Портрет

Юрий Сидоров, 2022

Может ли увиденная в юности картина изменить жизнь человека? В новом романе Юрия Сидорова с бывшим беспризорником Матвеем Зарубиным происходит сильнейшая метаморфоза при взгляде на загадочный образ девушки с полотна неизвестного художника. Перед читателем предстает жизнь героя, насыщенная событиями великого и противоречивого ХХ века. В ней есть всё, через что пришлось пройти стране: первые пятилетки, война, непростые послевоенные годы, горести и радости… И красной нитью – незабываемый образ девушки, поиски художника и, конечно, себя.

Глава 6. Вот какая она, поля

Лешка Хотиненко хотел было спросить у Мотьки, как прошел его поход в Потехино, но Зарубин, едва коснувшись головой набитой сеном наволочки, засвистел носом словно закипающий чайник.

Самому Алексею не спалось. Неудачный день выдался сегодня, попросту говоря, хреновый день. Но ежели с другой стороны глянуть, то вроде и ничего. Хотиненко собирался добиться зримого результата в отношениях с Полей. Не получилось, зато узнал о ней многое. В конце концов, он не Мотька, занимающийся совершеннейшей байдой. А как иначе назвать эту страсть к девахе на картинке? Вроде всегда свой пацан был, нормальный, а тут сбрендил по полной. Ну ладно, это его дело, Мотькино, хочет сходить с ума, пусть сходит, хотя жаль пацана. А вот что ему, Лешке, делать?

В Соцгороде Поля сейчас для третьей бригады кашеварит, а там ребятишки борзые, своего не упустят. Лешка это сразу заметил, как появился. То один норовит ее ущипнуть, то другой глазами намеки прозрачные посылает, а она всем в ответ улыбается. Тут надо самому Лешке решительность проявить, с тем и приехал.

Еще по пути Хотиненко честно признался Палычу, что девчонка у него в Соцгороде имеется, и хорошо бы не сразу назад, а задержаться, ежели возможно. Мастеру такая перспектива не особо по душе пришлась. Он, понятное дело, домой хотел, к жене и деткам, и на Лешкину просьбу отреагировал неопределенным «поглядим».

К счастью для Хотиненко, Вигулис, с кем Палыч был уполномочен от электросетей подписывать бумаги, уехал в Потехино, в райком, а оттуда вернулся не сразу, да еще привез с собой инструктора крайкома. Зам Вигулиса Александров вроде и мог за него все, что требовалось Палычу, подписать, но тянул время. Видать, лишней ответственности не хотел. А кто ее хочет? Тем более сейчас, когда в газетах пишут, что очередных вредителей разоблачили. Нужно ухо востро держать, тут осторожность в подписании бумаг, тем паче финансовых, ой как требуется.

Из-за этих обстоятельств Лешка и без всяких уговоров Палыча провел в Соцгороде больше чем полдня. Он ходил за Павлиной по пятам, готов был помогать ей в любой работе, даже лук резать. Поля от помощи не отказывалась, но желанным вниманием не удостаивала. Более того, намекала:

— Шел бы на котлован к ребятам. Они с утра воду отводят. А ты тут без дела шляешься. Не совестно?

— Так что я, просто так приехал? Не на гулянку чай, — оправдывался Хотиненко. — Вот дождется Палыч начальства, бумаги нужные подпишет, чтоб наряды закрыть. А дальше продукты на телегу и назад, в путь-дорожку. Только нам пшенка осточертела, чего бы другого пожрать.

— Сходишь к завхозу — муку на бригаду получишь, — тон Павлины смягчился. — Хорошая мука, пшеничная, белая-белая! Вот нам бы такую, в Высокое.

— Высокое — это деревня твоя?

— Не деревня, а село, — уточнила Поля.

— А колхоз у вас имеется? Ну, в Высоком.

— Ты чё, умом тронулся? — не выдержала Павлина. — Я ж сколько раз рассказывала, все слышали. Имеется, «Рассвет» называется. Только он небогатый пока, скотины маловато, птицы тоже, да и земля там у нас более тяжелая, глины поболе тутошнего будет.

Поля сделала паузу, помешала варево в котле и продолжила:

— Меня наш председатель, Антип Иванович Овечкин, никак не хотел отпускать. Только через райком комсомола сюда и вырвалась. У нас семья большая, я почти всю зарплату домой отсылаю, без нее тяжело там моим. Я ведь старшая, а батя… батя выпивать стал сильно. Он и раньше от самогона да от бражки не отказывался. А сейчас совсем уж… Руки дрожат, а ведь он столяр, к нему, бывало, со всего Высокого приходили… Ты уж прости меня, что душу наизнанку выворачиваю, сама не знаю, как так получилось. Иди, Леша, ребятам на котловане помоги, а я одна управлюсь.

— Мне Палыч наказал тут его ждать, — Лешка произнес первую пришедшую на ум причину остаться, хотя ничего подобного мастер ему не говорил. — А что, председатель колхоза — родственник твой?

— Да нет, — улыбнулась Павлина, — у нас там почитай полсела Овечкиных.

Поля, помешивая ложкой в котле, осторожно спросила:

— Леша, а ты что ж, совсем один? Никого из своих не помнишь? Ты их искал хоть?

— А как искать? — вздохнул Хотиненко. — От детства у меня не память, а одеяло дырявое. Помню поезд какой-то, вагон, шинели кругом, а вот с кем еду, куда еду — убей, не помню. И еще избу… Но я ее не помню, а просто… не знаю, как сказать тебе… Я не помню, но почему-то знаю, что мы в ней жили. Изба как в тумане: ни лиц не вижу, ни печи, ни стола, ничего не вижу, а вот знаю, наша она, изба эта… Непонятно я говорю?

— Ты сильный, Леша. Вообще все ребята тут хорошие, со стержнем. Знаешь, я не смогла бы как ты… Чтоб никого на свете. Сбежала бы… сама не знаю куда…

— Так знаешь, Поля, сколько раз я когти рвал из приютов разных! И из трудкола собирался. Думал, месяцок подхарчусь и на вокзал снова. А то и вовсе на юг рвану, где дыни с арбузами. Но остались мы с Мотькой в трудколе, заведующий у нас был мужик стоящий, да и воспитатели тоже, хотя эти разные. Вот мы и осели там.

— Так ты с Мотей с самого начала в трудколонии вместе?

— Еще раньше, на вокзале скорешились. А в трудкол нас из распределителя поместили. Облава на вокзале была. Хотели мы винта дать, но не получилось…

— Вот и хорошо, что не получилось! — прервала Лешку Павлина.

— И я так думаю. Не будь трудкола, прямая нам с Матюхой дорожка в тюрьму.

— Смешной он, Мотька, — улыбнулась Павлина. — В музее на ту девушку с картины глядел будто на живую.

— Он и сегодня в музей рванул. Добился своего, Коля Егоров отпустил до вечера.

— В музей? Да ты что! Пешком? — поразилась Поля. — От вашей трассы до Потехино еще дальше, чем отсюда. Или туда тоже кто-то по делу поехал?

— Пешком рванул. Конечно, по большаку подводы ездят, может, кто и подбросит.

Алексей заметил в Полиных глазах огонек восхищения и начал терзать себя: а он смог бы вот так, как Мотька?

Павлина вздохнула и заговорила о своем:

— А я вот никак в Высокое съездить не могу. Соскучилась очень. Вроде и недалеко, не в Сибири, чай, а пешочком не дотопаешь. За один день никак не обернешься. Очень хочется дома побывать, я ведь первый раз в жизни уехала. Раньше куда только? В школу в соседнее село, там восьмилетка была, она и сейчас есть. Еще с мамой на базар в район, одежду продавали, а то голодно очень было.

У Поли по щеке побежали слезинки. Лешке захотелось обнять девушку, прижать к груди, погладить по голове, как ребенка. Фигурка у Павлины была не то что крупная, но, можно сказать, заметная, а сейчас она показалась Лешке крохотным беззащитным цыпленочком. Но пока Хотиненко, обычно не страдавший нерешительностью, медлил, момент был упущен. Поля встряхнула головой, с видимым усилием улыбнулась и принялась убеждать саму себя:

— Ничего, выдюжим! Вот завод построим, да не один наш, а много. Столько шин на нем сделают! По всей стране автобусы пустят, даже в наше Высокое будут ходить. Большие такие, красивые, окна чистые, сядешь на мягкое сиденье и едешь, по сторонам любуешься. Вот какая жизнь настанет! И у нас в селе тоже…

Алексей подошел к девушке и легонько приобнял за талию. Павлина не одернула его, но, похоже, просто не заметила, пребывая в мире светлых мечтаний о будущем.

— А знаешь, Поль, вот завод построим и давай вместе рванем на другую стройку, еще завод будем строить.

— Так мои мама с батей и мал мала наши тут, недалеко. Куда ж я от них поеду? — талия Павлины ловким движением выскользнула из Лешкиных рук.

— Ну, тогда тут останемся, будем на шинном работать, — не унимался Алексей.

Поля, не отвечая, перевела разговор на другую тему:

— А интересно у Моти получается: 1 мая родился!

— Да не родился он 1 мая, — с досадой на девушку бросил Лешка. — Ему в трудколе днюху придумали. У нас таких несколько пацанов было. Вот Гаврила Петрович, заведующий наш, и решил по праздникам распределить. Кому в метрику днюху записали на 12 марта, кому на 18-е, а Мотьке и еще двоим, так им на Первомай.

— Надо же, — покачала головой Поля, — а я и не знала. Даже вообразить тяжело. Как это, когда человек не ведает, когда родился?

— У него не только днюха, фамилия тоже придуманная. И отчество. Только имя свое. Помнил он, что Мотькой кличут. Только ты, Поля, — спохватился Хотиненко, — не трепись особо. Мотька, он вроде и не скрывает это, но говорить не любит. Так что я тебе только.

— Леш, — Павлина робко заглянула в глаза Алексею, — а ты тоже?

— Что тоже? — переспросил Хотиненко, хотя догадался, о чем хочет спросить Поля.

— Ну, день рождения, имя, — тихо продолжила девушка, и Лешке показалось, что голос ее дрогнул.

— Да не дрейфь ты. У меня все свое. Мне кто-то в шапку бумажку зашил, а на ней все было: и днюха, и фамилия, и имя. Потом уже метрику завели, когда поймали в очередной раз. Ну и я сам подрос, запомнил.

Поля молчала, машинально помешивая ложкой в котле. Лешка прикрыл глаза. Разлеплять веки не хотелось: вот так бы сидел и сидел. Но тут прямо над ухом раздался бесцеремонно вторгшийся голос Палыча:

— Вот ты где, парень! Я что тебе сказал? У конторы меня ждать.

— У какой конторы? — вопрос был дурацкий, но ничего другого Лешка не придумал.

— Ну, у штаба. Понавыдумывали всякое! Гражданская давно закончилась, а вы тут что, всё воюете? Штаб строительства шинного завода…

— У нас тут и есть война… в смысле борьба за новый мир, — вмешалась Поля. — Вы лучше, не знаю имени-отчества, поешьте перед дорогой. Вот похлебка как раз подоспела.

— Серафим Павлович я, — с ноткой важности в голосе отрекомендовался мастер. — Некогда засиживаться, еще продукты для ваших надо получить и погрузить. Но ежели приглашаешь, то не откажусь.

Палыч с видимым удовольствием принялся поглощать похлебку, по-крестьянски подставляя кусок хлеба под ложку. Он причмокивал, удовлетворенно раскачивал головой из стороны в сторону, сосредоточенно дул на ложку, но затем все равно отправлял ее содержимое в рот горячим, от чего у мастера выступали слезы в уголках глаз.

Поля заботливо пыталась посоветовать Палычу сделать прием пищи более комфортным:

— Да вы не торопитесь так сильно. Сейчас погрузите продукты и засветло доедете, дни-то длинные.

— Сразу видно, что ты незамужняя, — поучительно рассуждал Палыч, обжигаясь очередной ложкой похлебки. — Меня супружница дома ждет и дети, им без надобности знать, отчего я тут так долго. Им батя нужен.

Хотиненко украдкой смотрел на Полю, а когда та бросала встречный взгляд, принимался рассматривать свои заляпанные глиной обмотки. Алексею безумно захотелось обнять Полю и прильнуть к ее губам. Но сейчас, при наличии Палыча, о подобном нечего было и думать.

— Давай, паря, вставай, и поехали к завхозу грузиться, — распорядился мастер, шумно дососав чай с самого донышка кружки.

Алексей быстренько допил пахнущий шиповником напиток, вкуса которого, равно как и похлебки, не запомнил, и вскочил, расправляя складки на рубахе под ремнем. Ему хотелось, чтобы Поля оценила надраенную до блеска бляху, но Овечкина уже начала расставлять миски на столе в ожидании появления бригады.

— Ты это… бывай! — промычал он Поле слова прощания, не очень уместные при расставании с девушкой.

Та ответила просто и буднично:

— Ребятам привет от меня передавай! А Люсе отдельный персональный поклон. Соскучилась я по всем, слов нет!

Хотиненко принялся проклинать себя из-за овладевающего им при встрече с Павлиной смущения. Получив на складе мешок с мукой, он от досады с силой грохнул грузом прямо о днище телеги и попал то ли на шляпку гвоздя, то ли еще на что. В результате мешок, говоря словами моряка Ваньки Локтионова, получил пробоину ниже ватерлинии. Обнаружился сей печальный результат не сразу, а когда телега, ведомая уставшей Ночкой, преодолела пару километров.

Каждый ухаб на дороге вносил собственную лепту в дело освобождения очередной горсти муки от сдерживающих оков мешковины. В результате, когда приехали в лагерь, добрую четверть, а то и треть содержимого надо было вычерпывать с покрытого брезентом дна и носить мисками. Именно к этой срочной деятельности и был привлечен вернувшийся после музейного культпохода Мотька.

Ночью Алексею не спалось. Он так и сяк, с разных сторон, обдумывал неутешительные итоги поездки к Поле, корил себя на чем свет стоит за нерешительность и трусость. Потом находил оправдание: мол, это сейчас, лежа на койке вдали от предмета своих воздыханий, все легко и просто, а попробуй там, на месте, где от каждого Полиного взгляда уходит-замирает душа и ничего нельзя с собой поделать. Лешка вертелся с боку на бок, потом в одних трусах вышел из палатки по малой нужде. Ночь оказалась довольно прохладной, зато в облаках появились разрывы, сквозь которые, будто подмигивая, то появлялся, то исчезал лунный серп. Все предвещало, что второго выходного точно не будет. Лешка вернулся в палатку и наконец заснул.