Пряники

Юрий Пыль

Пряники – это десерт, но с небольшой горчинкой. А в целом здесь и любовь, и авантюра, и приключения. Жизнь – одним словом. Это только кажется, что в обычной жизни нет места приключениям и авантюрам. Прочитайте и увидите в героях и действиях знакомых, соседей, друзей, а то и себя любимого.

© Юрий Пыль, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Красный конь

Один человек сказал мне, что он

хотел бы превратиться… в крысу.

Разговор шёл о войне, быть может,

последней для человечества.

Так вот, тот человек хотел выжить

в этой войне, ведь говорят, будто

выживут одни крысы.

Я бы предпочел обратиться в камень.

Скрип открываемых ворот заглушил хриплое дыхание запаленной лошади.

Высокий, добродушного вида бородач, в кольчуге и с непокрытой головой ожидающе смотрит в багрово-грязное лицо всадника.

— Ты что ль, Ермил? — негромко спрашивает он.

— Пусти к князю, Данило, — прохрипел Ермил и покачнулся на круглой спине неоседланной лошади.

— Чего там?

— Оставьте!

Данила протянул руку и подхватил легкое тело Ермила, так и не удержавшегося на коне.

Он повел его к широкому, поросшему муравой двору к дому. Сбегалась дворня, из-под высокого резного крыльца рыкнул огромный рыжий пес.

— Цыц! — топнул ногой Данила и опустил Ермила на траву.

Неловко повернувшись, тот утвердился на коленях, упершись в них руками. Глаза его, сойдясь у переносья, смотрели в землю перед собой.

Белявый отрок вскочил на крыльцо, бухнула дубовая дверь, и вот уже сам князь, взявшись за резной столб рукой, вперил настороженный, ждущий беды взгляд в обросший светлым волосом затылок гонца.

— Князь, князь-батюшко! — толкнули Ермила в бок.

С хрустом распрямилась спина гонца, красные, гноящиеся от пыли и бессонницы глаза встретились с сине-грозовыми очами князя.

— Враг у реки! — выдохнул Ермил.

— Врёшь, вестник! — вскричал князь.

— Враг… — голова гонца упала на грудь, и Ермила боком повалился в траву, ударившись плечом о древко Данилиного копья.

— О, Господи, помоги рабу твоему! Прости, Господи, за гордыню и грехи тяжкие. Главный грех прости, Боже — Лидию.

Князь, огромный, светловолосый, стоял перед иконой Спасителя, слегка склонив голову и четко выговаривая слова, обращенные к единственному, с кем мог говорить откровенно. Широко перекрестясь, он повернулся и шагнул из домашней молельни, плотно прикрыв за собой дверь.

Половину высокой светлой горницы занимал отливающий стружечной желтизной стол на толстых тумбах вместо ножек.

На лавке за столом, смиренно сложив руки перед собой, сидел маленький смуглый человек. Его темно-коричневая с рыжим отливом ряса, подвязанная по поясу лыком, ниспадала складками на скамью и пол.

— Что, князь! — глухо молвил человек, не поднимая глаз. — Тяжко! К Господу обращаешь взор свой и мольбы…

— Мой взор всегда обращен к Господу нашему, — прогремел под сводами голос князя.

— Да, да, да, да… — мелко закивал головой черноризник. — Только чем тебе поможет Господь, коли…

— Все в руках божьих.

–…коли, сам ты от помощи отказался и никому не помогаешь.

— Молчи, чернец, — устало молвил князь.

Тяжелая дверь грохнула, и зазвенела тишина в горнице.

Конь мягко ступал по разбухшей земле, листья нежно шептались над головой, терпкий запах ивовой коры пронизывал воздух, касаясь ноздрей, и будил кровь в жилах.

Тяжка доля княжеская, у всех князь на виду. То, что дружиннику простится или даже замечено не будет, для князя грех великий.

Но смертны князья и слабы, как всякие человеки.

Не давал князь воинов братьям на подмогу — спросил ли кто-нибудь его, — почему? Нет, все винили в гордыне непомерной и корысти черной. Была гордыня? — Была и есть. Но не корысть.

И как тут не быть гордыне, коль не на совет братский князья-братья звали, а велели спешно всю дружину им в помочь гнать, да со своим съестным припасом. Князь себя равным среди равных почитал и обращения достойного ждал. Подумав, рассудил: подмоги братьям не слать, воев своих сберечь — может, в этом корысть?! — а посему в случае беды ничьей помощи не ждать и не принимать.

Грех?

Гре-ех!

В том и каялся перед Вседержащим.

Главный же грех: Лидия.

И каялся в нем князь и замирал весь при мысли о нежных руках, любимых и любящих глазах, о тонком стане и пахнущих парным молоком губах.

Думал, не знает никто об этом, кроме Бога, да как не знать, коли два уже года раз в неделю ездит князь с малой дружиной в усадьбу купца византийского, обосновавшегося в землях русских с дочкой своей, и дворней, и торговлей всей. Рассылает Гость караваны во все концы и к себе принимает из многих стран купцов, выгоду большую получает, оттого и княжеской казне доход.

А больше того князь получает в беседах мудрых с Гостем и дочкой его Лидией. Книги князь читает, европейскими великими умами выдуманные и писаные, и ума набирается. Лидия же те книги русскими буквицами переписывает на желтоватой бумаге гусиным пером. И в строках, ею писаных, черпает он мудрость. А большую мудрость, счастьем прозываемую, черпает он в любви к прекрасной византийке.

Князь не торопил коня, скованный предчувствием скорой встречи с Ней. Он поднимал руку, касался ею своего лица и слышал горячий, исступленный шёпот: л-любимый!

Непривычное, не слышанное прежде слово это приводило самого князя в исступление. Он привставал в стременах, весь наклонившись вперед, но не гнал коня, стараясь подольше сохранить острое чувство ожидания встречи…

Дружинники, ехавшие следом в некотором отдалении, разговаривали, громко смеялись чему-то, и князь добро думал о них: смейтесь, несчастные, вы не постигли того, что испытываю я, вы не встретили ту, к которой бы стремились ваши сердца, иначе бросили бы своего князя, забыв о страхе и долге, зная только одну радость — радость встречи с ней, радость слияния воедино тел ваших и душ.

А тревога точит сердце: враг у реки.

Двор Гостя, окруженный густым садом, сам был сплошным садом из цветов, не виданных на Руси. Ров и частокол, ограждающие усадьбу от лихих людей, казались лишними, чуждыми и саду, и цветам, и самому дому, выстроенному из белого камня, с высокими овальными окнами разноцветного стекла, с остроконечными башенками по углам, и под стать они были только мрачному воину, упрятанному в черное железо, неотступно охраняющему вход в жилище.

Латник этот, знавший старого друга своего хозяина — князя, несмотря на внешнюю мрачность, был веселым человеком. Из-под забрала лукаво глянули его черные глаза, и сверкнули белые зубы, он что-то пробормотал на картаво-мягком южном языке и лихо пристукнул древком алебарды о железное плечо своего костюма.

— Здрав будь! — улыбнулся ему князь и, кинув повод подбежавшему дружиннику, бросился в дом.

Предстояла еще встреча с Гостем, разговор о делах и планах, о погоде, видах на урожай, о кочевниках, опустошающих дальние пределы, а теперь подступившихся к родным рубежам. Потом чай — ароматный напиток, не похожий ни на что русское. И постоянно вопрошающий взгляд из-под седых кустистых бровей.

О чем он вопрошал — этот взгляд?

О том ли, о чем вопрошали взгляды дружинников сегодняшним утром после получения известия о враге?

О чем вопрошали глаза матери и всех матерей, встретившихся ему по дороге?

Взгляд жены, молящей об одном: сохрани нас — супругу свою, Богом данную, и деток малых, спаси от грязных рук врагов твоих, от петель их и плетей!

Может быть, и взгляд Гостя молил о том же, о спасении его и его дочери, прекрасной Лидии, поселившихся на земле русской, вдали от суеты европейской и смуты, в надежде на покой и безопасность среди дремучих лесов и ягодных полян, на берегу тихой и чистой речки, наполненной плеском рыбы на утренней и вечерней зорьках, в остальное же время омывающей только солнечные лучи либо перебирающей тонкие лунные нити.

Спасу вас! Или умру! — рвался голос из груди.

Но древняя гордость русича не давала словам родиться раньше Дела.

Так и остались слова несказанными, но понятыми собеседниками.

И прежде, чем дверь дальней — её — горницы успела затвориться за спиной, губы его ощутили сладкий огонь ее губ, тело его коснулось ее тела, руки его сплелись с ее руками, раскаленным зигзагом вонзилась в пол у их ног молния, обдавая жаром и льдом, морской волной и колючим ветром, Давшая крылья и забравшая силы, чтобы на этих крыльях подняться к солнцу…

У любви немного слов.

Любимый, — одно дыхание.

Ладушка, — в самое ухо.

Милый…

— губы в губы.

Желанная…

Год прошел или день, вечность или мгновение?

Солнце спрятало свои лучи, оставив их наедине, луна краем глаза глянула в верхний угол окна и, устыдившись своего любопытства, смежила веки-тучи, оставив ради любви всю Землю в непроглядной тьме, и в этой тьме встретились те, кто не мог найти друг друга днем…

И прошло-промелькнуло отмерянное им время, и сомкнулись их глаза для краткого отдыха…

Красный конь нес их с бешеной скоростью сквозь дым и жар вперёд, к пропасти, откуда рвались языки жадного пламени, руки князя все крепче прижимали трепещущее тело Лидии, и вот он — край, за которым вечная близость, единение без разлук и тревог. А конь все несет их, и край пропасти отдаляется и опять приближается, пробуждая тревогу и тоску.

— Враг у рубежа, — молвили его губы.

Знаю, — сказали две капли влаги, выкатившиеся из ее глаз.

–…Зачем людям воевать? — слова с трудом продирались сквозь плотно сжатые пересохшие губы.

— Люди не знают любви и счастья и находят утешение в крови…

— Люди, не знающие счастья, хотят лишить его других людей. Это не справедливо!

— Так устроена эта жизнь.

— Надо дать счастье всем, не имеющим его, и тогда наступит мир.

— Ни один смертный не может дать счастье всем.

Заря, разноцветно заглядывающая в окна, проводила их усталым взглядом в рабочую горницу, незаметно скользнула следом, осветив разбросанные по столу листы желтоватой бумаги, длинное гусиное перо, лежащее поперек одного из листов, глиняный сосуд с чернилами и большую морскую раковину-песочницу. Забытые свечи оплыли и погасли, похожие на свесившиеся с крыш сосульки.

«Мир дан людям Богом, — прочитал князь. — Также как любовь и счастье. Дьявол наслал на землю зло, зависть, корысть — все, чем наделен сам. Зло рождает зло.

Смирение и доброта рождают мир и счастье. Дающий добро получает плоды добра. Сеющий зло — получает всё…»

— Я не дал воинов братьям моим для войны. Добро ли я делал? Да, скажу я, но добро, данное мной моим воинам, принесло зло братьям моим. Это зло родило зло для меня. Я должен сполна вкусить плоды посеянного мной зла.

— Ты победишь…

— И принесу зло побежденным…

— Но это зло рождено ими.

Они прощались недолго, но так будто навсегда.

Гость долго стоял у ворот, провожая князя своим вопрошающим взглядом, пока последний всадник не скрылся в лесной чаще.

Утренняя свежесть скоро сменилась душащим зноем, от дороги поднималась липкая пепельная пыль, оседая на руках, одежде, сбруе. Из лесу раздавались вороньи крики, тоскливые и зовущие.

Сегодняшний день будет днем расставаний. Он увидится с княгиней, чтобы попрощаться и тут же покинуть свой дом.

Князь никогда не сравнивал жену с Лидией, он просто знал, чувствовал разницу. Он видел, что княгине, в силу ее врожденной вялости, жизнь не приносит никакой радости.

Только любовь к детям — трем княжатам-погодкам — делала ее живой, Да вот эта теперешняя, нависшая над всей их жизнью беда, пробудила чувства. Но чувства эти были как чувства всякого живого существа при приближении опасности.

Жалость охватывала князя всякий раз, когда он думал о жене, так и не увидевшей счастья. Пусть в этом виновата она сама. Виновата ли? Что ж делать, коль душа ее обделена от рождения любовью к жизни, а с детства впитанные с молоком матери высокомерие и деловитость не дают ей взглянуть на мир другими глазами — широко и открыто?!

Добра ли она? По-своему добра. Но добро для нее — это глоток воды жаждущему, кусок хлеба голодному, крыша над головой бездомному. Она никогда не думала и подумать не могла, что добром может быть и взгляд, и слово, и прикосновение.

Думал ли и знал ли об этом сам он?

Не думал, но знал, чувствовал.

Не только и не просто страсть влекла князя в дом Гостя и Лидии, в ее темных глазах он увидел тогда, два года назад, нечто влекущее к себе, в ее руках почувствовал щедрость, а в сердце ее столько доброты, сколько хватило бы на целый мир.

И свою жизнь князь готов был отдать за обеих, одной — за то, что она мать его детей, и за то, что она, сама не ведая, потеряла его душу и сердце, другой… Другой — за нее самое, за то, что она есть на свете…

Его княжата — баловни и непослухи — с радостным визгом встретили отца у ворот, верхами на неоседланных лошадях, без охраны и без оружия, не ведающие об опасностях, подстерегающих в жизни, и поэтому счастливые.

И за них он готов был отдать свою жизнь.

И за старух, сидящих на завалинках домов.

И за детей, играющих во дворах и на улицах.

И за мать свою.

И за всех матерей.

Все это был его народ, а он своему народу — отец.

И пришел его час.

Падали под стрелами кочевников молодые и старые дружинники, крестьяне, русичи, вооруженные кто тяжелым копьем и острым мечом, а кто и топором или оглоблей. Но прежде, чем упасть, каждый из них лишал жизни десятерых врагов. Словно вросли ноги русских воев в родную землю и не отступить, не уйти — победить. Либо пасть там, где стоишь. Но неисчислимы полки вражеские. И князь стоит, могучей скале подобный, один с сотней врагов сражается, и видит, как гибнут один за другим его воины.

И чем реже становились ряды воев его, тем сильнее ярость теснила грудь его и умножала силы могучего тела его.

Рать русская, окруженная несметными ордами вражескими, билась от первого луча солнца и до той черты, когда в крови и дыму и смраде погасла вечерняя заря.

И павших все.

Только никак не могли одолеть враги Князя Великого.

Волнами бились они о его грудь, наполненную силой всех погибших за землю свою, и откатывались, поредевшие.

Но вот тяжелый камень, пущенный из пращи, ударил князя в левый висок, и огромнее копье с конским хвостом под наконечником ударило в спину и вышло из груди. И упал князь на колени и стал клониться к земле.

Народ мой! — вскричал он беззвучно. — Как я оставлю тебя! Что будет с тобой без меня?!

И снова силы влились в тело воина, вырвал он копье из груди, вздохнул глубоко, поднялся с колен и, глядя залитыми кровью и потом глазами на колышущуюся стену врагов, поднял свой меч, взмахнул им, и образовалась в стене брешь, взмахнул еще раз, и не стало стены, и свежий воздух наполнил грудь умирающего русича.

И появился перед взором его чернец, упавший на колени и воздевший к небу руки.

— О Господи! Спаси нам отца нашего!

И красный конь понесся вперед сквозь дым и огонь к пропасти, и руки князя сильнее и сильнее прижимали тело любимой…

Враг не напал на город. Обуянный страхом, в дыму, пыли, грохоте повозок, в зное и смраде уходил он в свои пустынные безрадостные степи.

И на стоянках, когда кочевники задерживались слишком долго, видели они появившегося ниоткуда огненного коня и князя на нем с раскаленным мечом в поднятой руке. С мрачным грохотом конь несся на дикое племя, будя в них ужас и покаяние.

И все дальше и дальше катилась орда от земель русских, оставив позади горе и плач, на которых выросли новые города и в них новые богатыри, добрые душой, но не прощающие зла.

А на желтоватом листе бумаги в рабочей горнице Гостя византийского появилась последняя запись, начертанная рукой Лидии:

«Война убила мою любовь…»