В жаре пылающих пихт

Ян Михайлович Ворожцов, 2020

Кареглазый ковбой, пиноккио дикого запада, в компании с длиннолицым наемным стрелком и горбоносым маршалом идут по следу приговоренного к смерти Оуэна Холидея. Ведомые жаждой мести, денег и справедливости, они оказываются в неназванных отдаленных краях, где царит беззаконие.В пути им встретится юный вожак индейских детей Красный Томагавк, кого ищут банды головорезов и его самозваный отец, беглый раб по имени Барка.

Глава 1. Древнейшая из глин

Их трое — черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы. Двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары на солнце бесконечно сменяющихся дней, которые тасует ловкая рука шулера. Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили — так и были друг для друга кареглазым, горбоносым и длиннолицым.

Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла возвещают об их пришествии. В небе мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы, похожие на иссушившихся адских грешников. Всадники молчаливой процессией двигаются по пустынной улице, вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов.

Черные фигуры на лошадях выглядят чуждо, непрошеными гостями, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если вообще помнили.

В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей, горящих в мире, который еще не забыл, что такое свет. Кругом тишина, ни одной живой души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного пожитками, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади. Дорожка, ведущая сквозь убогий выгоревший сад, испещрена цепочкой рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.

Горбоносый втаптывает окурок и утирает рот. Сухие темно-фиолетовые губы оттенка прюнели шелестят в недовольном ворчании. Кареглазый топчется с ноги на ногу.

— Благоразумно ли тут лошадей оставлять? — спросил он.

— А где их еще оставлять? — с усмешкой поинтересовался длиннолицый.

— Воздух тут, что в твоем дымоходе…

— Ты в мой дымоход не заглядывай, парень, я там золотишко прячу.

— Ничего с твоей лошадью не сделается, — убежденно сказал горбоносый.

Гостиница выглядела как издыхающий чахоточник. Длиннолицему открыл дверь черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина зажигал повсюду многочисленные свечи.

Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра. И хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Длиннолицый сплюнул сквозь зубы, услышав неодобрительное цоканье за спиной, и утер губы рукавом. Свечи горели на подсвечниках. В простенки между громадных витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Стекла серые, как печные заслонки. Плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти. И в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.

— Где этот мексиканский ублюдок? — буркнул длиннолицый.

Десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они таяли в красном свете покачивающейся лампы как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывали трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия.

Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.

— Hermanos! Куда это вы без меня?

Четвертый ждал их тут, вычищал грязь из под ногтей ножом. Желтоглазый мексиканец с жестким лицом.

— Где он? — пренебрежительно бросил длиннолицый.

— В конце коридора комната, — с едкой усмешкой отозвался мексиканец. — Справа.

Горбоносый подвигал челюстью.

— Он один?

— Sí, сеньор.

— Уверен?

— Как в том, что пути господни неисповедимы.

Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.

— Хочешь больше?

— Чем больше mate, тем лучше.

— И не поспоришь. У тебя оружие с собой? Кроме ножа.

Мексиканец вытащил из-за ремня шестизарядник. Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи. Длиннолицый поднялся по лестнице и прошел по коридору, звеня шпорами. Мексиканец и горбоносый последовали за ним.

Втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь.

Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными взмокшими от пота волосами послушал, как кто-то негромко обменивается короткими репликами в коридоре за дверью.

Один голос ему был знаком. Голос федерального маршала.

Он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к окну.

На сандрике, толкая друг друга и курлча, скучились сизо-серые голуби. Мужчина приложил усилие в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку балкона. Но безуспешно.

Послышался короткий стук, а затем голос.

— Холидей?

Мужчина застыл.

— Я знаю, что ты там. Открывай.

Нет ответа.

— У меня твои деньги!

Мужчина в комнате нервно облизнул губы. Прицелился.

— Ты там? Или решил заблаговременно скончаться, понимая, что у тебя попросту нет шансов.

— Кто это?

— Закон и порядок, — крикнул длиннолицый. — Открывай чертову дверь!

— Слушай, сынок, сдавайся по-хорошему! — предложил горбоносый. — Просто сложи оружие и открой дверь. И разойдемся тихо и мирно. Мы на попойку, ты — на виселицу.

Мужчина в комнате рассмеялся.

— Открывай! В последний раз говорю. Живым так и так не уйдешь.

— К хренам собачьим…

— Уж поверь. Мы таким, как ты, преступления с рук не спускаем. Убийцам женщин и детей.

— Лжешь! — огрызнулся Холидей. — Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!

— Ну, раз знаешь, то напоминать не придется. Открывай!

— Черта с два! Не вздумаете ломиться, я вооружен! Одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся! Не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех, — Холидей попытался открыть дверь балкона. — Стойте там!

Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.

— Из ума выжил, мне его живым надо взять!

— А на кой черт? С трупом проще.

— Идеалы блюду законодательные.

— У свиньи под хвостом твои идеалы.

Холидей прятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом.

— Убью!

Длиннолицый нагнулся и посмотрел через дырку от пули.

— Вижу паршивца.

— Где он?

Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер.

— Эй, синьор гаучо, подсоби делом, будь добр, э?

Вновь послышался обмен короткими репликами.

Дверь в комнату распахнулась от удара ногой. Старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол. Темное помещение залил ослепительно-яркий свет; исходящий паром в пробивающихся из окна лучах солнца, как вампир, мексиканец впрыгнул в помещение и спустил курок.

Горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки. Холидей направил кольт и, заслоняясь рукой, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в соломенной шляпе.

Потянуло порохом, будто вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, как если бы убрали какую-то преграду с его пути.

В запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко. Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь. Стена была оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками. Пуля проделала отверстие. Затрещала трехслойная переборка. Из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком. Обмякшее тело мексиканца грохнулось ничком, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол.

— Мир праху, как говорится, — пожал плечами горбоносый.

— Он его застрелил, — сказал длиннолицый.

— Ага. Как собаку убил.

— Эй, кто стрелял!? — послышался приглушенный крик откуда-то снизу.

Холидей сориентировался по теням и увидел, что стрелков двое. Оба вооружены. Он рванул прочь от кровати, пользуясь моментом, со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на узкий балкон, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз.

Продрался сквозь колючие кусты. Дыхание перехватило. По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем короли в своих дворцах во время мятежа простолюдинов. Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся. Затем выстрел повторился, но опять промах.

— Сучий сын! Я это запомню!

Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом. Он вдыхал пепел и выдыхал пепел. Его глаза жгло, ноздри словно выдыхали пламя, и каждое легкое в груди было как полбутылки с разбавленным виски.

Он закашлялся, захрипел и опять попытался бежать…

— Стой! Бросай оружие!

Глаза жгло. Холидей привстал на одно колено, положил пистолет на мостовую и, зажмурившись, вслушивался в приближающиеся шаги.

— Повернись!

Он не пошевелился. Медленно выудил из голенища нож и, когда говоривший подошел слишком близко, крутанулся, вслепую полоснув лезвием по воздуху и повалившись от удара каблуком в скулу.

— Чтоб тебя!

— Вяжите его.

Холидея связали по рукам и ногам, пока он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом обжигающе-горячий воздух. Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.

— Ну вот и спета твоя песенка, — сказал он и хорошенько поддал ему металлическим носом сапога. Снял шляпу, пригладил волосы и опять надел.

Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал:

— Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то. Ну, сам каждую свою зарубку знаешь…

— Дважды за одно преступление не вешают!

Горбоносый хмуро улыбнулся:

— Да, но тот суд был незаконный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут — как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Мартина хладнокровно отправил к его праотцам.

— Хорхе, — напомнил длиннолицый.

— Хосе, — встрял кареглазый, — Хосе.

— Да кому какое дело!

— Он в меня первый выстрелил!

— А жилетка-то, жилетка! — сказал кареглазый. — На пуговицы погляди, каждая как самоцвет!

— С трупа, небось, снял, а? — с улыбкой предположил длиннолицый. Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно надгробье. Лицо потемневшее от усталости, иконописное, что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой. В обшарпанную наплечную кобуру под курткой он сунул свой трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами продолжал изучал преступника.

Холидея раздели почти донага. Связали ему руки и поставили на ноги.

— Погодите-погодите, а моя Персида!

— Кто?

— Персида, — затараторил Холидей. — Моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая. Быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!

Горбоносый кивнул:

— Поехали, парни.

— Клянусь своим кольтом, лошадь добрая!

— А я не откажусь от лишнего доллара, клячу можно и продать будет, — сказал длиннолицый и, щелкнув языком, направился к конюшням.

Вскоре все четверо отправились в обратный путь — от зари до зари. Они выбрались из багрового ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки. Их все еще было трое — четвертый не из них.

Полуголый, как Христос, идет на босу ногу. Только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый. После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели.

В пещере его рта пылает огонь, у огня — ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На зубах, которые еще не выбили, скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками оживает вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.

Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.

Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов, подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем. Крохотные перекати-поле в горячем недвижном воздухе.

Всадники перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились. Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, словно в океаническом иле. Эти нечеловеческие глаза, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной.

Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.

От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из раскаленного камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.

Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону, к костру, стряхивал в огонь пепел. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями.

— Эй, милок, — промямлил Холидей.

Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.

— Ты ко мне обращаешься?

— К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.

Кареглазый спросил.

— Ну, чего надо?

— У меня во рту, что в твоем сортире, как дерьмом намазано, дай горло промочить.

Холидей, жадно глядя на флягу большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба. Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию, расстаться с которой для него было все равно, что потерять душу. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал. Кареглазый потупил взгляд и отвернулся.

— Ну, чего глазеешь по сторонам? — прорычал Холидей. — У тебя что, права голоса нет? Что ты чужого одобрения доискиваешься, как облезлый пес кости?

— Эй, а ну заткнись!

— Ну ладно, не скули. Просто дай мне чертовой воды.

Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.

— Ну, не тяни, милок. Умираю как пить хочу.

Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому флягу.

— Дай ему воды, черт тебя подери!

Молодой ковбой взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жажды губ Холидея.

— Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?

— Не твое собачье дело.

— Длинное имя, а покороче?

— Могу еще по зубам врезать. Хочешь?

— Неа, как-то не шибко. Но за предложение благодарен. Обдумаю.

Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому маршалу.

— Угомонись, малец, — вяло проронил он.

Они помолчали. Молчание затягивалось. Ночь не спешила кончаться.

— Меня вот что интересует, ради чего вы тут? — прошептал Холидей. — Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? А главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? Нет, я очень сомневаюсь. Не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш — не есть царь Аристобул. Не ради богатств, а ради чего? Может, ради каких-нибудь царств? Земных или небесных? На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа. Что вам дадут за меня, чему рады будете? Может, счастье? Удачу? Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя — для бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я — есть Давид. Множество хлебов для вас и зрелищ.

Горбоносый посмеялся.

— И язык твой — праща, а слова — камни. Только летят они вкривь и вкось.

Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.

— У тебя лицо знакомое, — сказал наконец.

— У меня? — спросил кареглазый.

— Да и ботинки… Где я тебя видеть мог?

— Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил, — проворчал ковбой.

— А я и не говорю, что знакомы. Только видел.

— Чудно как-то.

— Что чудно?

— То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.

— У других людей лица похожи на твое.

— Может, кто на меня похож, — сказал кареглазый ковбой.

— А ты что, милок, слова мои переставляешь? Я так и говорю.

— Мало, что ли, на свете таких.

— Ну, я повидал немало лиц как твое. Только проблема вот в чем. Я людей, которые мне добро сделали, запоминаю. И не помню, чтобы ты среди них был. Да и среди тех, кто моей смерти хочет тоже. Откуда ж ты взялся такой добродетельный? И воду поднес, и лошадь мою яблоком угостил.

Ковбой сплюнул:

— Будь моя воля, я б тебя давно пристрелил, как ты того заслуживаешь!

— Чем это, интересно?

— Не твоего ума дело.

Холидей повернулся к длиннолицему.

— А вы, братки, в молчанку играете?

Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.

— Ну, бог с вами. Слушай, милок, так как тебя звать?

Длиннолицый наемник неожиданно заговорил:

— У него есть имя и у тебя есть имя.

— Что-что?

— У всех есть имена.

— Верно. У меня имя есть, Оуэн Холидей. А вот парнишка ваш молчок, а маршал твой…

— У всех людей, что встречались мне, были имена, — продолжил длиннолицый чужим голосом. — Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в их будущие надгробья. Чем чаще они их называют, тем глубже они врезаются в камень. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена — это древнейшая из глин земных.

Холидей поглядел на него.

— И если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет. И нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена — вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.

Холидей, поглядывая на ковбоя и маршала, хохотнул и спросил наемника:

— Ты это в своей книжонке вычитал?

Длиннолицый промолчал.

— Ты к чему это вообще? Мораль какую-то втолковываешь?

— К тому, что мы не наши имена, а нечто большее, за ними. И нечего тебе знать…

Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо, но его губы зашелестели:

— Человек хочет думать, будто если у него имя есть, то он именем действует, вот что он говорит. Ты ведь это говоришь?

Наемник проворчал:

— Вроде того.

— Но это ведь вранье, так? Мы не действуем. Должно быть нечто большее, что будет стоять за именем, — глубоким, спокойным голосом продолжал горбоносый маршал. — Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен, будто у нас на то воля есть…

Длиннолицый закрыл карманную библию.

— У человека есть воля, — сказал он. — К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?

Кареглазый ковбой смотрел словно сквозь стремительно стекленеющий туман то на одного, то на другого, и непонимающе хмурился.

Горбоносый пожал плечами.

— А мы и не действуем.

— Да ну?

— А разве действуем? Вот скажи, что толкает народ на убийства, на грабежи? Что толкает тебя зарыться в твою книжонку… Страх. Нужда.

— А я боюсь! И не скрываю этого, — длиннолицый сплюнул в костер. — И ты дурак, если не боишься.

— Пусть дурак. Но мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела, а чужие. Их дела.

— Их? Чьи?

— Дела страха и нужды, а иногда и чего похуже. Похоти, жадности. Противозаконного. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.

Длиннолицый спросил:

— А кто? Не дьявол ли?

Кареглазый слышал собственный голос будто звучащим вдалеке:

— И как жить тогда? Без воли…

— Бог знает.

— Если знает, почему не скажет?

Горбоносый усмехнулся:

— А у кого из нас воли хватит, чтобы к нему обратиться?

Все молчали.

— Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас. С людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним. И кресты наши всё, что есть у нас. Они держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.

— С гнильцой твоя философия, — проворчал длиннолицый наемник.

— Увы, гнильца эта берет начало в твоей книжонке.

Кареглазый проснулся утром. Его разбудил пинком длиннолицый, который возвышался над ним, как черная шахматная фигура короля. Скоро они покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и формируя безликие песчаные изваяния, что молчат уже миллионы лет.

И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях — молчание.