Коломбина для Рыжего

Янина Логвин, 2016

Золушка для принца или Укрощение строптивой. У Тани Крюковой, студентки университета, есть любящий отец, личная жизнь и желание быть счастливой. Она совсем не рада возвращению в эту жизнь рыжего и наглого Бампера – самоуверенного владельца ночного клуба, три года назад посмеявшегося над внешностью провинциальной девчонки и прозвавшего ее Коломбиной. И пусть Его Величество Случай – известный шутник, сегодня у девушки найдется сотня нелестных эпитетов, чтобы поставить наглеца на место! Ничего не изменилось, и то, что однажды началось с игры в «бутылочку», вновь закончится войной! Так думали Танька и Рыжий, встретившись спустя время, но любовь найдет способ доказать двум горделивым упрямцам, что у нее на них свои планы. Содержит нецензурную брань.

Глава 9

— Девушка, шли бы вы домой, а? Время — почти восемь утра, через двадцать минут я сдам дежурство непосредственно лечащему врачу. Уверен, после осмотра пациента он скажет вам все то же самое! Все будет хорошо, не переживайте! Повреждений костей черепа нет, внутричерепного кровотечения нет, утраты памяти нет, реакция на раздражители присутствует… Да, с учетом клинической картины случившегося, но присутствует! А как вы хотели? Сотрясение мозга — это вам не шутки! Травмы — дело серьезное! Так что на ближайшие три дня ваш парень — наш пациент! Мы таких молодцов здесь в травматологии пачками штопаем и латаем каждый день! Ничего, справимся!

— А…

— Консультация невролога, обезболивающее, успокоительное, покой и сон. Много сна и покоя. Здоровый, крепкий организм быстро пойдет на поправку, вот увидите! Он у вас парень дюжий!

— Но, как же…

— А вот это к лечащему врачу — за назначением и прочим. Всю необходимую помощь на данный момент я оказал, дальше, как уже сказал, под наблюдение к Валерию Яковлевичу. Так что, давайте-ка, милая моя, поезжайте домой! Нечего здесь торчать, смущая болезных бледным видом и голыми плечами. Давайте-давайте! Вот компресс любимому обновите — пузырь со льдом на уже известные нам с вами десять минут, а дальше сестрички сменят…

— Спасибо. — Я смотрю вслед доктору, открываю дверь в палату и возвращаюсь к Рыжему. Пройдя между койками с проснувшимися больными, сажусь на стул в изголовье постели тревожно спящего парня, беру сложенное в несколько слоев полотенце, захваченный из сестринской пузырь со льдом и заново накладываю компресс на лоб и висок Бампера, взглядом отмечая новый ход стрелки настенных часов.

Десять минут… девять минуть… восемь… За эту ночь я успела рассмотреть Рыжего со всех сторон, несколько раз вынести за ним ведро, дать лекарство и даже заново раздеть, наслушавшись ругани и стонов… Чуть не подраться с полубессознательным дураком из-за телефона и желания позвонить его родным. Даже вздремнуть, чуть не свалившись со стула.

«Тоже мне — любимый!» — я негромко хмыкаю, удивляясь словам мужчины. Хотя сама виновата, никто за язык не тянул, когда в скорую лезла, уверенно назвавшись его девушкой. Да и после, уже с медсестрами и врачом…

Черт, как холодно! Рука, не выдержав, вздрагивает, роняя пузырь на подушку, — эта ночь была слишком насыщенной для меня.

— Мама?

Голос хриплый и скрипучий, но уж какой есть. Больной на соседней койке — совсем мальчишка — еще спит, и я не удосуживаюсь прочистить горло.

— Нет. Но мама тоже скоро здесь будет. Извини, я все-таки позвонила.

— Таня? — он говорит это как-то слишком чисто для данного момента, чуть приоткрыв глаза, тут же скривившись от ударившего в них света, и я на миг немею от удивления, встречая его настоящего. Почему-то решив, что он вновь спутал меня с другой.

— Нет, не Таня. Коломбина. — Нависнув над парнем, возвращаю пузырь со льдом на место, находя на подернутом болью лице голубой взгляд.

— Шутишь?

— Очень надо. И не думала даже.

— Мне хреново, Коломбина.

— Я вижу.

У него не получается улыбнуться и он тихо рычит сквозь зубы, вдруг ловя пальцами мое запястье.

— Что? Тебе холодно? Убрать?

— Нет. Посиди так со мной, — просит, и я сижу. Пять минут… четыре…три…

— Отпусти. Время вышло. Если не убрать лед, можно запросто обморозить мягкие ткани. Слышишь? Я серьезно.

Конечно, слышит. Но поступает странно. Убрав лед, возвращает мою ладонь на висок, уверенно накрывая ее своей рукой и закрывая глаза.

Он не совсем в себе, я должна об этом помнить, и все же подобное действие Рыжего, далекое от бессознательного, вызывает во мне чувство неловкости, заставляющее скулы заалеть, а губы приоткрыться в протесте. Который, впрочем, так и не слетает с них, едва я чувствую насколько рука, накрывшая мою ладонь, горяча. Слыша бьющийся под кожей виска участившийся пульс. Понимая, что, кажется, у Рыжего вновь поднялась температура.

Чтоб его!

— Эй, — я осторожно окликаю парня, зависнув над ним, все больше сползая со стула.

— Я замерз.

— Сочувствую, но мне неудобно. Я могу упасть на тебя.

— Валяй, — милостиво разрешает Бампер, лениво махнув рукой в приглашающем жесте. — Падай на меня, Коломбина, так будет по-честному. Я-то на тебе уже полежал, теперь твоя очередь.

В палате шесть коек с больными, из-за спины в этот утренний час доносится движение и разговор, и все же в комнате достаточно тихо, чтобы слова парня не смогли достичь любопытных ушей.

— Дурак, — шепчу я себе под нос, досадуя на Бампера за то, что он не очень избирателен в словах. — Пойди еще в окно покричи.

— Я все слышал, — ворчит Рыжий, и не думая меня отпускать. Напротив, приоткрыв глаз, надвигает мою ладонь на лицо, став похожим на раненого пирата. — Я полудохлый, детка, но не глухой. Что, все настолько плохо? — спрашивает вдруг, что-то прочитав в моем взгляде. — Жалко Рыжего?

— Есть немного, — неохотно признаюсь я. — Медвед поступил подло, но ты тоже хорош. Кто тебя за язык тянул с твоими намеками? Зачем конфликт спровоцировал? Мне девчонки рассказали. Он же слишком прост для тебя — Мишка.

— Ого, — Бамперу все же удается изобразить ухмылку. Недобрую, ну и ладно. — А ты меня, Коломбина, смотрю, зауважала.

— И не мечтай. Просто говорю очевидное.

— Тогда скажи своему ревнивому хлыщу, что я верну должок. Пусть не надеется, что отшиб мне память.

— Он не мой хлыщ. — Я пробую убрать ладонь, но Рыжий не позволяет.

— Ну да. Я сам видел, как он тебя лапал. Не сочиняй, девочка.

— Ты меня тоже лапал. И даже больше, — как можно равнодушнее замечаю я, чуть понизив голос. Чувствуя какую-то острую необходимость принести себе боль этим признанием. — И что это меняет в наших отношениях?

Я жду, что мои слова смутят парня. Или, по крайней мере, заставят отпустить, отвернуться, закрыть глаза… тем самым избавив меня от приковавшего к себе голубого взгляда, — такого яркого, почти пронзительного в это солнечное утро. Но Бампер предпочитает ответить загадкой.

— В наших отношениях, Коломбина, это меняет все.

Я молчу, долго, просто рассматривая его, пока вдруг не говорю то, за что тут же готова откусить себе язык. Едва ли контролируя сказанное. Оправдывая после свои слова сильной усталостью и временным помутнением рассудка.

— Не карие и не зеленые, почему?

— Что? — не понимает Бампер.

— У тебя глаза, как небо. Почему? Разве такие бывают у рыжих?

— Не знаю, — он умудряется в растерянности пожать плечом. — А что, нравятся?

— Нет. — Я отвечаю слишком поспешно для правдивого ответа, и он успевает распознать ложь.

— Врешь.

— Иди к черту со своими шарадами! — наваждение прошло, я отворачиваюсь и тяжело вздыхаю, чувствуя навалившуюся на плечи усталость. Пройдясь рукой по распустившимся, спутанным волосам, убираю их за ухо, отыскивая глазами оброненную у ног заколку.

— Ты ужасно выглядишь.

— Не смотри.

— Не могу. Как только закрываю глаза, меня мутит.

— Сам виноват, нечего кого-то винить.

— И все же я спрошу с твоего дружка. После. Не обессудь.

— Спроси. Лет через пять.

— Почему это?

— Потому что Мишка сейчас сидит в кутузке, и, если ты не опровергнешь его пьяное признание в покушении на твою жизнь, выйдет оттуда не скоро. Сам он ни за что не отступится от своих слов, я его знаю.

Теперь молчит Бампер, изучая меня из-под длинных темных ресниц, — еще один контраст в его внешности, так поразивший меня в нашу первую встречу.

— Жалко его, да, Коломбина? — спрашивает тихо, медленно отрывая от виска мою ладонь, но не отпуская. И я отвечаю, поднимая лицо. Почти с вызовом.

— Да.

— Что, не достаточно согрела вчера? Или любишь упрямых?

Парень грубо наступает на шаткий мост моих совершенных ошибок, широко растянувшийся подо мной, и мост тут же шатается, раскалываясь на острые щепы. Заставляя терять равновесие.

— Люблю погорячее, под стать себе. Чтобы сразу и к делу. Я, знаешь ли, вообще многих люблю. Очень активно.

Я отвечаю неожиданно зло и едко, но парень и не думает покупаться на мое ехидство.

— Для «активно» ты слишком честна, Коломбина, — вновь хмурится от боли, закрывая глаза, запросто возвращая мою ладонь на свой висок. — Все же ты никудышная артистка.

— Много ты понимаешь.

— Поверь, милая, куда больше, чем ты.

— Отпусти, — вновь прошу я Бампера, когда он, отвернув голову к подушке, кажется, собирается уснуть. — Мне пора домой.

Он тут же с неохотой возвращает взгляд, отпуская руку.

— Ты замерзла. Пальцы, как ледышки.

— Я просто устала.

— Надень мою куртку. Здесь полно мужиков, а ты почти раздета. В кармане деньги и телефон — возьми себе такси.

Ну надо же! Какая трогательная забота в благодарность за две минуты бешеного секса! Рыжий поднял мне настроение, и я почти с улыбкой смотрю на него, вставая со стула. Подобрав с пола упавшую заколку, подтягиваю на груди топ и одергиваю оголившую в разрезе бедро юбку.

— Обойдусь, кабальеро. Извини, пришлось заглянуть в твое увесистое портмоне — отстегнуть врачам за помощь, так что деньги тебе еще пригодятся. Не уверена, правда, насчет остального содержимого, — намекаю на ленту аккуратных фольговых пакетов, затесавшихся между купюрами, — но мало ли. Ты у нас парень не промах. А телефон найдешь под подушкой — я поставила на беззвучный.

— С ума сошла… — устало бросает Бампер, и не думая смущаться по поводу найденных в его бумажнике презервативов.

— Что?

— Ты себя в зеркале видела?

— Нет. Не удосужилась как-то. Не до того было, знаешь ли.

— Вызови такси, Коломбина, будь человеком. И куртку надень, не выкаблучивайся. Даже я — полудохлый — свой засос на твоей груди вижу, не говоря о большем. Ткань на кофточке — дерьмо. Хочешь доехать с приключениями?

Я опускаю голову, и тут же прикрываю грудь руками, с опозданием скрывая то, что уже и так давно выдано с головой. Моя куртка осталась где-то в клубе, лосины сидят на голой заднице… и все же это последнее, о чем я думала, отвешивая Медведу отрезвляющие тычки, отбивая его у охраны, влетая вслед за Рыжим в карету скорой помощи.

— Ой, как мне хреново! Умираю! — голосом издыхающего монарха хрипит парень, бледнея, и я спешу наклониться к нему, разом теряя весь свой боевой запал.

— Что? Тебе хуже? Тошнит? Позвать врача?.. Лед? Воды? Грелку? Что нужно? Говори!

И он говорит. Обхватив меня за плечи и притянув к себе, Рыжая сволочь шепчет в ухо без зазрения совести и несмотря «на»:

— Прежде чем ты уйдешь, а я умру, Коломбина, я признаюсь, что у тебя не только вкусная грудь, но и потрясающий рот! Сил нет смотреть! Если бы ты знала, какие мысли мне — умирающему — сейчас приходят на ум, пока ты тут нарочно дуешь губы, нечестно играя со мной, а парни на тебя пялятся… Посмотри, девочка, я одеяло не сильно приподнял? Где ниже пояса? Все прикрыто, как следует? Все же люди вокруг, а я больной, неудобно…

— Что?! — Я отшатываюсь от парня, как от прокаженного, изумленно распахивая глаза и сбрасывая с себя его цепкие руки. — Играю? Нечестно играю? — потрясенно спрашиваю, отступая на шаг. Все еще не веря, что он сказал это всерьез. — Я?!

— Ну да, — невозмутимо дергает уголком рта Бампер, тут же демонстрируя хриплым стоном свою немощь. — Вот и сейчас надула губы, — тычет в лицо обвиняющим пальцем, — как будто тебе вчерашнего мало. Провокаторша!

Ну, все! С меня хватит! И переживаний, и бессонной ночи, и общества этого клинического дурака!

Я разворачиваюсь и хватаю первое, что попадается под руку — чужую подушку с соседней койки. Занеся ее — тяжелую и сбитую — над головой, примеряясь, как бы поточнее, с первого раза, чтобы не мучился, прибить ею ухмыляющегося полудохлого гада, шиплю взбешенной кошкой, выдыхая сквозь зубы:

— Ах ты… идиот чертов! Морда Рыжая! Капотищще Ржавое! Нарочно, говоришь?.. Я тут за него переживаю, а ему, видишь ли, мысли приходят на ум! Кофточка ему моя не нравится! Да я тебя сейчас сама отправлю в бессознательное и вечное! Вместе с приподнятым одеялом! Понял?!

— Тш! Тш! Спокойно! Держи себя в руках! — парень выставляет перед собой руку, но в этот раз он зря надеется на мое сочувствие! Я и не думаю отступать от своих слов.

— Держи себя в руках? Ну уж нет, Рыжий, доигрался!

Я надвигаюсь на него, намереваясь привести угрозу в действие, когда Бампер вдруг неожиданно легко отмахивается от меня.

— Я не тебе Коломбина, — говорит, с усилием отрывая голову от подушки. — Мам, все нормально! Все хорошо, слышишь? Это я виноват! Только я! Успокойся!

Виктор

Это было неожиданно — удар в висок из-за плеча и тьма в глазах. И все же, прежде чем потерять сознание, я успел увидеть довольную ухмылку на лице дружка Коломбины и услышать испуганный вскрик девчонки.

Твою мать! Клянусь, если не сдохну, за эту подлость, парень, я оторву тебе яйца!

Я прихожу в себя долго. Голова раскалывается надвое, к горлу подкатывает тошнота, но прежде, чем открыть глаза, чувствую на своих висках руки.

— Господи, я убью этого Медведа. Чертов дурак, что натворил! А ты тоже хорош, Рыжий. Старается он… Слышишь? И что теперь делать?..

Шепот Коломбины больше похож на вздох. Он первым планом проходит на фоне приближающегося шума, а сразу же следом за ним:

— Девушка, не мешайте! Да отойдите же! Позвольте мне осмотреть пострадавшего.

Нет! Свет такой яркий, что стон выходит особенно громким и протестующим в образовавшейся вдруг тишине.

— от-твали…

— В машину и в клинику!

— Доктор…

— Разберемся на месте!

Вместо мыслей — пустота. Вместо черепной коробки — жестяное ведро. Перспектива смещается, и вот с грубого зеленого сукна, вставшего перед глазами, в ведро с грохотом один за другим скатываются бильярдные шары. Один… второй… третий. Они гулко ударяются о тонкую жесть, перекатываются костяными боками, заставляя пустоту стонать и греметь от боли, а желудок вывернуться наизнанку.

Бах. Бах. Бах.

Твою мать! Выключите этот долбанный звук!

Игла вгоняет в вену обезболивающее, и я засыпаю.

Холодно и мутно. Но куда легче, когда виска вновь касается рука, убирая волосы.

— Мама? — Я так много раз звал ее, зову и сейчас. Ту, что всегда была рядом.

— Нет. Но мама тоже скоро здесь будет. Извини, я все-таки позвонила, — знакомо, и все же несколько неожиданно.

Коломбина? В моей спальне?.. Когда я успел привести ее в дом?.. И почему Шрэк не пыхтит над душой, привычно забравшись в постель?

— Таня? — Сиплый, уставший голос девушки вырывает меня из полусонного забытья, заставляя открыть глаза и убедиться, что ее голос мне не приснился.

Не приснился. Как и смутный образ больничной палаты, дежурный врач с воскрешающими манипуляциями, салфетки у рта и накрывшая покрывалом головная боль, — бьющая в виски, пульсирующая, не позволяющая, как следует сосредоточить на девчонке взгляд.

— Нет, не Таня. Коломбина.

Глаза щурятся от яркого света, девчонка наклоняется ко мне, возвращая холод на пострадавший висок, а я, как первобытное животное, вместо холода, встречаю обострившимися чувствами тепло ее полуголого тела, задаваясь вопросом: неужели мне не показалось, и все это время она была рядом?

— Мне хреново, Коломбина. — Прости, детка, что предстаю перед тобой вот таким дохляком, но изменить положение вещей сейчас вряд ли возможно.

— Я вижу. — Она говорит прохладно и устало, как будто действительно видит меня насквозь. Почти ощутимо отпуская с плеч гнетущую ее тяжесть, и я вдруг понимаю, что именно сейчас она захочет уйти.

Не знаю, что изображаю в лице — чертова боль почти лишила меня нормальной мимики, я просто нахожу ее руку, заставив Коломбину с беспокойством податься навстречу:

— Что? Тебе холодно? Убрать?

— Нет, — крепко обхватываю тонкое запястье, обещая себе, что не отпущу. — Посиди так со мной. Просто посиди.

Я прошу, и она сидит. Терпеливо, не отводя взгляд. Мне еще не приходилось видеть ее такой — молчаливой, без привычного вызова в глазах, и я изучаю черты ее лица, запоминая их даже сквозь качающую меня на волнах тошноты боль.

— Отпусти. Время вышло. Если не убрать лед, можно запросто обморозить мягкие ткани. Слышишь? Я серьезно.

Нет. Я убираю лед, возвращая ладонь Коломбины на висок. Закрываю глаза, вжимаясь лбом в эту ладонь, чувствуя, как она оттягивает боль на себя.

— Эй?

— Я замерз. — Да, я чертов эгоист, знаю. Но если мне так легче, тебе, девочка, придется потерпеть.

— Сочувствую, но мне неудобно. Я могу упасть на тебя.

— Валяй, — о да! Я бы сейчас не отказался спрятать голову куда-нибудь поглубже в ее тело. Я на миг приоткрываю веки, встречая мягкий свет карих глаз — удивленный и неожиданно смущенный. Провоцировать Коломбину — одно удовольствие, жаль, что последние несколько часов я слегка не боеспособен. Хотя румянец на щеках девчонки доказывает обратное.

Она бормочет и злится, но ее злость приправлена растерянностью и жалостью, и я, не выдержав оценивающего взгляда, интересуюсь:

— Что, все настолько плохо? Жалко Рыжего?

— Есть немного, — неохотно признается она, и вдруг вздергивает подбородок. — Медвед поступил подло, но ты тоже хорош! Кто тебя за язык тянул с твоими намеками? Зачем конфликт спровоцировал? Мне девчонки рассказали. Он же слишком прост для тебя — Мишка.

Ого! Неожиданно. Я оказываюсь не готов к эху чужого имени, внезапно вставшему между нами. Не тогда, когда Коломбина от меня так близко, а вчерашний вечер еще свеж в памяти картиной обнимающейся парочки.

— Скажи своему ревнивому хлыщу, что я верну должок. Пусть не надеется, что отшиб мне память.

— Он не мой хлыщ, — спокойно и уверенно, пусть это и разнится с тем, чему я стал свидетелем.

— Ну да. Я сам видел, как он тебя лапал. — Мне вдруг совершенно плевать на выражения и на то, как глохнет мой голос. Даже на боль таранящую висок — плевать. Я просто не хочу это держать в себе. — Не сочиняй, девочка.

— Ты меня тоже лапал. И даже больше. И что это меняет в наших отношениях?

Бравада Коломбине не удается. Какой бы стеной равнодушия она не отгородилась от своих слов и от меня, ее не умеющие лгать глаза говорят о том, что девчонке больно от совершенных поступков.

Мудак — вот кто я. Трусливый мудак, не знающий, что он хочет. Точнее, знающий, но признание слишком отрезвляет, чтобы с готовностью принять его. И все же, в отличие от девчонки, я позволяю себе быть хоть отчасти честным:

— В наших отношениях, Коломбина, это меняет все.

Она смотрит на меня так, как будто пытается распознать в моих словах ложь и не может. Внимательно, задумчиво, отпуская мысли, невольно открываясь в своем молчании. Еще никогда я не был ближе с девушкой, чем в этот момент с Коломбиной, и это открытие удивляет и завораживает меня. Так же, как она сама.

— Не карие и не зеленые, почему?

— Что? — ее вопрос застает меня врасплох.

— У тебя глаза, как небо. Почему? Разве такие бывают у рыжих?

— Не знаю. А что, нравятся?

— Нет, — приходит она в себя, наткнувшись на мою ухмылку, невольно скользнувшую на губы после ее слов.

— Врешь. — Врет, и, в отличие от Коломбины, мне это знание по душе.

— Иди к черту со своими шарадами!

Она отворачивается и прячет взгляд. Запускает пальцы в спутанные волосы, мягкими прядями упавшие на лицо. Неуверенным движением заправляет их за ухо, открывая моим глазам шею, оголяя плечо…

Такой должна быть женщина после ночи любви — уставшая, томная, без грамма косметики, одним лишь присутствием притягивающая к себе. И я не могу не смотреть на нее, замечая следы своего нетерпения на ее шее… ключице… груди. Черт, эта желтая штуковина на теле Коломбины сидит так низко, что я могу видеть нежные полукружия грудей, натянувшие ткань между острых вершинок, да и сама кофточка мало что скрывает. Только вот девчонке, похоже, все равно. Не видно, чтобы она намеренно дразнила меня.

Только не она.

Да, тот, кто придумал подобную одежду — был чертовым развратником. Совершенно определенно! Я что-то треплю Коломбине про ее внешний вид, обещаюсь вспомнить подлому дружку обиду, а сам, развивая мысль дальше, прихожу к выводу, что красивее голых женских плеч может быть только такая же голая и нежная женская задница. Желанная задница, если уж честно. Солнечный луч светит в спину Коломбине, и кожа на плечах и руках девчонки кажется прозрачной. Словно в ответ на мои мысли, она вновь убирает волосы за ухо, обнажая шею, заставляя тут же почувствовать себя мнимым больным. Потому что даже в таком виде — дохлой, гулкой жестянки — я реагирую на ее близость так же, как в нашу первую встречу — знакомо натягиваясь в паху желанием.

— Много ты понимаешь, — ворчит сердито, когда я отказываюсь участвовать в ее самобичевании, и со вздохом закусывает уголок нижней губы, уходя в себя…

— Поверь, милая, куда больше, чем ты.

Губы.

Губы.

Губы.

Ее губы…

Они раскрываются — до сих пор вспухшие от наших поцелуев, яркие от прилившей к ним крови, потрясающе-манящие рисунком обветренных трещинок, — и вот я уже ни черта не слышу. Словно жалкий озабоченный сопляк, я смотрю на них и рисую себе картину, где позволяю этим губам самым бесстыжим образом ласкать меня. Снова и снова. Изучая и согревая. Приручая. Я представляю это себе слишком живо, неожиданно учащаясь в дыхании, выключая боль, принимая прикосновение руки девчонки к виску, как обещающую наслаждение ласку… и тут же, опомнившись, отворачиваюсь к стене, чтобы дать боли возможность встряхнуть меня. И, вместе с тем, успокоить.

— Отпусти. Мне пора домой, — очень тихо. — Правда, пора.

Да, я последний эгоист, не понимающий, что он хочет, но отпустить девчонку непросто.

— Ты замерзла.

— Я просто устала.

Это правда. Разрозненные картинки прошлой ночи все ярче вспыхивают в голове, возвращая память. Коломбина не умеет играть, она действительно все время была рядом, и сейчас, когда я вновь смотрю на нее, когда понимаю, что если бы и умела, она бы и вполовину так не влекла меня, во мне просыпается новое чувство, далекое от первобытных инстинктов.

— Надень мою куртку. Здесь полно мужиков, а ты почти раздета. В кармане деньги и телефон — возьми себе такси. И ради Бога, избавь меня от пристального внимания волчьих глаз, рассматривающих твой зад!

Я предлагаю девчонке деньги, но она смеется, наконец оставляя меня.

И когда с ней было легко?

Устало поправляет на себе одежду, едва не обнажаясь тем еще больше, и без стеснения замечает мне по поводу качественных резинок, бесхозно валяющихся в моем бумажнике со времени свадьбы Люка. Дурость, привычка, глубоко засевшая в мозгах, но каждый раз задумываясь о близости с не-прочь-разделить-время-на-двоих-девчонкой, в сравнении с Коломбиной все кажется серым и пресным.

— С ума сошла…

— Что? — поднимает она на меня глаза, поправляя волосы.

— Ты себя в зеркале видела? — Я слишком увлекся вчера ее левой грудью и теперь даже сквозь тонкую ткань топа вижу пятнышко — у самой кромки — очень похожее на родимое. Не говоря уже о шее и губах, где вспышки засосов на нежной коже девчонки так и кричат о том, что у нее была бурная ночь. А в партнерах — сущий придурок, которому стоило бы быть куда сдержаннее и дальновиднее в своем напоре.

— Нет. Не удосужилась как-то. Не до того было, знаешь ли.

Все верно, не до того. Но я виновен в том, что мы оба оказались здесь, лишь отчасти. От той части событий, когда увидел Коломбину, а после шел за ней, как цепной щенок за поводырем, не в силах отвлечься ни на что иное.

Девчонка растерянно оглядывает себя и закрывается руками, в смущении сжимая губы. На щеки наползает румянец, но глаза загораются знакомым блеском, и этот горделивый блеск говорит о том, что она не примет мою заботу ни под каким соусом. А, возможно, и пошлет к черту. И правильно сделает! О приключениях — это я зря сказал. И про кофточку — тоже. Уже зная Коломбину, подозревая в ней склонность к самоедству, стоит предположить, что после сегодняшней ночи, после всех сказанных нами слов, она попытается вычеркнуть меня из своей жизни, гордо убравшись подальше хоть нагишом!

Чтобы вернуться к хмырю. Как вариант. Почему нет? Сочувствия в Коломбине к болезным и сирым — хоть отбавляй! А посочувствовать парню можно. Авансом на будущее.

Я прибегаю к хитрости просто потому, что не могу так просто отпустить ее, а удержать не в силах. То, что движет нами — мучает нас двоих, и она должна признать это. Я не намерен оставаться на игровом поле один, пусть не надеется спустить с рук все случившееся и забыть. Насколько бы хреново я себя сейчас ни чувствовал, моих сил хватит, чтобы дотронуться до нее, заглянуть в карие глаза, и еще раз напомнить о вчерашнем. Оставив пожар полыхать дальше. Это самое малое, что я могу и что должен сделать для нас.

— Прежде чем ты уйдешь, а я умру, Коломбина, я тебе признаюсь, что у тебя не только вкусная грудь, но и потрясающий рот! Сил нет смотреть! Если бы ты знала, какие мысли мне — умирающему — сейчас приходят на ум, пока ты тут нарочно дуешь губы, нечестно играя со мной, а парни на тебя пялятся… Посмотри, девочка, я одеяло не сильно приподнял? Где ниже пояса? Все прикрыто, как следует? Все же люди вокруг, а я больной, неудобно…

Я произношу это все девчонке, крепко держа ее у своего лица, вдыхая теплый запах тела, и от неожиданности Коломбина немеет. Отшатывается от меня, словно ожегшись, отталкивая от себя и отступая.

— Играю? Нечестно играю? — спрашивает нетвердым голосом, удивленно моргая. — Я?!

— Ну да. — Мои слова звучат слишком грубо и откровенно в этот утренний час в больничной палате, а хитрый прием с «последним вздохом» — жалок и почти театрален. Я чувствую, что меня заносит, но остановиться не могу. Дразнить Коломбину, лбом прошибая ее упрямство, куда приятнее, чем ждать боль, готовую в любую секунду взрезать висок. И куда легче, чем поверить в возможное равнодушие девчонки. — Вот и сейчас надула губы, как будто тебе вчерашнего мало. Провокаторша!

— Что?! — выдыхает она, опуская руки. — Ну, знаешь…

Она зажигается быстро, как спичка. Все же темперамент у девчонки — огонь, а я пережал пружину ее терпения — факт! В одно стремительное движение Коломбина срывается с места и хватает с соседней койки подушку. Занеся ее — ущербную и сбитую — над головой, нависает надо мной, раздувая от гнева щеки, сверкая глазами, а я, как последний дурак, вместо того чтобы срочно вымаливать у девчонки прощение, любуюсь перед смертью ее голыми руками и упругой грудью. Потому что она почти наверняка сейчас придушит меня, просто упав с подушкой сверху.

— Ах ты… идиот чертов! — Больше не стесняясь любопытных ушей и глаз. — Морда Рыжая! Капотищще Ржавое! Нарочно, говоришь?.. Я тут за него переживаю, а ему, видишь ли, мысли приходят на ум! Кофточка ему моя не нравится! Да я тебя сейчас сама отправлю в бессознательное и вечное! Вместе с приподнятым одеялом! Понял?

«Понял», — только собираюсь ответить я под робкий смех соседей, как вдруг слышу удивленный вскрик и замечаю мать, вошедшую в палату и остолбеневшую у порога. В редкую минуту шока и изумления потерявшую дар речи. Женщину, как всегда, идеально красивую холодной осенней красотой, пусть и не успевшую как следует уложить волосы в прическу, зато надевшую привычные каблуки и новый цвета спелого персика костюм из своей последней коллекции, так идущий к ее темно-рыжим волосам и любимой нежно-коралловой сумочке «Шанель», привычно переброшенной через согнутый локоть.

Она стоит и смотрит на взъерошенную Коломбину, осмысливая представшую ее глазам картину, а я понимаю, что у меня есть две секунды, чтобы предотвратить надвигающееся цунами, потушить прометеев огонь, вспыхнувший праведной искрой в голубых глазах матери, и спасти от возмездия — и дорогого французского маникюра — честное лицо девушки, которая мне — я признаюсь себе в этом, наверно, в полной мере именно сейчас — небезразлична.

— Тш! Тш! Спокойно! Держи себя в руках! — Я стараюсь быть убедительным, несмотря на боль, выбравшую подлый момент, чтобы прострелить висок насквозь. — Мам, все нормально! Все хорошо, слышишь? Это я виноват! Только я! Успокойся!

Но Людмила Карловна уже стоит напротив Коломбины, по другую сторону койки, надменно раздувая тонкие ноздри, как и положено особе благородных кровей, чья прабабка расстаралась вовсю, чтобы выйти замуж за польского дворянина. Цепко смотрит в глаза незнакомке, посмевшей замахнуться на ее единственного, горячо любимого сына. Нелицеприятно, но справедливо обозвавшей его идиотом.

— И как я должна расценить ваше поведение, уважаемая? Как нападение на тяжелобольного? Или просто неподдающуюся здравой оценке выходку?.. Вы, милочка, видимо, забыли, где находитесь!

Мать смеряет Коломбину критическим взглядом, и я вижу, как этот взгляд тут же брезгливо цепляется за ужасные фиолетовые лосины и короткую юбку девушки, вздернувшуюся на бедре. На миг закрывает глаза, пряча их за длинными ресницами, наткнувшись на желтый топ.

— Немедленно отойдите от постели моего сына, слышите, иначе я за себя не ручаюсь!

— Ма, тормози!

— Витя, помолчи!

— Кому сказал, Карловна, не лезь! — да, мне приходится повысить голос, но когда на тебя мчит тепловоз, следует применять экстренные меры.

Коломбина стоит, выронив подушку, обхватив голые плечи руками, и смотрит куда-то мимо меня в угол комнаты. Отстраненно и холодно.

— Таня, — мне не удается поймать ее руку. — Извини. Я дурак.

— Сынок, пусть девушка сама объяснится!

— Мам, пожалуйста, не начинай, а? Я же сказал, что сам виноват. Тань…

Но Коломбина молчит. Словно сжавшись вся под нашими взглядами, она отступает к двери, отворачивается… но вдруг останавливается и возвращается назад. Осторожно наклонившись, чтобы не коснуться меня, избегая смотреть в глаза, говорит так безразлично и тихо, что от ее слов ползет мороз по коже:

— Никогда. Никогда не попадайся мне на глаза, слышишь? Не подходи ко мне и не заговаривай. Никогда. Не то… Клянусь, Артемьев, я возненавижу тебя еще больше. И себя… — уже отвернувшись и ускорив шаг. — Себя тоже возненавижу!

Коломбина ушла, и в палате стоит тишина, пока я осознаю услышанное, а больные делают вид, что им нет дела до суеты наступившего дня и коснувшегося их слуха разговора. Мать осторожно садится рядом, опуская руку на мой лоб, — аккурат на то место, где лежала рука Коломбины, — накрывая меня облаком дорогих духов и знакомым чувством покоя. Убрав волосы, замечает тревожно:

— Ну вот. Кажется, у тебя поднялась температура. И этот ужасный синяк… Врач сказал, что все обойдется, но, сынок, как же так, а?

— Вот так, мам. Бывает.

— Что, действительно виноват?

— Похоже на то.

— Это было неприятно. Я твоя мама, ты должен меня понять.

— Согласен. Но я заслужил, поверь.

— Она… необычная — эта девушка.

— Наверно.

— Это она звонила?

— Да.

— По телефону была очень вежлива. Сказала, чтобы я не волновалась, объяснила ситуацию и пообещала, что пробудет с тобой до моего приезда.

— Как видишь, обещание выполнено. Можно сказать: сдала тело с рук на руки.

— Вить, перестань! Не то не посмотрю, что бугай, наподдам по заднице! Скажи спасибо, что отец не слышит! Не стала ему в Германию звонить, у него и без нас с тобой хлопот хватает с партнерами. Завтра прилетит — узнает. Хотела сначала сама убедиться, что ты жив-здоров.

— Как видишь. Да все нормально, мам, — спешу улыбнуться дорогим глазам, хотя на душе паскудно. — Выживу. В первый раз, что ли?

— Не в первый, но дай-то Бог, сын, чтоб в последний! Мало мы с отцом в семнадцать от твоих драк натерпелись! Пора бы уже и повзрослеть! Так кто эта девушка? — спрашивает между прочим госпожа Артемьева, напрягаясь в лице. — Не знаю, кто из вас виноват, но мне она показалась крайне неуравновешенной особой. А ее внешний вид…

— Ма, не начинай, пожалуйста!

— И все-таки.

— Мне нравится. Ясно?

— Что? — вот теперь мать удивлена по-настоящему. — Что нравится, Витя?

— Не что, а кто, — возражаю я, закрывая глаза. Желая, чтобы этот разговор быстрее закончился.

— Сынок, ты, видно, шутишь?

— Ничуть, — я вдруг чувствую обиду за Коломбину и накатывающее на меня раздражение.

— Но как же Оля… Сынок, я думала, вы понравились друг другу. Такая утонченная и перспективная девушка. Да это смешно! Ты просто слишком серьезно воспринял помощь своей грубиянки, уж не знаю, что там между вами произошло! Я надеюсь, мы к вечеру оба достаточно остынем и придем в себя, чтобы больше не вспоминать о ней, о том, что здесь произошло, и уж тем более, никогда не видеть.

Имя любимой модели матери заставляет меня вспылить. Каждый раз одно и то же! Единственное, что я могу сделать для Карловны, это сказать все достаточно тихо, чтобы слова рассеялись, едва просочившись сквозь зубы.

— Наташенька, Лерочка, Леночка, Лиза… Мать, кого я еще должен трахнуть, чтобы ты, наконец, самоудовлетворилась, оставив меня в покое? Чтобы осталась довольна своим сыном? Я сам буду решать, кого видеть, а кого — нет. Я давно вырос из сшитых тобой портков. Извини, но это моя жизнь и мой выбор, нехрен их на меня натягивать!

— Виктор, ты с ума сошел? — в голубых глазах матери больше изумления, чем обиды. Я всегда был слишком непослушным и неуправляемым, чтобы по-настоящему задеть ее. — Ты как с матерью разговариваешь? Знаешь, вот прав Максим, когда говорит, что мы избаловали тебя. Бессовестный! Никакого уважения к родителям!

Я молчу, и мать тихо выдыхает, опуская плечи:

— Витя, сынок, ты меня пугаешь. О каком выборе ты сейчас сказал? Это ведь не то, о чем я подумала? Это просто еще одна девушка, ведь так? Так? — переспрашивает меня через минуту, когда я тяну с ответом. — Ну, скажи?