Глава 2
Канун похода
Наконец-то из-за горизонта стал ненадолго показываться край солнца, а затем оно с каждым днем стало подниматься все выше и выше. Кончилась долгая, почти двухмесячная полярная ночь…
Неожиданное предложение
Афанасий погладил уже довольно большой живот Марии, лежавшей рядом с ним.
— Было бы очень хорошо, если бы ты, Маша, родила сына, — мечтательно произнес он.
Та прямо-таки расцвела от его ласки:
— Да сын-то и будет, Афонечка!
— Почему ты так уверена? — засомневался тот.
Мария счастливо рассмеялась:
— Ребеночек-то уже толкается ножками, да знаешь как! А так толкать, как говорит бабка Фрося, может только мальчик.
Афанасий усмехнулся ее пророчествам, однако когда снова погладил ее живот, то ясно ощутил довольно сильный толчок в нем.
— Ну что же, пожалуй, пора…
— Что пора, Афоня? — насторожилась Мария.
Тот усмехнулся:
— Под венец идти пора!
— Кому? — не поняла она.
— Да нам с тобой, Маша.
Та опять непонимающе посмотрела на него:
— Как это нам? — И тут ее глаза расширились — до нее наконец-то дошел смысл его слов. — Не может быть! — тем не менее воскликнула она, боясь поверить в нежданно свалившееся на нее несбыточное счастье.
«Да разве же возможно такое? — предательски нашептывал ее внутренний голос. — Не может быть, не может быть…» — молотом стучало у нее в голове, и она с мольбой во взгляде глянула на него, словно умоляя подтвердить то чудо, о котором, как показалось ей, она только что услышала.
Афанасий же погладил ее русые волосы, настолько длинные, что те разметались по всей подушке.
— Ты не ослышалась, Маша, — видя ее потрясенное состояние, сказал он, поставив себя на ее место. — Я действительно предлагаю тебе стать моей женой.
Та все еще непонимающими глазами глянула на него, а затем, уронив голову на его грудь, разрыдалась. Афанасий же только гладил ее по голове, давая ей возможность излить свои чувства.
«Каким же все-таки потрясением оказалось для нее мое предложение?! — подумал он. — Я же, конечно, предполагал нечто подобное, но ведь не настолько же! — И усмехнулся про себя. — Девчонка, совершенно беззащитная, безоглядно влюбилась в меня, человека, которому прислуживала, не думая о возможных последствиях. И даже когда поняла, что забеременела, то ни разу не упрекнула меня в этом, решив, видимо, что как будет, так и будет. И вдруг я, как бы между прочим, предлагаю ей стать моей женой. С ума же сойти можно…»
И, находясь под сильным впечатлением от своих размышлений, тихо сказал:
— Тебе же нельзя так волноваться. Извини уж меня!
Мария тут же подняла голову и сквозь слезы, ручьями текущие по ее щекам, еще всхлипывая, прошептала:
— Да за что же это, милый мой, я должна тебя извинять? В своем ли ты уме?! Я же ношу под сердцем плод своей любви и лишь только за это должна быть благодарна своей судьбе. И вдруг мне, дворовой девке, приставленной к тебе в услужение, ты говоришь, что хочешь взять меня в жены… Да разве же такое может быть?!
И в волнении даже не заметила того, что впервые обратилась к нему на «ты».
— Стало быть, может. Или ты хочешь, чтобы наш с тобой ребенок родился незаконнорожденным?
Та испуганно посмотрела на него глазами, сразу же высохшими от слез. «Но он же ведь только что сказал “наш с тобой ребенок”!» — И, боясь, что не ослышалась, возликовала своей истерзанной сомнениями душой.
А тот уточнил:
— Лично я этого не хочу.
— Да разве я против того, чтобы мы обвенчались?! — в отчаянии воскликнула она. — Но как к этому отнесется мой барин?! — со страхом спросила она.
— Он уже знает об этом, — успокоил он ее, а та вздрогнула: «Стало быть, об этом он уже говорил с моим барином?!» — промелькнуло у нее в голове, и тем не менее все еще недоверчиво продолжала смотреть на него. — Вот выйдешь за меня замуж и станешь свободным человеком.
— Правда?! — почти шепотом спросила та, как бы боясь спугнуть это, казавшееся ей зыбким, чудо.
— Конечно, правда.
Мария снова уронила голову на его грудь и теперь уже расплакалась.
— И за что же это, Господь, на меня свалилось такое счастье? — всхлипывая, прошептала она.
— За то, что ты добрая, ласковая и заботливая… Да к тому же еще и умница.
— Правда? — снова спросила она, подняв голову и испытующе заглядывая ему в глаза.
Тот усмехнулся.
— А иначе с какого бы это перепуга я предложил тебе идти со мной под венец? — ответил он вопросом на вопрос.
Ее лицо засветилось радостью. И тут же она испуганно посмотрела на свой уже большой живот и со страхом спросила:
— А как же это я с ним-то, таким уже большим, пойду под венец?!
— Через не могу! — сказал, как отрезал Афанасий. — Чуть было не сказал тебе: раньше надо было думать… — усмехнулся он, а Мария, порозовев, смиренно опустила глаза. — Или тебе, может быть, еще раз напомнить о незаконнорожденном ребенке?!
Та вздрогнула от его слов, как от удара хлыстом:
— Я все поняла! И прошу тебя: не напоминай мне больше об этом. Ведь не зря же, наверное, ты только что назвал меня умницей…
— Стало быть, не зря. Ну да ладно. Как говорится, кто старое помянет — тому глаз вон. А ты, Маша, озаботься о подвенечном платье. С ним, как мне кажется, будут некоторые трудности, учитывая несколько изменившуюся твою фигуру, — улыбнулся он. — Ну да, думаю, бабка Фрося тебе подсобит в этом деле. — Та согласно кивнула головой. — А за деньгами дело не станет. Так что об этом не беспокойся.
Мария благодарно посмотрела на него, а затем, смущаясь, спросила:
— А можно мне будет сказать об этом своим подружкам?
— О чем? — не понял тот.
— Да о нашем с тобой венчании…
Афанасий рассмеялся:
— Мне бы твои заботы! Конечно, можно. Иначе как же это ты сможешь жить с таким секретом, не рассказав им об этом?!
Она прильнула к нему и прошептала:
— И откуда же это ты свалился на мою голову, милый?
Тот усмехнулся:
— Этот вопрос, пожалуй, больше подходил бы для меня. Ты не находишь?
— Нахожу, дорогой ты мой человек. — И с каким-то ранее неизведанным для нее чувством добавила: — Отец нашего дитя.
— Его, между прочим, надо еще и родить…
— Вот за этим-то дело не станет. Верь мне. Ведь я же, еще и не родив его, уже чувствую себя матерью. И не улыбайся, но это так. — А затем с затаенной нежностью спросила: — А как мы его назовем?
— Если родится мальчик — Михаилом, — не задумываясь, ответил Афанасий.
— А если девочка — то Ольгой, — предложила она и вопросительно посмотрела на него.
— Как древнерусскую княгиню?
— А почему бы и нет? — улыбнулась она. — Ведь ты же, милый, тоже, чай, не простого рода.
— Княжеского… — усмехнулся тот. — Я же ведь, Маша, всего-навсего сын боярский.
— Ой, Афонечка! — восторженно воскликнула та, завороженно глядя на него, и тут же прошептала: — Какое же это счастье, что ты именно меня выбрал себе в прислужницы. Ведь когда ты в первый раз пришел в господский дом и я увидела тебя в прихожей из комнаты для прислуги, то сердце мое чуть было не оборвалось, — призналась она. — А позже, когда ты выбрал меня уже в присутствии Кузьмича, у меня вообще чуть было не подкосились ноги.
— А я действительно почему-то выбрал именно тебя, хотя должен сказать, что и другие девки тоже были хороши. — Мария ревниво глянула на него, а тот, не обращая внимания на ее эмоции, задумался. — Я же ведь никак не предполагал, что наши отношения с тобой зайдут так далеко. — Ее лицо порозовело. — Стало быть, есть что-то притягивающее друг к другу совершенно неожиданно встретившихся двух совершенно незнакомых ранее людей…
— Конечно, есть, Афоня, — загадочно улыбнулась та. — Это же Божий промысел. Разве не ведаешь?
— Ну ладно, ведунья, давай-ка спать. Завтра много дел.
Мария приподнялась на локте и с затаенной надеждой спросила:
— И мне можно сегодня не идти спать в девичью комнату?
— Конечно. Ты же сама спросила разрешения рассказать своим подружкам о нашем предстоящем венчании. Так в чем же тогда дело?
Она жарко обняла его шею.
— Какое счастье, что я теперь могу спать, обняв тебя! Я же ведь так мечтала по ночам об этом. — И насторожилась: — А о каких делах ты только что сказал?
— Надо готовить поход на Турухан.
— И ты будешь в нем участвовать? И как долго он продлится?
— А как же? — недоуменно пожал плечами Афанасий. — Или ты считаешь, что тобольский воевода прислал меня сюда лишь для того, чтобы я лапал тебя? — начал выходить он из себя.
— Не возмущайся так, Афоня! Я же никогда не спрашивала тебя о твоих делах.
— А теперь, когда я только было заикнулся о венчании с тобой, ты уже решила, что теперь имеешь право требовать от меня отчета о всех моих делах? — гневно посмотрел он на нее так, как будто увидел в первый раз. — Запомни раз и навсегда: во-первых, я служилый человек и, куда мне идти и насколько, а также что мне делать, решает только мое начальство и я сам. Во-вторых, каждый сверчок должен знать свой шесток. Мое дело — служба, а твое — дети и хозяйство. А то, что сочту нужным, я и сам расскажу тебе. Теперь же одевайся и иди спать в девичью комнату.
— Но, Афоня! — взмолилась та, в смятении глядя на него.
Тот осуждающе посмотрел на нее:
— Был Афоня, да весь кончился… Теперь у тебя, Мария, будет достаточно времени подумать над тем, что я тебе сказал. А мне действительно надо выспаться. Все! Ступай!
* * *
Следующим поздним вечером Афанасий вернулся в свою комнату и был удивлен, застав в ней Марию.
— Ты что это здесь до сих пор делаешь?
— Убираюсь, Афанасий Савельевич, — смущенно ответила та. — Ведь день-то еще короткий…
— А может быть, просто ждала меня? — усмехнулся тот, подозрительно глянув на нее.
— Может быть, и так, Афанасий Савельевич, — не стала отрицать она, отведя глаза в сторону.
Афанасий вскипел:
— Да что ты это заладила: Афанасий Савельевич, Афанасий Савельевич… Я же ведь еще вчера, кажется, сказал, что тому, кто старое помянет, — глаз вон!
Лицо Марии просветлело, и она, как от ожидания очередного чуда, прикусила губу.
— Клюквенного соку плескани, Маша, а то что-то пересохло во рту.
— Конечно, конечно, Афанасий… — и смешалась. — Афоня, — поправилась она, неуверенно глянув на него.
А тот, сделав несколько глотков сока из высокого стакана заморской работы, задумался.
День действительно выдался на редкость тяжелым…
Вначале он сделал смотр двадцати стрельцам во главе с десятником Семеном Гурьяновым, выделенными воеводой в его отряд, а заодно и своим казакам, которые от безделья несколько разболтались.
Затем, выйдя из детинца, спустился на плотбище, чтобы проверить ход подготовительных работ к строительству дощаников. Оба уставщика, и старый, Дементий Дубинин, и новый, Яков Кривой, прибывший в Мангазею с несколькими корабельными мастеровыми еще перед самым ледоставом по указанию тобольского воеводы, подробно ознакомили его с состоянием дел. Показали и чертежи дощаников, которые предстояло построить, ответив на ряд его вопросов. Когда же он спросил, можно ли установить на одном из них пищаль[34], уставщики озадаченно переглянулись. А затем пообещали разобраться с этим вопросом и доложить ему свое решение. Когда же он с некоторым недоумением сказал им, что, как ему известно, на судах Ермака при его походе в Сибирь были пищали, те объяснили ему, что у Ермака были не дощаники, а струги, поднимавшие по 20 человек с полным вооружением, боеприпасами и продовольствием. То есть были раза в два больше их дощаников. И Афанасий согласился с их доводами, решив подождать их окончательного решения.
Затем с интересом посмотрел, как мастеровые с бородами белыми от инея, оседающего на них от дыхания на морозце, распускали толстые, заранее заготовленные еще прошлым летом сосновые бревна на судовые доски. «Да, нелегка их работа!» — с сочувствием отметил он.
И с тоской посмотрел на реку, покрытую льдом толщиной до трех аршин[35]. Было такое впечатление, что этот лед так никогда и не растает, хотя он, конечно, знал, что это не так. А уставщик Дементий Дубинин заверил, что во второй половине мая река уже полностью освободится ото льда. Стало быть, прикинул Афанасий, поход можно будет начать в начале июня, так как дощаники будут строить на берегу, когда потеплеет, и, только после того, как вскроется река, их спустят на воду.
Но самым нудным делом все-таки оказались расчеты, которые они проводили вместе со стрелецким десятником, своим помощником, в съезжей избе под руководством Макара, приставленного к их отряду дьяком Бастрыкиным. Товары для обмена на мягкую рухлядь с туземцами, провиант для отряда на год, огневые припасы, хозяйственную утварь, свечи и подсвечники к ним… Голова шла кругом.
И наконец, уже вечером, доклад воеводе о проделанной за день работе, а затем, в который уж раз, обсуждение многочисленных вопросов, связанных с предстоящим походом.
Афанасий устало поставил стакан на стол.
— Разбери, Маша, постель. Устал. Прилягу, пожалуй.
— Я мигом, Афоня! — метнулась та к кровати.
Он подошел к разобранной кровати и стал не спеша раздеваться, в то время как Мария в смятении наблюдала за ним.
— А тебе что, нужно отдельное приглашение? — с долей удивления спросил он. — Раздевайся, гаси свечи и прыгай в постель!
Та же с навернувшимися на глаза слезами счастья засуетилась:
— Я сейчас, Афоня! Я сейчас…
Однако, раздевшись и погасив свечи, откинула край одеяла и осторожно, боясь потревожить живот, легла в постель.
— Раньше так прямо-таки впрыгивала, — усмехнулся Афанасий, наблюдавший за ней.
— Погоди, вот разрешусь от бремени, и опять буду впрыгивать к тебе в постель с превеликим удовольствием! — радостно сказала она и притихла, прижавшись к нему. А через некоторое время прошептала: — Я же ведь, Афоня, этой ночью, почитай, и не спала. Все переживала и думала, думала…
Тот усмехнулся:
— Думать вообще-то никогда не вредно. Особливо, когда это идет на пользу. Ну да ладно. Ты, как мне сдается, так и не сказала своим подружкам о предстоящем нашем венчании?
Та, взгрустнув об этом, как о несбыточной мечте, отрицательно покачала головой:
— Ну как же я смогла бы сказать им об этом, придя спать вместе с ними. Ведь так же, Афоня?
— И то, пожалуй, правильно. Еще успеется…
Мария лежала ни жива ни мертва, всей своей изболевшейся девичьей душой предчувствуя, что вот именно сейчас и может решиться вопрос всей ее дальнейшей жизни.
Однако тот, от которого целиком и полностью зависело это, вроде как отодвигал его решение на неопределенное время.
— Толку от меня, Маша, как от мужика сегодня будет мало, — усмехнулся Афанасий и удивился сам себе: — Надо же, даже отказался сыграть пару партий в шахматы с твоим барином. А посему готов ответить на все твои вопросы.
Мария медленно, как бы раздумывая, приподнялась на локте и недоверчиво, почти со страхом, спросила:
— А ты не будешь сердиться?
— Не буду. Обещаю…
И та с радостно забившимся сердцем опустила голову на подушку.
— Хотя, как я припоминаю, — заметил он, — тебя интересовало все, связанное с предстоящим походом на Турухан?
Она молча кивнула головой, боясь выдать свое волнение голосом, который мог бы нечаянно и дрогнуть.
А Афанасий не спеша стал объяснять:
— Поход начнется где-то в начале июня, когда река полностью очистится ото льда и будут готовы все четыре дощаника, рассчитанные на перевозку отряда из тридцати человек: стрельцов и казаков.
— А кто будет у вас за главного? — робко спросила Мария.
— Как это кто? Начальником отряда буду я.
— Ты?!
Буквально огорошенная словами Афанасия, Мария уже не могла слушать его лежа и присела на кровати, не обращая уже внимания на живот, мешавший ей. Известие о том, что ее Афоня будет командовать целым отрядом, взволновало ее.
— И все эти мужики будут слушаться тебя?!
Тот откровенно рассмеялся:
— А ты когда-нибудь видела начальника, которого бы не слушались его подчиненные?
— Ой, Афонечка, милый, мне так страшно стало за тебя…
— Это почему же? — искренне удивился тот.
— Так ведь ты же теперь будешь отвечать за все, что может случиться с твоим отрядом!
— А как же! — снова рассмеялся тот над ее страхами и успокоил: — Я же, Маша, нахожусь на государевой службе, и мне положено отвечать за людей, подчиненных мне. Понимаешь?
Та неуверенно кивнула головой, все же боясь за него, а затем, все еще страшась его возможного гнева, все-таки спросила:
— А что вы будете делать на Турухане?
— Облагать самоедов ясаком, — как о само собой разумеющемся ответил тот.
— А ежели они не захотят платить его, этот самый ясак?
Афанасий усмехнулся:
— Тогда будем заставлять силой.
— Но ведь это же война, Афоня! — ужаснулась Мария, в страхе прижав к груди кулачки. — Тебя же ведь могут тогда и убить!..
— Это навряд ли. У нас ведь ружья, в то время как у самоедов — лишь луки со стрелами. Да вот еще думаю установить на одном из дощаников пищаль.
— А это что такое? — с затеплившейся надеждой спросила она.
— Небольшая пушка, стреляющая железными ядрами, — пояснил он и уточнил: — Правда, не очень большими, всего в фунт[36] весом.
— Ну и что? Поставь, Афонечка, обязательно поставь ее, эту самую пищаль! — взмолилась та.
Он внимательно посмотрел на нее.
— Что это тебя вдруг потянуло на ласкательное обращение ко мне?
Та потупилась.
— Понимаешь, чем ближе время моего разрешения от бремени, тем мне все больше и больше хочется обращаться к тебе именно так. — И как раз в это время ее живот заметно дернулся. — Видишь, как наш Мишутка буянит — стало быть, на волю просится… — счастливо рассмеялась она. — А вот ежели бы ты ненароком и назвал меня Машенькой, то я бы, ей-богу, и не обиделась, — лукаво глянула она на него.
— Всему свое время, — неопределенно заметил Афанасий. — Вот через год вернусь из похода, там и посмотрим…
Глаза Марии наполнились ужасом.
— Через год?! — в смятении воскликнула она. — А как же я, вернее, мы с Мишуткой?!
— Будешь ждать меня, как и все жены служилых людей, — пожал тот плечами.
— Так то же жены…
Афанасий непонимающе посмотрел на нее, а затем рассмеялся:
— Не волнуйся, Маша! Мы же ведь обязательно обвенчаемся с тобой еще до рождения дитя, как я тебе и обещал. Ведь у моего сына должен же быть законный отец. Неужто забыла?
Та горячо обвила его шею руками.
— А жить будете в этой самой комнате. — Мария завороженно посмотрела на него. — Деньги же на ваше пропитание я тебе оставлю, ибо в походе они мне будут не нужны. Ведь там я буду питаться на казенный счет, — усмехнулся он.
— Да много ли нам будет надо, Афоня? Я же ведь питаюсь с барского стола, — пояснила она.
— Э нет, так дальше дело не пойдет! — Мария настороженно посмотрела на него. — Ведь ты же после нашего венчания будешь уже мужней женой, — пояснил уже он. — Стало быть, ты уже не будешь дворовой девкой и быть у кого-то в услужении, а будешь вести наше хозяйство и ухаживать за нашим дитем. А посему без денег тебе никак не обойтись.
— Стало быть, я буду хозяйкой этой комнаты? — с загоревшимися глазами спросила она.
— Конечно, — усмехнулся ее энтузиазму Афанасий.
Мария обернулась, словно пытаясь охватить взглядом всю комнату, хотя в ней была полная темнота.
— Ты что, разве не видела ее? — рассмеялся тот. — Ведь уже, почитай, более полугода убираешься в ней.
Та снисходительно посмотрела на него, как на человека, далекого от жизни:
— Я, Афоня, действительно убиралась в ней, но, заметь, как прислуга, а теперь вот хочу посмотреть на нее уже глазами хозяйки.
«Вот это поворот! — удивился тот. — Похоже, я присутствую при рождении как бы нового человека. Вот, оказывается, что значит для бабы слово “хозяйка”. Ну и ну…»
— А за деньги не беспокойся — лишние не потрачу. И хотя у меня своих-то денег никогда и не было, однако Кузьма, наш дворецкий, иногда посылал меня в лавки в посаде за кое-какими покупками. Так я отчитывалась перед ним за каждую полушку[37].
— Это, конечно, хорошо, но теперь-то у тебя будут совсем другие деньги. Во всяком случае, не медная мелочь. — Мария со страхом посмотрела на него. — Я ведь оставлю тебе все мои деньги, которые есть у меня.
— И где же, Афоня, я буду их хранить?! — упавшим голосом спросила она.
— Разберемся! Но позже. А завтра же не забудь узнать у бабки Фроси стоимость подвенечного платья, хотя бы примерную, и не забудь взять у меня деньги на него, но с избытком — мало ли чего… Время-то не терпит, — и погладил ее по животу.
Мария счастливо рассмеялась:
— Глупенький ты мой. Да ведь деньги-то будут нужны только тогда, когда платье будет уже готово. Да и хорошую портниху притом надо будет еще найти. Ведь далеко не каждая сможет сшить подвенечное платье так, чтобы скрыть особенности моей фигуры, как сказал ты, — пояснила она.
— Это все ваши с Фросей бабьи дела, а вот аванс никогда не помешает. Уж это я точно знаю. Ну все! Давай-ка спать.
— Мне опять идти в девичью комнату? — дрогнувшим голосом спросила она.
— Еще чего! — с недоумением посмотрел он на нее и, уловив смысл ее вопроса, усмехнулся: — Грей-ка лучше отца своего дитяти. Вы же, бабы, ох, какие жаркие…
Мария прижалась к его сильному, такому дорогому телу и тихо заплакала от счастья.
Наставления
Воевода, вздохнув, поднял голову от шахматной доски.
— Меня, Афанасий, уже не удивляет ничья с тобой. Хотя, признаюсь, хотелось бы все время выигрывать. И не только в шахматы, — коротко улыбнулся он.
— Естественное желание любого игрока, Давыд Васильевич, — согласился тот. — На нем-то как раз и основано вовлечение людей в азартные игры. Ведь те как раз и пытаются непременно отыграться, надеясь на удачу, и в конце концов проигрывают все, что у них есть, а точнее сказать, до нитки.
Воевода снова вздохнул.
— Знакомое дело. У нас здесь, в Мангазее, тоже завелись любители поживиться на игре в зернь. А вовлекают в эту азартную игру в основном стрельцов, обирая их, как ты сказал, до нитки. Они же ведь пришлые, временные люди, присылаемые сюда лишь на год. Оберут их, и будь здоров — ищи-свищи… Пытаюсь бороться с этим злом, однако это дело пытается покрывать Курдюк Давыдов, письменный голова, занимающий со своей челядью другое крыло воеводского двора. Стало быть, непременно имеет какой-то свой интерес в этом деле, — горько усмехнулся он.
Афанасий же молчал, не желая быть вовлеченным в распри местных воевод.
— А твои казачки, как докладывали мне, вроде как не увязли в этом болоте. Небось твоя работа? — удовлетворенно заметил воевода.
— Не только, Давыд Васильевич, — скромно заметил тот. — Это следствие вашего предупреждения, которое вы сделали в день моего приезда в Мангазею. А, как говорится, кто предупрежден, тот вооружен.
Тот усмехнулся:
— Не скромничай, Афанасий. Не зря же говорят, что каков поп, таков и приход. Ну да ладно. Как ты понимаешь, борьба с азартными играми в городе — это моя забота. А тебя упреждаю: ни в коем случае не допусти игры в зернь среди стрельцов в походе! Ибо много бед она может принести служилым людям. Особливо вдали от дома, — уточнил он. — А посему, ежели она возникнет, — пресекай ее всеми возможными мерами. Опирайся при этом на своих казаков — они ведь верные тебе люди.
— Спасибо за очередное предупреждение, Давыд Васильевич! Я непременно так и буду поступать.
Воевода удовлетворенно кивнул головой и задумался. А затем озабоченно посмотрел на него:
— Еще вот что. Стрельцы, как я уже говорил, люди временные: пришли — ушли. А вот твоим казачкам придется остаться на Турухане, видать, надолго. А они-то ведь мужики, и без баб им никак не обойтись. — Афанасий кивнул головой в знак согласия. — А дворовых-то девок там, чай, не будет, — усмехнулся он, а тот на этот раз лишь скромно улыбнулся. — А посему пусть девок-самоедок силком в жены, или как там еще, не берут, а выкупают у родителей так, как у них, самоедов, это принято. Это очень важно, Афанасий.
— Спасибо за наставление — это действительно очень важный вопрос. В то же время об обычаях, принятых у самоедов, я, к сожалению, почти ничего не знаю.
— Ну что же, придется поделиться с тобой своими «глубокими» познаниями, почерпнутыми мною у знающих людей, — улыбнулся воевода. — Обычно у них, самоедов, вопрос о женитьбе сына решает отец. Наметив невесту, засылают сватов, договариваются о размерах выкупа и приданого. А свадебный обряд включает имитацию похищения (умыкания) невесты.
— Понятно… — задумчиво произнес Афанасий, осмысливая слова воеводы. — Никаких сватов, разумеется, не будет, а переговоры о размерах выкупа и приданого придется вести уже мне или, в крайнем случае, самим «женихам» через толмача. А вот с умыканием невесты никаких проблем уж точно не будет, — рассмеялся он.
Рассмеялся и воевода, а затем заметил:
— Теперь, думаю, проблем с твоими казаками не будет. Ежели что будет не так, то тебе подскажет толмач из местных ненцев. Их, кстати, тоже называют самоедами. Ну что же, с твоим воинством вроде бы как разобрались. А вот как обстоят-то твои сердечные дела? — с видимым интересом посмотрел он на Афанасия.
— Как и положено, Давыд Васильевич, в таких случаях! В ближайшее время думаю обвенчаться с Марией. Во всяком случае, подвенечное платье у невесты уже готово.
— Созрел-таки, наконец-то, жених! — рассмеялся тот. — Умыкаешь, стало быть, у меня девку?
— Стало быть, так, Давыд Васильевич!
— Да к тому же еще, заметь, и с приплодом. И как же, однако, она, твоя невеста, будет выглядеть в этом самом подвенечном платье в ее-то, как говорится, интересном положении? — хохотнул тот.
Афанасий улыбнулся:
— Вы знаете, Давыд Васильевич, очень даже и неплохо. Видать, попалась опытная портниха.
— Это хорошо. А не думаешь ли ты, часом, зажать свадьбу? — ехидненько спросил тот, испытующе глянув на Афанасия.
— Только об этом и думаю все дни и ночи, аж голова раскалывается! — рассмеялся тот. — Конечно, будет свадьба, Давыд Васильевич! Вот только приглашенные на нее устроят ли вас?
— И кто же это будет на ней, если не секрет?
— Да какой там секрет, — усмехнулся Афанасий и стал загибать пальцы: — Подруги Маши, ваши, кстати, дворовые девки; Кузьма, ваш же опять дворецкий; ну и, конечно, мои верные казаки. Ну и как, Давыд Васильевич?
Тот усмехнулся:
— Ну что же. Будет повод пообщаться, так сказать, с народом… А для равновесия, что ли, не пригласить ли тебе, Афанасий, и дьяка Бастрыкина?
— А как быть в таком случае с письменным головой Давыдовым? — поинтересовался тот.
Воевода зло глянул на него:
— Обойдется! — сказал, как отрезал.
«Да у них, видать, все не так-то уж и просто… — вспомнил Афанасий об их разговоре по поводу азартных игр. — Ну да ладно, это их, воеводское, дело», — благоразумно решил он, а вслух заметил:
— В этом случае было бы, пожалуй, неплохо, опять же для равновесия, — улыбнулся он, — пригласить и Макара, писца съезжей избы, которого Бастрыкин, кстати, приставил к нашему будущему отряду?
— Тебе виднее… — как-то безразлично ответил воевода, занятый своими мыслями.
Афанасий тоже задумался и наконец решился:
— Не секрет, Давыд Васильевич, что Маша уже на сносях. — Тот понимающе усмехнулся. — А посему не согласились бы вы быть крестным отцом нашего ребенка?
Воевода пристально посмотрел на него, взвешивая сделанное ему предложение.
— Ты, Афанасий, сын боярский, и потому тут нет вопросов. А вот Мария — моя же дворовая девка…
Тот, сдерживая себя, твердо посмотрел ему в глаза:
— После нашего с ней венчания она станет женой сына боярского, а не вашей дворовой девкой! Впрочем, вам, воеводе, виднее… Хотя должен отметить, что мы с вами сейчас находимся не в Первопрестольной, а на самой что ни на есть окраине России, аж за самим Камнем[38].
— Не кипятись, Афанасий! Ты совершенно правильно отметил наше сегодняшнее местонахождение. Ведь, будь мы в Москве, у тебя бы, я уверен, даже не появилось бы и самой мысли обратиться ко мне с подобной просьбой. Однако мы с тобой сейчас действительно находимся здесь, в Мангазее, и готовим одно общее дело по продвижению границ Святой Руси еще дальше на восток. А посему я даю свое согласие быть крестным отцом твоего ребенка.
— Большое спасибо, Давыд Васильевич! Это большая честь для меня! И не только…
— Чего же не договариваешь о будущей жене сына боярского?
— Главное то, что вы и так все прекрасно поняли.
— Ну и ершист же ты, да ведь и не по чину…
Однако, вспомнив о княжеском подарке десятнику, подумал о том, кем может стать тот после окончания похода на Турухан, и решил не особо подчеркивать своего несомненного превосходства над ним во всех отношениях. И тут же усмехнулся про себя: «А вот по поводу игры в шахматы этого никак не скажешь… Умница».
— Давай-ка лучше сыграем еще одну партию в шахматы. Может, дай Бог, и отыграюсь.
— Как говорится, на Бога надейся, да сам не плошай! — улыбнулся Афанасий.
— А вот это мы сейчас как раз и проверим, — назидательным тоном сказал воевода, разворачивая шахматную доску.
Последний день
Афанасий резко открыл дверь и вошел в комнату. К нему сразу же кинулась Мария.
— Тише, тише, Афонечка! — шепотом попросила она. — Ненароком разбудишь Мишутку…
Тот глянул на сына, спавшего в кроватке, и обнял ее.
— Как себя чувствуешь, Машенька?
Та прямо-таки засветилась от его ласкательного обращения к ней.
— Хорошо, хорошо, Афонечка! А ты что это сегодня так рано домой вернулся?
— Да так, забрать кое-какие вещи…
— Это какие еще вещи? — насторожилась она.
И как ни старался Афанасий оттянуть неизбежное, однако отступать дальше было уже некуда.
— Да все мои вещи, какие есть, Маша. Сегодня же со своим отрядом ухожу в поход.
Она вскрикнула и, испуганно оглянувшись на детскую кроватку, чуть было не лишилась чувств. Однако Афанасий поддержал ее и усадил на стул.
— Как же так, милый?! — чуть слышно прошептала она. — Почему вот так, сразу?
Он поставил рядом стул и тоже присел на него, уже сожалея, что не сказал ей об этом заранее. «Да кто его знает, как лучше? — подумал он. — А то бы дергалась до сегодняшнего дня, переживая. А вот так получилось, как обухом по голове».
— Извини, милая. Честно говоря, не хотел волновать тебя заранее. А сейчас весь мой отряд уже на пристани, готовит дощаники к походу. Так что давай-ка, хозяйка, собирать вещи.
— А как же они там без тебя? — заволновалась она.
— На пристани Степан Гурьянов, стрелецкий десятник, мой помощник, за старшего. Так что не беспокойся. — И, видя, тем не менее, сомнение в ее глазах, пояснил: — У меня же ведь здесь лишь у одного из всего отряда семья. Так должен же я с ней проститься?
— Конечно, должен, Афонечка! Конечно, должен! — засветилась та от счастья. — Я сейчас, дай только немного приду в себя…
Когда все вещи были собраны, получилось три больших узла.
— Не думала, что будет так много, — озадаченно заметила Мария, глядя на них.
Афанасий же только усмехнулся:
— Чему удивляешься? Одной только зимней одежды сколько набралось…
— И то правда, — согласилась та и вдруг встрепенулась: — А как же ты их дотащишь-то до пристани?
— Пойду налегке, а за ними пришлю своих служивых. Кстати, вместе с ними и сама придешь с Мишуткой проводить меня.
— Ой, Афонечка, милый мой! — чуть было не заголосила она, но, метнув испуганный взгляд на кроватку со спящим в ней сыном, вовремя понизила голос. — И как же это я целый год не увижу тебя, не обниму?
— Привыкай, Маша, коль за служивого замуж вышла. Чай, не в последний раз еще провожать будешь…
Та, по-бабьи прикрыв рот рукой, скорбно посмотрела на него: «Господи, да хватит ли мне сил еще-то хоть раз проводить столь дорогого мне человека в поход?»
Афанасий же, слегка встряхнув, протянул ей кожаный мешочек, в котором что-то звякнуло:
— В нем все наши деньги.
При слове «наши» та чуть было не расплакалась от счастья и несмело попросила:
— А можно мне посмотреть на них?
— Отчего же? — удивленно пожал тот плечами. — Ведь они же будут у тебя в течение целого года.
— Какой же ты непонятливый у меня, Афонечка, — улыбнулась Мария. — Ведь это же будет потом, а мне очень хочется глянуть на них прямо сейчас, да еще и при тебе… Вон какой он тяжеленький, — удовлетворенно заметила Мария, развязывая ремешок, и, заглянув в него, ахнула:
— Да там же ведь одно серебро!
Афанасий хмыкнул:
— Ты так удивилась, как будто увидела в нем лишь одно золото… Ну ничего. Вот вернусь из похода, еще поболее будет. А сейчас возьми из них малость на первые расходы, а остальные схорони.
— А где же, Афонечка? — растерянно спросила она, прижав к груди мешочек с деньгами.
Тот осмотрелся.
— Да вон, в кроватке Мишутки. Пусть мой наследник и охраняет их, — улыбнулся он.
— Ты серьезно или шутишь?!
— Серьезнее некуда, Маша. В случае чего никому ведь и в голову не придет искать их именно там, — пояснил он.
Та умоляюще посмотрела на него:
— Мне страшно, Афонечка! У меня же ведь, как я уже говорила тебе, никогда не было собственных денег. Никаких. Ты-то хоть понимаешь это?! А тут же ведь целое состояние!
— Ну это ты уж слишком преувеличиваешь. Деньги, конечно, но не такие уж слишком и большие. Когда же вернусь из похода, то, как уже говорил тебе, их будет еще больше — сразу получу жалованье за целый год, — пояснил он.
Мария подошла к кроватке сына и осторожно, чтобы ненароком не разбудить его, подсунула мешочек под матрас у его изголовья. Затем обернулась к Афанасию, желая убедиться: правильно ли она сделала? И когда тот утвердительно кивнул головой, нежно прошептала:
— Охраняй, сыночек, наши денежки, как тебе наказал папка…
Тот крепко обнял ее и тут же почувствовал непреодолимое желание. «Да что же это я, в конце концов, железный, что ли?» — промелькнуло в его затуманенной голове, и, легко подхватив ее на руки, отнес на кровать.
— Дай я хоть постель-то разберу, милый, — чуть ли не простонала она, задыхаясь от предвкушения желанной близости.
— Уже некогда, — прошептал он с придыханием…
Афанасий устало сел на край кровати.
— Сдается мне, дорогая, что, когда вернусь из похода, у Мишутки будет уже и сестренка… — сказал он, усмехнувшись. — Уж больно жарко ты меня обнимала…
Мария, приподнявшись, обняла его:
— Так ведь это же в последний раз перед долгой разлукой, милый… А насчет дочки — все, конечно, может быть. Хотя бабка Фрося и присоветовала мне кое-какие снадобья… — застенчиво заметила она.
— Ну это уж ваши с Фросей бабьи дела… — Мария смущенно опустила глаза. — Ох, уж мне эта повитуха, — покачал тот головой и усмехнулся, вспомнив, как та чуть было не лишилась чувств, когда он после успешных родов Марии протянул ей в качестве благодарности за рождение сына серебряный целковый[39].
— Что это ты заулыбался, Афонечка? — обеспокоенно спросила она.
Тот, несколько удивленный ее вроде бы беспричинным беспокойством, пояснил:
— Да вспомнил о том, как разволновалась бабка Фрося, когда я дал ей целковый после твоих родов.
Мария облегченно рассмеялась:
— Еще бы! Да ведь для нее же это очень большие деньги, потому как так же, как и я, она — дворовая, деньги которой не положены. — И с горделивыми нотками в голосе добавила: — Она сама сказала мне, что, мол, у меня очень даже щедрый муж.
— Надо же, оказывается, какая неслыханная щедрость! — со вздохом покачал он головой. — Эх, нищета…
Встав с кровати, подошел к кроватке сына. Поправил сбившееся одеялко. Подошедшая Мария прижалась к нему своим гибким телом, счастливо глядя на его просветлевшее лицо, которого таким вроде бы еще и не видела.
— Все! Пора, Маша… Береги сына. Жду тебя с ним на пристани.
* * *
Пристань была полна народу. У четырех дощаников, причаленных к пристани в ряд, спиной к реке в две шеренги были построены казаки и стрельцы отряда. Перед ними, на некотором удалении, стоял воевода, который выделялся своим богатым одеянием: красный бархатный кафтан с опушкой по подолу и воротнику соболиным мехом, кушак и петлицы на груди расшиты золотой нитью; на соболиной шапке речным жемчугом крупно белел вышитый византийский двуглавый орел. Рядом с ним стоял Афанасий, а чуть сзади них — Мария с ребенком на руках.
— Ну что же, Афанасий, обо всем мы с тобой уже переговорили, так что с Богом!
— Спасибо вам, Давыд Васильевич, за все!
— Полноте, Афанасий! Ведь общее дело делаем во славу Руси нашей, — с чувством произнес тот и осенил его крестным знамением.
Афанасий повернулся к Марии, которая со смешанным чувством тревоги и гордости за мужа смотрела на него. Поцеловал сына, который своими ручонками тут же попытался вцепиться в его бороду, затем жену, которой хотелось со всей женской страстью прижаться к нему, но она тем не менее помнила о том, что кругом полно людей, и потому лишь сдержанно ответила на его поцелуй. Затем повернулся к воеводе:
— Прошу вас, Давыд Васильевич, позаботиться о моей семье. В случае чего, конечно…
— Не беспокойся, Афанасий! Как-никак, а я же все-таки крестный отец твоего первенца. Или запамятовал? — улыбнулся воевода.
— Такое не забывается, Давыд Васильевич!
И еще раз глянув на Марию и сына, повернулся, и, сделав пару шагов вперед, скомандовал:
— Отряд! По дощаникам!
Затем направился к головному, на носу которого торчал ствол покрытой кожаным чехлом пищали.
— Доброго пути!
— Возвращайтесь с победой!
— С вами Бог! — раздавались громкие напутствия из толпы провожающих.
И вдруг раздался торжественный колокольный звон.
Ратники в едином порыве, воодушевленные этим Божьим напутствием, разом сдернули головные уборы и истово перекрестились.
Афанасий, надев кунью шапку с бархатным верхом, в последний раз глянул на Марию, которая со слезами на глазах, прижав левой рукой к своей груди сына, правой отчаянно махала ему. «Прощайте, дорогие мои!» — прошептал он, махнув ей рукой, а затем громко подал команду:
— Отчаливай!
Ратники оттолкнули дощаники от берега шестами, а гребцы на их носовой части налегли на весла — ведь они должны были плыть против течения, которое хотя, конечно, и ослабело после бурного весеннего паводка, однако было еще довольно сильным.
— Ставь паруса! — громко подал Афанасий новую команду, вспомнив добрым словом кормщика Тихона.
И когда те наполнились попутным ветром, выгнувшись дугами, дощаники медленно поплыли вдоль берега, где течение было более медленным, чем на стрежне, вверх по реке.
