Скелет в шкафу художника

Яна Розова, 2004

У Вари чудесная жизнь: она богата, молода, имеет море поклонников, а ее муж Тимур Багров постепенно становится модным художником. Но, странное дело, внезапно с Варей начинают происходить страшные вещи: четыре раза на нее совершаются покушения, и чудом ей удается избежать смерти. Все вокруг считают, что это попытки самоубийства, и находят для этого различные причины, но сама Варя твердо знает: умирать ей рановато! Жена художника пытается разобраться, кому не дает покоя само ее существование на этом свете, и обнаруживает в своем семейном шкафу несколько замшелых скелетов. Варе кажется, что она вот-вот выйдет на злоумышленника, но каждая новая версия приводит в тупик. И когда наконец выход из лабиринта начинает виднеться, вокруг Вари и Тимура затягивается смертельная петля…

Глава 8

На следующий день я прямо с утра приняла таблетку обезболивающего и позвонила Кострову. Он даже не спросил, зачем я звоню, а сразу назначил мне прием. Только прийти надо было не в больницу, где я лечилась после падения, а в частный медицинский Центр, где у Евгения Семеновича был личный кабинет. Собственно, я хотела поговорить о маме, но не стала перегружать телефонную беседу лишними разговорами. При встрече и поговорю!

В клинику меня подвез Тимур, который спешил на встречу с журналистом из столичного ежемесячного издания, посвященного миру искусства. Журналист был на вчерашнем вернисаже и теперь хотел взять небольшое интервью у Багрова. Тимур хотел того же. Сегодня он был одет в более естественной для себя манере: узкие джинсы и темно-красный, скорее багровый, в соответствии с фамилией, свитер.

Я же решила отдохнуть от яркости и просто распустила свои волосы цвета благородной мыши и влезла в удобное просторное платье.

Тимур поглядывал на меня, наверно, прикидывая, для кого вся эта простота.

Евгений Семенович встретил меня на пороге своего роскошного кабинета, он пропустил меня и зашел следом. Я огляделась. Деревянные панели под орех, такой же рабочий стол, видеосистема и стопка кассет на тумбочке для аппаратуры в углу. На паркетном полу — дагестанский ковер, на стенах — живописные полотна. Здесь царило ощущение респектабельности, вкуса и комфорта. И на хозяина я посмотрела другими глазами. Этот человек знал мою маму, у них был роман, он целовал ее, он любил ее! Что он вспоминает о ней? Тоскует ли? Не его ли цветы появляются регулярно на ее могиле?

Я села в кресло возле его стола и снова принялась разглядывать доктора: высокий, полноватый, но еще не грузный мужчина. Седые волосы львиной гривой обрамляют умный лоб. Достоинство светится в светло-карих глазах. О чем они разговаривали? Что их сблизило? Наверное, искусство.

— Варенька, — начал он. — Вы прекрасно выглядите. Принимаете препараты, которые я вам назначил?

— Нет, — небрежно ответила я и тут же спросила: — Вы знали мою маму?

— А кто ваша мама?

— Рита Садкова.

Психиатр отреагировал неожиданно бурно. Он вскочил с места, всплеснул руками, покраснел. Его глаза забегали: казалось, он хочет, но не может оторвать взгляд от чего-то находящегося в правом, дальнем от него, углу кабинета. Я обернулась и увидела картину, висящую на уровне человеческого роста. Это была, безусловно, работа моей матери, и, покопавшись в памяти, я вспомнила ее.

Картина была написана в период особенно широкой амплитуды ее творческих исканий. Только что перед этой работой мама закончила традиционный пейзаж, похожий на ранние пейзажи Тимура: четкий рисунок, природные цвета. А эта композиция, созданная непосредственно за пейзажем, была выполнена в духе постимпрессионизма и даже, пожалуй, абстракционизма. Причем техника была выбрана нарочито грубая: краска накладывалась не мазками, а прямо-таки чешуйками. Мне показалось, что мама вообще не брала в руки кисть, работая над этим полотном. Но талант — это особое умение прикоснуться к лягушке и обратить ее в принцессу. Абстракция производила завораживающее, околдовывающее впечатление. Внизу стояла подпись: «Рита Садкова».

Я уже забыла о мечущемся Кострове. Подойдя к полотну, стояла, потеряв счет времени. Я говорила с мамой.

— Варя, я не знал… — раздался над ухом растерянный голос. — То есть Рита рассказывала мне о своей дочери, которая вроде бы учится где-то в Москве или в Питере. Я полагал, что вы там и остались после учебы.

— Это было бы логично: по собственной воле никто в провинцию не возвращается! К тому же я на маму не похожа и фамилия у меня другая. Да и лечиться раньше в психушках мне не приходилось. А тут мне вчера Ижевский рассказал. Мы разговорились о ней, о маме то есть, и мне захотелось узнать наконец, что произошло. Я ведь ничего не знаю о ее смерти. Сначала было слишком больно спрашивать, потом привыкла к неизвестности. А сейчас я готова совершенно! У вас же есть еще ее работы?

Обернувшись, увидела, как он побелел. Неужели это любовь? Евгений Семенович просто впился взглядом в левый нижний угол композиции. Там были расположены несколько желтых пятен-чешуек и одно, как бы поверх остальных, — бурое. Это бурое пятно имело форму неправильной восьмерки или буквы «В». Причем верхнее колечко восьмерки было более вытянутым и крупным. Психотерапевт тяжело дышал над моим ухом.

Что его так взволновало?

— Евгений Семенович, вам плохо? — спросила я.

— Нет, немного разволновался…

— Вы… вы любили ее?

— Да, то есть… Нет! Но тут другое…

— А где остальные ее работы, принадлежащие вам?

Он вроде бы приходил в норму. Цвет лица нормализовался, и перестали трястись руки.

— Они в моей галерее. У меня есть каталог моего собрания. Я подарю вам экземпляр. А на следующей неделе приглашу посмотреть работы Риточки.

Эта «Риточка» меня немного задела. Вроде обиды за отца.

— Договорились. Спасибо. Я пойду?

— Иди, Варя, иди! Вот каталог. Созвонимся, — он уже совсем отошел от шока. — И принимай лекарства, слышишь?!

— Ага! — откликнулась я с порога.