Аллитератор

Юрий Токранов, 2023

Стихотворения, переводы и мини-поэмы Юрия Токранова: героическая «Баллада о Середе» с предваряющим синопсисом и фэнтези «Искупление невинности». Автор – финалист ряда национальных поэтических конкурсов. Представлен к профильным наградам: Георгиевской медали и медали Ахматовой. Выпустил 8 книг, в разные годы написал и опубликовал более 400 стихов. В советские годы – инженер-геофизик, начальник сейсмопартии, в настоящее время – журналист, предпенсионер.

Искупление невинности

^{Поэма-фэнтези в 12 частях с прологом}

Пролог

Я, кажется, терял уже

тебя лет двести или триста

назад — без разницы.

Сюжет

таким же точно был: за льдистой,

прозрачной плоскостью стекла

(скорей, слюды) белым-бела

стелилась сонная равнина.

Я грезил в окруженьи книг,

и пальцы сами мяли глину

в надежде воссоздать твой лик.

Тогда ты не вернулась.

День

за днём и ночь за ночью мимо

мелькали краски, звуки, тень

времён, несущихся незримо

сквозь стены замка.

Колдовство

не помогало, и родство

сердец, отчётливое ране,

скончалось как-то поутру.

И, чувствуя себя на грани,

я знал, что вслед за ним умру.

Так и случилось.

В сопряженьях

миров сменилась параллель.

Мы возвратились отраженьем

самих себя.

И акварель

всё той же белой-белой жути

лежит меж нами перепутьем,

почти неодолимым.

Всё же,

с непогрешимостью совы,

гляжу в окно, в котором, может,

ты приближаешься.

Увы…

Часть 1

Всё те же три столетия назад

мне нравилось будить тебя.

Я помню

фамильный замок, анфиладу комнат,

возню служанок, двери залы, за

которыми в дремоте будуара

лежала ты, раскинувшись истомно

на шёлковых подушках, и глаза

ещё закрыты были. Звук удара

двенадцатого полдень означал,

и я касался твоего плеча.

Но ты не просыпалась. Мне порой

случалось ждать покорно, простодушно —

и, сидя рядом, забываясь, слушать

напев дыханья, гибельной игрой

волос волны изысканно забавясь,

одной ладонью милую макушку

лаская изумлённо, а второй —

батист лица. Засим влеченья завязь

выплёскивалась чисто: ты во сне

себя навстречу открывала мне.

Мы это проходили бездну раз,

распахиваясь пропастью друг в друга,

отождествляясь жадно, до недуга

безумия восторженного. Нас

одна лишь смерть разъять могла, хоть, впрочем,

она всегда шарахалась с испугом

от карих междузвучий наших глаз:

калика перехожий как-то ночью

тебе и мне уверенно предрёк

удел уйти, самим назначив срок.

И торопиться было бы смешно,

но, как ни странно, мы, увы, спешили

и с шалой одержимостью грешили

напропалую, дерзко. За одно

мгновенье страсти прожигали годы,

не веря в предсказанья чьи-то или

не научась умеренности, но

сие легко сходило с рук. Природа,

сведя нас вместе на Земле, никак

не осуждала столь безбожный брак.

И, видно, в упоении своём

мы, право, были истинно невинны,

как два комка той первородной глины,

что стала Человечеством. Вдвоём

мы были счастливы, а значит, были святы.

Обыденность с извечною рутиной

нас не касалась вовсе. Про неё

нам вспоминалось только на проклятых

официальных выездах: ведь в свет

обязывал являться этикет.

Тогда мы собирались. Сотня слуг

измотанно металась по феоду,

тряся оброк с вассального народа,

налоги изымая: недосуг

подобным заниматься было прежде.

И лишь через неделю скороходы

отборные, спеша, срывались вдруг

в дорогу, что тянулась долго между

столицею и замком, всякий раз

неся письмо с набором нужных фраз.

Часть 2

Ты не любила маеты карет.

Поэтому на тракт отправив ране

казну, возы с провизией, с дарами

в сопровожденьи челяди, вослед

обозу с незначительною свитой

и сами через сутки — вечерами,

как правило, снимались. А рассвет

уже встречали в скачке деловитой.

Дорога была длинной: девять дней

нам предстояло находиться в ней.

Могли быстрей, но, направляясь в град

столичный с откровенным небреженьем,

отталкивались от предположенья,

что круг придворный вряд ли будет рад

таким гостям: в глазах помпезной знати

мы блуд вершили — становясь мишенью.

Нам кости мыли — каждый на свой лад.

Любой визит в столицу был некстати.

Что говорить: когда б не государь,

от нас давно б осталась только гарь.

Король, как мог, от своры дураков

порою прикрывал спиной. Однажды

я, сам спасаясь, спас его от граждан

восставших приграничных городков.

В тот раз мы — по беспечности обидной —

в трактире порубежном пили: каждый,

причём, без свит. С десяток мужиков

ввалились с улицы, скандаля громко, видно,

со съезда вечевого: всякий год

свои дела на них вершил народ.

Не зная принца крови (в короли

он вышел спустя время лишь), пристали.

За словом — слово, напряжённой сталью

мелькнули шпаги — мужики легли,

расставшись здесь же с душами. Вот тут-то

и началась история, простая,

как медный грош: нас взяли, сволокли

в подвал тюрьмы, чуть не линчуя, будто

скотину беспородную. К утру

пророчили болтаться на ветру.

Но — пронесло. Ударили в набат.

Казнь не случилась — временно. К вечерней

молитве представителем от черни

явился недоучка-адвокат

и сообщил, робея всё же, что

мы будем содержаться в заточеньи

до полного расчёта: магистрат

постановил назначить выкуп в сто

пятнадцать фунтов золотом, — а, впрочем,

топор у палача давно наточен.

Здесь августейший узник обалдел:

отец-король удавится скорее,

чем бросится платить. С тоски дурея,

принц крови запил. Груз забот и дел

достался мне: своей казной от казни

я откупил обоих. Батарея

пустых бутылок отошла в удел

историков двора: музей-заказник

в тюрьме создали через десять лет,

когда мятеж огнём свели на нет.

Часть 3

Однако в широте монарших плеч

не чувствовалось вечности. Фортуна,

вообще, любитель фортеля. На струнах

судьбы не только пальчик, но и меч

шалит с успехом. Так что приходилось

быть начеку: лучась улыбкой, втуне

держать и блок. Тоска столичных встреч

выматывала жутко. Но немилость

попов была серьёзней: те — без слов —

давно под нас таскали связки дров.

Мой грех был очевиден: атеист.

Тебя же просто полагали ведьмой.

Действительно, ну как могли посметь мы

не жаловать фанатиков? Ведь чист

был замок наш от слуг господних: как-то

я откровенно объявил, что впредь мой

приют закрыт для них. Лишь органист

оставлен был: не то из чувства такта,

не то, что предпочтительнее, из-за

очередного твоего каприза.

Святошество вело страну в тупик:

дыханье буден отдавало адом.

По городам молельные бригады

кострами ублажали божий лик,

вгоняя в страх не только слабонервных.

Доносы и доносчики, как гады,

плодились, расползаясь: еретик

был даже тот, кто не решался первым

сам стукнуть церкви на еретика.

Но нас пока не трогали. Пока…

Конечно, за покой платилось всем:

и Папе, и коллегии Синода,

и сволочи помельче. Но свобода

дешёвой не бывает. Вместе с тем,

как сюзерен, я помнить был обязан

не только о тебе. Круги природы

незыблемы в банальности проблем:

рожденья, смерть, крестины, свадьбы —

праздник

любой с попом вершился. И феод

имел, хоть отдалённый, но — приход.

А что до ведьмы — ей ты и была.

Сердца тревожа карими глазами,

мятеж мутила в душах, так что сами

собой они итожились дотла

уже бессильно, без сопротивленья.

Взметая вороными волосами

искр россыпи со смерчем пополам,

сумела бы в пожаре вдохновенья

спалить, наверно, замок весь. Огонь

наружу так и рвался: только тронь.

И даже пусть наш полный света путь —

судьбы в судьбу — пролёг буквально сразу.

Но если ты сердилась, метастазы

отчётливого страха драли грудь.

Зрачки пронзали, будто убивали

на месте, низвергая до экстаза,

до судорог. Чтоб шею не свернуть,

я сам же подвергал себя опале.

Но как спасёшься, если суждено?

И шея была сломана. Давно.

Часть 4

Шёл тысяча шестьсот какой-то год

от богорождества по счёту мира,

который инкарнировал нас. Сиро

октябрь дотлевал. Гоняя взвод

своих рейтар по вязкой грязи плаца

сквозь занавесь дождя в одних мундирах,

чтоб служба не казалась мёдом, рот

в командном оре раздирая, братца

я матом поминал, поскольку он,

забыв о деле, укатил в притон.

Он, а не я, носил гвардейский чин.

Мне ж только подменять его нечасто

случалось. Таковы законы касты:

служил в войсках лишь старший из мужчин

родов высокой крови. Те, кто — младше,

не призывались вовсе, но участье

в войне принять могли, явив почин

патриотизма, скажем пышно. Брат же

порой и в годы мира слал гонца,

прося явиться — памятью отца.

И вот я стыл, пропитываясь вдоль

и поперёк слепой осенней влагой,

на полигоне, ради чести флага

фамильного страдая, в думах, столь

не подходящих к данной обстановке,

а именно: о музыке, — из фляги

потягивая виски. Алкоголь

помалу расслаблял. Рейтары ловко

учебный бой кончали. Тут — трубой —

с подачи чьей-то прозвучал отбой.

Я оглянулся. От дороги брат

верхом и в окружении охраны

галопом приближался. Слишком рано

он нынче возвращался, на мой взгляд.

Почувствовав тревогу, я навстречу

ему направил одра, протараня

кусты бурьяна хлёсткого, подряд

в уме перебирая быстротечно

причины братьей спешки. Лишь одна

могла быть верной: началась война.

Мысль подтвердилась: скоро суток семь,

как силы неприятеля ломили

в пределы королевства, милю к миле

осваивая в натиске, совсем

подмяв под лапу замки побережья

по тупости изнеженных извилин

владельцев их, что вборзе смылись все,

не оказав отпора. Так, небрежно

скатившись к панике, а там — поддавшись ей,

страна лишалась четверти своей.

Спасая положение, престол

в порядке срочном выдвинул заслоны

гвардейского резерва. Но филоны

в генштабе — величайшее из зол! —

просрали всё на свете, и противник

по-прежнему стремился неуклонно

к столице. Столь внушительный укол

заставил короля оперативно

начать мобилизацию. А брат

примчался сам, чтоб сколотить отряд.

Часть 5

Задержки не случилось: эскадрон

уже к утру рысил за мною в ставку,

бесцеремонно вспарывая давку

дорожную. На тракт со всех сторон

стекались толпы беженцев уныло.

От раненых, бредущих на поправку,

я узнавал подробности: урон

был нанесён значительный. Томила

тень неопределенности. Как знать:

давно уж, может, бита наша рать.

И всё ж таки успели. Чин штабной

мне указал позиции, и наши,

занявшись лошадьми, оружьем, кашей,

обувкой, камуфляжем, до ночной

последней стражи провозились. Я,

не вмешиваясь, лишь назнача старших,

перекусив горбушкою ржаной,

направился по лагерю. Друзья,

возможно, где-то здесь же были, но

вернулся через час ни с чем: темно.

Добравшись до шатра, внутри прилёг

и, запахнувшись в мех плаща, устало

отдался немоте бредовой: скалы,

избушка в дюнах, сосны, — но не смог

нащупать суть. Спеша за петухами,

взыграли барабаны, и настала

пора побудки армии. Восток

негромко багровел. Не затихая,

гремели хрипло глотки горнов. Ночь

с тоской строевика тянулась прочь.

Пришёл пакет от брата. В письмеце

тот сообщал, что отправляет роту,

составленную наспех из народа

обширных наших вотчин, а в конце

темнел намёк, что сам ещё не скоро

прибудет мне на помощь: орды сброда

залётного — наглец на наглеце —

болтались по феоду и разором

грозили. Только твёрдая рука

напасть сию могла унять пока.

Итак, команда поручалась мне.

Немедля, привыкая к новой роли,

я в штаб погнал посыльного (уж коли

досталось что, так отвечай вполне)

узнать о пропозициях, о слухах,

забрать приказы, получить пароли

и прочее. А сам на скакуне

поехал к маркитану: право, сухо

во фляге оказалось, — капель пять

отнюдь не помешало бы принять.

Затарясь и залив пожар внутри,

поднялся на пологий взгорок, местность

желая обозреть. Вдоль леса тесно

лепился лагерь, где-то мили три

в длину имея. Север был открыт:

сплошной простор, раздолье, неизвестность

и… неприятель. Можно было при

большом стараньи высмотреть: расшит

весь горизонт дымами — это враг

раскинул генеральный свой бивак.

Часть 6

Но вздыбился вдруг взгорок под конём,

а недра снизу отозвались гулом

и полыхнули с бешеным разгулом,

выплёскиваясь брызнувшим огнём,

распоротые вширь ударом горным.

Тут силою шальной меня взметнуло

и оземь враз — с животным вместе. В нём

дух обмер и угас — летально-скоро.

А я, своё беспамятство избыв,

потом лишь от других узнал про взрыв.

Со слов отцов обители, в чей скит

доставлен полутрупом был тогда же —

в крови и грязи, копоти и саже.

Сооружая инженерный щит,

сапёры неприятельские минный

аккорд окрест заложили, и вражьей

затеей фланг наш оказался сбрит.

Меня ж из-под 500 кило конины

извлечь сумела трудница одна —

юница милосердного звена.

Вот только кто она? — молчали все.

Не записали в суете случайно.

Само спасенье оставалось тайной,

пока я, оклемавшись, не насел

на принимавших весь поток увечных

в день той диверсии необычайной.

Послушники, как белки в колесе,

меж ранеными хлопотали в крайней

запарке, правда, на поговорить

нашли минуту, дав к разгадке нить.

Припомнил смутно самый молодой,

что вроде видел раньше ту юницу,

притом что чёткой памятью на лица

не мог похвастать. Да и ерундой

подобной заниматься в укоризну

тому, мол, чьё призвание — молиться

за край родной, измученный бедой,

за государство, за судьбу Отчизны

и за народ, что в мощи духа крут,

за героизм и бескорыстный труд.

Так вот, брат-санитар успел тогда

услышать фразу, брошенную девой.

«Спасти спасла. Глядишь, и королевой

придётся стать, как бабка нагада…»

Зацепка в чём тут — «бабка нагадала».

Теперь же вызнать требовалось, где бы

сыскать ту неизвестную в годах

и с ведовским умением немалым.

А ко всему ещё б успеть, пока

она не стала пеплом в угольках.

С опаской и оглядкой на костёр,

пророчиц и провидцев чли в народе.

Хоть из недобрых помыслов нашкодить

мог запросто какой-нибудь филёр,

явившийся к церковникам с доносом.

Те не тянули, и в любом феоде

указанных хватал христов дозор.

Судили тоже спешно: без вопросов,

когда касалось дьявольских интриг, —

и приговоры штамповали вмиг.

Часть 7

Тем временем в обитель прибыл брат.

Не из монахов, а который старший.

Он вновь возглавил наш отряд. На марше

все находились в день, когда аббат

с оказией письмо прислал, что лучше

мне стало, крепко ожил, мол, и страшно

всем надоел — пора бы и забрать.

Итог можно назвать благополучным,

гласила ободряющая весть:

всё вроде цело — ноги-руки есть.

Глава семьи и изменил маршрут,

свернув к монастырю, что в миле где-то

стоял от тракта — средь снегов. Не лето —

зима ж тянулась: уже месяц тут

я пребывал, закрытый медициной

за стенами подворья-лазарета.

Устал томиться: отдых — тоже труд,

на карантине ли, без карантина,

а зряшный если — муторен вдвойне.

Особенно — безделье на войне.

О ней мы говорили, впрочем, вскользь —

в начале встречи: тем других хватало.

Проблем и в наших вотчинах немало

поднакопилось. Точно в горле кость,

по-прежнему там пакостили тати.

Брат взялся было вырвать это жало,

да не успел: сворачивать пришлось

карательный поход, в войска скакать и,

по тяжкой моей участи скорбя,

пост командира вновь брать на себя.

Но коли я поправился — почти,

решили завершить леченье, дабы

мне поручить искать бандитский табор,

разбойников имать и проучить

огнём и сталью, пулей и петлёю.

О розысках какой-то старой бабы,

чтоб деву неизвестную найти,

и заикнуться не посмел — пустое.

Пусть выручила честно в смертный час,

ведь не корысти ради — скрылась раз.

Сойдутся звёзды — свидимся ещё.

Пока же путь иной они чертили.

Без чёткости: в лесную чащу или

в чертоги копей брошенных? Насчёт

тех шахт, где добывали соль когда-то,

ходили слухи о нечистой силе,

мол, якобы их стережёт сам чёрт

и визитёрам назначает плату.

Не денежную даже: жизнь — билет.

И выхода оттуда просто нет.

Попы не рисковали проверять,

насколько эти выдумки правдивы.

Опасно же. Потом в числе мотивов

вполне резонный был: святая рать,

признав по факту дьявольскую точку

реально существующим активом,

в баланс к себе внесла её, и, глядь,

всё выстроилось здорово и прочно.

Есть сатана, и слуги есть при нём,

которых надо истреблять огнём.

Часть 8

Для копей это, в сущности, табу

являлось суеверием охранным.

Пасть где-то под землёю бездыханно

претит что господину, что рабу.

Охотники безвестно сгинуть — редки.

Ещё страшней во мраке недр от раны

лишаться жизни, в каменном гробу

итожась на крысиные объедки

и не отпетый по канонам прах.

Но были те, кого боялся страх.

Убийцы и варнаки всех мастей,

отторгнутые обществом особы

по осени сползались в катакомбы —

поглубже от морозов и властей.

Сбивались в шайки там и от агентов

в окрестностях сигналов ждали, чтобы

сей час по получению вестей

с поверхности, не тратя ни момента,

отправиться преступною гурьбой

за будущей добычей — на разбой.

Жертв умерщвляли — не щадя людей.

Безжалостным был промысел кровавый.

А в дни войны — тем более, ведь нравы

звериные, увы, эксцесс везде,

где душегубство доброты уместней.

Грех Каинов — пьянящая отрава

созданиям, забывшим об узде

законов человечности и чести.

Он извергам не может быть прощён.

Брать пленных не входило в наш расчёт.

Хоть ближе к гротам взяли языка,

что из норы вдруг сунулся наружу.

Не мешкая его обезоружив

и рот заткнув, разведчики слегка

трофей свой оглоушили. К рассвету

доставили вполне живым, хоть стужа

жгла среди ночи, волокли пока.

И мужичок, кострищем подогретый,

без торга о какой-либо цене,

как на духу, что знал, поведал мне.

Так, рассказал, что в схроне подлецов,

укрытом в соляных тоннелях, двадцать

головорезов начали сбираться

в набег. И моя горстка удальцов,

лишь дюжина всего, но ветеранов,

прошедших пару-тройку операций

(брат выделил проверенных бойцов),

внезапностью злодеев, как баранов,

могла ошеломить, ударить в лоб

и перебить, не баловали чтоб.

Лихим донельзя, впрочем, данный план

признали остальные на совете.

Мол, больно прост: противники — не дети,

а то и не сработает капкан.

— Опасно полагаться на удачу, —

с улыбкой рассудительно заметил

видавший виды старший ветеран, —

врага не уважать, порою, значит

бросаться безоглядно смерти встречь

и самому сражённым трупом лечь.

Часть 9

Оставив с коноводом лошадей,

мы поспешили дальше в путь на лыжах,

дабы успеть занять по склону ниже

портала штольни штабель из жердей,

сухих стволов и старой шахтной крепи.

Шесть человек в засаду сели в нишах

с боков от входа, остальных людей

укрыли за древесной свалкой цепью.

Им выпало начало — первый акт:

вступить с двадцаткой хищников в контакт.

Что банда под землёю до сих пор,

поведал снег — был девственно не топтан,

как если бы никто, тем паче, оптом,

не покидал с рассвета здешних нор.

Нам, безусловно, тоже полагалось

не выдавать присутствия, и тропы

к позициям петляли там, где взор

чужой не мог увидеть даже малость

следов, идущих мимо. Вечер же

всё спрятал окончательно уже.

Внезапно из пещеры чья-то тень

скользнула в ночь, а после голос тонкий

во тьме раздался: «Выходи, подонки!

Пощупаем богатых, коль не лень».

Тут сквозь разрывы в облачности месяц

рассыпал свет свой серебристо-звонко:

отпрянул мрак, Луна вернула день,

пусть коротко, всего минут на десять.

Но этого хватило для того,

чтоб оценить явившихся врагов.

Фальцетом звавший всех наружу тать

предстал по факту рожей бородатой.

С его-то тембром запросто кастрата

в горлане удавалось угадать.

Такой опасным вряд ли был — не воин,

зато, наверняка, ума палата:

вести способен небольшую рать

и роли главаря вполне достоин.

А прочие, что выбрались за ним,

казались все бойцами, как один.

— Тот бородач нужней пока живьём, —

шепнул я по цепочке, — бейте в ногу.

А когда группа двинулась в дорогу,

сам крикнул ей в упор: — Куда ползём?

Сигналом общим прозвучала фраза:

разбойники замешкались немного

на спуске незадачливом своём,

и шесть фузей извергли пули сразу,

и каждый выстрел точно цель сразил —

брат избегал на службу брать мазил.

Четырнадцать преступников назад

метнуться попытались, но и с тыла

вторая наша часть по ним палила,

и вот ещё полдюжины лежат.

Оставшиеся семеро и евнух

огнём всё же ответили, но сила

солому ломит. Отыграл отряд

без суеты сражение, плачевно

для лиходеев завершив урок.

И лишь кастрат исход отсрочить смог.

Часть 10

Держался бодро раненный вожак.

Достойно, хоть достоинства мужского

лишился рано — в детстве. Рос рисковым

парнишкой и украсть был не дурак.

Однажды, правда, допустил погрешность:

на берегу стащил у рыбаков он

улова чуть — поймали. Били так

жестоко, что отшибли и промежность.

Зажили позже кости и лицо,

а между ног отсохло — стал скопцом.

И злобу с тех времён на всё и всех,

возможно, затаил. Затем, взрослея,

вместо добра в себе её лелеял,

раз не сумел познать любви утех…

…Кряхтя от боли, пленник не пытался

давить на жалость. Исповедь злодея

мы принимали молча — без помех.

Пусть говорит, пока пеньковый галстук

на шее не затянут палачом,

хотя б и речь звучала ни о чём.

По делу допросить бородача

успели раньше. Банд других не знал он.

Или соврал. В раздумьях я по залу

подземному отправился. Свеча

в подобранной горняцкой старой лампе,

горя в руке поднятой, помогала

увидеть своды шахтные. Журча

в тиши, ручей за каменною рампой

размыть старался рыжий монолит,

как утверждали книги, сильвинит.

Лет сто тому здесь вырубали соль

другого цвета: белую — для пищи.

Приправу к овощам, консервам, дичи.

Но за два века поиссякли столь

бесценные запасники природы.

Хотели глубже рыть. «Блажен, кто ищет», —

напутствовал отважных сам король.

Пропали. Спустя годы мимоходом

весть докатилась, что взорвался там

рудничный газ, как будто бы, — метан.

Один несчастный сразу не погиб,

смог выбраться наружу и записку

черкнул перед кончиной…

…Где-то близко

сквозь мрак за кругом света булькнул всхлип.

Похоже, человечий. Женский даже.

И шёпот — «Помоги…» Пригнувшись низко

на звук мольбы, я глянул под изгиб

пласта, что вспыхнул пламенем оранжа

в мерцаньи лампы: тьме наперекор

блеснул слезой оттуда чей-то взор.

Кто и за что? — нелепо было лезть

к едва спасённой узнице с докукой.

Распутав незнакомке ноги-руки,

нести предложил бедную. Но честь

она такую жестом открестила —

пошла сама. На вид — с трудом и мукой.

А оказалась скорою на месть:

узрев кастрата, мою шпагу с силой

вонзила в лоб мерзавцу. Экс-главарь,

кривя ухмылкой рот, издох. Как тварь.

Часть 11

Вонзила шпагу! И причём мою!

Я и не понял, что обезоружен

ободранной, чумазой и к тому же

измученной девчонкой, на краю

погибели вот только лишь висевшей,

минутой прежде бредшей неуклюже

и спотыкаясь. Право, прыть сию

и ловкость демонстрировать успешно

могла бы, выступая в шапито —

под дробь литавр и публики восторг.

И всё-таки: «Убила-то к чему?» —

поймал ответный взгляд, и стало зябко.

«На той неделе заколол, гад, бабку,

проклятием грозившую ему.

Попить бы, дяди, и поесть немножко, —

произнесла она, садясь на лапник,

лежавший у огня, — в мою тюрьму

уж пару дней ни капли и ни крошки

не приносили. Думала — финал.

И тут спасибо — рыцарь разыскал».

Сжевав в охотку несколько галет,

для мягкости размоченных в настое

походных трав, девица суть историй

своих пыталась описать, но — нет:

спасённую внезапно сном сморило.

Решил уж не будить, да и настроя

особенного не было. На свет

из штольни вышел. Общая могила

разбойников чернела на снегу —

их закопали голыми в логу.

День разгорался. Привели коней.

Водой с золою узница бандитов

отмыла кое-как чело, ланиты

и даже локоны — не до корней.

А гребня не имелось, пряди вольно

висели нерасчёсанными. «Квиты! —

так обратилась девушка ко мне. —

Смотрю, лицо твоё знакомо больно.

Теперь же вижу, экого орла

в обитель в ноябре приволокла».

«И это… Вы?!» — я растерялся так,

что хохотом объяло пол-отряда.

Потом, уняв смущенье и досаду,

готовиться к отправке подал знак.

Приблизившись к спасительнице юной

и цепенея будто, буркнул: «Ладно.

Расскажете попозже, что да как.

Себе возьмёте белую мою Вы —

она спокойней. Сам на том гнедом

поеду рядом. Далеко Ваш дом?»

«Не близко — возле моря. Среди дюн

упрятана за соснами избушка,

где жили мы с покойницей-старушкой,

пока округой правивший тиун

не объявил семейкой колдовскою.

Тогда бежали, бережа друг дружку

и бесприютно маясь много лун.

Бродяжили. Попались тем изгоям,

что мёртвыми валяются теперь,

как и их главный — настоящий зверь».

Часть 12

В пути мы говорили. Обо всём.

Сюжеты, темы, смыслы вереницей

менялись. Жизнь обоих, как страницы,

листали. И я чувствовал, несёт

нас вместе словно в чудо запределья,

которое обычно в детстве снится.

Где, взвившись выше крепостей и сёл,

стремительно скользишь вперёд без цели,

а пробуждаясь, веришь, что полёт

и наяву вот-вот произойдёт.

Горя смятеньем, смог сказать ей «ты».

Впервые. Наконец-то. Эта робость

тебя смешила. Но во мне боролось

с рассудком осознанье красоты,

ворвавшейся в судьбу. Прикосновенья

случайные рождали в сердце проблеск,

да больше — пламя сущее мечты,

влекущей в завтра из вчерашней тени.

Так в жаре долгожданного костра

сталь плавится, когда уже пора.

А перед замком приключился спор

со всадницей, не очень и хотевшей

быть в роли содержанки нищей, теша

чужое любопытство. Твой укор

казался справедливым. Но куда же

зимой без крыши и тепла? До вешних

лучей ещё далече. В общем, вздор

и блажь, не обсуждаемые даже.

До лета дюны ведь не убегут.

Ура! — уговорил остаться тут.

С условием благим — чтоб не мешал:

не лез с визитами, не звал к застолью,

гостям не демонстрировал, а коли

гарантий не сдержу — прощай, душа.

Просила также у библиотеки

каморку уделить — хотела вволю

предаться чтенью, тексты вороша.

Я дал согласье. День-другой истёк, и

раскаялся, терпенье потеряв.

Приговорён к разлуке — это зря.

Неделя, месяц минули. Покой

себе не находя, блуждал по дому,

надеялся, что вдруг мелькнёт знакомый

твой силуэт, и ты махнёшь рукой,

и разрешишь, позволишь просто возле

стоять, шагать, молчать, дышать укромно

хоть близостью натуры ведовской.

Чуть счастья, малость, крохотная доза.

Но карий взгляд под чёлкой вороной

манил лукаво в памяти одной.

Будь проклят бес, придумавший весну,

что низвергает в муки и бесстрашных.

Меж нами слово, обещанье — страж, но

войти, обнять, как друга, как жену,

иль каменеть подле порога вечно.

В отчаянии двери распахнул:

прогонишь или выставишь — неважно.

Ты улыбнулась. Я ступил навстречу.

И растворился в любящих глазах…

всё ту же пропасть времени назад.

_{18.01.1996 — 19.06.2020}