Не уходи! Тебя я умоляю… Роман

Юрий Теплов

Роман Ю. Теплова, конечно, о любви, которую главный герой Леонид Дегтярев пронес через всю жизнь.Описываемые события затрагивают две войны, почти забытую — в Венгрии 1956 года и необъявленную — в Афганистане. Автор и сам был участником тех событий. Знание обстановки, деталей и людских характеров помогли ему выстроить приключенческий сюжет, близкий к реальности.

Время может нестись вскачь или ползти, словно улитка. Но его не остановишь. Шарик земной крутится, как и всё мироздание. Не успел оглянуться, а все уже позади. Должно бы и быльем порасти, ан нет — дышит, колышется. И трава остается вечнозеленой, будто жизненная непогода ей нипочем.

Корректор С. Шугина

© Юрий Теплов, 2020

ISBN 978-5-4498-2434-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1953—1955 гг. Не отслужил — жених с браком

На перехлёсте путей

Перрон уфимского вокзала гудел нетрезвыми голосами, гитарными аккордами, гармошками, частушками и смехом. Ждали эшелон для отправки призывников. Один вагон предназначался для будущих курсантов военных училищ города Чкалов. Так тогда именовался нынешний Оренбург. В городе располагались два авиационных училища и одно зенитно-артиллерийское.

От товарняка на соседних путях пахло мазутом и прокисшей капустой. Теплый ветерок казался сладковатым. Меня провожала моя строгая маманя. Она была завучем в школе семилетке и подрабатывала у вечерников. Преподавала им русский язык и литературу.

И еще меня провожала Дина Валиева. Я познакомился с ней на школьном вечере, когда учился в девятом классе. Это произошло 23 февраля, в день Советской армии. На вечер были приглашены девчонки из третьей женской школы, что на улице Пушкина. Школьники и школьницы учились в те времена раздельно, и совместные вечера были праздником. Девчонки являлись на них в парадных белых передниках и с белыми бантами в прическах. Танцевать я не умел, но расхрабрился и пригласил худенькую девочку в кружевном переднике. Пару раз наступил на ее белые туфельки. Она взяла меня за руку и вывела из танцевальной сутолоки.

Мы встали у окна. На улице в фонарном свете кружились, плавно взлетали и опускались снежинки.

— Я — Дина, — сказала она и протянула узкую ладошку.

Мы ходили в кино и на каток. У нее были свои коньки на красных ботиночках. В те времена они казались мне немыслимой роскошью. Я брал коньки напрокат. Ботинки были с рыжими веревочками вместо шнурков. На катке постоянно звучала музыка. Чаще всего ставили пластинку с танго «Осень» в исполнении магаданского сидельца и великого шансонье Вадима Козина. Динамик разносил слова «Не уходи, тебя я умоляю…», а я соотносил их к Дине. Думал, что бы в жизни ни произошло, я не позволю ей уйти от меня.

После катка я провожал ее домой. Жила она на улице Сталина в доме правительства. Отец Дины был республиканским министром, потому и получил квартиру в этом доме. Мы шли по заснеженным улицам, я нес ее коньки. Она рассказывала про вредную учительницу физики, про младшего хулиганистого братишку Дамира. А я читал ей стихи Сергея Есенина, к которым приохотила меня моя маманя. Их дом был обнесен металлической оградой. Охраны не было заметно. В те времена никого не отстреливали, не похищали. Мы проходили в распахнутую калитку во двор и прощались у подъезда. Я возвращался в свою коммуналку, где жил с матерью и бабушкой.

Маманю она впервые увидела на вокзале, когда мы ждали эшелон. Мать взглядывала на Дину и красноречиво вздыхала. Было жарко. Маманя сняла с моей головы кепку. Кепкой я прикрывал стрижку под ноль. До призыва у меня была русая шевелюра. Я не жалел о ней. Но за ту неделю, что мы прожили на сборном пункте в палатках, так и не привык к босой голове. Да и кто привык? Серега Дубинин тоже напялил соломенный брыль с загнутыми полями и этим выделялся из кучи будущих курсантов Чкаловского училища зенитной артиллерии, сокращенно — ЧУЗА.

С Серегой, мы, хоть и жили на одной улице, но не приятельствовали. У него своя компания, у меня — своя. Но встретившись на медкомиссии, обрадовались и старались держаться вместе. Он как-то сразу приспособился к новому быту. Отвоевал в палатке место в углу нар. Я устроился рядом с ним. По другую сторону оказался молчаливый и весь какой-то несимметричный парнишка-мужичок.

— Зовут как? — зычно спросил его, разравнивая соломенный матрас, Серега.

— Даниял. Бикбаев.

— Откуда?

— Бурзянский.

Бурзянский район — таежная уральская глушь.

— Тоже в офицеры захотел? — продолжал допытываться Дубинин.

— Ага…

Дубинина провожали сисястая Лидуха, родимый дядя и еще куча народу. Сам он с гитарой на спине был слегка пьян и весел. Он был красавец парень и владел Лидухой на правах жениха. Поддатый дядя уверенно стоял на кривоватых ногах — коренастый, с густой копной черных волос, в куртке с замками-молниями, из-под которой выглядывала тельняшка. В руках у него была бутылка с портвейном и граненый стакан…

Данияла Бикбаева никто не провожал. Набычившись, он стоял в стороне и время от времени взглядывал то на нас троих, то на Серегу с Лидухой.

— Данька! — крикнул Серега, — Сено жуешь?

У Бикбаева была привычка шевелить губами, если он чувствовал себя неуютно или не знал, что делать. Мы переиначили его имя на русский лад, и называли Данилой или Данькой.

«Как родная меня мать провожала!..» — залилась гармонь, и тонкий бабий голос перекрыл перронный гомон. А Лидуха висла на Сергее, обвивала его, и, казалось, готова была отдаться ему прямо в этом многолюдье.

— Племяш! — позвал флотский дядя. — Кончай лизаться! Айдате на посошок!

Серега подтолкнул Лидуху в круг, дядя сунул ей стакан. Она зажеманилась, но тот сказал, как гвоздь вколотил:

— Уважь!

Она отпила, передала Сереге. Тот поднес стакан к губам, но дядя остановил его:

— Погодь! — ловко достал из кармана брюк-клешей деревянный половник. Налил в него из бутылки, чокнулся о стакан.

— Жизнь и бабу держи в руках. Не дай никому себя обойти. Будем!

Серега махом глотнул. Оба крякнули и утерлись ладонью.

— Милуйтесь! — приказал дядя.

А мне моя маманя втолковывала, чтобы был осторожен, ни с кем не связывался и не перечил командирам. Мне было стыдно перед Диной за эти наставления. Я мычал в ответ: буду, мол, хорошим и связываться ни с кем не стану. Дина молчала, переминалась с ноги на ногу. Я видел, что ей не по себе от разноголосого гама, от Серегиной лихости, от того, что моя маманя нет-нет, да и бросала на нее колючий взгляд: все равно, мол, сын мой, а не твой.

Лицо у матери было строгим, даже жестковатым. Волосы в этот раз она почему-то зачесала назад, и ото лба к уху заметно белел шрам.

— Волки на память оставили, — сказала она, будто отвечая на чей-то вопрос.

Шрам остался еще от послевоенных голодных времен, когда она ездила в деревню обменивать на еду кормовую соль. В те годы соль в российской глубинке была в большом дефиците. Огромные белые куски посчастливилось мамане тогда получить вместо хилой учительской зарплаты. Где-то по дороге от станции Белое Озеро к деревне Уваровка и нагнали ее волки. Перепугалась, а мешок с солью не бросила. Бежала по дороге, подгоняемая стаей, и не услыхала, не увидала, как вымахнула из бурана лошадиная морда. Очутилась мать прижатой к передку председательской кошевки. Волокет она ее по дороге, а перед глазами лошадиные копыта… Обошлось, шрам вот только и остался.

— Вы прогуляйтесь, а я посижу на завалинке, — вдруг предложила она.

Завалинкой она назвала бетонные отмостки станционного здания. Назвала намеренно, назло начальнической дочке Дине, чтобы подчеркнуть, что мы такие вот, от земли, не то, что вы… Я видел, что она не хотела меня отпускать. Но переселила себя, с досадой на чужую девчонку и с демонстративным великодушием, оценить которое в первую очередь должен был я.

— Пойдем, — сказал я Дине.

Мы уходили по низенькому перрону. Миновали тепловоз и остановились на гравии у переплетения путей. И сразу отступила вокзальная толчея. Я хотел ее поцеловать, но что-то тормозило меня. Впервые мы поцеловались после выпускного вечера в школе. И через два дня поехали на служебной машине ее отца к ним на дачу на берегу речки Дёмы. Там было море ромашек на лугу и ее мама с папой. Отец спросил меня:

— Какую же ты, Леня, решил избрать профессию?

— Пойду в военное училище.

— Привлекает форма?

Если честно, то форма привлекала. Тогда она была в почете. Парень, не отслуживший в армии, даже в женихи не годился: с браком! Через два десятка лет, в годы смуты, начавшейся с горбачевской перестройки, армию станут поливать помоями, а защитников Отечества обзывать дармоедами. Но до перестройки было еще далеко. И я представлял себя в хромачах, в галифе и гимнастерке, перетянутой ремнями. А на плечах — золотые погоны. И точно знал, что придет срок, и я появлюсь в Уфе в золотых погонах и пройдусь гоголем по улице Ленина, сверну на улицу Сталина — и вниз, до дома правительства, где встречусь с Диной.

…Мы стояли на перехлесте путей. Она была грустная, как ромашка, заплутавшаяся на берегу.

— Я нашу пластинку с собой взял, — сказал я. — Стану слушать и посылать тебе привет: не уходи!

— Не уйду.

Я притянул ее к себе. Она готовно прильнула. Затем спросила:

— Ты сильный?

Лишь через годы я понял этот вопрос. С перрона неслось: «Как родная меня мать — эх! — провожала-а…»

Салаги — первокурсники

Серегу, Даньку и меня распределили в батарею, которой командовал капитан Луц. Наутюженный, в начищенных до блеска сапогах и в гимнастерке с орденами и медалями, он приходил на утренний развод, словно собрался на парад. Было ему лет тридцать, не больше, а уже седой. Голоса никогда не повышал, но говорил, как гвозди вколачивал. Ослушаться комбата, тем более перечить ему никому и в голову не приходило.

В тот раз тревогу он объявил задолго до рассвета. Механиками-водителями тягачей были курсанты второго курса. Они уже имели водительские права. Мы — номерами орудийных расчетов. Даня и я — наводчики по горизонтали и вертикали. Серега исполнял обязанности командира расчета.

В чем-то я тайно завидовал Сереге Дубинину. Его способности постоять за себя в любой обстановке, быть всегда на виду у начальства. И даже умению играть на гитаре и прилично петь…

В учебный центр батарея прибыла еще затемно. Не успело брызнуть солнце, а мы уже приступили к оборудованию переднего края. Попросту говоря, рыли длинную, с изломами траншею с орудийными двориками для 57-миллиметровых зениток. То было плановое занятие по тактике. Учебный вопрос именовался длинно и мудрено, но суть была конкретная: на нашу огневую позицию напал неприятельский десант, и мы должны были разгромить его решительно и бесповоротно.

Противник десантировался на песчаную проплешину, сиявшую почти у самой вершины поросшего рыжей колючкой бугра. Держа карабины наперевес, мы выскакивали из траншеи и с яростью кидались наверх. Но голос комбата вновь и вновь «выводил нас из строя». Мы откатывались назад и опять закапывались в землю.

Завтрак старшина Кузнецкий привез нам в поле еще на рассвете — сухой паёк из банки рыбных консервов, пачки галет на двоих и двух кусков сахара. Само собой, что уже через три часа от сытости остались одни воспоминания. В предвкушении нормального обеда мы обрушивались на ни в чем неповинную проплешину и крушили условного противника. К часу дня добили его и умотались вусмерть. В училище возвращались «пеше — по-машинному», так именовался быстрый походный шаг.

Старшина батареи был свой же брат — курсант, только с третьего последнего курса. Вредный был старшина Кузнецкий. Глядел на первокурсников, прищурившись, словно он крокодил, а мы — мелкая живность. Перед обедом он построил батарею повзводно: впереди — выпускники и второкурсники, а мы, салаги, в самом конце. Старшекурсников отправил в столовую, а нас оставил.

— Курсант Дубинин!

— Я! — выкрикнул Серега и отпечатал два четких шага из строя.

— Пятнадцать минут строевой подготовки! Занимайтесь с взводом!

— Слушаюсь.

Боже, как же не хотелось заниматься шагистикой! Гудели ноги и руки, хотелось жрать, как из пушки, а тут…

— Р-р-ра-йсь! Сыр-р-ра-а!.. Отставить!

Красиво командовал Серега. А строй исполнял его команды некрасиво. Старшина сплюнул и вмешался:

— Вы — что, салаги, из института благородных девиц? Как держите головы? Подбородки — выше! Курсант Бикбаев, опять спите?

— Никак нет, — бодро ответил Данька.

Даня любил поспать. Это все знали. Однажды на классных занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Даня, упершись рукой в подбородок, поблескивал противогазовыми очками.

— А вас, Бикбаев, не касается?

В классе повисла тишина, и в ней мы услышали спокойное похрапывание…

Но в этот раз он не спал. Стоял рядом со мной по правую руку и таращился на старшину раскосыми карими глазами.

— Чего уставились, Бикбаев? — голос Кузнецкого всегда отливал металлом. — Я вам не девка с голыми титьками! Курсант Дубинин, спал Бикбаев в строю или нет?

— Так точно, спал! — громко выкрикнул Серега.

Я уставился на него. Он что, спятил?

— Курсанту Бикбаеву за нарушение дисциплины строя…, — с паузой объявил старшина, — два наряда вне очереди! Чистить гальюн! Что вы жуете губами, Бикбаев? У вас что, во рту мухи сношаются? А вы, Дегтярев, чего мотаете головой, как лошадь на параде? — Это уже я попал в поле зрения старшины. — Что за скотские манеры? Один жует, другой головой мотает!.. Чтобы служба не казалась медом… — раздельно, словно подавая предварительную команду, отчеканил Кузнецкий, — нале-э-ву! Шагом… арш!.. Командуйте, Дубинин!..

Вечером мы сидели в кубрике — так, на матросский лад, называли свой казарменный отсек. По велению старшины мы с Бикбаевым держали раскрытым устав внутренней службы и делали вид, что читаем его. Дубинин подшивал свежий подворотничок, и время от времени взглядывал на нас. Вдруг Данька встал, подошел к нему. Тот поднял голову:

— Что скажешь?

— Сукыр чебен! — и пошел на место.

— Что ты сказал? — оторопел тот.

— Гнус! — не оборачиваясь, проговорил Данька.

У Дубинина дернулась щека. Отложив гимнастерку, двинулся к Даньке.

— Ты, Колода! Ну-ка повтори!

Прозвище «Колода» Бикбаев заполучил с легкой руки Дубинина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то разгадывал кроссворд и спросил:

— Сборник карт — что?

— Колода, — не задумываясь, ответил Даниял.

— Ты гнус! — повторил Данька.

Я видел, что силы не равны. Бикбаев на полголовы ниже Дубинина. Он стоял бычком в готовности и глядел, как тот надвигается. Не знаю, что меня подняло с табурета, храбрецом я себя не считал. Но что-то толкнуло. Вскочил и с разгона влепил Сереге по красным губам. Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Поднялся, двинулся на меня. Я схватил табурет, выставил перед собой и завопил:

— Подойди только!

И тут же услышал:

— Курсант Дегтярев!

На входе в кубрик стоял старшина Кузнецкий:

— Дубинин, идите в умывальник и приведите себя в порядок. А вы, Дегтярев, через полчаса — в канцелярию батареи!

Во мне все опустилось, и в пустую голову застучала мысль: отчислят!

Даня пробормотал:

— Однако не надо тебе было… Я сам бы…

Дубинин явился из умывальника с мокрыми волосами и распухшими чистенькими губами. Глянул на нас исподлобья и опять принялся пришивать подворотничок.

В канцелярию я шагнул минута в минуту.

— Опоздали на сорок секунд, — объявил старшина и стукнул ногтем по циферблату своих часов.

Я не стал возражать. Стоял, уставившись на картину Сталина с Ворошиловым на стене, на портрет задумчивого Ленина. И явственно ощущал, что старшина Кузнецкий разглядывает меня ровно букашку. Затем он сказал, разделяя каждое слово:

— Офицер, не научившийся подчиняться и соблюдать воинские уставы, армии не нужен. Вывод: будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже.

Секунды продолжали молотить в голову: отчислят, отчислят… Я чувствовал, как обволакивает всего замешанная на злобе паника. На злобе к этому старшекурснику и к красавцу Дубинину. Слабым проблеском в мутном сознании мелькнуло: отслужу срочную и вернусь в училище.

— Вас Дубинин оскорбил? — продолжал пытку Кузнецкий.

— Никак нет.

— Почему же вы кинулись на него с табуретом?

— Бикбаев обозвал Дубинина, а тот…

— Не вижу логики, Дегтярев! Один обзывает образцового курсанта, другой бьет.

Прежде чем отпустить меня, он сделал паузу, вновь поглядел, как на букашку. Наконец, махнул рукой, и лицо его приняло брезгливое выражение.

Даня встретил меня, виноватый и грустный, и от его взгляда мне стало совсем тошно.

После старшины меня воспитывал командир взвода старший лейтенант Воробьев. Беззлобно, почти равнодушно, словно бы выполнял неприятную обязанность. Скорее всего, так оно и было. Наш взводный стал недавно чемпионом Южно-уральского военного округа по десятиборью и постоянно пропадал на тренировочных сборах.

Вечером меня пригласил на беседу командир батареи капитан Луц. На «беседу» он не вызывал, а «приглашал».

Я переступил порог его кабинета и по уставу доложил о прибытии.

— Садитесь, рассказывайте, — показал он на стул.

Я не мог выдавить из себя ни слова. Уставился на пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы, и не отрывал от нее глаз. Комбат тоже молчал. Наконец, я открыл рот:

— Виноват.

В этот момент раздался стук в дверь.

— Разрешите войти? — Дубинин вырос в проеме, лихо вскинул руку к козырьку: — Я по поводу конфликта.

Комбат с любопытством глянул на него.

— Слушаю вас.

— Виноват во всем я, товарищ капитан.

И стал рассказывать, как всё было. Ничего не утаил. Даже о том, что старшина Кузнецкий объявил Бикбаеву два туалетных наряда несправедливо. У меня было такое ощущение, будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Мне казалось, что в глазах комбата прячется усмешка. Закончил Сергей словами:

— Готов понести любое наказание.

— Хорошо, — сказал капитан Луц. — Свободны. — И когда тот вышел, спросил меня: — Где отец-то ваш погиб?

— В Прибалтике.

— Тоже артиллеристом был?

— Дивизионом командовал.

— И я в Прибалтике воевал. Командиром расчета ЗПУ. Родные для меня места.

Он сделал паузу и неожиданно для меня перешел на «ты».

— В училище пошел по желанию?

— Так точно.

— Я наблюдал за тобой. Но особого рвения и способностей пока не заметил. Вопросы или просьбы есть?

— Не отчисляйте из училища.

— Не отчислим…

Во мне дрогнуло все сразу. Я вдруг увидел на стене картину с неспокойным морем и силуэтом корабля вдалеке. Тикали ходики с гирькой на цепочке и немецкими буквами на циферблате, наверно, еще трофейные. По кабинету плавал табачный дым.

— Иди, Дегтярев. Месяц без увольнения в город…

Я вышел, словно хлебнувший хмельного. Верный Даня топтался поблизости. Увидев меня, спросил шепотом:

— Списывают?

Я тоже ответил шепотом:

— Нет.

— На губу?

— Нет.

— А куда?

— Никуда. Месяц без увольнения. Дубинин все на себя взял…

На вечерней поверке я извинился перед Дубининым, на этом настоял Кузнецкий. Сергей по собственной инициативе извинился перед Бикбаевым. А старшина, скрипя зубами, отменил ему туалетное взыскание.

С Серегой потихоньку все утряслось. Он сам подошел к нам:

— Не казните, земляки!

— Чего там, — буркнул Даня.

Мы трое были земляками. А земляки в армии — почти родня. Да и благодарен я был ему. Не побоялся, выручил…

Месяц без увольнения — тьфу! Я и так не рвался в город. У меня была Дина, и знакомиться с другими девчонками я не собирался. Данька в знак солидарности со мной тоже не записывался в увольнение. Зато мы с ним записались в секцию бокса. Благо, физкультура и спорт были в нашем училище в большом почете. По утрам мы с Данькой вставали за полчаса до подъема и нарезали круги по беговой дорожке на стадионе.

В воскресные дни я сидел в ленкомнате, писал мамане короткие письма-донесения и сочинял Дине длиннющие послания. В ответ же получал от нее тоже что-то вроде донесений: про лекции в институте, про незнакомых мне студентов — и лишь в самом конце — люблю…

По весне, в конце первого курса, мы участвовали в бригадных учениях. Несколько суток наша батарея перепахивала полигонное поле. Наверху писали приказы и придумывали вводные. Выпускники были командирами, а мы все — рядовыми. Куда прикажут, туда и перемещались. Закапывались в землю, отражали налеты авиации «противника», бросали готовые орудийные дворики и опять куда-то ехали, чтобы закапываться снова. Это называлось «производить инженерное оборудование». К исходу четвертых суток мы произвели пятое или шестое такое оборудование. Забрались после несытого походного ужина в палатку и, перебрасываясь словами, слушали, как шуршит о брезент мокрый снег.

Я намаялся, лежал с закрытыми глазами и видел улицу Пушкина в Уфе, мохнатый и медленный снег, покрывавший тротуар белой пуховой шалью. На ней четко выделялись две пары следов: Динины и мои… Еще видел вокзальный перрон и перехлест путей, где мы стояли с ней, покинув маманю.

На грешную землю меня вернул старшина Кузнецкий. Он был дублером нашего взводного старшего лейтенанта Воробьева, который снова воевал на спортивных сборах. Старшина произнес бодреньким голосом:

— Связистов вывел из строя посредник. Со штабом связи нет. Желающие прогуляться, двое!

«Прогуливаться» по такой погоде никто не желал. Я ужался, стараясь не шевелиться, чтобы не попасть в поле зрения старшины. И услышал голос Дубинина:

— Я готов, товарищ командир, — Кузнецкому нравилось, когда его называют командиром.

— Кто еще?

С тоской взглянув на Сергея, я поднялся. Собственно, мог и лежать, завернувшись в плащ-накидку, но какая-то сила вытолкала с места, и я ей подчинился.

В поле шел дождь со снегом. Случается весной такая погодная несуразица — ни просвета в небе, ни надежды, что такой просвет появится.

Сергей взвалил на плечо телефонную катушку и споро зашагал в темноту. Мы шли вдоль линии связи по кромке глинистого, с рыхлыми снежными островками оврага. Шли бесконечно долго, пока не наткнулись на обрыв в линии. Это тоже была вводная: метров пять провода были аккуратно вырезаны. Устранили повреждение и зашагали обратно под нудной рассыпчатой моросью.

— Ты Лидуху помнишь? — спросил вдруг Сергей.

Конечно, я помнил Лидуху, обнимавшую Серегу в вокзальной толчее.

— Надоело письма ей сочинять.

Мы вышли на дорогу, перепаханную тягачами. Зашагали по грязному месиву. Невдалеке, нарушая все инструкции по маскировке, вспыхнула фара. Сергей остановился. Я тоже. Его прихваченное светом фары лицо показалось мне грустным или просто задумчивым, что было Сереге совсем несвойственно.

Фара погасла, и ослепила темнота.

— У тебя, Ленька, как в уставе, — сказал он. — Кончишь училище. Твоя краля — институт. Поженитесь… Слушай, а ведь вы не поженитесь. Знаешь, почему? Потому что долгие разлуки нам не по зубам. Естество свое потребует.

— Не потребует.

— Ты баб еще не знаешь.

— А ты знаешь?

— Даже красавица не может дать больше того, что у нее есть.

— Причем здесь красавица?

— К слову пришлась. Дядино выражение.

— Он женат?

— Разведенный. Пока плавал, жена хахаля завела. Он их и застукал. Ну, и отходил ремнем с флотской пряжкой чуть не до смерти. Судили. Условно три года дали. Ордена помогли.

— Не женился больше?

— Нет. У него на эту тему теперь своя философия. Когда выпьет, всегда повторяет: брак — территория с глухим забором. Кто снаружи, интересно зайти внутрь, а те, кто внутри, хотят выбраться наружу. Мне нравится.

— Мне — нет.

— Серега криво усмехнулся и промолчал.

Флотский дядя был братом матери Сергея. Та умерла при родах. Отец куда-то завербовался и сгинул. Малыша забрала бабушка. Распрощавшийся с морем дядька взял его под свою мужскую опеку.

— Ты что-то про Лидуху говорил, — напомнил я Сереге. — Ты ее любишь?

— С Лидухой нас связывало только траханье. Были бы рядом — может, и притерлись. А так — на хрен она мне нужна?

— Ты напиши ей, чтобы не надеялась.

— Зачем? Еще отпуск впереди…

После отпуска Сергей все же послал Лидухе прощальный привет. К тому времени он уже стал сержантом и командиром нашего расчета.

Антилопа глазастая

В те времена женихи в погонах были нарасхват. Девчонки напропалую клеили курсантов в надежде стать офицершами. В одно из воскресений мы с Данькой получили законные увольнительные и отправились на Беловку. Так называлась березовая рощица, раскинувшаяся на берегу Урала. Там и засекли нас две смешливые подружки. И, наверно, заранее нас распределили. Глазастая и языкастая окликнула:

— Курсанты, пирожков хотите?

Мы хотели пирожков. И с грибами, и с клубникой. Запасливые подружки даже прихватили из дома термос с чаем. Глазастую звали Ольгой. Пухленькую блондиночку, которая, как я понял, предназначалась мне, Сталиной… Наш роман с ней ограничился пирожками. А Данька влюбился в Ольгу мгновенно и надолго.

Увольнений в город ждал, как манны небесной. Назанимал у курсантов денег. У меня — два рубля, у Сереги — целую десятку. Дубинин был самым богатым из нас, флотский дядя ежемесячно высылал ему 10—15 рублей. Данька не скрывал, что деньги ему нужны, чтобы купить Ольге букет и сводить ее в кафе. Проводил он с ней все свои увольнительные дни.

Так было, пока он не привел ее в училищный клуб на вечер отдыха.

Вечера отдыха приурочивали к какой-либо дате. Этот вечер пришелся на канун Первомая. У КПП кучковались девчонки. Надеялись, вдруг кто-то из курсантов, не успевших обзавестись подружкой, выйдет и проведет на вечер. У некоторых надежды сбывались.

Как и положено, вечер начался с концерта курсантской художественной самодеятельности. Участвовал в нем и Серега Дубинин. На него девки всегда западали: красавчик! Темноволосый, смуглолицый, с прямым крупным носом и с грешными губами. Ему долго аплодировали и вызывали на «бис», когда он спел под гитару про ту, что рядом, но «все ж далека, как звезда». На «бис» он исполнил нашу, курсантскую:

Крутится, вертится шарик земной,

Вместе с расчетом и вместе со мной.

В небе крадется шпион-самолет,

Полк наш зенитный шпиона собьет.

Не знаю, кто сочинил слова. Песня перешла к нам по наследству.

После концерта начиналось самое главное — танцы под радиолу. В зале надзирал за порядком лысоватый капитан с медалями на кителе, начальник клуба. В будке с радиолой сидел главный училищный комсомолец. Ему я, как обычно, отдал свою пластинку, чтобы пару раз он прокрутил ее. Мы стояли втроем, Даня с Ольгой и я. Серега о чем-то беседовал с начальником клуба. Наконец, из динамика послышалось легкое постукивание, и хорошо поставленный голос произнес:

— Танго «Не уходи». Приглашают дамы.

Не успели мы с Данькой очухаться, как Ольга сорвалась с места и помчалась к Сереге. Склонилась перед ним, словно балерина. По залу плыла наша с Диной музыка. Петр Лещенко умолял неизвестную даму не уходить, а от Даньки Бикбаева уходила Ольга. Она жалась к Сергею, как кошка, и не отпустила от себя и после танго.

По первости Даня глядел на них скорее удивленно, чем обиженно. Потом рванул из клуба, и я нашел его на стадионе. Видеть Сергея он не хотел. Я предложил:

— Давай вызовем его и набьем морду.

Морду каждый из нас вполне мог ему набить. Мы же занимались боксом. Тренер даже собирался включить нас в сборную команду училища.

— Дубинин не виноват. Она сама, — ответил Данька…

Сергей появился в казарме перед самой поверкой и сам подошел к нам:

— Я сволочь, да?

Он всегда умел найти слова, после которых мужские разборки исключались.

— Данил! Хочешь, я не стану с ней встречаться?.. Но и тебе не обломится, понимаешь! Она уже на мне зациклилась… Чего молчишь?

— Чего там, любитесь, — буркнул Даня.

— А у нас на лугах клевером пахнет, — сказал он однажды.

Мы топтали в тот день полынный косогор, катали руками свою 57-миллиметровую пушку и падали на траву в короткие перерывы.

— А у нас хариус в реке водится, — сказал он в другой раз, когда мы переходили вброд разлившуюся после ливня Узу.

И я отлично представлял бурзянскую деревушку, прилепившуюся к крутому берегу реки Белой, где Даниял прожил свои девятнадцать лет. Сразу за рекой начинался гористый перелесок. Там наверху и водились в быстрой речушке хариусы…

В увольнение он продолжал записываться. Уходил в город, прихватив спортивный костюм, и отправлялся на товарную станцию. Нанимался в грузчики, чтобы расплатиться с долгами.

Ольгу он больше не упоминал…

Отпускные заговорщики

Сентябрь в тот год выдался теплым и солнечным. Все отпускные дни я проводил с Диной. Маманя обиженно вздыхала и укоряла меня:

— Не по себе сук рубишь.

— Мы любим друг друга, — возражал я.

— Любовь проходит. Остается быт. Тебе по гарнизонам мотаться, а она привыкла к комфорту.

— Отвыкнет, мамуля…

Нам с Диной повезло не только с погодой. Занятия в институте у нее начинались с октября, когда студенческие отряды вернутся со своих полей и строек.

Встречал я её в скверике на улице Ленина. Она сама так решила. В укромном месте там стояла скамейка на металлических ножках с деревянной спинкой. На ней я вырезал перочинным ножом «Не уходи».

В одну из первых встреч я позвал ее в гости к мамане.

— Не надо, Лёня, — отказалась она. — Твоей маме не нравится, что мы дружим.

— А твоей?

— Моей — тоже.

Мне стало ясно, что на их дачу, где речка Дёма и ромашки на берегу, мы не попадем. Хотя я и грезил об этом в училище. Впрочем, с Диной мне везде было хорошо.

И все же на речку Дёму мы выбрались. Однажды Дина сказала мне:

— Дамирке на день рождения подарили две удочки и палатку. Теперь у него в голове не уроки, а рыбалка.

— Вот и будет рыбачить возле вашей дачи.

— Папу вчера в Москву вызвали на две недели на какие-то курсы. На дачу без него мама не ездит.

— Дамир в первую смену учится?

— Да.

— У тебя есть знакомая замужняя подруга?

— Есть. Зачем тебе?

— Скажешь матери, что они едут в субботу с ночевкой на рыбалку и приглашают тебя с братишкой. А поедем мы втроем.

— Как ты себе это представляешь?

— В два часа дня к вашему подъезду подъедет машина, чтобы загрузить вещи.

— Мама же узнает тебя!

— В машине будет Сергей Дубинин. Ты видела его, когда провожала меня в училище.

— Ох, Лёнечка… Ну, да ладно.

Серегу я нашел у Лидухи. Подсказал его флотский дядя, который заведовал гаражом поблизости от дома. Я рассказал Сереге про свою задумку. Он охотно и даже с азартом согласился участвовать в нашем заговоре. И мы потопали к мамане.

За столом с домашней наливкой Серега сказал ей, что умыкает меня на рыбалку с ночевкой.

— Правильно, — поддержала его маманя, — Пусть отдохнет от своей зазнобы.

Дядя выделил в распоряжение любимого племянника старенький газик, и в субботу мы поехали к дому правительства. Серега спросил:

— Деньги-то у тебя есть?

— Семь рублей от отпускных осталось.

— Маловато для кавалера. Возьми вот червонец. Отдашь в училище.

У ворот я вылез из машины, а Серега прошел в будку охранника. Дина должна была сообщить его фамилию. Шлагбаум поднялся, и через минуту газик въехал во двор.

Сквозь решетку мне было видно, как Дина вышла из подъезда и увела с собой Серегу. Вскоре он спустился с рюкзаком, палаткой и объемной сумкой. Минут пять спустя, из подъезда выскочил мальчишка лет тринадцати — четырнадцати с удочками и кошелкой. Я понял, братишка. Следом, в сопровождении матери, появилась Дина с сумкой через плечо. Она и Дамир загрузились в машину. Мать помахала ладонью и скрылась в подъезде.

За оградой я присоединился к заговорщикам. Протянул Дамиру руку.

— Давай знакомиться, Лёня.

Он оглядел меня.

— Это ты Динин ухажер?

— Я.

— Нормально. Я Дамир.

— Червей накопал?

— А как же!

Сергей отвез нас на вокзал, помог загрузиться в электричку. На прощанье сказал:

— После Юматово сходите на первой остановке. Там речку из окошка видно…

На остановке я нагрузился, как мул. Благо, идти было недалеко, метров четыреста. Дема здесь была спокойная и, похоже, глубокая. Ни перекатов, ни отмелей. Крутила небольшие воронки между заросшими подлеском берегами и скрывалась за поворотом. Мы нашли между кустами широкий прогал и остановились.

Дамир сразу же занялся удочками.

— Сумеешь сам удочки настроить? — спросил я его.

— Сумею. Меня дядя Коля научил.

— Коля — муж моей старшей сестры Нины, — объяснила Дина.

— Ты никогда о ней не вспоминала.

— Они живут отдельно от нас.

Я достал из своего вещмешка куртку, в которой когда-то ходил на каток. Расстелил на земле и усадил на нее Дину. А сам стал разбирать палатку. Она значилась двухместной. Но в ней вполне могли разместиться трое, а если потесниться, то и четверо.

Дина, заглянув в палатку, восхитилась:

— Номер люкс! Дамир! — позвала. — Иди, посмотри.

— Не могу, у меня клюёт.

Дождей давно не было, сушняка хватало. Но мелочевка прогорит, оглянуться не успеешь. Я шарил по берегу, пока не наткнулся метрах в ста от нашей стоянки на летний рыбацкий бивак. Оборудован он был весьма добротно. Просторный шалаш укрыт брезентом. У вкопанного столика стояли четыре березовых чурбака для сидений. Видимо, рыбацкая компания проводила здесь свой отпуск. Тут бы нам и затабориться. Но поезд уже ушел.

Я перекатил чурбаки к нашему табору. Уже завечерело. Разжег костер. Когда сушняк прогорел, катнул на уголья два чурбака, сверху набросал хвороста. Он почти сразу запламенел. А с ним огонь охватил и березовые кругляки. Мы с Диной уселись на чурбаках. Мир отодвинулся от нас. Только речка, лес, костер и еще живая тишина. Было слышно, как на середине реки плюхает крупная рыба, как потрескивают в костре дрова. За рекой закуковала кукушка. Прогудела электричка и стихла.

— Дин, а почему твоя сестра с мужем отдельно живут? — спросил я.

— Сложный вопрос, Лёня.

— Объясни.

— Родители не хотели, чтобы Нина выходила замуж за русского. Тогда еще был жив дедушка. Он выступал против, говорил, кровь у детей должна быть чистой. Нина сбежала из дома и поселилась у Коли.

— А сейчас как?

— Смирились родители. Папа пригласил их жить к нам. Они отказались. В гости приезжают. На даче несколько раз с дочкой были. Тогда он и брал Дамира на рыбалку.

— Дина, я ведь тоже русский.

— Ну, и что? Если понадобится, тоже убегу к тебе.

— Через два года?

— Нет, когда институт кончу.

Между тем стемнело. Дамир на реке еле просматривался. Наконец, он, подсвечивая себе фонариком, поднялся к нам.

— Есть хочу, — заявил.

Я достал из своей авоськи буханку хлеба, кругляш чайной колбасы и бутылку лимонада. Дина вытащила из палатки сумку. Достала пеструю скатерть, расстелила ее подле костра, стала собирать ужин.

— А рыба где? — спросил я Дамира.

— В садке.

— Много поймал?

— Шесть окуней. Утром еще поймаю.

— Садок тоже дядя Коля подарил?

— Ага. И фонарик…

Я подбросил в костер хворосту, чтобы светлее было. Дина разложила на скатерть бутерброды с копченой колбасой, сыром и шоколадным маслом. В сумке у неё оказались три бокала для чая, обо мне, значит, тоже подумала. Чай она наливала из разноцветного термоса. Дамир от чая отказался. Ухватил бутылку с лимонадом и запивал бутерброды прямо из горлышка. Затем поднялся и объявил:

— Наелся. Спать пойду.

— В палатке у входа твой комбинезон, — сказала Дина. — Надевай и ложись.

Он скрылся в палатке. Освободившийся чурбак я катнул в костер. Нам с Диной хватило и одного. Она сидела у меня на коленях и заворожено глядела на языки пламени.

— Лёнь, а где ты собираешься служить после училища? — вдруг спросила Дина.

— На Дальнем востоке.

— Почему так далеко?

— Там тайга и сопки. И синие зайцы в сопках.

— Я видела синих кур. А зайцев твой Сергей выдумал.

— Дин, давай после училища поженимся?

— Мне же надо окончить институт.

— Можно учиться заочно.

— Нет-нет, Леня. Сначала сам посмотри. И сопки, и тайгу. И даже синих зайцев.

Мы еще долго сидели у костра. И лишь когда он стал затухать, Дина сказала:

— Пойдем в палатку.

Дамир спал, свернувшись калачиком, у самой стенки. Дина укрыла его ватным одеялом. Мы легли с другого края и прижались друг к другу. Нам не было холодно. Уснуть долго не могли, изнемогали от близости. Она шепнула:

— Так нельзя, — и уползла к братишке.

С рассветом я разбудил Дамира. Он спустился к удочкам. Дина безмятежно спала. Мне спать не хотелось. Я сидел на чурбаке и наблюдал за рыбачком. Солнце светило со спины, освещало заводь.

Клева не было. Дамир сначала стоял, пригнувшись, в готовности схватить удилище. Затем встал. Сел на траву. Прошло минут десять. Вдруг он подхватил удилище и вскочил на ноги. Удилищный концевик изогнулся, а у кромки камышей забурлила вода.

Я бросился на помощь. Сиганул в воду в штанах и тапочках. Хорошо, что глубина у берега была чуть выше колен. Дамир тянул рыбину, а я пытался ухватить ее руками. Она ускользала, но все же мне удалось зацепить ее. Выкинул рыбину наверх. И выбрался из воды сам.

— Если бы не ты, сорвалась бы, — сказал Дамир, ухватив добычу. — Крючок-то на удочке. Горбач взял.

— Это же окунь.

— Крупных окуней горбачами называют, — со знанием дела объяснил он. — У них на спине горб, — и опустил добычу в садок.

Мне ничего не оставалось, как разжечь костер и подсушиться. Разулся. Тапочки повесил на растяжные рогули, носки — на палаточные шнуры. Запалил сушняк. Снял свои спортивные штаны, отжал штанины, снова надел. Высохнут у костра и на солнце.

Дина появилась из палатки в одиннадцатом часу. Подошла ко мне.

— Ты чего босиком?

— Прыгал в речку за рыбой, Дамиру помогал.

— Поймали?

— Конечно.

— Не завтракали?

— Тебя ждали.

— Дамир! — позвала она. — Через пять минут кушать.

Завтракать нам пришлось вдвоем. Дамир поднялся наверх, схватил два бутерброда и был таков.

— Я обещала маме быть дома в четыре часа, — вздохнув, сказала она.

— Поедем двухчасовой электричкой. Как раз успеете.

— Ты нас до дома не провожай. Мы с вокзала на такси уедем. Я заплачу водителю пару рублей сверху, он наши вещи занесет.

— Дамир дома не проговорится?

— Нет. Он кремень, хотя и папин любимчик. Да и понравился ты ему…

В час мы начали собираться. Дамир с явной неохотой смотал удочки. Садок с рыбой убирать не стал, так в руках и нес к электричке. А кто бы из мальчишек не выставил напоказ такой солидный улов! Даже пассажиры в поезде расспрашивали его, сам ли он поймал рыбу, на какую наживку и в каком месте Дёмы…

На вокзале я загрузил вещи в такси. Дина сказала:

— Встретимся завтра в четыре.

Я поцеловал её в носик. Дамир с чувством потряс мне руку. Они укатили. Я поехал к мамане на автобусе…

Оставшиеся отпускные дни пролетели для меня, словно снаряд, запущенный в никуда. Мы с Диной бродили по городу. О чем-то разговаривали, даже спорили. Я строил воздушные замки. Она улыбалась и несогласно качала головой.

Первого октября у нее и у мамани начались занятия. Я уезжал в училище третьего числа. Получилось так, что проводить меня они не смогли. Возможно, и к лучшему, встретятся, когда мы станем мужем и женой.

Люди в погонах передвигаются по стране бесплатно. Билет в плацкартный вагон я взял в кассе для военнослужащих по воинскому требованию. И вышел на перрон, куда должны подать поезд Уфа — Чкалов. Там и обнаружил Серегу Дубинина и Даньку Бикбаева.

— Лидуха провожать навяливалась, — сказал Серега. — Еле отбрил ее.

В этот момент я увидел Дамира. Он проталкивался сквозь перронную толпу и явно выискивал меня. Я поспешил ему навстречу.

— Тебе военная форма идет, — сказал он.

— Проводить меня приехал?

— Ага. И вот, записка. Дина передала. Потом прочитаешь.

— Спасибо.

Он достал из кармана блокнот и карандаш.

— Продиктуй мне свой адрес.

Я продиктовал. Спросил:

— Письма писать будешь?

— Нет, на всякий случай.

К перрону подполз пассажирский состав.

— До свидания, Лёня, — попрощался Дамир.

Записку от Дины я прочитал, когда поезд тронулся. «Люблю. Буду ждать»…

Подарок судьбы

В училище нас ждала ошеломляющая новость — мы стали выпускниками, чему возрадовались, как подарку судьбы. Поступали в трехгодичное училище, но кто-то из начальства в высоком штабе решил, что три года слишком жирно для среднего образования, хватит и двух. В общем, как нам виделось, правильно решил. Так что в один год из училища выпускались и бывшие второкурсники, и мы.

Программу обучения уплотнили, выходные дни нередко становились рабочими, даже урезали в распорядке дня личное время. Нововведение отразилось и на увольнениях в город. Их сократили до двух раз в месяц, вместо еженедельных. Мы с Данькой отнеслись к этому с полнейшим равнодушием, а Серега психовал. Его ждала в детском саду Ольга, бегать же к ней ночью в самоволку он теперь не мог. Новая должность не позволяла. Он стал командиром нашего расчета и одновременно заместителем командира взвода. Прежнего взводного старшего лейтенанта Воробьёва перевели в окружную спортивную роту, а вместо него назначили бывшего старшину батареи лейтенанта Кузнецкого.

Сюрприз, конечно, для нас с Данькой неожиданный, и, понятно, не из приятных. Но и мы уже не салаги, службу усвоили и знали, как постоять за себя.

Однажды Кузнецкий построил взвод в личное время и стал проверять прикроватные тумбочки. Мы переминались с ноги на ногу и ждали результатов. Он закончил осмотр.

— Бикбаев!

— Я.

— Почему у тебя в тумбочке грязные носки?

— Виноват. Постираю.

— Не видать тебе увольнения, как бомжу маникюра. Понял?

— Прошу обращаться на вы, товарищ лейтенант. Как капитан Луц.

Кузнецкий побагровел, но смолчал. Даньку он больше не доставал…

Что такое год?.. В напряге занятий и полигонных учений он пролетел, как зенитный снаряд, пущенный по конусу-мишени.

Конус — это большой рукав, наполненный воздухом и буксируемый самолетом на длинном тросе. Наблюдатель из полигонной команды засекает в конусном радиусе разрывы, и зенитчики получают оценки. Исключительным проявлением мастерства было сбить конус.

Один раз нашему расчету это удалось. Это произошло холодным январским утром. Мы с Бикбаевым работали за наводчиков: он — по вертикали, я — по горизонтали. И когда рукав, вдруг усохнув после наших выстрелов, стал падать, все замерли, а, уверовав в такое везение, взорвались упоенным «Ура-а!». Конус, похожий на оторвавшийся кусочек белого облака, медленно кружил в воздухе.

Наводчиков, то есть нас с Данькой, качали всем взводом. Перед моими глазами мелькали тогда небо, пушки и лицо капитана Луца, с улыбкой глядевшего на ликующих подчиненных. Прямое попадание — это не фунт изюма. Это финал стрельб — нет больше мишени! Это пятерка всей батарее и досрочная дорога на зимние квартиры…

Затем комбат торжественно пожал руки всему расчету во главе с Сергеем Дубининым и велел старшине оставшийся запас тушенки пустить на последний полевой обед.

Старшиной батареи вместо Кузнецкого стал сержант Ли из бывших второкурсников, молчаливый и уважительный кореец. Что до лейтенанта Кузнецкого, то зимой, в полевых условиях, он заметно скисал. Свою шапку-ушанку всегда завязывал под подбородком. И старался держаться ближе к походной кухне, где тепло и сытно. Летом по ходатайству командира батареи, получившего к тому времени майорскую звезду, Кузнецкого перевели в училищную тыловую команду…

Дни и недели бежали по расписанию. И мы жили по расписанию занятий. Но дырки для личной жизни в нем были. Серега бегал в увольнение. Данька наверстывал то, что не додала ему сельская школа. Я писал мамане и Дине письма. И еще сочинял стихи. Много позже понял, что стихи получались слабые, подражательные, но тогда они казались мне почти шедевром. Дина на мои письма отвечала аккуратно. Главное, что я из них выуживал, она меня ждет.

В августе выпускников ждали заключительные экзамены. Те, кто окончат училище по первому разряду, то есть сдадут экзамены на пятерки, имеют право выбрать округ, где начнут свою офицерскую службу. Остальные — куда направят. Нас троих распределение по округам не беспокоило. Еще на первом курсе мы решили отправиться на Дальний восток. Желающие поехать туда вряд ли, кроме нас, найдутся…

Мы с Сергеем сдали экзамены по первому разряду. Даня получил по русскому языку тройку. Как будто грамматические ошибки могут помешать отлично стрелять. Однако до золотых погон было еще далеко. Приказ о производстве в офицеры будет подписан лишь через месяц.

Серега сказал:

— Зато этот месяц мы свободны, как сопля в полете.

В виду он имел увольнения в город, которыми нас теперь не ограничивали.

Внизу дремал маловодный Урал. Луна перебросила через него узкий светящийся мостик, и он пришелся как раз в рыбачью лодку, заякоренную на середине реки. Мы сидели на поваленном дереве: Сергей с Ольгой и я. Пили из общего стакана портвейн и ели Ольгины пирожки.

— Эх, Антилопа, ты даже не знаешь, где живут синие зайцы? — Сергей называл ее Антилопой, и ей, похоже, это нравилось.

— Вот наденем погоны, — продолжил он, — и мы с Ленчиком (со мной, значит) поедем туда. Там тайга и сопки. И синие зайцы.

Ей плевать на зайцев, но поехать с Серегой она бы не отказалась. На край света рванула бы. Но он не торопился приглашать ее с собой. Я же мысленно говорил ей: «Дура глазастая! Не разглядела Даньку! Про синих зайцев он, конечно, не может, зато увез бы тебя туда, где они водятся».

У Сереги увольнение было до утра. Я знал, что ночь они проведут в кустах, из Ольгиной сумки призывно выглядывали одеяло и еще одна бутылка портвейна. Кайф с ночёвкой в детсаду для них внезапно кончился. Садик расширили, добавили ясельную группу. Назначили новую заведующую с высшим образованием, а Ольгу оставили ее заместительшей… Я был третьим лишним. Мне пора было сматываться, что я и сделал.

Долгожданный день наступил в первую пятницу октября. Выпускников собрали в клубном зале. В президиуме на сцене наш начальник училища с золотой звездой и укороченной ногой. В зале уже нет курсантов. Здесь все офицеры. Идет распределение выпускников по военным округам. Фамилии перворазрядников зачитывает майор, начальник отдела кадров.

— Андреев!

— Прикарпатский.

— Алиев!

— Северокавказский…

Мы с Серегой тоже можем выбрать округ, где начнется наша пэвэошная служба. Данька недотянул до первого разряда. Но все равно мы трое решили ехать на Дальний восток, туда уж точно места останутся.

— Ты слышишь, народ Прикарпатский выбирает, — говорит Сергей и поворачивается ко мне всем корпусом.

Я машинально киваю головой.

— Вот она синяя птица, — шепчет Сергей. — Слышишь, Ленька, где живут синие птицы?

— Зайцы, — поправляю я.

— Зайцев я придумал, чтобы не повторяться. Про синюю птицу даже песня есть… Давай махнем в Прикарпатье, а, Лень?

— Ты что? Ведь мы уже решили в Дальневосточный округ! Нас же трое!

Взгляд у него беспокойный, как тогда, в грязном поле при свете фары.

— Пока молодые и не обабились, хоть страну поглядим, Лень! Больше права выбора никогда не будет.

Я сижу, будто оглушенный. Меня заворожили слова: право выбора. Падает сверху, бьет сбоку, сзади: «Прикарпатский, Московский, Киевский…». Даня, ткни меня, чтобы я очухался! Уже вызывают лейтенантов-перворазрядников на букву «Д». Сейчас выкликнут меня.

— Дегтярев!

— Прикарпатский, — шепчет Серега.

И я, как попка, повторяю:

— Прикарпатский.

Я сижу оглушенный нелепостью, которую совершил сам. В голове цветной калейдоскоп. Речка Дёма, Дамир с удилищем и выброшенная мной на берег рыбина, лишенная речного простора. Я чувствовал себя такой рыбой. Еще можно крикнуть, что ошибся, и переиграть, как договаривались. Пока еще нас трое. Но рыбы немые. И я немой.

…Оглядываюсь сегодня на того лейтенанта и понимаю, что он просто-напросто пацан. Только этого не видно за золотыми погонами. Тот пацан думал, что он мужчина, а был цыпленком. Я не смел даже взглянуть на Даню, чувствовал себя предателем.

— Понимаешь, Даня…, — мямлю я.

— Все правильно, Леня. У тебя же первый разряд.

Ох, эти Данькины глаза! Коричневые и грустные, как у кутёнка!..

Он уехал на Дальний Восток…

Сотни клавиш у памяти. А нажимаешь одни и те же, чтобы вернуться в пункт отправления.

… — Ты помнишь наши марш-броски? — спросил меня Даня шесть лет спустя.

Он очень изменился за эти годы. То ли вытянулся, то ли современная прическа подправила его облик, но прежняя несимметричность исчезла. Я приехал к нему на Дальний Восток во время отпуска, и мы трое суток прожили в тайге на берегу реки. Один берег у нее был скалистый и весь седой. Словно годы не обошли своей метой даже камень.

— Хорошее было время, — сказал он.

Мы всегда говорим: «Вот раньше…» Всегда торопимся в завтра, упуская, что обычный сегодняшний день станет золотым вчерашним. Вот и тогда сидели у костра и не подозревали, что скоро эти минуты покажутся счастливым сном…

Шарик земной крутится, вертится. Вчерашний день не вернуть, как не вернуть из прошлого самого себя…

Когда наступает вечер, синий, как воды в горном озере, когда звезды становятся похожими на спелые яблоки, я заставляю себя вспоминать далекий город.

Девчонка идет по лужам. Плевать девчонке на дождик! Разметал он у нее прическу. Идет она, спеленатая мокрым платьем, одна посреди улицы, и улыбается сама себе. А на автобусной остановке стою я. И глаз не могу отвести от выросшего из дождя чуда. День скатывается в сумерки. День опять что-то уносит.

Минуты уходят, как уходит все, кроме памяти. Уходит в мокром платье девчонка с наброшенным на руку плащом. А я вижу длинный, как коридор, школьный зал, серьезную старшеклассницу в очках по имени Дина и слышу умоляющий голос Вадима Козина: «Не уходи!»…

Это она пришла в мою жизнь из школьного зала. Пришла за много лет до того, как из весеннего дождя выросла девчонка, спеленатая мокрым платьем…