Товарный вагон и бутыль вина

Ян Кимов, 2022

Чтобы начать движение наверх, иногда надо опуститься на самое дно… Он осознал, что является ничтожеством, разрушившим жизнь и себе, и своим близким, и решил измениться. Но иногда это решение приходит слишком поздно. Содержит нецензурную брань.

Часть 1.

18.35

В пятницу вечером, пересекая в районе бывшего хлебозавода Транссибирскую железнодорожную магистраль, Петрович упал и разбил бутылку водки.

Получилось по-глупому.

Петрович стоял, пропуская товарный поезд. Едва последний вагон прокатился мимо его высокой фигуры, как Петрович шагнул вперед.

Перейдя рельсы, он ступил на полоску гравия, разделяющую пути. В тот же момент справа раздался рев приближающегося локомотива. Петрович зачем-то рванулся вперед, задел левой ногой рельс и рухнул на шпалы.

Электровоз взревел. Раздался скрежет тормозов.

Петрович обеими руками схватился за нагретый солнцем чугун, перевалил тело через рельс и скатился с насыпи. Затем вскочил и побежал, не оглядываясь. Позади завизжала женщина, оставшаяся с той стороны путей.

Подумала, что меня задавило, решил Петрович и прибавил темп.

Еще полицаев вызовут, промелькнуло у него в голове. Оштрафуют за остановку поезда. Ну их в баню…

По ногам текло, в кармане ветровки слегка позвякивало. Только теперь он осознал, что спрятанная в карман поллитровка приказала долго жить.

Бутылка предназначалась на ужин. Вечер был испорчен.

18.42

Что есть жизнь? Сплошное разочарование, думал он. Еще десять минут назад я был преисполнен благостных дум о будущем и предвкушал хорошее окончание дня: доширак, тарелку клубники, хлебное вино… А нынче я выгребаю из кармана осколки и источаю запах дешевой водки.

Миль пардон, а почему «источаю запах», а не «благоухаю ароматом»?

Тут вот какое дело. Предвкушая чудный вечер, можно было бы говорить об аромате водки. Теперь, когда надежды разбиты в прямом и переносном смысле, органичнее было бы говорить о запахе дешевого пойла.

«А если б водку гнать не из опилок…»

Интересно, а из чего сейчас делают водку? Надо бы в интернете глянуть…

Стоп. А телефон?

Петрович, холодея, залез в карман штанов и вынул смартфон.

Надо же, работает. Даже экран без трещин. Ну хоть что-то приятное.

18.58

Петрович подходил к дому, жуя яблоко.

Почему считается, что змей соблазнил Еву именно яблоком, думал он. В раю что, был напряг с завозом фруктов? Почему из всех плодов выбор пал именно на яблоко?

А все просто, мин херц. В Европе, куда попала Библия, все плоды назывались яблоками. И апельсины у них были китайскими яблоками, и ананасы именовались сосновыми яблоками, и персики они обзывали персидскими яблоками. И даже помидоры все называли золотыми яблоками.

Короче, древо познания добра и зла тоже было яблоней. Чего заморачиваться…

От яблок его мысли перетекли на другие плоды. Например, почему арбуз по-английски — это «водная дыня»?

Поднявшись на пятый этаж, он столкнулся с соседом, носившим странную фамилию Титкен. Все знакомые называли его иначе. Удивительно, тот не возражал. А может, плохо слышал.

— Слышь, Титькин! — сказал Петрович. — Арбуз — это что: фрукт, овощ?

— Тыквина, — ответил Титкен.

Петрович остановился и завис в ментальном смысле.

— Подожди, какая тыквина? В школе учили, что арбуз — это ягода.

— А зачем тогда спрашивал?

— Так, пошутить хотел, — признался Петрович.

— Шутник. Ты бы поменьше шутил. А то дошутишься… На самом деле, в советское время арбуз, действительно, считался ягодой. Вавилов попытался было доказать, что это не так, но это плохо для него закончилось. Сначала вообще хотели расстрелять, но потом просто отправили в лагеря.

— Из-за арбузов, что ли? — удивился Петрович.

— Почему из-за арбузов? Из-за вредительства: он пытался озимые скрестить с яровыми. А на него донесли, что он крещением занимается. Времена-то безбожные были…

Титкен богобоязненно поглядел в угол и перекрестился.

Петрович трижды сплюнул через плечо.

— Почему через правое? — строго спросил Титкен.

— Извини, перепутал. Я же дислексик.

— По ночам ссышься, что ли? — насторожился сосед.

— Почему сразу ссусь? Разговариваю.

— А, понятно, — успокоился Титкен. — Ну ладно, прощевай. Пойду я. Светка в гараж послала картошки набрать, да огурцов соленых. У нее ж завтра днюха.

Титкен побрел вниз по лестнице.

— Я ей завтра стихи посвящу! — сказал ему в спину Петрович.

— Она тебе терпеть не может! — проговорил сосед, удаляясь. — Она не переносит белый шоколад, сериал «Во все тяжкие» и запах перегара по утру. И тебя. Даже не знаю, почему.

Зато я знаю, подумал Петрович и вздохнул.

19.10

На общей кухне было шумно и многолюдно.

— Прикинь, наши бельгийцев обыгрывают! — сообщил Иннокентий Захарович, приглашая Петровича разделить его радость.

— Надо же, — равнодушно сказал Петрович. — Кто бы мог подумать?

— Вот именно! Это дело надо обмыть. Историческое, понимаешь, событие в футбольном мире.

— Да у тебя каждый день такие исторические события, — проворчала его жена Катерина. — Где деньги только берешь, удивительно. Пенсионная карточка твоя у меня… Калымишь, что ль?

— Ага, — кивнул Захарыч, не отрывая глаз от смартфона, где шла игра. — Подрабатываю советником у Си Цзиньпиня. Рассказываю ему о загадочной славянской душе и учу пить водку, не закусывая.

— То-то я смотрю, российско-китайские отношения такие хорошие стали, — хмыкнул из угла бывший моряк Тихон Сидоров, играющий в шахматы сам с собой.

Это было его любимым развлечением. В такие моменты рядом с Тихоном всегда стоял его ближайший друг Петруха. Во время игры он шепотом подсказывал ходы. Например: «Ходи лошадью! Лошадью ходи, говорю!»

Бывший моряк засовывал под майку руку, чесал грудь и говорил: «Отвянь, гнида!» Но было заметно, что внимание Петрухи ему импонирует.

— А ты зря иронизируешь! — крикнул Захарыч, отрываясь от экрана телефона. — Помяни мое слово: через полтора года Россия и Китай станут лучшими союзниками в борьбе с тлетворным влиянием Запада!

— Я и не спорю, — задумчиво проговорил Тихон, глядя на доску.

Он взял фигуру, двинул ее в угол и сказал:

— Шах и мат!

Затем развернул доску, оглядел ее взглядом соперника и согласился:

— Да, пожалуй, мат… Поздравляю!

Петруха пытался было сунуть руку для пожатия, но бывший моряк сказал:

— Но-но! Ты для меня со вчерашнего дня нерукопожатный. Забыл?

Эти слова заинтересовали всех.

19.16.

— Чего это он у тебя нерукопожатный? — спросил Захарыч.

Баба Катя даже бросила чистить картошку и обратилась во внимание.

Видя такой интерес соседей, Тихон приосанился.

— Дело было так, — начал он, глотнув остывшего чаю. — Пошли мы с Петрухой на работу устраиваться. На завод.

— Давно бы надо! — кивнула Катерина.

Тихон дернул головой — он не любил, когда его перебивали. Но все же продолжил:

— Приходим мы, значит, в отдел кадров. Тетка нам говорит: типа, да, нам работники нужны, заполните эти бланки. Ну, сели мы за стол. А этот, — он кивнул на Петруху, — его же хлебом не корми, дай учудить. Вот он и говорит мне: «Дорогой! Не дашь мне потом свою ручку?» Ну, тетка как услыхала, так ее аж на стуле подбросило. Засуетилась чего-то, взяла наши бумажки и говорит: «Мы вам потом позвоним, как вакансии появятся». Выходим мы на улицу, а вся контора уже на нас из окон пялится. Видать, растрезвонила всем, что два пидора пришли устраиваться. Теперь нам работы не видать.

— А представляешь, каково настоящим пидорам? — сказал Захарыч. — Кто их на завод возьмет? Один выход: либо на эстраду, либо в политику.

— Ой, я, когда работала на швейной фабрике, был у нас в цеху один из этих! — сообщила баба Катя. — Всегда чистенький, манерный, аккуратный. Наладчиком работал. Не скажу, что красивый, но такой… обходительный. Все бабы за ним бегали — хотели его перепрофилировать.

— И что, перепрофилировали? — спросил Тихон.

— Ага. Только сначала он почти весь цех пере… профилировал! А потом выяснилось, что эта кобелина пять раз женатая была! Обычный мужик, просто под этих вот косил, чтобы бабы на него сами вешались.

— А тебя он… перепрофилировал? — поинтересовался Захарыч, причем с каким-то странным воодушевлением.

— А тебе-то что? — усмехнулась баба Катя. — Я тогда свободной женщиной была. Некоторые же, не будем показывать пальцем, пытались устроить свою личную жизнь, ушли ночью с чемоданом к молодухе…

— Да не уходил я к ней! — Захарыч стукнул кулаком по столу. — Я ж тебе в сотый раз говорю: у меня был кризис среднего возраста. Я пытался найти смысл в жизни.

19.25.

— Я так понимаю, не нашел, — резюмировал из угла Тихон.

— Найдешь тут, когда всем бабам одно надо, — проворчал Захарыч.

— Это чего — одного? — поинтересовался Петруха, поворачиваясь к Тихону и недвусмысленно подмигивая.

— Денег! — сказал Захарыч. — И чтобы побольше.

— Да, когда побольше — это хорошо, — вздохнул Петруха. — И денег в том числе…

— Тьфу на вас, — сказала Катерина беззлобно. — Жаль, никакой утвари под рукой нет, а так бы тебе, Петруха, первому прилетело.

— Почему это мне? — удивился тот. — Я ж от тебя к другой бабе не уходил. И что это за слово такое — утварь?

— А это вон у него спроси, — кивнула Катерина на Петровича. — Он шибко умный, институт заканчивал и две книжки напечатал.

Петруха не спросил, но вопросительно посмотрел на Петровича. Все остальные тоже повернули заинтересованные лица.

— В старину женщины всегда занимались домашним хозяйством, а мужики в поле работали, — пояснил Петрович. — И после работы некоторые мужики напивались вдрабадан. И вот приходит какой-нибудь муж домой, а жена, например, скалкой тесто раскатывает. Или, положим, полы метет. Увидит мужа, и давай его лупасить тем, что в руках есть, приговаривая: «У, тварь! Опять напился!» С тех пор эти предметы обихода так и назвали — утварь.

Помолчали, осмысливая.

— Вот за что я люблю тебя, — сказал Захарыч, — так это за то, что ты про всякую херню интересно рассказывать умеешь.

19.30

Зайдя в комнату, Петрович завалился на кровать. Несмотря на вечернее время, голода не чувствовалось.

«А вот выпить бы не помешало», — подумал он и поморщился, вспомнив о разбитой поллитровке и отсутствии финансовых перспектив на ближайшие дни.

Он не заметил, как уснул. И приснился Петровичу странный сон.

Будто лежит он на земле, устремив глаза в голубое-голубое небо. На небе, уже вечереющем, висит убывающая золотая луна. Петрович ничего не чувствует — ни рук, ни ног, ни тяжести тела, будто оно, это тело, стало совсем невесомым. Только все внутренности сковывает липкий, нарастающий ужас, готовый вырваться воплем через глотку. Он хочет набрать в легкие воздуха, чтобы крикнуть, но воздуха нет. Внезапно все небо заслоняет бледное лицо парнишки с хипстерской бородой, который говорит: «Чувак! Как же так? Ты держись!» Его голос дрожит. Петрович хочет усмехнуться в ответ и сказать что-то веселое, но губы ему не повинуются. Усилием воли Петрович попытался подняться, дернулся… и проснулся.

В дверь тихо, но настойчиво стучали.

19.40

— Кто? — сиплым со сна голосом спросил Петрович.

Дверь приоткрылась.

— Ты дома? — спросил женский голос, явно принадлежащий Светке Титкен.

— Нету меня, — сказал Петрович, закрыв глаза.

Видеть ее, действительно, не хотелось. Да и сон этот дурацкий…

Он услышал, что шаги приблизились к кровати. Потом пружины заскрипели под тяжестью ее тела — Светка присела на край.

— Ну ты чего? — спросила она.

Петрович открыл глаза.

— Я сегодня чуть под поезд не попал, — сказал он.

Про себя отметил, что прозвучало, как он и хотел — равнодушно. По-мужски.

Светка округлила глаза.

— Блин, ну ты даешь! Пьяный, что ли, был?

— Вот еще — пьяный. Так, чуть-чуть…

Она покачала головой.

— Ты это… осторожней давай. Если ты погибнешь, я этого не вынесу.

Судя по интонации, не врала. Хотя кто их, женщин, поймет: женщина же никогда не врет, она просто говорит то, что хочет слышать мужчина.

— У тебя муж есть, — сказал Петрович, стараясь поймать ее взгляд.

Поймал.

— Муж, — проговорила Светка, глядя Петровичу прямо в глаза. — Муж — он так, для декорации. А ты — для любви.

— А ты не думала, что дальше?

— В смысле?

— Ну вот что дальше нам делать? Как жить? Ведь ты же обманываешь его. А он любит. Наверное.

— Вот именно, — горько усмехнулась она. — Наверное. Он мне о своей любви говорил лет десять назад, когда напился на моем дне рождения. Да и то, если бы я не спросила, то и не сказал бы. Я тогда даже календарик завела: отмечала дни, когда у него появлялось хоть какое-то желание. За год штук пять крестиков набралось… Кстати, у меня же завтра днюха. Ты дома? Или работаешь?

— Дома.

— Придешь?

— У меня подарка нет, — усмехнулся Петрович.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказала Светка и провела рукой по его бедру. — Может быть, сейчас? А? Толик в гараже…

Ее ладонь забралась выше.

— Свет, — сказал Петрович и положил свою руку на ее ладонь. — Давай не сейчас? Я что-то… плохо себя чувствую.

Она вздохнула.

— Ну понятно, — сказала Светка и пошла к двери. — Вообще, надо относиться к жизни проще.

Это верно, подумал он. Надо проще: если жена доставляет тебе удовольствие, то какая разница, чья это жена?

Спина уходящей Светки говорила: «Дурак!»

— Я и не спорю, — сказал Петрович.

— Что? — Светка оглянулась.

— Так, мысли вслух, — пояснил он.

19.50

Кто я? Что я? Куда иду?

Петрович усмехнулся: в моем возрасте надо уже думать, к чему я пришел.

А к чему ты пришел?

А вот к этому: к старой скрипучей кровати в комнате общаги, периодическому пьянству, отсутствию денег, перебоям с питанием и одиноким вечерам. Светка Титкен? Ну да, она имеется, но и с ней он одинок, ибо о чем с ней трахаться, как говаривал один персонаж.

Ты старое дерьмо на обочине жизни, подумал Петрович. Ты мечтал стать известным человеком, хотел поцарапать Землю, оставив свой след на ее поверхности, а стал кучкой испражнений, которая даже не превратится в окаменелость и не окажется спустя тысячу лет в руках радостного археолога, потомка Индианы Джонса.

Когда ты свернул не туда?

Хороший вопрос… Знать бы еще.

В дверь опять постучали.

— Светка, ты? — спросил Петрович.

— Не совсем, — ответил незнакомый мужской голос.

Дверь приоткрылась, явив Петровичу плечо человека, одетого в полицейскую форму.

— Можно? — спросил человек и, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату.

Пропал, подумал Петрович. И снова закрыл глаза.

19.55

— Вам плохо? — поинтересовался полицейский.

— Да, — сказал Петрович, открывая глаза. — Легкое шоковое состояние. Я чуть под поезд не попал. Можно сказать, едва на тот свет не отправился.

— С поездами, действительно, беда, — кивнул гость. — Каждый год с десяток человек гибнут на рельсах. Что интересно, даже трезвые. Вот пару месяцев назад женщина погибла. Двое детей маленьких остались. А все почему? Город поделен пополам Транссибом, а безопасная переходка всего одна. Вот и гибнут.

— Собственно, чем обязан? — спросил Петрович, поднимаясь с кровати и пытаясь собраться с мыслями. — Я что-то нехорошее сделал?

Он попытался улыбнуться, но почувствовал, как дрожат губы.

— Простите, не представился, — чуть иронично сказал полицейский. — Капитан Плахов, участковый уполномоченный. Это моя работа — встречаться с людьми, живущими на моем участке. Особенно с новыми.

— Да я тут уже полгода живу, — сказал Петрович. — Не сказал бы, что я новый…

— Я один, а участок большой, — развел руками капитан. — К тому же, полицейские тоже люди — они болеют, ходят в отпуск, и тогда приходится работать на два, а то и три участка. На всех, сами понимаете, времени не хватает.

— Я понимаю, — кивнул Петрович и жестом пригласил капитана присаживаться.

Участковый посмотрел на продавленное кресло и, чуть поколебавшись, сел.

— Знаете, вы похожи на одного киноактера, — сказал Петрович. — Только я не могу вспомнить его фамилию.

— Да? — удивился капитан. — В первый раз такое слышу… Но давайте к делу: вы работаете?

— Да. Охранником на автостоянке.

Капитан сделал пометку в блокноте.

— Официально? — уточнил он.

— Эээ, — начал было Петрович, но участковый кивнул:

— Понятно, не продолжайте. И как зарплата? Хватает?

Петрович развел руками, как бы приглашая гостя полюбоваться на обстановку в комнате.

Капитан поглядел. Внезапно он улыбнулся.

— О! У вас есть проигрыватель для пластинок? — восхищенно воскликнул он. — Класс. Я-то свой давно выбросил, но теперь жалею. А все жена: «Зачем хранить эту рухлядь? Сейчас все слушают компакт-диски».

— Соседи подогнали, — ответил Петрович. — У них он все равно пылился без дела. И пластинки заодно отдали, у кого какие были.

Участковый уже стоял и перебирал конверты с винилом.

— Высоцкий, Окуджава, Галич… О, «Ария»! «Мастер», «Нирвана»… А это кто? Бен Уэбстер?

— Эээ… Наверное, — пожал плечами Петрович.

— Можно поставить? — попросил капитан, и голос его стал каким-то заискивающим. — Это потрясающий тенор-саксофонист! Под его музыку так хорошо думается, особенно под пьесу «Кроличий хвостик».

— Давайте поставлю, — сказал Петрович.

20.15

Это какой-то сюр, думал Петрович. Пришел сумасшедший мент, музыкальный маньяк, и слушает со мной Уэбстера. Почему джаз? Менты же только шансон и слушают!

Участковый сидел в кресле, прикрыв глаза и слегка раскачиваясь.

Сейчас он достанет пистолет и начнет стрелять, решил Петрович. А потом выяснится, что я — это всего лишь персонаж в фильме Тарантино. Причем, не главный персонаж, ведь меня убивают почти в самом начале.

— У меня отец очень любил Уэбстера, — сказал капитан, будто подслушав мысли хозяина. — Часами слушал. Ну и бардов наших. Он сам играл на гитаре, пытался что-то сочинять. Пел в компаниях. Возил меня на бардовские фестивали, хотя мне это не очень-то и нравилось. А когда он умер, я спустя годы понял, что мне всего этого очень не хватает: отца, бардов, Уэбстера… Мать-то после смерти отца все его вещи выбросила, чтобы не причиняли боль. И пластинки выбросила, и гитару. Ну, проигрыватель я сам выкинул, когда появилась другая аппаратура. Но си-ди проигрыватели какие-то бездушные, неживые. Как зомби: вроде бы и двигаются, а трупаки… А вы сами играете?

Капитан указал на гитару в чехле.

— Да, — настороженно сказал Петрович.

— Сочиняете?

— Бывает, — соврал он.

Чехол гитары был предательски покрыт толстым слоем пыли.

— Подождите, — сказал вдруг капитан, вглядываясь в лицо Петровича. — А вы не участвовали в фестивале «Струны над водой» в девяносто пятом?

Петрович вздрогнул.

— Было дело, — пробормотал он.

— А я и думаю: откуда я вас знаю? Фамилия-то знакомая! — хлопнул себя по бедру капитан и засмеялся. — Ну вы тогда наделали шума!

— Да, — мрачно сказ Петрович. — Шум был. Меня же тогда освистали…

— А я вот никого не запомнил, кроме вас! — сказал участковый. — Потому что все эти «Лыжи у печки стоят» надоели, а вы тогда вышли на сцену и стали петь о чем-то фантастическом. Как там было? «Позвони мне, когда умрешь, расскажи, как дела на родине».

— «Мы все так же любимы богом или это очередная ложь?» — вспомнил Петрович.

— Точно! Это прям как глоток свежего воздуха был. Словно ведро холодной воды вылили на меня.

— А тогда, действительно, было душновато, — засмеялся Петрович.

— Ага, — согласился капитан. — Помню, все время пить хотел… Ну дела! Не думал, что спустя столько лет буду с вами общаться. Я потом видел вас один раз по телевизору, вы рассказывали, что выпустили книгу стихов. Но мне эта книга не попадалась.

— Вон, на полке стоит, — сказал Петрович.

Капитан поднялся, взял книгу, стал перелистывать.

— Дадите почитать? — спросил он. — А лучше — продайте! Вам, небось, деньги не помешают.

Петрович быстро подсчитал в уме и кивнул:

— За 350 продам.

Поллитровка и банка пива на утро. Живем, пронеслось в его голове.

— Давайте! — согласился капитан, протягивая деньги. — И это… Можете подписать?

Петрович слегка удивился, но кивнул:

— Подпишу. Пойдет так: «Игорю на память о неожиданной встрече»?

— А откуда вы знаете, как меня зовут? — удивился участковый.

Удивился и Петрович:

— Знаете, как-то само пришло в голову. Наверное, просто угадал.

21.05

Проводив участкового, Петрович глянул на часы. Слава богу, магазин еще открыт.

— А жизнь-то начинает налаживаться! — сказал Петрович.

Встречаться с соседями он не хотел. Ну их! Еще начнут выпрашивать, зачем участковый приходил, чем интересовался. Не объяснишь же им, что мент полчаса джаз слушал… Кто поверит?

— А я тебе говорю, что моя фамилия Титкен! — доносилось из-за двери. — Титкен, а не Титькин!

— Бу-бу-бу, — невнятно ворчал Захарыч.

— Это старинная датская фамилия! Мой предок вместе с Кутузовым в Бородино участвовал! Ты про Багратионовы флеши слышал хоть? Там мой пращур кровь проливал за Россию. А твои предки в это время кобылу за Ханкой доедали!..

Петрович открыл окно и перемахнул через подоконник — так оно быстрее будет.

В магазине было малолюдно. Какое-то существо непонятного пола пыталось купить пива, продавец тыкала пальцем в объявление и говорила, что без паспорта никак.

— Да мне уже есть восемнадцать! — возмущалось существо. — Всегда продавали, а тут…

— Да я тебя в первый раз вижу! — сказала продавщица.

Петрович не помнил ее имени, но знал, что она живет где-то неподалеку.

— Показывай паспорт — и продам, — продолжала работница торговли.

— Что за гадское государство! — закричало существо. — Это полицейский произвол. Почему я должен носить с собой паспорт? Нет такого закона.

О, прояснилось. «Должен». Значит, он. Самец.

— Не нравится — поезжай в Америку, — сказала продавщица. — Там алкоголь вообще с 21 года. Повыступай там, быстро в тюрьму посадят. Будешь сидеть на параше и гордиться, что это параша в самом лучшем и демократическом государстве.

— У, гады, Навального на вас нет, — зло сказал парень и пошел к выходу.

— Вырастили детей на свою голову, — усмехнулась продавщица и посмотрела на Петровича. — Вам чего?

— Бутылочку водки за 270 и банку пива за 80, — сказал он.

— О, джентльменский набор одинокого мужчины, — насмешливо сказал кто-то за спиной.

Петрович обернулся и замер — она! Та самая, на которую он издалека засматривался. Ангел без крыльев, иначе не скажешь.

Он покраснел, будто его уличили в чем-то непристойном.

Ангел засмеялся:

— Ого! Не думала, что среди местных мужиков есть такие чувствительные. Не иначе, как снег сегодня пойдет.

21.15

Петрович стоял на крыльце магазина. Ждал. Почему-то хотелось объясниться.

— А, это вы, спивающийся джентльмен, — усмехнулась она, выходя из магазина. — Чего стоим? Кого ждем?

Внезапно стало легко. Скованность и волнение пропали. Главное, не перейти на развязный тон, подумал Петрович.

— А вы знаете, что вы ангел? — сказал он, улыбаясь.

— Конечно, знаю, — кивнула она. — Меня так и зовут — Ангелина.

— О как! — удивился Петрович. — Мою бабушку так звали.

— Не надо смеяться, — улыбнулась она. — Понятно, что имя несколько старомодное. Но не я его выбирала. И, согласитесь, Глафира звучало бы еще страннее.

— Или Евпраксия, — кивнул Петрович. — А однажды я общался со старушкой по имени Ифигения.

— Что это имя означает, интересно?

— Насколько помню — Бессмертная.

— А что? Ифигения Кащеевна — звучит! Правда?

— Звучит, — согласился Петрович.

— Кстати, как вас зовут? — поинтересовалась она.

— Местные все зовут просто — Петрович.

— А меня местные зовут Геля. Некоторые друзья — Гела.

— Почему Гела?

— Есть соображение на этот счет, — усмехнулась она. — Но я с ним, с этим соображением, не согласная.

21.20

Они молчали, улыбаясь. Глядели друг на друга.

— Так вы тут стояли, чтобы сказать мне, что я ангел? — спросила она.

— На самом деле, я не знаю, зачем тут стоял. Точнее, знаю — я ждал вас. Но не знал, зачем… Наверное, просто хотел поговорить. Сказать, как вы прекрасны.

— А вечер, я смотрю, перестает быть игривым и становится томным, — подмигнула она. — Тогда говорите.

— Что говорить?

— Как что? — удивилась она. — Что я прекрасна. Вы же так этого и не сказали.

— Действительно, — усмехнулся Петрович. — Не сказал. Тогда скажу: вы прекрасны.

— Потрясающе! — сказала она. — То-то муж обрадуется, когда узнает, что у меня очередной поклонник.

Петрович сник.

— А вы замужем? — спросил он, выискивая взглядом кольцо на ее руке.

Кольца не было.

— В каком-то смысле — да, — сказала она. — А вас это пугает?

— Я ничего не боюсь, — ответил Петрович.

— Тогда пойдемте погуляем, Макфлай, — сказала она, неожиданно беря его под руку. — Проводите меня, а то темно уже становится.

21.30

— Почему Макфлай? — спросил он, шагая по тротуару.

— Ну вы же ничего не боитесь, — улыбнулась она. — Совсем как Марти Макфлай.

— Это кто?

— Божечки! Вы не знаете, кто такой Марти Макфлай?

Петрович покачал головой.

— А какие вы фильмы смотрите? — поинтересовалась она.

— Разные, — уклончиво ответил он, припоминая фамилии режиссеров. — Балабанова смотрю, Тарантино… Правда, я в кино лет двадцать не был.

Они пересекли улицу, прошли вдоль гаражей и шагнули на шпалы заброшенного пути.

— Куда мы идем? — спросил Петрович. — Я думал, вы рядом с магазином живете. Часто видел вас там.

— А вы где живете?

— В общаге. В той, в которой магазин находится.

— А, где химики жили?

— Какие химики? — удивился Петрович.

— Монахи! Последователи учения Бертольда Шварца…

Увидев его недоумение, Ангелина засмеялась.

— Да шучу я, — сказала она. — Химики — так называли осужденных. В этом общежитии раньше находилась колония-поселение, где они жили.

— Серьезно?

— Ага, — улыбнулась его спутница. — Страшное было время. Мама рассказывала, что ночью по микрорайону опасно было ходить. Химики приходили на танцы в парк, приставали к людям. Драки там постоянно случались… Отбыв срок, многие оседали здесь же, в микрорайоне, потому что возвращаться им было некуда: после суда всех выписывали из квартир, а некоторые жены, подхватив детей, уезжали, чтобы начать новую жизнь. Мужики, мотая срок, находили здесь новых возлюбленных, селились потом у них, заводили детей — и получали новые сроки, потому как люди не меняются. А став рецидивистами, они уже уходили далеко и надолго. Дети росли, не зная отцов, но с их генами.

21.45

Они шли по шпалам, уходя все дальше от жилых домов. Над головами зажигались звезды.

— Так вы думаете, люди не меняются? — спросил Петрович.

— Говорят, что нет. Они приспосабливаются. Вы же знакомы с трудами Дарвина?

— Так… В общих чертах: естественный отбор, выживает сильнейший. И все такое…

— На самом деле, он не писал, что выживает сильнейший. Дарвин употребил фразу «выживание наиболее приспособленных». То есть виды, которые сумели приспособиться к тем или иным условиям, выживают, а кто не смог приспособиться — те, увы, уходят в мир иной.

Помолчали, шагая по шпалам. Удивительно: вроде ночь, но не темно, отметил Петрович.

— Вы мне так и не ответили: куда мы идем? — напомнил Петрович.

— К дяде Мише. Вот, несу ему ужин: хлеб, вино.

— А ваш дядя не дурак! — хмыкнул Петрович. — Вино на ужин.

— Все ж лучше, чем водка, верно? — сказала она.

Фраза прозвучала совсем не обидно, поэтому Петрович легко согласился:

— Верно. Я бы тоже не отказался пить на ужин вино. Только дорого. И его надо много, чтобы торкнуло…

— А это обязательно — чтобы торкнуло? — улыбнулась Ангелина.

— А зачем тогда пить? — удивился Петрович и даже остановился.

— Например, для улучшения пищеварения, — ответила она, продолжая идти. — Для радости. Или для соблюдения традиции, для ритуала…

Оглянулась.

— Так вы идете?

— Да-да, иду, — пробормотал он, подходя ближе. — Знаете, вы удивительный человек.

— Почему?

— Потому что я, разговаривая с вами, постоянно удивляюсь! — сказал Петрович. — А если серьезно, то я уже забыл, когда нормально общался с людьми. Все разговоры — либо по делу, либо ни о чем. И главное, никто не слушает, что ты говоришь — люди просто ждут своей очереди вывалить на тебя информацию… Вы заметили, как местные здороваются?

— «Как оно ничего?» — улыбнулась она.

— Вот именно! Я даже поначалу не понимал, чего они спрашивают.

— Это означает «как дела?» — сказала Ангелина. — Только на самом деле никому не интересно, как у вас дела.

— Ага, — кивнул Петрович. — Есть даже такое выражение: зануда — это человек, который на вопрос: «Как дела?», начинает рассказывать, как у него дела.

— Женщины говорят иначе, — засмеялась Ангелина. — Зануда — это человек, которому проще дать, чем объяснять, почему ты не хочешь давать.

— Чего дать? — не понял Петрович.

— Того!

— А, — сообразил он. — Вы про секс.

21.56

— Именно, — ответила она. — Среди местных людей слово «дать» используется только в этом значении.

— А как же, например, фраза «дать по морде»?

— Эту фразу легко можно заменить одним нецензурным словом, — пожала плечами Ангелина. — Здесь никто не пользуется этим анахронизмом — «дать по морде». Да и слово «морда» редко услышишь.

— Дайте угадаю, — сказал Петрович. — Они заменяют его нецензурным словом?

— Вы догадливый.

Петрович усмехнулся.

— Да нет, на самом деле я осведомлен о терминах, распространенных среди местного населения…

Он замолчал, оглядываясь по сторонам.

— Но помилуйте, куда, в самом деле, мы направляемся? Где он находится, ваш дядя?

— Он сторож на бывшем заводе, — ответила она. — Видите — впереди огни? Этот путь ведет как раз туда, на завод, а на въезде имеются ворота и КПП. На этом КПП дядя Миша и сидит. Только он мне не дядя.

— Это как?

— Да так. Все его называют дядя Миша, хотя он, скорее, дедушка Миша. Он был старым, когда я еще была совсем маленькой девчонкой. Сколько ему лет — никто точно не знает. Но за последние годы он ничуть не изменился. Дядя Миша работал сторожем на заводе, когда завод еще функционировал. Теперь охраняет то, что от завода осталось.

— А чем там занимались, на том заводе?

— Если не ошибаюсь, делали какие-то железобетонные изделия. Что-то в этом роде. У меня мама там когда-то давно работала, она с тех пор дядю Мишу и знает.

— Так ваша мама и дядя Миша?..

Ангелина засмеялась:

— Да ну нет же! Это совсем не то, что вы подумали. Он уже тогда ей в отцы годился. А может, и в деды…

Рука Ангелины легла на его плечо, а сама она стала идти по рельсам.

— Согласен, по шпалам идти неудобно! — сказал Петрович. — Расстояние между ними всегда разное. Интересно, почему?

— Наверное, именно потому, что они не предназначены для гуляния, — предположила она.

Потом стала напевать:

— Путь наш длинен и суров, много предстоит трудов, чтобы выйти в люди, чтобы выйти в люди…

— Это… из «Республики ШКИД»? — спросил Петрович.

— А вы не такой темный, как кажется на первый взгляд! — удивилась она.

— В детстве любил эту книгу, — пояснил он.

— А кто ваш любимый герой?

Петрович задумался.

— Наверное, Японец, — сказал он.

— Почему?

— Трудно сказать… Может потому, что он маленький, хилый, но при этом отчаянный и умеет отстаивать свою точку зрения. Да еще немецкий язык знает.

— А вы слышали, что он после окончания школы работал в милиции?

— Серьезно?

— Да. Заведовал милицейским клубом. Потом окончил институт и стал режиссером. Работал вместе с Шостаковичем над оперой «Нос» по Гоголю.

— Хорошую карьеру сделал? — заинтересовался Петрович.

— К сожалению, он рано умер. От скарлатины.

22.15

Так они и шли: Петрович по шпалам, а она по рельсам, опираясь для равновесия на плечо мужчины.

Он поймал себя на мысли, что готов идти так бесконечно: в никуда, не спеша, с женской ладонью на плече. Пахло чем-то сладко-пряным — не то от трав, не то от спутницы. Слышалось стрекотание сверчков. Над головой мерцали звезды. Где-то за спиной висела луна, освещая окрестности. Точнее, даже не так: складывалось ощущение, что свет шел со всего неба. Такое бывает в Новогоднюю ночь, подумал Петрович.

Он вспомнил, как его отец всегда выходил покурить на улицу минут за десять до Нового года, это был его какой-то особый ритуал.

Петрович представил, как вышел вместе с ним. Не покурить, потому что маленький. А так — проникнуться моментом.

Затянувшись и положив руку на его плечо, отец сказал: «Ну вот, еще один год, слава богу, прожили. Дай бог, чтобы и следующий был хорошим».

«Пап, — сказал маленький Петрович. — Так ведь этот год не был хорошим — баба Маша померла».

«Померла — и хорошо, что померла, — ответил отец. — Значит, так надо было. Теперь она там, где всем хорошо».

«А мамка плакала, когда бабу Машу хоронили».

«Дура она, потому и плакала, — произнес отец. — Когда человек умирает — радоваться надо. Он же на небеса уходит, где его встретит отец наш небесный. А мамка твоя — она по себе плакала. Из-за эгоизма это. Веры-то в ней с гулькин нос».

«Нам в школе говорили, что бога нет. И что нет ни рая, ни ада».

«А это уже каждый сам решает — есть бог или нет, — сказал отец. — Если считаешь, что бога нет, то и не увидишь его никогда. Пройдешь — и не заметишь. Он, может, и захочет тебе помочь, да ты не увидишь его руки, протянутой к тебе».

Он вздохнул от этих мыслей.

— Ну и что, увидели вы бога? — спросила Ангелина.

— А я что, вслух говорил? — изумился Петрович. — С ума сойти! Со мной такое впервые. Задумался чего-то…

— Так что, увидели?

— Не знаю, — сказал Петрович. — Вряд ли. И вообще, я бы не сказал, что очень религиозен.

— Можно не быть религиозным, но быть верующим, — пожала плечами Ангелина. — Говорят же, что религия и вера — разные вещи.

— Это как так?

— Религия — это то, что идет от ума. Вера — то, что от души.

— И как одно отличить от другого? — заинтересовался Петрович.

— Есть такое выражение, что вера — это то, за что ты готов умереть, а религия — это то, за что ты готов убивать.

— Многие люди готовы убивать за деньги, — заметил Петрович.

— Наверное потому, что они сделали деньги своей религией.

Ангелина оступилась и едва не упала. Петрович успел поддержать ее, схватив двумя руками за талию. Это было не трудно — Ангелина показалась ему очень легкой, прямо воздушной.

22.32

— Помню, у нас в городке батюшка был, — сказал Петрович, продолжая шагать. — Молодой такой. Все прихожанки от него млели. И говорил так красиво, проникновенно. А в свободное время он в областной центр уезжал, по кабакам таскался. Говорят, любовниц было немерено…

— И что? Из-за этого кто-то перестал верить в бога?

— Да я как-то не вдавался в подробности. Я тогда в классе пятом, наверное, учился. Слышал, как мама про это рассказывала, вот и отложилось в памяти. Ей это очень не нравилось, но в церковь она все же ходила.

— Она верующая? — спросила Ангелина.

— После разговора с вами я склонен думать, что она больше религиозная, чем верующая.

— Я так понимаю, вы сейчас с ней не общаетесь?

Петрович вздохнул.

— Мы живем на расстоянии тысячи километров друг от друга. Письма, конечно, не пишем, но она иногда звонит…

Правда, я не всегда отвечаю, добавил он мысленно.

— Вы с ней не очень ладите, да? — сказала Ангелина, повернув к нему голову и пытаясь заглянуть в глаза.

Петрович отвел взгляд в сторону.

— Мы с ней разные люди, — сказал он. — Она всегда была достаточно властной, хотела, чтобы все было по-ейному… ну, так, как она хочет. А я был достаточно свободолюбивым, ее контроль мне не нравился. Уже потом, когда я вырос, она просила прощения: сказала, что совершила много ошибок, когда меня воспитывала, и знает, что часто пренебрегала своими материнскими обязанностями. А у меня в детстве иногда были мысли, что она — не моя родная мать. Я ее спросил об этом, она рассердилась. Подзатыльник мне влепила и сказала, чтобы я больше такой ерунды не говорил.

— А как у нее складывались отношения с вашей женой?

— Постойте, я не говорил, что был женат, — опешил Петрович.

— Я просто угадала. Предположила, что у вас была жена, и именно после разрыва с ней вы уехали из родного города и приехали сюда. Так?

— Почти, — кивнул он. — За тем лишь исключением, что приехал я сюда полгода назад, а расстались мы двадцать пять лет назад.

— Ого! — сказала Ангелина. — Четверть века. Одно поколение… А вы, судя по всему, не дорожите временем. Но что-то же вам дорого?

22.48

Петрович задумался.

Ангелина молчала и не торопила. Но ничего хорошего в его голову так и не пришло.

— А ваша жена — она красивая? — спросила Гела.

— Красивая, — сказал Петрович. — На вас, между прочим, похожа.

— А дети-то у вас есть?

— Да, есть. Сын. Но я его не видел давно. Собственно, двадцать пять лет и не видел. Ему сейчас… двадцать семь. Или двадцать восемь. Точно — двадцать восемь.

— Вы не помните год его рождения? — удивилась она. — А день?

— Помню — 3 сентября. День окончания второй мировой. Запомнил, потому что в школе писал реферат на эту тему. Вот и осталось в памяти…

Помолчали.

— Выходит, вам не дороги ни мама, ни бывшая жена, ни сын. Отец?

Конец ознакомительного фрагмента.