Дым империи

Ян Бруштейн, 2020

Вашему вниманию предлагается сборник стихов Яна Бруштейна. Выпускается в авторской редакции и с сохранением авторской орфографии.

Война одной семьи

Муся

маме

Из ада везли по хрустящему льду

Дрожащую девочку Мусю…

Я к этому берегу снова приду

Теряясь, и плача, и труся.

Полуторка тяжко ползла, как могла,

Набита людьми, как сельдями,

И девочка Муся почти умерла,

Укрыта ковром с лебедями.

А там, где мой город сроднился с бедой,

Где были прохожие редки,

Ещё не знакомый, такой молодой,

Отец выходил из разведки.

Над Ладогой небо пропахло войной,

Но враг, завывающий тонко,

Не мог ничегошеньки сделать с одной

Почти что погибшей девчонкой…

Встречали, и грели на том берегу,

И голод казался не страшен,

И Муся глотала — сказать не могу,

Какую чудесную кашу.

Ровеснику

Мой отец, корректировщик миномётного огня,

Спит — кричит, встаёт — не ропщет,

только смотрит на меня.

А когда глаза закроет — то в атаку прёт как все,

То опять окопчик роет на нейтральной полосе.

То ползёт, и провод тащит, то хрипит на рубеже…

Папа, ты меня не старше, мы ровесники уже.

Слёзы обжигают веки, эту боль в себе ношу.

Ты остался в прошлом веке, я всё дальше ухожу.

Отчего ж не рвётся между наша общая судьба,

Это я огонь кромешный вызываю на себя,

Это я с последней ротой, с командиром на спине,

И в Синявинских болотах сердце выстудило — мне…

Голос твой — не громче ветра…

Не расслышу, не пойму…

Почему же я всё это раньше не сказал ему!

«Ленинградская моя кровь…»

Ленинградская моя кровь

И блокадное во мне эхо…

Жаль, что нет нигде маяков,

Чтобы в этот город уехать.

Ты полнее в стакан лей,

Буду пить я на сей раз

За сапожный сухой клей:

Он моих стариков спас.

Перекрёсток

Я утром вышел из пальто, вошёл в седой парик.

Старик с повадками Тельца стучал в литую медь.

Шёл ветер с четырёх сторон, вбивал мне в глотку крик,

И шрамы поперёк лица мне рисовала смерть…

В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу

Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа —

На той проклятой стороне, на страшном берегу,

Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа.

Смотрите, я улёгся в снег, пометив красным путь,

И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь…

Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь,

И позабуду, что хранит во все века февраль.

Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо

Свои промокшие глаза, небывшую судьбу.

От страшного рубца отмыл промёрзшее лицо,

И в памяти заштриховал: по снегу я бегу…

Сухари

А бабушка сушила сухари,

И понимала, что сушить не надо.

Но за её спиной была блокада,

И бабушка сушила сухари.

И над собой посмеивалась часто:

Ведь нет войны, какое это счастье,

И хлебный рядом, прямо за углом…

Но по ночам одно ей только снилось —

Как солнце над её землёй затмилось,

И горе, не стучась, ворвалось в дом.

Блокадный ветер надрывался жутко,

И остывала в памяти «буржуйка»…

И бабушка рассказывала мне,

Как обжигала радостью Победа.

Воякой в шутку называла деда,

Который был сапёром на войне.

А дед сердился: «Сушит сухари!

И складывает в наволочку белую.

Когда ж тебя сознательной я сделаю?»

А бабушка сушила сухари.

Она ушла морозною зимой.

Блокадный ветер долетел сквозь годы.

Зашлась голодным плачем непогода

Над белой и промёрзшею землей.

«Под девяносто, что ни говори.

И столько пережить, и столько вынести…»

Не поднялась рука из дома вынести

Тяжёлые ржаные сухари.

Точу ножи!

Страшноватый, кривоватый, он ходил: «Точу ножи!»

Голос тихий, как из ваты, как из каменной души.

Мы дразнили инвалида, рожи корчили вдали,

И швырял он, злясь для вида, мёрзлые комки земли.

Шляпу надевал из фетра, улыбался криво нам,

Молча раздавал конфеты осторожным пацанам.

А под вечер, водки выпив, не сдержав тяжёлый вздох,

Он кричал болотной выпью: «Швайне, ахтунг, хенде хох!»

Бормотал, дурной и жалкий, про войну, про спецотдел,

Как боялся, как сражался, как десятку отсидел.

С воем задирал штанину, и совал протез в глаза,

И стекала по щетине бесполезная слеза.

…Утро стыло в переулке, и не видело ни зги.

За окном, в пространстве гулком, слышались его шаги.

Между нами тьма такая… Через время, через жизнь

Слышу голос полицая: «Подходи, точу ножи!»

«Моя родня лежит во рву…»

Моя родня лежит во рву

Под городом Лубны.

Бывает, я во сне реву —

Последыш той войны.

Там по ночам горит земля,

Не забывая зла.

Моя еврейская семья

Бурьяном проросла.

Под ними горя три версты,

Над ними свет ничей…

И не приносят им цветы

Потомки палачей.

Радистка Шура

У моей соседки тёти Шуры

На мешок похожая фигура,

Три козы и зуба вроде три,

Пять сынов раскиданы по свету,

Но от них вестей давненько нету,

Как ты на дорогу ни смотри.

А на праздник Шура надевает

Две медали, и бредёт по краю

Старого безлюдного села.

Солнышко гуляет ярким диском…

На войне она была радисткой,

Но уже не помнит, кем была.

Пусть на Шуре кофта наизнанку,

Но зато она поёт «Смуглянку»,

В ноты попадая через раз.

Говорит мне: «Выпьем самогонки!»

Старый голос — непривычно звонкий

И в слезах морщины возле глаз.

Коврик с лебедями

Вот коврик: лебедь на пруду,

Русалка на ветвях нагая,

И я там с бабушкой иду,

Тащить корзину помогая.

Меня пугает Черномор,

И рота витязей могучих,

Когда они тяжёлой тучей

Встают из вод, стекают с гор.

Дымит фашистский танк вдали,

Копьём уже пробит навылет.

Бегут бояре столбовые

Со вздыбленной моей земли.

Но сквозь разрывы, сквозь беду

Я вижу: кот идёт упрямо,

И пирожками кормит мама

Его, и птицу на пруду.

И сказки он кричит навзрыд,

И песни он поёт, каналья,

И цепь его гремит кандально,

И дерево его горит!

И всё же…

Порой снаряд ложится близко.

Мне много лет. Я в группе риска.

Однако ж это не война,

Не кровь и ярость рукопашной,

Не смертный чад над бывшей пашней,

Не перед мёртвыми вина.

Я помню дело у Амура,

Где штык был друг, а пуля — дура.

Мы дрались, как в последний раз.

И в этой маленькой войнушке

Не выжил бы ни злой, ни ушлый,

Ни тот, кто прятался за нас.

И всё ж, друзья мои, и всё же,

Все наши битвы подытожив,

Всю боль, живущую в стране,

Представим в этот День Победы

То, что прошли отцы и деды

На главной, страшной той войне.

Послевоенное

Это детское счастье озноба и жара —

Ноги ватные — вовсе не выйдешь.

А в гранёном стакане остатки отвара,

И бабуля мурлычет на идиш.

Я тихонечко плачу — для полной картины,

А на стенах — разводы и тени…

Мамин голос: «Спасибо, что не скарлатина!

Полетели, дружок, полетели».

И несёт, прижимая несильной рукою,

Всё по кругу, куда же ей деться.

И блокадная память зовёт, беспокоя…

Питер. Послевоенное детство.

Семейное

В еврейском скудном городке,

Где проходила налегке

Белогвардейская пехота,

Где отдыхали от похода

Красноармейские полки,

Где вдаль смотрел из-под руки

Махно с подгнившего балкона,

И где сгущалось время оно,

А слово тихое «погром»

С утра сочилось по дворам…

В блокадном сером Ленинграде

Просили Бога — Бога ради

Спасти и как-то прокормить,

А дед не уставал корпеть

Над обезумевшей буржуйкой.

Там варево дышало жутко:

Вздыхал и прел сапожный клей,

Похлёбка, лучшая на свете,

И для семьи, и для друзей,

И, понемногу, — для соседей…

В седых Синявинских болотах

Почти пропавшая пехота

Шла на прорыв, как на парад —

Остатки неподсудной роты.

И кто-то вышел, говорят.

Отец со снайперской винтовкой…

Как выжил он, не знаю толком.

Хрипел потом, во сне крича —

Еврей, похожий на грача.

А Ладога жила упрямо.

Мою едва живую маму

Полуторка везла с трудом,

Уже по кузов подо льдом…

А я иду в привычном ритме,

Собака обновляет след.

Кого теперь благодарить мне

За то, что вижу этот свет.

Плацкартное

Единственный из проклятого рода,

Плевал в колодец и не дул на воду,

И никому не верил на Земле.

Он заплатил за батю-полицая…

Не разглядел тогда его лица я

В плацкартной ненасытной полумгле.

Он говорил, не мог остановиться,

И бился голос как слепая птица —

Казалось, что расколется окно.

Он говорил о лагере, о воле,

И я, пацан, объелся этой боли,

И словно бы ударился о дно.

Цедил слова он, бил лещом по краю

Нечистого стола. И, обмирая,

Смотрела злая тётка на него.

Он пиво пил, и нервно цыкал зубом,

И тётке говорил: «Моя голуба…

Не бойся, я разбойник, а не вор!»

Он растворился в городке таёжном,

И все зашевелились осторожно,

Шарахаясь от встречного гудка.

И пили водку, хлеб кромсая ломкий,

И только мама плакала негромко,

И говорила: «Жалко мужика…»