Возможности любовного романа

Ян Немец, 2019

«Возможности любовного романа» – это тонкая и психологически выверенная проза, книга, удивляющая не только необычностью сюжета, но и непривычной структурой. История любви Яна и Нины – писателя и студентки – разворачивается на наших глазах. И с самого начала мы узнаем, что влюбленные расстанутся… во всяком случае в рамках книги. Роман написан от первого лица, от имени Яна, и только изредка к рассказу о пережитом подключается Нина, пытающаяся объяснить, что ей все видится несколько иначе. Ссоры, споры, бурные примирения – все как у всех, но повествование об этом перемежается путевыми заметками, отрывками из научных и псевдонаучных сочинений, актуальными рассуждениями о постмодернизме, симпатичными зарисовками из жизни чешской богемы и даже интервью, взятым автором у самого себя… читатель и сам не замечает, как оказывается внутри романа и постепенно там обживается. Ян Немец – один из самых заметных современных чешских писателей, но на русский язык его книги прежде не переводились. К счастью, теперь это упущение исправлено. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

лето продолжается

Я проснулся около десяти. Сквозь щель между шторами проникала и ложилась на пол длинная полоса света. Ночью мне поспать не удалось, я забылся на рассвете и только утром смог чуть-чуть наверстать часы бессонницы. Когда я раздернул шторы и вышел размяться на балкон, меня встретила точная копия вчерашнего дня: от края до края простиралось невыносимо ясное небо, а воздух уверенно прогревался до тридцати градусов. “Лето”, — сказал я самому себе. “Лето”, — повторил я и вдруг вспомнил цитату на задней стороне обложки одноименной книги Альбера Камю: Есть две правды, и одну из них нельзя называть. Лето.

Я набрал воды в электрический чайник и, прислонившись спиной к столешнице, ждал, пока он закипит; в кино это был бы длинный кадр с главным героем, еще помятым после сна. Потом я залил кипятком пакетик с черным чаем и принялся ждать, пока он заварится. Добавил в кружку молока, вернулся с ней в комнату, вставил в проигрыватель токийский фортепианный концерт Брэда Мелдау и лег на шерстяной ковер, предвкушая, как через несколько треков Мелдау доберется до своей фантастической двадцатиминутной кавер-версии радиохедовской песни Paranoid Android. Когда зазвучали ее первые ноты, я тут же закрыл глаза. Я здесь, и это я. Только теперь я впустил в свои мысли Нину.

Ближе к полудню я принял душ, вымыл голову и побрился. Я даже не знал, к чему я готовлюсь больше — к обеду с Ниной или к авторскому чтению. В любом случае не оставалось ничего другого, кроме как разбираться со всем по порядку.

Шел второй час, а Нины все не было. Я вдруг понял, что мы даже не обменялись номерами телефонов. В пятнадцать минут второго я уже караулил Нину у окна в кухне. Наконец она появилась, но прошла мимо моего дома. Что бы это значило?

Минут через пять раздался звонок, я снял трубку домофона, открыл входную дверь и встал на пороге квартиры.

— Ты проскочила мимо! — встретил я ее упреком вместо приветствия.

— Ты меня видел?

— Я уже начал тебя высматривать. Привет.

— Привет, — сказала она и дотронулась до моего плеча. — Я думала, ты живешь дальше.

— Ты вчера минут пять стояла возле этого самого дома и курила.

— Ночью все выглядит по-другому, — возразила она. — И вообще — у меня не было времени его рассматривать.

— Но ты же говорила, что любишь функционализм, — напомнил я.

— Да это я просто ляпнула, чтобы показаться интереснее, — засмеялась она. — Ну что, идем обедать?

Со Шпильберка еще хоть как-то веяло прохладой, но в центре города жара спрессовывалась, точно хлопок-сырец. Мы пошли вдоль фасадов, укрываясь в узкой полуденной тени, а потом сквозь череду пассажей добрались до торгового центра “Велки-Шпаличек”. Там на втором этаже находилось кафе “Ребио”, где в глубоких металлических подносах была выставлена вегетарианская еда, которая продавалась на вес. К счастью, лучший столик оказался свободен: он был только на двоих и прятался за колонной у окна, откуда открывался вид на всю Панскую улицу, полого спускающуюся вниз.

— Ты уже решил, что будешь сегодня читать? — спросила Нина.

— А у тебя есть какие-то пожелания?

— Никаких, — ответила она. — Но мне интересно, что ты выберешь.

— Есть там один рассказ, в нем действие происходит на Рождество, в трескучий мороз. Ты, наверное, его не читала, он в самом конце.

— Если ты в такую погоду подаришь публике немного снега, она вся твоя. Ты уже настроился?

— У меня как-то не было на это времени. Вчера со мной кое-что случилось…

— Серьезно? Надеюсь, ничего страшного, — улыбнулась Нина. — Наверное, куча твоих знакомых придет?

— Скорее всего. Коллеги из издательства, ребята, с которыми мы делаем “ХЛОП”, еще какой-то народ…

— “ХЛОП”?

— Ну да, и теперь у тебя может появиться шанс поработать хлопушкой! — ответил я и пояснил: — Мы устраиваем что-то вроде летней школы, скорее про видео, чем про кино. Я собираюсь немного рассказать про творческое письмо, но в основном буду просто помогать Марте и Томми. В прошлом году я даже кухарничал, прямо как в детском лагере, — готовил на двадцать человек, на старой такой плите, которую сначала надо было растопить.

— Серьезно? По тебе и не скажешь. В смысле, не могу тебя представить за готовкой. Ты что, и белый колпак надевал, как настоящий повар?

— Нет, обошлось без колпака. Но однажды я испек будильник. Петр, второй наш повар, ночевал прямо на кухне и, чтобы не слышать тиканья часов, а главное, чтобы не проснуться ни свет ни заря, не придумал ничего лучше, чем вечером засунуть будильник в духовку. Утром, когда я пришел на кухню, Петр храпел на диване — его план сработал в том смысле, что будильника он не слышал. Я растопил плиту, поставил на нее кастрюлю с овсянкой и вдруг чувствую — чем-то воняет. Короче, я додумался открыть духовку и обнаружил там сильно запотевший будильник с поплывшим циферблатом. Такой Дали в 3D…

— Да, смешно, — сказала Нина и действительно рассмеялась. — А когда все это будет?

— В начале августа.

— Я уже уеду в Бари, так что опять без меня.

Похоже, Нина была в настроении. Когда мы закончили обедать, я предложил ей съесть на улице по мороженому.

— Отличная идея. Все уже давно открыли сезон, одна я как рыжая.

— Так вот, значит, кто мне приснился!

Мы съели по два шарика мороженого, и Нина пошла пить кофе с подругами. А я решил вернуться домой и устроить себе сиесту.

Я проснулся в половине седьмого — до мероприятия оставалось полтора часа. Ополоснул лицо ледяной водой и придирчиво осмотрел себя в зеркале. Взял с подоконника “Этюд в четыре руки” и начал его листать. Загвоздка была в том, что теперь мне там ничего не нравилось.

Я не знал, что буду читать со сцены, даже когда за пятнадцать минут до начала пришел в “Гуся на поводке”. Я поздоровался со знакомыми и помахал рукой трем оломоуцким грациям, потягивавшим через трубочку лимонад. Потом разыскал Павла Ржегоржика из издательства “Ветряные мельницы” и вместе с ним направился в зал.

Заняв свое место за черным столом с небольшой настольной лампой, я достал из сумки книгу и последний номер “Респекта”^[23], в котором вышла моя рецензия на роман “Спроси у папы”. Мне хотелось еще раз напомнить всем о Балабане: будь он жив, он бы точно выступил на “Месяце авторских чтений”. Найдя нужный разворот, я без всяких предисловий принялся читать:

Где таится жемчужина дня человеческого? Этот трепетный вопрос мерцает между строк последней книги Балабана. Она снова о настойчивом поиске и исследовании смысла жизни, на сей раз — обведенной черным фломастером смерти. Но смерть одновременно подчеркивает жизнь, фиксирует, показывает ее как нечто сущее, не позволяя ей изо дня в день оборачиваться фикцией.

В последнем романе Балабана ставятся серьезные вопросы, а ответы на них даются уклончивые: “Можно ли ненадолго перестать умирать? Перестать причинять страдания? Или жизнь — это лишь обжигающая и давящая боль, бессмысленная клякса, след нашего биологического и личностного распада?” И даже в такой жизни случаются волнующие моменты, когда снисходит свет, и у Балабана они неизменно связаны с преодолением плоского мира. Поэтому Эмиль где-то на Кипре должен подняться вместе с Еновефой на вершину горы, к православной часовне, к золотой полосе света, к центру креста, где нет “справа и слева”, где уже даже нет “наверху и внизу, далеко и близко”. Должны существовать моменты, когда человек перестает быть “подлецом, который стоит на своем”; должны существовать жемчужины дней человеческих: “В неожиданном порыве она обхватила его за шею, и, слившись в долгом поцелуе, они перестали различать, где начинается один и заканчивается другой”.

Эта рецензия была, пожалуй, лучшее из всего, что я читал в тот вечер. После нее я добрых три четверти часа продирался сквозь рассказ, которому было далеко до балабановской лаконичности.

Мне полегчало, только когда я закончил читать и настала очередь вопросов из зала. Кто-то спросил о моем эссе, которое не так давно появилось в том же “Респекте” и в котором я несколько прекраснодушно (как того и требовал формат новостного еженедельника) разграничивал желание и страсть. Желание превращает нас в должников, а страсть наполняет душу — так звучал мой главный тезис. Короче говоря, мне казалось, что все вокруг чего-то хотят, но мало кто занимается чем-то самозабвенно; все чего-то жаждут, но никто не способен со страстью отдаться какому-то делу.

Но потом слово взял лысый мужчина, который не пропускал почти ни одного авторского чтения и обычно задавал каверзные вопросы. На этот раз ему хотелось знать, как выглядел бы мой рассказ, если бы его написал:

а) Милан Кундера,

б) Михал Вивег^[24].

— Вы хотите, чтобы я представил себя Миланом Кундерой, который по ошибке написал мой рассказ, а теперь хочет переделать его под себя? — уточнил я.

— Можно сказать и так.

— По-моему, это бессмысленный вопрос.

— Ну почему же… — раздался голос литературного критика Иржи Травничека.

— Так, может, Иржи, ты сам на него и ответишь?

— Но задали-то его тебе.

— Задали мне, но было бы интересно послушать, как Иржи Травничек ставит себя на место Яна Немеца, который представляет себя Миланом Кундерой, который по ошибке написал рассказ Яна Немеца и теперь правит его под себя. Может быть, тогда все же станет понятно, что вопрос бессмысленный, — отбивался я.

— Так значит, вы мне не ответите? — поинтересовался Фантомас, сверкая лысиной.

— Если бы этот рассказ написал Кундера, в нем было бы больше иронии. А если бы его написал Вивег, он был бы, пожалуй, смешнее. Вы это хотели услышать?

Дискуссия длилась еще какое-то время; потом я подписал несколько книжек и спустился вниз, на Елизаветинскую сцену. Почти за каждым столом сидели знакомые: мои школьные друзья, парочка социологов, коллеги из издательства, объединившиеся с людьми с филфака, кое-кто из Академии Яначека, девушки из танцевальной группы “Филигрань”, народ из “ХЛОПа” и — в придачу — завсегдатаи авторских чтений. Я вдруг понял: кого я здесь практически не знаю, так это Нину. Я на секунду растерялся, увидев, что она стоит через двор от меня в очереди за пивом.

Описав по двору неровный круг, чтобы поприветствовать знакомых, я по дороге подобрал Нину. Мы взяли стулья и пристроились к столу, за которым уже успели перемешаться разные компании.

— Прошу внимания! — объявил я как можно громче. — Это Нина.

Кто-то протянул ей руку, кто-то просто помахал, и разговор вернулся в прежнее русло.

— А подруги твои где? — спросил я ее.

— Ушли в другое место, здесь было слишком людно. Мне уже, наверное, тоже пора.

— Но ты же вернешься?

— У тебя здесь куча друзей, не хочу тебя у них отнимать.

— Тогда дай мне наконец свой телефон.

— Наконец? Ты у меня его еще не просил.

Я набрал ее номер и смотрел, как она сохраняет меня в списке контактов на своем стареньком обшарпанном телефоне.

— А Нина здесь, собственно, как очутилась? — спросил кто-то.

— Совершает межпланетную экспедицию из Оломоуца, — ответил я.

— И прямо сейчас происходит близкий контакт третьей степени? — поинтересовался Томми.

— Примерно так. Мы с Томми вместе устраиваем летнюю школу, — пояснил я Нине и снова повернулся к Томми: — Нина всегда хотела стать хлопушкой.

— Она бы нам точно пригодилась.

— К сожалению, я в это время буду в Бари.

— В Бари в баре? — пошутил Томми.

— В Бари в няньках.

— Я Марта, — представилась Марта, выходившая куда-то позвонить.

— Марта солистка из “Будуара пожилой дамы”^[25], и “ХЛОП” — это прежде всего ее идея.

— Это мой аспирантский проект, — уточнила Марта, оглядываясь, куда бы сесть.

Томми уже было поднялся, чтобы принести ей стул, но Нина уступила свое место.

— Меня ждут подруги, — пояснила она.

— Но ты же меня не боишься, правда? — спросила Марта. — Не такая уж я и знаменитость.

— Теперь точно станет бояться, — заметил Томми.

— Я никого не боюсь. И я еще вернусь, — ответила Нина, невольно подражая супергерою.

Едва она ушла, кто-то потряс меня сзади за плечо.

— Ух ты! А это кто был? — спросила Ева, одна из танцовщиц.

— Это была Нина, — сообщила Марта. — И, как ни странно, она меня не боится. Неплохое начало.

— А она кто? — продолжала допытываться Ева.

— Хлопушка, — пожал плечами Томми.

— Хлопушка? — рассмеялась Ева.

— И ничего смешного! — возмутился Томми.

Мы с Мартой и Томми немного пообсуждали организацию “ХЛОПа”, а потом они ушли и я, улучив минутку, написал Нине эсэмэску: Ты как? Мне подойти?

— А-а-а, господин писатель, — подгреб ко мне бывший одноклассник и приобнял за плечи. — Чувак, было здорово. Знаешь, что я вспомнил? Как мы в девятом классе писали сочинение, и ты и для меня кусок сварганил. Помнишь? Училке, блин, даже в голову не взбрело, что на сочинении можно списывать. Ты-то свое уже закончил, а потом прочитал мою бредятину и написал мне на бумажке какой-то убойный конец. А я просто перекатал его в тетрадь.

Я проверил телефон, но от Нины ответа не было. Оглядевшись по сторонам, я решил, что здесь уже вполне обойдутся и без меня.

Нина с подругами попивала квас на террасе кафе с монастырским меню. Довольно милое местечко: посетители сидели на старых бревенчатых лавках, какие раньше стояли перед деревенскими пивными, над столами мигали фонарики, и надо всем этим высились узкие башни собора Петра и Павла. Тут же, за оградой, у монашек был розарий, из которого ночью доносился такой аромат, словно кто-то на пульте включал розы на максимум.

— Я совсем забыл про это место.

— Мы рады, что нам удалось показать тебе Брно, — прокомментировала Нина.

— Они вот-вот закроются. Они только до одиннадцати, а сейчас полдвенадцатого, — сообщила Алена.

— Я все равно уже подустала, — отозвалась Итка. — Мне бы домой пойти. Мы вчера допоздна ждали Нину и не выспались.

Девушки расплатились, и мы все вместе вышли из кафе. На всякий случай я ухватил Нину за руку, чтобы дать ей понять, что домой еще рано.

— Прогуляемся перед сном? — предложил я Нине, когда мы простились с ее подругами.

Мы направились по безымянному переулку, который позднее назвали в честь Вацлава Гавела, к смотровым площадкам возле собора. Оттуда открывался вид на железнодорожный узел и южную, индустриальную часть города. Хотя была уже полночь, жизнь на скамейках и каменных парапетах бурлила вовсю: парочки и компании раздували последние угольки догоревшего дня, а какая-то девушка даже играла на гитаре. Мы остановились неподалеку и слушали, как она поет “Любовь подобна вечерней звезде”^[26] — я никогда раньше не слышал эту песню в женском исполнении. В какой-то момент девушка сфальшивила и, резко дернув по струнам, рассмеялась. Да, Вацлав Грабье — это совсем, совсем другая эпоха.

— У тебя такие большие губы, — сказала вдруг Нина, — почти негритянские. Я их когда-нибудь нарисую.

— Это чтобы лучше тебя целовать, — ответил я и обхватил ладонями ее лицо. — Ночуешь сегодня у меня?

— У тебя? — засомневалась Нина. — Ну не знаю… А ты не съешь меня, как волк?

— Только чуть-чуть надкушу.

— Не уверена, что это хорошая идея, — не сдавалась Нина. — За пижамой придется заходить…

— А моя футболка не годится?

— Да мне еще всякое другое нужно… И да, заранее предупреждаю: пижама у меня дурацкая.

— Так что, отправляемся за пижамой?

— Или ты меня просто проводишь до дома.

Мы прошли через Денисовы сады и спустились по Студанке на Копечную, где у Нины было временное прибежище.

— Я на пять минут, — сказала она, подмигнув, а потом добавила: — Если через пятнадцать минут не вернусь, значит, я осталась у себя.

Да, подумал я, тут есть некая симметрия: вчера она ждала меня перед домом, а сегодня я ее. Неужели и вправду прошло только двадцать четыре часа? Иногда жизнь долго запрягает, но быстро едет.

Из кабаре “Шпачек”, что было прямо напротив, высыпала кучка людей; я увидел среди них одного знакомого поэта и помахал ему.

— Чего ты там торчишь, как дохлый трубадур? — прокричал он мне через дорогу.

— Я уже свое оттрубил.

Словно в подтверждение моих слов на лестнице дома зажегся свет, и спустя минуту Нина уже была внизу.

— Ничего, если я по дороге выкурю сигарету? — спросила она.

— Ну, если ты взяла зубную щетку…

— Черт! Я сейчас.

Нина снова заскочила в дом, а я снова прислонился спиной к стене.

— Опять сбежала? — донеслось с другой стороны улицы.

— Без паники, сейчас вернется. Пошла за зубной щеткой.

— Ну и славно. Зубная щетка в сумочке сулит многое, — изрек поэт.

Мы пришли ко мне; я открыл дверь и пригласил Нину войти. Из прихожей мы свернули не направо, в кухню, а налево, в комнату. Я включил свет, и в темных окнах появились наши отражения. Мы так и стояли вместе с ними — Нина осматривалась по сторонам, и Нина в стекле делала то же самое.

— Будешь что-нибудь?

Она покачала головой.

— Ну и хорошо, потому что у меня почти ничего нет. Воды?

— Не ходи никуда.

Мы обнялись.

— Спать? — спросил я.

— Мне еще нужно в душ.

— Тогда иди первая.

— Нет, давай ты.

Когда я вышел из ванной, Нина сидела в кресле, обняв колени, и смотрела в темный сад.

— Твое полотенце на стиральной машине, — сказал я.

Я погасил большой свет и включил лампу на подоконнике. Забравшись в узкую кровать, я ждал Нину. Услышал, как она включила душ, потом наступила тишина — Нина намыливалась. Потом снова зашумела вода — Нина смывала с себя пену. Через какое-то время зажурчала вода в раковине — Нина чистила зубы. Наконец дверь ванной открылась. Пижама, в которой появилась Нина, была действительно дурацкой.

— А я тебя предупреждала, — сказала она, забравшись под легкое одеяло и прижавшись ко мне.

Мы погасили лампу и несколько минут всерьез думали, что будем спать. Но потом я освободил Нину от верха ее дурацкой пижамы и почувствовал на себе тяжесть ее грудей. Судя по всему, к своим двадцати годам она уже знала, как они действуют на мужчин: потеревшись ими об меня, она вложила сосок мне в рот.

— Я знаю, это прозвучит как отговорка, но у меня сейчас месячные, — через некоторое время прошептала она.

Я задумался над ее словами — интересно, они только звучали как отговорка или отговоркой и были, — но потом решил, что это неважно.

— Вряд ли они дольше, чем на неделю, — прошептал я в ответ в темноту.

— Ну, иногда они тянутся бесконечно.

— Бесконечно тянется совсем не это.

Мы вслепую ощупывали друг друга. Ее тело еще казалось мне чужим, я пока не измерил его своими руками и пальцами. Оно то ускользало, то неожиданно подставляло мне выступающие кости. У меня давно никого не было, и, наверное, в памяти сохранились какие-то старые мерки, которым Нина явно не соответствовала. Мне еще предстояло выучить ее тонкие руки и длинные бедра, плоский живот, острые ключицы и вытянутую, как у левретки, спину. Видимо, и с Ниной происходило что-то подобное: она блуждала по мне губами, словно рыба в мутной воде, не зная еще моего тела. В какой-то момент она спросила, не стоит ли ей спуститься ниже, но я ответил, что лучше я ее дождусь.

* * *

Утром я проснулся первым. В задернутые шторы уже снова било солнце, словно пытаясь их распороть. Я сходил на кухню за стаканом воды и, вернувшись, пустил в комнату немного света. Усевшись в кресло, я сосредоточенно наблюдал за тем, как Нина спит. Как Нина дышит. Прижимается головой к подушке. Из-под одеяла высовывается ее колено. Просыпаясь, она еле слышно причмокивает. Неохотно открывает глаза — ресницы словно застегнуты на липучку.

— Привет, Нина, это я.

Примечания

23

“Респект” (Respekt) — один из наиболее престижных чешских общественно-политических журналов, определяющий себя как “либеральное, критическое средство массовой информации, которое верит в свободу человеческого духа и необходимость сомневаться на пути к ее повседневной реализации”.

24

…как выглядел бы мой рассказ, если бы его написал:

а) Милан Кундера,

б) Михал Вивег.

Завсегдатай фестиваля неслучайно называет именно эти два имени. Милан Кундера и Михал Вивег, пожалуй, самые успешные чешские писатели из ныне живущих, известные не только в Чехии, но и за рубежом.

25

…солистка из “Будуара пожилой дамы”… — “Будуар пожилой дамы” (Budoár staré dámy) — музыкальная группа из Брно, существующая с 1998 года и продолжающая традицию чешской альтернативной музыки первой половины 1980-х. Именно поэтому солистку группы Марту и ее мужа Томми в одном из разговоров называют “брненскими альтернативщиками” (см. стр. 170).

26

“Любовь подобна вечерней звезде”. — Чешский хит конца 1970-х, написанный на стихи Вацлава Грабье “Вариация на тему Ренессанса” (Variace na renesanční téma). Песня приобрела популярность в исполнении Владимира Мишика.