Нулевой пациент
Эта история рассказывает о судьбе английского офицера, попавшего в водоворот событий, которые никогда не освещались ни в советской, ни в российской, ни в мировой литературе. Одним это было не к лицу, другие тоже не видели особой необходимости раскрывать покровы тайны и выводить на свет сумрачные страницы своей истории. На фоне интересных фактов читатель погрузится в драматическую судьбу британского аристократа, оказавшегося в гуще мировых событий тридцатых и сороковых годов прошлого века, и откроет абсолютно новые и интересные для себя факты из мировой и отечественной истории. Содержит нецензурную брань.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Нулевой пациент предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава вторая
Всю весну Москва торжественно встречала победителей в Великой Отечественной войне. Об этом уже много написано. Но в то же время в столицу СССР почти каждый день прибывали и другие эшелоны. С военнопленными. Встречали их не оживленные радостные лица и цветы, а хмурые взгляды и мрачные силуэты конвойных войск НКВД. Люди, находящиеся в теплушках, точно также прошли все мытарства войны, пережили ужас и боль, близость смерти, а теперь еще и многодневный плен, бессонную тряску в зловонных вагонах и мучительную обречённость впереди. Потому что никто не мог поручиться за их жизнь в дальнейшем. Поскольку они были не победителями, а побежденными, и это решало всё, всю будущую судьбу. Но насколько же было обидно тому, кто оказался среди этой растерянной жалкой толпы случайно, несправедливо, волею трагических обстоятельств? Об этом мог знать и чувствовать лишь он сам…
Из всей однородной массы немецких военнопленных, вывалившихся по команде из теплушек и выстроившихся в два ряда на дождливом перроне, переминавшихся с ноги на ногу под охраной автоматчиков, выделялся один человек. Нет, не высоким ростом, хотя и этим тоже. Имелись тут и повыше. Всякие были в этой настороженной обреченной километровой очереди за неизвестной пайкой судьбы. Длинные, как сухие изогнутые жерди в плетне, короткие, словно нарубленные полена для костра, круглые, будто опустошенные бочонки с остатками пива. Физиономии, в общем-то, совершенно разные.
Это только кажется, что люди в толпе сливаются в одну цельную массу, в большое темное расплывающееся пятно. Заблуждение. Глаза, взгляд не спрячешь. Он или испуганный, конченый, сдавшийся. Или растерянный, или затаённый, решительный. Или сосредоточенный. Или же, как говорится, не от мира сего. Этим один человек и отличается от другого. Вот почему толпа никогда не бывает однородной. Хотя почти всегда бездумно единодушна. Она многолика, многорука, многоголоса, а когда приходит час и возвращается личностный разум, распадается на отдельные островки. На уцелевшие в мясорубке человеческие души.
Человек, стоявший в первой шеренге, сдавливаемый с обеих сторон невольными товарищами по несчастью, даже в таком положении выглядел одиноко, держался как-то особняком, словно белая ворона среди черной стаи. Худой, бледный, аристократичный. Подчеркнуто независимый. Да и одет он был, если присмотреться, несколько не так, как все остальные. Форма — да, военная, обношенная, грязная. Но не солдата или офицера Вермахта. Хотя похожа. Но кто будет всматриваться? Пленный немец, и всё. Точка.
Разбираться будут потом. Когда довезут в грузовиках до особого оперативно-пересылочного лагеря для военнопленных № 27 в подмосковном Красногорске. Так было объявлено при выгрузке из теплушек на перрон. По крайней мере, у него на это была вся надежда. Вот это и не давало человеку окончательно пасть духом. Ведь не может же быть так, чтобы роковая случайная ошибка не была исправлена. Пусть не сразу, но зато неизбежно, законно и справедливо. Вера в это только и согревала душу. Как птенчик за пазухой. Он знал, что они должны, обязаны и будут разбираться, что запустят веретёна, знакомые ему из прошлой жизни. Знал, что офицеры ответственны и не проявляют малодушия, знал, что инициатива поощряется. Но он ничего не знал о русском мироздании, не знал, что это отдельная сфера, другая стихия и не понимал тех, кто принимает решения в этом, быстро меняющемся мире.
На вид ему можно было дать тридцать лет. Может быть, больше, но никак не меньше этого возраста. А впрочем, определенно сказать было трудно, ведь война редко кого молодит, только уж совсем отмороженных убийц и садистов, находящих в ней особую сладость. Всех же остальных нормальных людей старит, сжигает отпущенные им земные годы столь быстро и неумолимо, что один день на войне идет за десять. Да прибавить сюда еще и почти трехнедельный плен, который вынес этот человек, аристократ, англичанин, если уж приоткрыть тайну его происхождения, душевную сумятицу, вынужденное одиночество и замкнутость среди недавних врагов.
Питер Стоун стоял в первой шеренге и осматривался. Фуражки и пилотки все держали в руках. Мысли его были далеко отсюда. Конечно, война уже закончилась, но только не для него. Его главная задача теперь — донести всю правду до русских офицеров и ждать принятия решения. Правильного решения. Должны же среди них быть нормальные разумные люди, которые разберутся. Конвойные, рядовые и младшие офицеры — он уже имел возможность убедиться в этом, — его не понимают и даже не хотят понять. И теперь главное — любой ценой выжить в этой новой битве за жизнь… Ни в коем случае не сломаться, не сдаться, не плыть по воле волн, как потерпевший кораблекрушение сапиенс. И при любых обстоятельствах сохранять честь и достоинство.
А навес над перроном, крышу вокзала, водостоки и ветви деревьев в этот ранний час облюбовали черно-серые вороны. Такие же, как в Лондоне, только там они просто черные. А эти, московские, жили тут всегда. Вокзал — их родной дом. Утренние поезда встречали крикливым каркающим хором. Днем улетали, растворялись по окрестностям. А ночью возвращались к навесам. Когда после Великой Победы на Белорусский вокзал стали приходить эшелоны с советскими солдатами и офицерами здесь гремели марши, праздничная музыка, звучали торжественные речи, многие окрестные жители думали, что стаи ворон исчезнут навсегда; не по ним весь этот шум. Но не тут-то было. Ворона — птица умная, облюбованное место не бросит. Чувствует себя хозяином. И злопамятная. Если представится случай, отомстит человеку за нанесенную обиду или беспокойство.
Вот и сейчас стая черно-серых птиц вдруг сорвалась с навеса и стала кружить над военнопленными и автоматчиками, оглашая воздух громким синхронным карканьем. Один из солдат что-то выкрикнул скороговоркой, взмахнув кулаком. Кто-то в шеренгах засмеялся. Вороны продолжали кружить. И тут одна из птиц метнулась вниз и, резко спикировав, почти задела клювом чью-то голову, крылом — другую, а потом тотчас же взмыла вверх и присоединилась к своим подругам. Всё это произошло за секунду.
Голова, выбранная для вороньей «вражеской атаки», сидела на плечах того самого аристократа, одетого в непохожую на остальных военнопленных форму. Стоящий слева от него унтер-офицер участливо спросил по-немецки:
— Клюнула?
Питер Стоун не ответил. Даже не посмотрел на соседа. Немецкий язык он знал, но намеренно не вступал в контакт ни с кем из военнопленных за время своего вынужденного «путешествия» из Германии в Советский Союз. Но про себя подумал: «Кажется, нет, не клюнула». Он ощупал заболевшее вдруг темя. Но это могла быть нервная боль, фантомная.
— Это дурной знак, предвестник беды, — продолжил разговорчивый унтер-офицер. — Мою лысину она не задела. По всем мистическим канонам — к долгой жизни. Я изучал Каббалу.
— Мы все рано или поздно умрем, — сердито сказал кто-то в шеренге.
— Так-то оно так. Но я имею в виду другое.
— Что именно?
— Близкую смерть. А не смерть вообще, как неизбежный итог жизни.
— От вороны это не зависит, — заспорил с ними еще кто-то. Молча стоять в шеренге скучно. — Всё это суеверие. И потом: что такое «близко» и что «далеко»? Особенно теперь, в нашем положении. Да в любом тоже. Вы знаете ответ? Тогда вы очень счастливый человек.
— О, да. Потому что война кончилась. По крайней мере, для нас. А русским еще воевать и воевать, поверьте моему слову. Союзники скоро сами передерутся.
— Возможно. Только не сразу. Надо еще на Тихом океане разобраться. А без Сталина американцам с японцами не справиться.
Питер Стоун безучастно прислушивался к разговору вокруг него, слева, справа и во второй шеренге. Всего этого он наслушался за последние дни так много, что становилось тоскливо.
— Не думаю, — возразил справа некий обер-лейтенант. — Вобьют Японию бомбами в море, как Дрезден в землю, да и утопят. Вот и вся финита.
— Теперь им всё позволено, — согласился с ним кто-то. — Мне даже немного жаль этих желтомордых и узкоглазых. Они еще не знают, что их ждет.
— Сами напросились, — ответил унтер-офицер. И добавил: — Как и вы.
— А вы?
— Что — я?
— Себя не вините?
Обер-лейтенант махнул рукой:
— Пустой это разговор.
Потом, помолчав немного, представился:
— Рихард Кох.
На вид ему было лет пятьдесят пять. Лицо интеллигентное, умное. Страдальческое.
— Ганс Шнитке, — отозвался унтер. Этот немец выглядел каким-то неунывающим рубахой-парнем. Около тридцати пяти.
— А хотите, докажу, что я прав? Насчет вороны и смерти!?
— Как?
— А вот спрыгну сейчас с перрона и рвану по шпалам.
— Наперегонки с пулей?
— Хотя бы.
— И получите очередь в спину!
— Разумеется. А теорема будет доказана.
— И тем не менее очередь людская и живая лучше автоматной и свинцовой, — усмехнулся Кох.
На его аскетическом лице виднелся небольшой шрам.
— Ваша теорема, вернее, аксиома, за уши к доказательству привязана. Это уже не мистика будет, а просто свободное волеизъявление человека. Причем слабоумного. Не фаталиста даже, а упёртого осла-каббалиста. Уж извините за столь нелестное сравнение.
— А я всё равно убегу. Только не сейчас. Меня в Гамбурге жена с дочками ждут.
— Всех ждут. Потерпите. Рано или поздно отпустят. А где же это вы изучали Каббалу? Это ведь талмудическая ересь.
— Ну и что? Да все высшие нацистские бонзы из Каббалы вышли. Гимлер вообще в ней плавал, как щука в озере. С прочими карасями. Вы слышали что-нибудь об Аненербе? Об обществе Туле? Как-нибудь расскажу. У нас еще будет время, плен долгий.
— Тут вы правы… Если не расстреляют сразу.
— Смотря что натворили.
— Мы все выполняли приказы.
— Вот-вот. Этих слов и держитесь…
«Эти двое нашли друг друга», — подумал Стоун, приглядываясь к ним. Но в разговор не вступал, хотя они переговаривались слева и справа от него. Стоявший напротив них автоматчик грозно прокричал:
— Прекратить разговоры! Молчать!
Эти русские слова все поняли без переводчика. Подобные приказы в разъяснении не нуждаются. Все замолчали. В ответ конвоиру с навеса раздалось лишь громкое карканье, а в свинцовое небо вновь взметнулась стая черно-серых птиц. Что толку сотрясать воздух людской речью, когда торжествует лишь вороний грай?
Стоун уже давно ни с кем не говорил, даже просто не общался. По крайней мере, с начала мая. Когда попал в плен. Теперь он думал об одном: неужели унтер-офицер и обер-лейтенант правы, и его заключение будет столь же долгим, как бесконечная болтовня обо всём и ни о чем? Или того хуже — расстрел? Не может такого быть. Выход всегда есть. Даже из самой безысходной ситуации. Выход через ворота, створки которых — надежда и вера. Так его учил в детстве отец Оливер. Можно сказать, семейный священник, старинный друг его родителей. Господи, как давно это было!..
Через полчаса томительного топтания на перроне часть военнопленных погрузили в несколько крытых грузовиков и машины тронулись в сторону подмосковных пересылочных лагерей. Некоторым заключенным предстоял дальнейший переезд в теплушках за Урал. Три военных грузовика отправились в Красногорск. Стоун, Шнитке и Кох тряслись во втором. Держались за деревянные борта, сверху донизу обтянутые брезентом. В конце кузова сидели два автоматчика. Они покуривали и переговаривались. Питер неплохо понимал русский язык, но эти раскатистые звуки были ему незнакомы. Какие-то среднеазиатские наречия.
— Эх, жалко Москву не видно, — задумчиво произнес Кох. — Дома, улицы… А так хотелось бы посмотреть. Ждал этого часа еще с университетских времен. Я ведь изучал русскую литературу. Дырку, что ли, в брезенте проделать?
— Чем? — усмехнулся Шнитке. — Пальцем?
— Что на неё смотреть, ослы? — грубо спросил один из немцев, трясшийся рядом. Тяжелый такой, грузный, с застывшей в глазах ненавистью ко всем. Майор Вермахта.
Ему никто не ответил. А тот продолжил:
— Вот ты, обер, говоришь: жаль, Москву не видно… А что на неё смотреть? Дрянь город. Хуже любой нашей дыры на окраине Рейха. Я стоял тут в сорок втором, нагляделся.
— В бинокль, — съязвил Шнитке. — А вот русские сейчас — в центре Берлина. И Рейхстаг видят воочию, точнее то, что от него осталось.
— Ну и что? Это временно. А всё из-за предателей. Таких, как ты! — грузный майор не унимался, полыхал гневом. — Трусы. Пораженцы. Свиньи.
Унтер-офицер слегка отодвинулся от него, хотя двигаться тут, в такой тесноте, было, в общем-то, некуда.
— Что, не нравится? — засмеялся, брызгая слюной майор. — А ты слушай, слушай! Если бы мы не сдали Берлин, война покатилась бы вспять. А в Арденнах мы англосаксов погнали. Ну, почти. Я был там, знаю. Горючего не хватило. И если бы не предатели в Генштабе. Это говорю тебе я, Фридрих Рёске, артиллерист, награжденный рыцарским железным крестом за храбрость. Всюду изменники и трусы. Подлые свиньи!
Тут он неожиданно замолчал, хотя, похоже, готовился сказать что-то еще — уже открыл перекошенный рот, но прошло полминуты — тотчас же и захлопнул его. Лишь с горечью махнул рукой и вперил неподвижный взгляд в Стоуна. Словно выбрал себе новую жертву и готовился теперь обрушить свой гнев на неё. А к атаке надо собрать силы.
— Не обращайте на него внимания, — тихо сказал Шнитке. — Его можно понять, человек не в себе.
— И таких много, — согласился с ним ещё кто-то. Стоун по-прежнему молчал.
— Странная у вас форма, — обратился к нему унтер-офицер. — Не пойму никак. У нас цвет «фельдграу» — полевой серый, с зеленым пигментом, и у вас почти тот же, с полынным оттенком. А всё же не то. И взгляд не такой, как у всех нас. Проигравших. Взгляд с другой стороны фронта. Вот в чем дело. Как так?
— Долго объяснять, — выдавил из себя Стоун по-немецки, давая понять, что разговор окончен.
Дальнейший путь до Красногорска проделали молча. Рёске всё равно помешал бы нормальной беседе… А воспоминания уносили Питера далеко-далеко, туда, где не было ни войны, ни плена. Ни смерти.
С чего начать? Память возвращает меня в прошлое, разум окутывает туман, плоть плохо борется с предназначением и обстоятельствами судьбы… Я устал. Картины мелькают, как в калейдоскопе, затуманенная радуга над горизонтом, там — будущее, а где оно?.. И вдруг — удар, огонь, боль, крушение…
Второго мая моя рота из четырех взводов, а это почти сто двадцать человек, располагалась на западной окраине практически опустевшего немецкого города Висмар, приближаясь к линии разграничения зон огня с союзниками и готовилась войти в город. Мы начали свой путь от берега в Нормандии одиннадцать месяцев назад, почти без потерь прошли северную Францию, Бельгию, приняли бой в Арденнах, вошли в Германию, и дошли до этого чертова города в западной Померании. Последняя болевая точка в моей войне. До полудня начнем вхождение и за два дня очистим его — времени нет. Где-то там, далеко за восточными окраинами города должны быть русские. Теперь, я знаю, что разграничительные линии огня между советскими и англо-американскими ВВС и сухопутными силами постоянно корректировались по мере продвижения союзников в глубь Германии и были больше похожи на передвижную демаркационную границу, которую пересекать нельзя. Мы продвигались с Запада, русские — с Востока. Посередине — немцы. Зажаты в тиски. Иногда мы не встречали противодействия и проходили через населенные пункты напролом, как стрела через тело кролика. Иногда немцы при поддержке французов-Вишийцев сопротивлялись отчаянно. А нам, англичанам и русским, наступавшим на них с двух сторон, главное было ненароком не задеть друг друга. Вот чего я боялся больше всего. Чтобы в этой жуткой неразберихе не подстрелить кого-нибудь из Красной Армии и не войти потом с ними в боевое столкновение. А такое, как рассказывали очевидцы, тоже случалось.
Так с чего же начать? С мирной жизни в Ричмонде? С учебы в Оксфорде? С любимой девушки? С дружбы с Джесси, моим названым братом? Как давно это было! Хотя прошло всего десяток лет, а может пятнадцать. А кажется, была совсем иная жизнь, чужая. Война напрочь изменяет твои временно-пространственные координаты, делает из одного человека двоих, а то и троих. Вот и живут в тебе несколько похожих на тебя людей, как в плену, а ты с ними то споришь и воюешь, то заключаешь перемирие. Но согласия нет. А наступит оно только в старости, перед смертью; она мирит всех.
Может быть, начать надо с апреля 1941 года, когда шли бомбардировки Лондона, а я вместе с Джесси Оуэнсом, защищал английское небо из зенитных орудий? Или с тех мест, где мне приходилось биться не на жизнь, а на смерть — в Африке, во Франции, в Бельгии и Германии?.. Где удалось выжить. Нет, главное во все времена, все-таки, не война, а любовь. Но не все это понимают. А может быть, не любовь, а любимое занятие? А было ли оно у меня, кто знает…
Последние дни войны… Но раз уж удалось преодолеть их и победить, то я знаю, что выдержу и эту тюрьму — в советском плену. Гораздо страшнее плен души, чтобы душа была свободной. А время, проведенное в лагере, станет тернистой полосой, по которой мне необходимо пройти, чтобы я мог начать разгадывать тайны жизни. А их много. По крайней мере, мне кажется, сейчас, что именно заключение, неволя дает сакральное мистическое осознание бытия. А пока хочется ясно осмыслить минувшие события, чтобы разобраться в прошедшем, понять настоящее и не потерять уверенность в будущем. Грядущее зависит от того, насколько ты познал прошлое. Жаль, не могу пообщаться с Ньютоном!
Однако начать лучше всего… с самого начала. С главного. Ведь что главнее твоего появления на свет? Я родился 9 января 1916 года в Ричмонде, предместье Лондона. В состоятельной семье, гордящейся своей родословной, но не слишком богатой. А вот мой друг Джесси Оуэнс рос в обычной интеллигентской семье, потом в сиротском приюте в одной из типичных улочек Сити, пока его не усыновили мои родители. Моя мать всегда занималась филантропией и курировала этот приют, а отец даже немного был знаком с родителями Джесси, врачами, не слишком близко, но они вместе посещали спортивные состязания по автогонкам, пока однажды не произошла трагедия. Одна из машин вылетела с трассы и врезалась в толпу. Погибло несколько человек, в том числе и родители Джесси. Сам гонщик чудом остался жив. Пострадал и мой отец, он провел в больнице около двух недель. А когда вышел, узнал, что случилось с мальчиком. И они с мамой, не сговариваясь, решили забрать его в наш дом.
Мне было тогда десять лет, Джесси — на год старше, но с тех пор мы росли вместе. И никаких сословных различий между нами никогда не было. Мои родители хоть и были аристократы, но вполне демократичные люди. И воспитывали нас обоих в том же ключе. Вначале отец хотел, чтобы Джесси носил его фамилию, но потом передумал, так как посчитал, что это будет неуважением к памяти его отца, и оставил всё, как есть. Но все равно мы были как братья. И ближе друга у меня не было.
Можно сказать, что мы были неразлучны всегда. Вместе поступили в Оксфорд, правда, на разные факультеты. Да и любили одну и ту же девушку — Мэри Леннокс. И в армию пошли вместе. Нам так хотелось повоевать всерьез, а потом встретить победу и насладиться спокойной мирной жизнью в Ричмонде, рядом с великолепным парком. Но почему-то Джесси чувствовал, что нас обоих убьют. И говорил мне об этом на полном серьезе; уж слишком кровопролитная и беспощадная предстояла война. Верю ли я сам в предчувствия? Нет. Ни о каком плене даже мыслей не было. Но случилось то… что случилось… Дальше — тишина. Как сказал гениальный Шекспир устами моего любимого Гамлета… А из всех литературных персонажей я хотел бы походить именно на него. Он сумел всё преодолеть и победить. Пусть даже ценой собственной жизни…
Три военных грузовика миновали шлагбаум и въехали на территорию лагеря, опоясанную колючей проволокой и невысоким сеточным забором. Военнопленных выгрузили и выстроили на плацу. Около часа они напряженно ждали, когда же, наконец, заработает советская бюрократическая машина. Но работала она издевательски медленно, со скрипом, хотя основательно и надёжно. А пока можно было осмотреться.
По периметру и на углах стояли металлические вышки, в каждой из которых зорко дежурил солдат-охранник, вооруженный винтовкой Мосина. Центральное место во дворе занимал большой каменный двухэтажный дом — «Комендатура лагеря № 27». Так было написано крупными буквами на русском и немецком языках на прибитой к стене над входом доске, а сзади от нее две дюжины длинных деревянных бараков, выкрашенных в ядовитый зеленый цвет. Рядом с ними росли деревья, но их было немного. В основном, чахлые березки с редкой листвой. Наверное, тоже считали себя заключенными под стражу, потому и не развивались как надо. В отличие от их сестер по ту сторону колючей проволоки. Узницей может быть и растение в цветочном горшке.
Справа и слева от комендатуры виднелись другие здания, всего не разглядишь. Вообще, территория лагеря была довольно обширной и тут давно функционировали библиотека, кухня, столовая, спортивная площадка, баня, лазарет и кинозал. Но это уже совсем непозволительная роскошь для побежденных немцев. Хотя кто их поймет, этих русских! Так, должно быть, думали вновь прибывшие военнопленные.
Они тревожно переминались с ноги на ногу на плацу перед комендатурой. У многих из них за спиной висел походный ранец с личными вещами. У Питера Стоуна, как у некоторых, его не было. Выстроенные на плацу военнопленные ждали уже довольно долго. С любопытством оглядывали место своего вынужденного временного обитания. Мало интересного, лагерь как лагерь. Хотя с чем сравнивать? В прошлом ни у кого из них ничего подобного не было. Однако в неволе твое внимание привлекает любая мелочь, и всё ранее привычное ты видишь и осознаешь по-новому. И внезапно понимаешь, что тебя касается не только то, что нас окружает и происходит в этом мире, но также и то, чего нет и не видно, но может произойти.
А невдалеке от смотрового участка скопилась другая группа военнопленных — старожилов лагеря, и с не меньшим любопытством наблюдала за новичками. Перешептывалась. Большинство было одето в свою военную форму Вермахта, но без погон, шевронов с нашивками и знаков отличия. И, разумеется, без наградных орденов, медалей и железных крестов, хотя наверняка они имелись у всех. А довольно поношенные и застиранные мундиры были самых разных оттенков и цветов, что говорило о принадлежности к тому или иному роду войск. Пехотинцы, лётчики, танкисты, саперы, егеря. Был даже один «фиолетовый» военный священник-капеллан. Да еще парочка «лимонно-желтых» связистов и «голубой» юрист. Словом, полная радуга и еще что-то. Не было только черного цвета — «СС» содержался в других специальных учреждениях.
Среди военнопленных, впрочем, были и такие, которые сменили свою униформу на рабочую одежду, выданную администрацией лагеря. Простые серые холщовые рубахи, штаны, сапоги, тяжелые ботинки. Одежда эта выглядела более опрятной и свежей, да и пуговицы занимали свое положенное место, не то, что «убежавшие» с некоторых кителей и мундиров тех, кто предпочел не расставаться с прошлым. Уж лучше потерять пуговицу, чем последнюю связь-ниточку с Вермахтом. Но все они, и те, и другие, были гладко выбриты, накормлены и чисты, в отличие от вновь прибывших, заросших щетиной, грязных и измученных долгой дорогой на Восток.
Рядом с комендатурой был вбит столб с перекладиной, напоминающий виселицу. Но вместо веревки с петлей на ней висел средних размеров чугунный колокол, который при сильных порывах ветра начинал раскачиваться и звенеть. Тогда в ответ ему раздавался вороний гвалт с облюбовавших самую высокую и ветвистую березу птиц. Час назад колокольным звоном и были встречены въехавшие на территорию лагеря грузовики. Только раскачивал чугунный язык вышедший из комендатуры солдат; так здесь было принято при каком-либо оповещении или процедуре. Общий сбор, отбой, прием пищи или что иное.
На дверях комендатуры и в каждом бараке висело расписание дня, обязательное для всех заключенных:
«7.00 — подъем, уборка помещений
8.30–9.30 — завтрак
9.30–16.30 — работа на территории пункта
16.30–18.00 — обед
18.30–21.00 — культмассовая работа
21.00–22.00 — ужин, вечерняя поверка
23.00 — отбой».
— Добро пожаловать в ад! — выкрикнул кто-то из военнопленных, кажется, Рёске, выражая общее настроение.
Заключенные тихо переговаривались, переминаясь с ноги на ногу. Стоун, неплохо знавший немецкий язык, не вмешивался в разговор, хотя за две с половиной недели тряски в товарняке ему изрядно надоело молчать. Было тяжко и муторно. Но о чем с ними говорить? Они — чужие. Надо искать встречи с советскими офицерами. Они обязаны их всех как-то зарегистрировать. Вот тогда-то всё и разъяснится… Ждать осталось недолго. Может быть, даже сегодня его уже и отпустят. Да еще и извинятся…
Тяжелые ритмичные звуки, исходящие от чугунного колокола, сорвали с деревьев стаю ворон. Шеренги военнопленных по команде сержанта-охранника подтянулись, выровнялись. Через пару минут вслед за солдатом-звонарем из дверей каменного дома вышла группа советских офицеров НКВД. С десяток человек, все с каким-то строгим прищуром и тяжелым взглядом. Старший по званию — полковник. Среди них было и несколько неприглядных женщин в военной форме того же ведомства. Некоторое время все они с интересом внимательно рассматривали вновь прибывших, словно это были экземпляры в зоопарке. Наконец, вперед выступил коренастый капитан средних лет с грубыми чертами лица. Как выползший из-под земли корень дуба.
— Прошу всех выстроиться в четыре ряда, подровняться и сохранять спокойствие! — Громко объявил он на хорошем немецком языке. — Живо!
Питер Стоун попытался пробиться вперед, в первую шеренгу, чтобы на него смогли обратить внимание русские офицеры, но протиснуться между двумя танкистами было невозможно. Рядом с Питером стоял аскетичного вида худой мужчина, лет пятидесяти пяти. Рихард Кох, как уже успел узнать по пути в лагерь Стоун. А за ним — злобный толстяк Рёске и унтер Шнитке, с которым он перекинулся за время своего вынужденного пребывания на перроне Белорусского вокзала парой слов.
— Вы находитесь на территории Особого оперативно-пересылочного лагеря номер двадцать семь, в его Третьем отделении, которое через месяц будет переведено в столицу. И вы все отправитесь туда же. Меня зовут Александр Волков, и перед вами начальник этого лагеря полковник Ясин! — Грозно продолжил капитан, указывая на полковника. — Мы приветствуем вас на территории Советского Союза. Вас привезли сюда, чтобы вы восстанавливали то, что разрушили, а дальше… Посмотрим и разберемся с каждым в отдельности.
Последние слова заставили пленных внутренне напрячься, насторожиться. Редкие улыбки с лиц стерлись, по рядам военнопленных пробежал легкий шумок. Капитан усмехнулся и продолжил:
— Я координатор Третьего отделения лагеря по вопросам военнопленных. Готов выслушать каждого с его личными просьбами или проблемами по понедельникам до или после ужина. Через месяц! — Добавил он. — Как я уже сказал, а пока вы остаётесь здесь. Это связано с протокольными мероприятиями, регистрацией, дезактивацией и прочими процедурами.
Полковник подошел к нему и что-то тихо сказал. Капитан стал еще более серьезным, вытянулся и перевел слова своего начальника:
— Советский народ, советское правительство и лично товарищ Сталин предоставляют вам возможность искупить свою вину перед СССР и реабилитироваться. Любая попытка к бегству будет пресечена соответствующим образом. По беглецу будет открыт огонь на поражение… Без предупреждения!
Питер Стоун смотрел на одну из женщин в форме капитана НКВД — кого-то она ему очень напоминала. На вид ей было не более сорока лет. Редкое среди остальных симпатичное лицо, тонкие черты, немного стыдливый взгляд. Невысокая, хрупкая, военная одежда висела на ней как-то мешковато. Ей бы в вечернем платье на каком-нибудь балу щеголять, а не здесь, в лагере. Интересно, кем она тут работает? И главное — зачем? Врач, интендант, следователь?
А капитан Волков заканчивал свою вступительную речь:
— Сейчас вы получите по куску мыла из расчета на один месяц. Тем, кто не имеет сменной одежды, выдадут лагерную. Она хорошая, прочная, удобная, хотя и не от Хьюго Босс, как вы привыкли. Баня раз в неделю и, соответственно, раз в неделю у вас будет горячая вода.
Питер Стоун всё же раздвинул руками танкистов и пробился вперед, сделал несколько шагов к группе советских офицеров, но был остановлен жёстким взглядом Волкова и его словами:
— Стоять! Со всеми вопросами потом. Я уже сказал — когда. Через месяц. Подвожу итоги: сейчас вы сдадите всё, что имеете при себе, включая часы, награды, знаки отличия, погоны. Одежду, предметы личной гигиены, столовые приборы, запасы табака, зажигалки и фляги можете оставить. Фотокарточки тоже. Затем пройдет регистрация, краткая, формальная: вопрос — ответ, чтобы завести на каждого из вас персональную карточку. Советую говорить правду, ложь всё равно потом обнаружится. При более тщательной проверке. И будет только хуже. Предупреждаю заранее. Ответственный за регистрацию — старший лейтенант Коренев с помощником.
Волков указал рукой на двух офицеров, слегка наклонивших головы. Один из них был в очках.
— Ну, а после картотеки пройдете дезинфекционные и банные процедуры. Стричься и мыться. Вас осмотрит военный врач Топорков, вот он, а это фельдшер и медсестра. Мыло и белье получите там же. Всё это находится в ведомости Натальи Павловны, заведующей хозблоком, — он указал рукой в сторону миловидной женщины-капитана, на которую обратил внимание Стоун.
«Значит, все-таки, интендант, — с облегчением подумал он. — Хорошо, хоть не дознаватель».
— А затем дежурные распределят вас по свободным местам в бараках. Старших офицеров отправят в Первое отделение, все остальные: младшие офицеры, солдаты, сержанты — в виде исключения, в Третье отделение, минуя Второе. И это всё на сегодня. Разойдись!
Последнее слово прозвучало как выстрел.
На зеленой лужайке, с аккуратно подстриженными кустарниками и ухоженными цветниками, перед красивым двухэтажным домом середины XIX века в классическом викторианском стиле с большим крыльцом два юноши азартно гоняли мяч. Воротами служили каменная скамья и небольшая стела с латинской надписью: «Вальтер, самый верный борзой». Газон тянулся к искусственному пруду с типичным горбатым мостиком и ивами у основания. За ним расстилался небольшой парк с лиственными и хвойными деревьями, геометрической формой максимально приближенный к естественному природному ландшафту. Каменные аллеи и извилистые тропинки уютно дополняли его.
Всюду, тут и там, виднелись декоративные стелы с фонарями, в окружении вазонов с розами и цветниками, три беседки и каменные урны, расположившиеся в тени величественных ливанских кедров. А перед самим домом — три постамента с мраморными бюстами Веллингтона и Наполеона. Странный выбор в отношении последнего, поскольку хозяин предместья лорд Мэтью Вильям Стоун никогда не считал его своим кумиром. Но отдавал должное побежденному сильному врагу. А третий постамент оставался пустым. Злые языки поговаривали, что это место предназначалось для него самого, естественно, после смерти.
Воротами, в принципе, могли бы послужить любые два дерева, но всё дело в том, что на скамье сидела очаровательная девушка в атласном голубом платье и белой ажурной шляпке и посматривала в открытую книжку. Делала вид, что увлечена чтением, но больше следила за молодыми футболистами. А те тоже притворялись, что увлечены игрой, однако, кроме мяча здесь был магнит попритягательней. А ясный солнечный день, да и вся жизнь впереди, обещали много чудес и радости. И счастья.
— Ладно, Джесси, хватит пинать мяч без толку, — сказал, наконец, Питер, останавливаясь. И крикнул, обращаясь к девушке на скамье: — Мэри, пойдешь с нами в гребной клуб?
— И буду там смотреть, как вы веслами воду месите? — Задорно откликнулась она. — Тоже мне — удовольствие! Нет уж, я лучше Китса дочитаю.
— И что ты в нем нашла? — проворчал Джесси. — Йетс, на мой взгляд, гораздо тоньше. А уж его «Ветер в камышах» вообще… Певец «кельтских сумерек» одним словом. Не даром Нобелевскую премию получил.
— А по мне так ничего лучше Киплинга нет, — заявил Питер. — Поэт-воин. Слава Британии — его стихия.
— Но в армию так и не попал из-за близорукости, — насмешливо возразил его друг.
— А твой Йетс — оккультист. И Киплинг Нобелевскую премию еще раньше взял. Первым из англичан.
— Хватит вам спорить! — остановила их девушка. — Нашли чем меряться. Готовились бы лучше к Оксфорду. Экзамены на носу. Письменную работу одолеете? Эссе напишите? Или только футбол и бокс с греблей на уме? Ты, Питер, уже выбрал факультет?
— Он — за тобой, куда ты — туда и Пит, — усмехнулся Джесси. — Лингвистический или любой из гуманитарных наук. Ему всё равно. Решать тебе.
— Ты за меня не отвечай, — смутился юный лорд. — Сам-то с нами или всё на биологию и медицину тянешь?
— У меня отец и мать были врачами, и дед тоже, не то, что твои предки, сэр Стоун. Одни воины и управленцы, как твой папа. Так что, пожалуй, и я не стану менять традицию.
— Мы с тобой одной крови, ты и я! — Возразил Питер.
— Я ведь говорил, без Киплинга никуда! И все-таки тебе лучше идти в Вулидж, Королевскую военную академию. Прямая дорога. Уинстон Черчилль, хоть и дальний ваш родственник, это бы одобрил, ведь и сам выходец из Сандхерста.
— А с кем теперь воевать-то? С русскими?
— С Гитлером, ответил Джесси.
— Что Гитлер, он разве опасен?
— Опасен, бестия, еще заявит о себе. Чувствую, что большая война ещё впереди, но против Британии кость слаба. Сломается.
— Войны не будет, — вмешалась в разговор Мэри. — Наши политики всегда найдут правильное решение, договорятся и привезут нам мир из любой точки.
— Не верю я никому, — вновь проворчал Джесси. — А к большой войне готовиться нужно. Врачи понадобятся. И офицеры. Вы его речи слышали, видели его? Он же больной, безумец.
— Надо будет — повоюем, — твердо заявил Питер. — Но сейчас ни о чем таком думать не хочется. Здоровью вредит. А насчет Гитлера ты ошибаешься.
— Нет, мой друг! Версальский договор его не устроит, за Великой войной придет другая! У нас есть всё, колонии по всему миру, протектораты, доминионы и прочие владения, у русских земли на тысячи миль. Посмотри на французскую карту… Гитлер захлёбывается от зависти. Немцы опоздали; мир поделен давно, они остались с фигой и пытаются сесть за стол, где все места заняты.
— Насчет «здоровья» будешь теперь обращаться только к Джесси, — мило улыбнувшись, проворковала девушка, пытаясь поменять тему. — Станешь его первым пациентом.
— Не первым. Нулевым, — поправил Питер.
— Почему «нулевым»? — Удивился Джесси.
— Первый может оказаться и последним. У нерадивых эскулапов часто именно так и бывает в таком сложном деле, как медицина. А вот за нулевым пациентом очереди нет, — пояснил Питер. И засмеялся своей шутке. Потом добавил: — И сколько бы не было за моей спиной больных, при сложении с нулем их число не изменится. Так что твоей врачебной практике эксперименты надо мной нисколько не повредят.
— Остряк! — отмахнулся от него Джесси. — Ну а ты, Мэри? Будешь у меня лечиться?
— Сначала заболеть надо. К тому же, я ворчунов не люблю.
— А весельчаков? — спросил Питер.
— Их больше.
— Тогда… Выходи за меня замуж. Я серьезно. Заявляю при всех: при Джесси и перед прахом Вальтера, любимой гончей моего прадеда.
Девушка ответила не сразу, сначала внимательно посмотрела на него:
— Я подумаю.
— Вот черт! И тут меня опередил… — проворчал Джесси. — А ведь я первым хотел сделать ей предложение. Только у меня это было запланировано на завтра.
— А для этого надо быть не первым, а нулевым, то есть математически абсолютным, — подытожил юный Стоун. — Это, друг мой, четвертый или нулевой закон термодинамики: теплота от нагретой части изолированной системы распространяется на все её элементы. Вот я и распространяю её на своих друзей. Ноль — начало и бесконечность. Точка замерзания воды, отсчет долготы, Гринвичский меридиан, порог слышимости в акустике, любимое число Декарта и Ньютона, основа трудов Птолемея, символ всей индийской и шумерской философии.
— А теперь еще и медицины, — засмеялась девушка, выслушав его сумбурный монолог.
— Ты сам-то понял, что сейчас говорил? — сконфуженно спросил Джесси.
— Нет, — честно признался Питер. — Но главное — сказал. Так что, уж извини, брат.
Они действительно были настолько дружны, что считали друг друга кровными братьями. А после того, как почти семь лет назад Джесси Оуэнса усыновили родители Питера, это практически так и было. Но с последними словами юного лорда из ветвистого ливанского кедра с громким карканьем вдруг взлетела ворона и стала кружить над их головами.
— Странно… Откуда она тут взялась? — Задумчиво промолвил Питер, глядя, как черная птица нарезает круги в солнечном небе. — Раньше они сюда не залетали. Сходить, что ли, за винчестером?
— Брось, — отмахнулся Джесси, но тоже не спускал глаз с этой предвестницы беды.
Мэри молча смотрела ввысь. Все трое были заворожены этим зрелищем, которое таило в себе какой-то мистический знак.
А Питер все-таки быстро сбегал в дом за ружьем и, почти не целясь, — он был отличный стрелок — произвел меткий выстрел в сторону Ричмонд-парка.
С личными вещами, особенно с наградами и погонами, одни пленные расставались легко, словно отряхиваясь от прошлого, другие — с болезненным сожалением, как бы прощаясь навсегда с близким преданным другом. И тех, и других было, примерно, поровну. Все они, один за другим, проходили мимо комендатуры и бросали в деревянные ящики и картонные коробки то, что было запрещено в лагере. Конвоиры поторапливали тех, кто задерживался.
Запнулся на минуту возле наполовину заполненного ящика и Питер Стоун, хотя никаких личных вещей у него в карманах не было. Выворачивать нечего, кроме капитанских звездочек, стилизованных под Орден Бани — еще в товарняке на восток он снял их и положил в карман; лишние недоразумения и конфронтации ему ни к чему. Ему было их жаль, и тем более не следовало обращаться с ними столь непочтительно — швырять в ёмкость, смешивать с нацистскими регалиями. Поэтому Стоун завернул свое добро в платок, нагнулся и бережно опустил вниз, найдя им укромный уголок сбоку. Далее в окне регистрации и приема личных вещей он сдал стандартный военный ручной хронометр, выданный на сборочном пункте в Англии, а квитанцию аккуратно сложил вчетверо и положил в карман вместе с фотографией.
Питер с грустью вздохнул, но поторапливаемый конвоирами, двинулся дальше — вместе с цепочкой военнопленных — к блочному дому, совмещавшему столовую и кухню. В длинном помещении с тремя рядами дощатых столов и лавками горел верхний свет, хотя за окнами и без того хватало яркого солнца. В торце столовой находились два небольших окна, через которые выдавалась пища. Стоун получил свою миску щей, тарелку каши с говядиной, кружку компота и выбрал свободное место за столом. На нем уже были расставлены блюдца с кусочками масла и корзинки хлеба.
Никто не разговаривал, все ели молча. И хотя Питер тоже был голоден, как остальные «товарищи по несчастью», но пищу потреблял без всякого аппетита. Просто быстро выполнил то, что положено организму. Надо было поддержать силы. Главное — регистрация, предварительный допрос. Там он сумеет объяснить, что попал в лагерь по ошибке. Право, не все такие твердолобые, как тот офицер НКВД, затолкавший его в поезд на Восток из Германии!?
А регистрация военнопленных проходила так же быстро, как и приём пищи. И действительно носила формальный характер. Надо было успеть до ужина завести на всех персональную учетную карточку, сверить с предварительными данными, и ввести потом в общую лагерную картотеку. А через два дня на Белорусский вокзал ожидалось прибытие очередного эшелона, новое пополнение в Красногорском лагере, и перераспределение в другие лагеря.
Старший лейтенант Коренев и его помощник-стенографист работали быстро и складно, механически, как на конвейере Форда, не поднимая головы от стола. Только перо скрипело. Один чеканил слова, другой отливал их в бумагу. Первый вопрос, заданный по-немецки Питеру Стоуну, когда он, дождавшись своей очереди, вошел в кабинет, естественно прозвучал так:
— Имя, фамилия?
Стоун ответил.
— Национальность?
— Англичанин, соответственно и гражданство британское.
Несколько удивленный взгляд советского офицера. Коренев поправил на носу очки.
— Место и год рождения?
— Великобритания, Лондон, 1916-й.
— Звание и род войск?
— Капитан королевской армии Великобритании, Гемпширский механизированный пехотный полк.
Коренев впервые посмотрел на него более внимательно.
— Когда и где перешли на сторону Вермахта?
— Я не переходил на сторону Вермахта. Попал в плен случайно, по недоразумению.
— Хорошее недоразумение. А тогда объясните, как попали в плен к ним?
— Я не попадал к ним в плен. Я попал в плен к вам.
— Я вас серьезно спрашиваю. Отвечайте правду. Вникните в ваше положение.
— Правду и отвечаю. Это роковая ошибка. Превратности судьбы.
— Такого не может быть. Мы не воевали с союзниками.
— Но, тем не менее, это так. Английский излом, если хотите, крутой поворот, а точка излома…
Старший лейтенант Коренев перебил его:
— Не понимаю вашу аллегорию. Вы не хотите говорить серьёзно, пойти навстречу? Задаю вопрос еще раз: где и когда вы попали в плен к советским вооруженным силам?
— При штурме города Висмар, на восточной окраине…на линии разграничения зон огня с союзниками, четвертого мая.
— Это уже другое дело.
— Да, но я не воевал против русских.
— Тогда бы вас не взяли в плен. Согласитесь. И откуда вы так хорошо знаете немецкий язык?
— А вы кто по профессии?
— Я профессиональный переводчик.
— Я тоже. Дипломированный филолог-полиглот.
— Будьте разумней, лучше признайтесь сразу. И не юлите тут. — Последнюю фразу Коренев сказал по-русски.
— Простите, что вы сказали?
Терпению старшего лейтенанта подходил конец. Да и время, отпущенное по нормам на каждого военнопленного, заканчивалось.
— Последний раз спрашиваю: какова ваша принадлежность к войскам Вермахта?
— Бог ты мой! Вы напоминаете мне того таможенника на границе, который всё допытывался у Виктора Гюго: кем он работает? Это исторический факт, литературный анекдот. Писатель отвечает: «Пишу». Тот не понимает, вновь спрашивает: «Род деятельности?». «Писатель». «Отвечайте серьезно, чем вы зарабатываете на жизнь?» Автор «Парижских тайн» всерьез говорит: «Пером». Тогда таможенник облегченно вздыхает и записывает в документах: «Виктор Гюго, торговец пером». Так и вы, господин лейтенант. Верить надо.
— Не учите меня, чему верить, а чему нет! Вы немцы, очень хитрая нация. И коварная…
Помощник-стенографист оторвал голову от бумаг, спросил:
— Анекдот записывать?
— Всё пиши.
Лагерный делопроизводитель Коренев забарабанил пальцами по столешнице, минуту раздумывал. Потом принял решение:
— Ладно, ступайте, готовьтесь к банным процедурам. Пусть с вами капитан Волков разбирается.
— А какой номер ставить на карточке? — спросил лагерный писарь.
— Ставь пока нулевой. Следующий!
Стоун просто усмехнулся, выходя из кабинета в коридор и пропуская очередного заключенного. — «Надеюсь, что капитан Волков окажется умнее» — С горечью подумал он.
Конвойный жестом указал ему, куда идти дальше. Это была медсанчасть. Вначале, в небольшой каморке с двумя стульями, его подстригли наголо ручной машинкой, сбрили щетину, даже брызнули из пульверизатора чем-то пахучим, напоминавшим дешевый одеколон. А может быть, это была какая-то дезинфекционная жидкость. Тоже проделали с соседним военнопленным в этой изумительной парикмахерской. Орудовали две пожилые молчаливые медсестры. Всё это для Стоуна выглядело крайне несуразно, диковато и непривычно.
Затем за него принялся лагерный эскулап Топорков в белом халате, накинутом на плечи, из-под которого выглядывали погоны подполковника НКВД. Разговаривали на немецком, но лучше бы, вообще, не говорили. Не о чем, уж тем более не о здоровье.
— Есть жалобы?
— Нет.
Молодая санитарка, более симпатичная, чем парикмахерши, замерила пульс, давление, рост и вес. Медсестра, помощница Топоркова записала данные и Стоуна отправили восвояси. Теперь путь его лежал в хозблок и баню. Там, в одной из комнат на гранитном столе лежал полуметровый брус темно-коричневого, почти чёрного мыла. Двое военнопленных-старожилов нарезали из него пилой-ножовкой и тесаком порционные куски. Рядом стоял солдат и присматривал за процессом.
Получив причитавшийся ему кусок мыла, больше напоминающий небольшой кирпич, Стоун переместился в раздаточную белья и верхней одежды. Несколько столов, заваленных тем и другим. Хлопчатобумажные трусы, майки, рубашки, штаны, куртки, тоненькие полотенца. Младший интендант, выдающий подходящие комплекты. И снова сержант, зорко наблюдающий за военнопленными. Следили тут за всем и каждым.
Но здесь также оказалась и Наталья Павловна. «Фея-капитанша», как мысленно окрестил её еще прежде Питер Стоун. И он, получив свой комплект одежды, выбрав подходящий момент, вдруг решил обратиться к ней с дурацким вопросом:
— А шапки-ушанки выдавать будут?
Заведующая хозблоком ничего подобного не ожидала, но, внимательно посмотрев на Стоуна, всё же, охотно ответила:
— Конечно. Не волнуйтесь. Замерзнуть не дадим. Но пока рано.
Разговор велся на немецком языке.
— Хорошо.
Наталья Павловна с любопытством смотрела на Питера. Наверное, в размеренной жизни и скучной череде дней ей впервые попался такой необычный военнопленный. Не похожий на других. И по-немецки говорит с непонятным акцентом.
— Меня зовут Питер Стоун, я англичанин, — неожиданно сказал он. Эту фразу он произнес по-английски. Просто очень хотелось хоть кому-то признаться. Так, неожиданно!
Теперь Наталья Павловна, кажется, поняла его. Это было видно по её лицу. Значит, язык знала. Но ответила она ему по-немецки:
— Вы задерживаете очередь. Идите теперь прямо по коридору, там душевая.
И добавила:
— Питер Стоун.
«Баня» представляла собой обычное помещение с цементным полом, разделенное на две части, по центру которого во всю длину были расположены лавки. Слева — умывальники с кранами, жестяные раковины вдоль стен, справа — душевые кабинки с перегородками, но без дверей. Под потолком трубы во всю длину помещения.
Стоя под душем с тонкой струей тепловатой воды, намыливая голову и всё тело, счищая грязь, испытывая истинное удовольствие от купания, Питер Стоун впервые за прошедший месяц чему-то радостно улыбался. Без всякой причины, как в детстве. Смывая негативные эмоции.
После того, как Питер сделал предложение своей возлюбленной, прошло пять лет и серьезность своих намерений он подтвердил год назад наследным помолвочным кольцом с крупным изумрудом, которое Мери Леннокс носила на безымянном пальце левой руки все это время. С тех пор пара вела себя более вольно, согласно английским традициям. Что это значило? Лишь то, что они могли обмениваться на людях легкими поцелуями и больше «ничего лишнего». Но даже это всякий раз раздражало Джесси Оуэнса. Он ворчливо высказывался:
— Хватит вам целоваться, учебу совсем забросили! А вот интересно если помолвка сорвется — кольцо к Питеру вернется?
— А тебя только это волнует?
— Нет, просто удовлетворяю любопытство.
— Тогда я удовлетворю его, — улыбался жених. — согласно древним правилам, кольцо будет уничтожено. Это поможет нам избежать неудач в любви в дальнейшем. Только ты на это не надейся; наш брак магический, связан кровью и заключается один раз и на всю жизнь.
После такой перепалки Джесси каждый раз подходил к ним, раскрывая объятия и тихо говорил:
— Как вы прекрасны и, как хорошо, что вы у меня есть!
За месяц до свадьбы, вопреки традициям, Питер и Джесси со своими товарищами покинули пределы страны и отправились на материк — в Париж и Рим, где Питер прощался с холостяцкой жизнью, и друзья праздновали «мальчишник». В выборе развлечений они себя не слишком ограничивали, но об этом предпочитали не распространяться. По крайней мере, алкогольных вечеринок и прощаний со свободой было достаточно. «Девичник» Мери был значительно скромнее и ограничился посиделками с подругами за неделю до свадьбы за чайным столом и разными вкуснейшими яствами без ограничений.
И Мери продолжила готовилась к свадьбе, дел хватало. Прежде всего, самое главное: определиться с платьем. Выбрать фасон, ткань, белый или кремовый цвет? Важно, чтобы он подходил под жилет и бабочку жениха. А еще решить, наконец, традиционное «правило трех вещей». Оно означало, что невеста должна выбрать на церемонию бракосочетания и положить в свою сумочку? Требовалось обязательно иметь при себе три предмета: вещь, взятую в долг, что-то новенькое и что-то старинное. Над этой проблемой пришлось поломать голову. В итоге, с помощью подруг Мери «отмучилась». Остановилась на мамином браслете, голубой подвязке кузины и декоративной подковке, купленной в ювелирном магазине. А монетка в шесть пенсов для туфельки, гарантирующая долгую и счастливую жизнь, была давно приготовлена и хранилась под подушкой. Так же, как и алая лента вокруг пояса.
Местные жители, а особенно Стоуны и Ленноксы были истовыми прихожанами одной из самых популярных церквей Ричмонда, имеющем право регистрации почти два века и где нёс службу старинный друг семей Стоунов и Леннокс отец Оливер. Он же когда-то давно в свое время крестил и Питера, и Мери. Венчаться нужно было обязательно в сентябре, в период от сбора урожая до Рождества, тогда совместная жизнь будет хорошей и богатой. И лучше всего в среду, в полдень. Так оно и случилось.
Свадебная церемония поражала своей пышностью и строгим торжеством. Впереди объединенного свадебного кортежа — пешего, автомобильного и конного — шли девочки в белых платьях с разнообразными цветами, редкими и полевыми. У входа в церковь молодожёны символически перепрыгнули через низенькую скамейку. Отец Оливер повел их к алтарю. Следом шли родители Питера и Мери, шаферы, друзья и родственники, съехавшиеся со всей Англии. Весь обряд венчания сопровождался пением церковного хора. А после церемонии, дождавшись, когда отобьют куранты, все выходили из церкви, Питера и Мери под божественные звуки органа осыпали лепестками роз, горчичными зернами и конфетти.
— Ты даже не представляешь, как я тебя люблю! — Не скрывая своего счастья, промолвила невеста.
— И я люблю тебя больше всего на свете, — ответил жених.
— И я люблю вас обоих, — обнимая их за плечи, выразился Джесси, исполнявший на свадьбе роль шафера.
Затем они все вместе отмечали торжество в родовом поместье Стоунов. Главным украшением стола для гостей был большой многоярусный торт-кекс, оставшиеся куски от которого потом по традиции бережно хранились несколько месяцев. Но вначале, перед «свадебной трапезой» молодые элегантно исполнили первый танец молодоженов. В меню входила баранина с тушеными овощами, шампанское, белое и красное вино. Перед сном молодым было предложено выпить медовый напиток. Для благополучного зачатия. И они с удовольствием выполнили этот ритуал, выпив по целой чаше.
Подарков было так много, что они заняли целую комнату. И не распаковывались потом весь медовый месяц. Лишь в конце октября Мери и Питер занялись их осмотром. Вскрывали коробки, развязывали свёртки, писали в ответ открытки с благодарственными словами. В свадебное путешествие они отправились во Францию на Лазурный берег, где провели две недели на берегу моря, а потом еще на две недели уехали в Париж. Перед отъездом заботливая миссис Анна Стоун напутствовала сыну: — «Тщательно все проверь, чтоб ничего не забыть, и зонтик тоже! Погода ты знаешь какая капризная». А Мери она сказала: — «Будьте осторожны, дорогая, когда вы переходите дорогу, ты же знаешь, они там, на материке ездят по неправильной стороне. А переходя дорогу, сначала смотрите вправо, а дойдя до середины — влево!» Вернулись в самом конце октября. Для них уже было обустроено левое крыло родового поместья Стоунов.
После вечернего чаепития, Джесси, когда родители вышли из гостиной, отлучился, но вскоре вернулся. Да не один. В руках он держал деревянный ящичек. Сюрприз.
— Еще один подарок, — сказал он. — Потом вскроете.
— Интересно, что нам приготовил этот милый ворчун? — Спросила Мери, когда они остались вдвоем.
— Сейчас посмотрим, — отозвался Питер, вскрывая крышку.
На свет явилось чучело черного ворона. Того самого, которого когда-то подстрелил в солнечный полдень Питер. Таксидермист постарался придать ему безобидный вид.
— Какая прелесть! — Воскликнула юная жена.
Молодой муж ничего не ответил. Он был другого мнения; чучело таило какую-то мистическую угрозу.
После ужина заключенных развели по баракам, или, как их здесь иногда называли сами русские — казармам. Барак № 3, в который попал Питер Стоун и некоторые другие военнопленные из вновь прибывшей группы, представлял собой длинное, как скамейка, жилое помещение с двумя рядами двухэтажных дощатых коек с этажерками для личных вещей на торцах. С кроватей, застеленных матрасами, кое-где свисало и сушилось что-нибудь из одежды, полотенца, куски тряпок. На тумбочках внизу лежала посуда. На одной из них даже находился трофейный аккордеон. В конце барака, как и в начале, были установлены чугунные печи с выведенной наружу трубой. И хотя лето только начиналось, и до зимы было еще далеко, но днем и ночью помещение слегка подтапливалось. Старожилы-заключенные не ожидали скорого освобождения и готовились к холодам…
Питер Стоун занял свободную нижнюю кровать напротив Коха, слева от него разместился Шнитке. Для англичанина пришло время познакомиться по-настоящему, представиться, обменяться рукопожатиями. Хотя первым руку ему протянул обер-лейтенант.
— Кох, Рихард Кох.
— Питер Стоун. Вы говорите по-английски?
Кох ответил на этом языке:
— Да, я говорю по-английски. А вы по-немецки?
— Раньше больше понимал, но в последние несколько недель у меня была неплохая практика.
— Спасибо русским?
— Косвенно, да, спасибо русским, а если прямо, то вашему брату; не думал, что немцы столь болтливы.
В разговор вмешался Шнитке:
— Я заметил вас еще на вокзале, когда мы прибыли… Ведь на вас английская форма?
— Да, была… А теперь она лежит на полу, источая зловоние.
Стоун посмотрел на свою рабочую одежду, как бы удивляясь новому обличию. Наверное, только змеи радуются, когда линяют и меняют шкуру. Люди привыкают с трудом.
— Мы все здесь источаем зловоние время от времени, — сказал кто-то из старожилов с соседних нар. Разговор теперь велся на немецком языке.
— И что здесь вообще происходит, как проходит быт, вы что-нибудь узнали? — Спросил у него Стоун.
— Каким он может быть? Очень скудный, не для того нас сюда привезли, чтобы украшать нашу жизнь, — ответил старожил.
— А всего остального хватает, даже в избытке, — добавил еще кто-то, — хотя можно было ожидать худшего.
Питер устало произнес:
— Ну я к этому особого отношения не имею и поэтому задерживаться здесь не собираюсь.
— Искренне вам верю, — сказал Кох.
А кто-то из старожилов назидательно произнес:
— А пока нам всем надо приготовиться к тому, что завтра у нас будет обычный день арестанта, такой же, каким он был вчера и позавчера и месяц назад у всех других заключенных, оказавшихся тут прежде нас. Спите.
— Это разумно, — согласился Кох. — Успеем наговориться. А сейчас я просто валюсь с ног. Спокойной ночи.
У Стоуна уже смыкались глаза, и он ничего не ответил. А сон был радостный, из прошлого Рождества…
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Нулевой пациент предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
