По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

Юрий О.Ш., 2022

В сборник включены девять рассказов, и сюжеты которых, и герои в них никак, на первый взгляд, между собой не связаны. Кто-то сантехник, а кто-то поэт, один – чиновник средней руки, другой – простой охранник. Их жизнь буднична, их души прозаичны. И вроде бы всё по мелочам: лукавые мысли, пустые слова, недобрые поступки. А что такого? – мы все так живём. Так и живём, порождая своими мыслями, словами и поступками то неприглядное бытие, глядя на которое так и слышится извечный русский вопрос: «Кто виноват?» А кто виноват? – да мы сами и виноваты. На вопрос же извечно другой: «Что делать?» автор попытался хоть как-то ответить историей последней, десятой. Которая, впрочем, так, увы, и называется: «История, которой всё еще нет. Как смогли, так и скроили И судьбу, и жизнь вокруг, Наспех бытие пошили Без души и ловких рук. Содержит нецензурную брань.

История третья. Восемнадцать рифм из жизни поэта Благовеста-Серебрянского

<констатация некоего факта

Поэт, что некий сумасброженный чудак,

Досужей рифмой не натешится никак,

И всякий норовит ругнуть поэта всласть,

У нас к хулениям особенная страсть.>

Эпиграф

Он не нашёл себя во благе,

Как не сразился и со злом,

Ох, рифмачи вы, бедолаги,

Вершить лишь только на бумаге

Способны вы своим пером.

<17:07 (рифмы первая — третья) 17:13>

… и он прибавил шаг. Он прибавил шаг, а вскоре и попробовал бежать. Он — это сорокасемилетний поэт Николай Андреевич Благовест-Серебрянский. Впрочем, «Благовест дефис Серебрянский» — это всего лишь выдуманный псевдоним. А вот сорок семь — это реальный возраст. И это возраст вовсе не для прытких пробежек. Так что посеменил Николай Андреевич неуклюжей трусцой, как и подобает спешить грузному сорокасемилетнему мужчине, чей образ жизнь есть страсть к стихосложению, а отнюдь не напряжение икроножных мышц.

Спешил наш поэт к автобусной остановке, и торопился он, по возможности физических сил своих не резвых, наперекор своему же первому за всё сегодняшнее утро словесному созвучию: «суета — тщета».

Засела в нём эта рифма, и тут же принялась изводить Николая Андреевича сопутствующим (всякому поэту хорошо известным) словесным зудом: «суета, гм, где? – вокруг? в моей душе? в иных судьбах? на небе?… а тщета, чем? — словом? взглядом? делом? или же духом?» И унять этот зуд можно лишь одним — строками.

Строки не рождались. И может быть, к счастью. Ведь записывать их было некогда. Увы, четверостишья и гениальные, и целиком (а потому и легко удерживаемые в голове¹⁵) – они поэтов посещают нечасто. На первых минутах сочинительства в головах поэтов строф даже не каркас, а нечто… нечто из сумбурного скопища рифмованных фраз. И упорядочить это скопище без пера и бумаги под рукой (напрямую в голове, то есть) ну, просто, невозможно. А когда на автобус опаздываешь, какое же тут словописание? В общем, ни ручки, ни бумаги у Николая Андреевича под рукой не было. Но, оно и к лучшему. На то и его же строки: Как вдохновение некстати / Порой сливается с душой – / Умами не владеть цитате, / Пера коль нету под рукой.

Правда, пером уж давно никто ничего не пишет. Всякий нынешний поэт набивает свои вирши на компьютере. И благо, если это ноутбук, с ним негаданное воодушевление человека творческого врасплох не застанет. Но лично у Николая Андреевича имелся компьютер лишь настольный, а домашний «MidiTower»¹⁶ в дорогу, увы, не возьмёшь.

Впрочем, сейчас речь не о технике. Вернее, о технике, но другой: автобус от остановки тронулся не сразу, и двери его закрылись лишь после того, как запыхавшийся Николай Андреевич благополучно очутился в салоне. И сразу же удача! — в самом конце салона оказалось незанятым местечко, и где наш поэт с превеликим наслаждением плюхнулся на потёртую дерматиновую сидушку.

Правда, в автобус вошёл не только он один. В след за Николай Андреевичем в салон взобралась и некая, условно говоря, дама. Ну, совсем не молодая, и к тому же сгорбленная спиной от большой клетчатой сумки в руке.

Дама встала тут же, в проходе возле двери, устало уцепившись свободной рукой за поручень. И даме надобно было уступить место! Но делать это Николаю Андреевичу категорически не хотелось.

На что он и сподобился, так это вопрошающе посмотреть вглубь салона: «К немолодой женщине хотя бы один сострадающий здесь есть, в конце-то концов?» Сострадающих, из числа люда сидящего, а автобусе как-то не нашлось. Своего внимания на стоящую женщину никто не обращал. Всякий сидящий пассажир был при очень важном, по всей видимости, деле: будь то смартфон, будь то вид за окном, будь то с прикрытыми глазами раздумья.

Николай Андреевич со своего места не поднялся тоже, поскольку мягкое пассажирское кресло навеяло ему слово «удача», а вид немолодой и устало стоявшей пассажирки отозвался в его душе словом: «незадача». И эта новая рифма «удача — незадача» тут же потребовала, естественно, своего смыслового обоснованная. А мыслить сидя, что тоже естественно, гораздо удобнее, чем делать это стоя.

И всё же! и всё же несовершённый благородный поступок саднил легкоранимую душу Николая Андреевича (а иной души поэт иметь не может) неким болезненным укором. Отчего и срифмовалось: «успех — грех». И здесь Николаю Андреевичу стало совсем не до женщины, как и не стала волновать его больше тяжёлая, по всей видимости, женская ноша, что в клетчатой сумке. Его стало заботить лишь нарождающееся в нём многостишие.

Рождение многостишия происходило в муках. Происходящее в голове Николая Андреевича всё больше походило на один сплошной бедлам: строки постоянно путались, вдруг удачные слова норовили тут же забыться, смысл всякий раз искажался, а то и вовсе терялся. И тут поэта проняло. Нет, не нетленная рифма, что сродни пушкинской: «голубыми небесами — великолепными коврами», его посетила, но озарение случилось спасительное.

Он вспомнил про свой мобильный телефон. И спешно достав его из внутреннего кармана пиджака, Николай Андреевич споро набросал стихотворную эсэмэску, а перечитав её, удовлетворённо хмыкнул: не фурор, конечно, но для начала сойдёт, и с некой даже гордостью сохранил своё стихотворное творение в памяти телефона.

<17:14 (рифмы четвёртая — шестая) 17:20>

Но не тут-то стихотворной славе быть! Увы, оборотная сторона поэтического вдохновения — творческое бессилие. Что сочинить дальше Николая Андреевич решительно не понимал. Да плюс к умственной «слабости» ещё и душевное раздражение: молодая парочка влюблённых, что сидела впереди, досаждала поэта всё больше и больше.

Эти бесконечные приглушённые сюсюкания, эти чмоканья то в щёчку, то в носик; эти обжимашки у всех на виду… – тьфу, смотреть, ей-богу, противно. «И что, так называемая любовь? – едко подумал Николай Андреевич, наблюдая за очередным всплеском чувств у короткостриженого худосочного паренька к такой же субтильной девице. – Секундное влечение, недолгое счастье, свадьба… а потом долгие-долгие годы распрей и запоздалых досад. То-то и оно, что житие истинное – оно лишь только после свадьбы, без всякой оглядки на заумь поэтики!»

И Николай Андреевич представил себе сидящую впереди него влюблённую парочку вскоре после свадьбы. Из всех картинок перед глазами ни одной пасторальной, естественно, у него не возникло. Зато возникла в голове хорошая рифма. Хороша она была тем, что в связке со словом «любовь» удалось уйти от наиполнейших банальностей, как-то «кровь» и «морковь».

Да и далее Благовест-Серебрянский, к счастью, в сочинительстве не оплошал, поскольку «не плошали» и молодые влюблённые: каждый их к дружке знак внимания — и тут же живительный фонтан сарказма (в душе их позади сидящего резонёра, естественно). «Финал всякой страсти, — аж крякнул от удовольствия Николай Андреевич, беря в руки мобильный телефон. — Угольки есть лишь одни… и это действо всякий раз происходит без прикрас!»

Хотя и нельзя сказать, что был Благовест-Серебрянский уж таким закоренелым любви ненавистником. Вовсе нет, его цикл стихотворений «Чувства и… точки» — он многого стоит. А ну, как там, в одном из стихов: «Нелегко мне, слова не даются, / Не вложу свои чувства в стихи, / Только рифмы бесцветные вьются / И бесплодные мысли мои. / Не ложится упорно на строчки / Образ нежной твоей красоты, / На бумаге одни только точки / Вместо слов окрыленной души».

Но давно это было, давно. А нынче, что? А нынче лишь ворчливая повседневность в несвежем женском халате завсегда предстаёт пред его газами, а оттого и мужское равнодушие к располневшему исподволь женскому телу одолевает уж и снова, и вновь… уж после женитьбе на третий раз, между прочим!

<17:21 (рифмы седьмая — девятая) 17:27>

Но когда влюблённая парочка из автобуса вышла, на душе Николая Андрея вдруг стало во сто крат хуже. Уж-да, и некого больше осудить, и нечем, увы, возмутиться. Что и осталось, так это лишь пялиться в окно.

На небесную синеву… которая огорожена частоколом высотных домов, на белоснежные облака… из окна автобуса которых, почти что, и не видно, на птичьи стаи… которые затерялись средь городских кварталов где-то напрочь.

Эх-х, с матушкой-природой, источником вдохновения для всякой поэтической души, на конкретный момент творчества Благовест-Серебрянского, случилась, в общем, б-о-льшая проблема. Поначалу, вроде бы неплохо: «даль — печаль», но следом уже: «низина — … витрина», а затем и вовсе: «брусчатка — заплатка».

Вот именно(!), витрина — это вовсе не даль, у неё ни пророчества не вымолить, ни спасения! Витрина — она для поэта вещь даже не столько бестолковая, а сколько вредная. Ведь всякий блеск, всякая нарядность, всякий изыск (кроме блеска поднебесного и красивости заоблачной) от рифмы нетленной есть только праздное отвлечение. Но куда ж от расфуфыренных за автобусным окном витрин деться?… «разве, что глаза закрыть… разве, что наложить смеженными веками на мишуру тщеславную некий запрет… обмотать кичливый глянец очень плотной завесой несозерцания… покрыть всякий пустопорожний парадный лоск мраком вынужденного ослепления… во спасание, так сказать, нетленной поэтики души»¹⁷.

Но тем не менее, глаза Николай Андреевич не закрыл, и взгляда своего из окна не вынул. С каким-то маниакальном упорством он всё смотрел и смотрел на проезжающие мимо машины, зачастую красочные и дорогие, на тянущиеся вдоль дороги фасады зданий с призывно сверкающими на солнце витринами всякого рода магазинов и кафе. Смотрел зачем? — непонятно, ведь обладание тем, что было выставлено в тех витринах любому поэту вряд ли доступно.

Уж-да! — стихи могут завладеть многими душами. «Уж-но»! – если кто душой прекрасен, но карман его пуст, то стихотворцу есть от этого не гонорар, а одна лишь фига с маслом…

Тем не менее, не «фига с маслом», а ещё одно шестистишие всё же появилось вскоре на дисплее телефона.

<17:28 (рифмы десятая — двенадцатая) 17:31>

И тут автобус притормозил у перекрёстка, напротив красочного двухэтажного домика, о назначении которого можно было лишь гадать — большую часть вывески на фасаде, нечто на «…ка», загораживал уличный фонарь. Николай Андреевич напрягся. Слова с окончанием на «ка» – лучшие друзья поэта. «Брюнетка — кокетка — конфетка — нередко — беседка»…

<«Брюнетка — кокетка — конфетка — нередко — беседка»… О! — вот вам и целая поэма о коварном соблазнении неким ловеласом одной доверчивой «гризетки»!>

Тем временем автобус тронулся и вскоре повернул на перекрёстке на другую улицу. Уличный же фонарь, естественно, остался стоять на месте, а потому фасад уже не таинственного двухэтажного дома открылся взгляду Благовест-Серебряного во всей своей красе. И это не привнесло в его душу никакой, увы, поэтики. О наивной и невинной, и коварно соблазнённой «брюнетки-гризетки» следовало бы забыть. «Аптека» — вот что красовалось на фасаде здания. И это разочаровывало.

Ну, что это такое: «аптека — ипотека — библиотека». Какая уж тут порочная страсть? Скукота — да и только. Тем более всё уж было. Всё это: «улица, фонарь, аптека¹⁸» — когда-то у кого-то уже было. «А что же мне? — наморщил лоб Николай Андреевич, тыкая кнопки на телефоне. — А что же, чёрт возьми, достаётся мне? Какая-то фигня: «столб, витрина, дом… — стих мой лепиться с трудом!»

<17:32 <рифмы тринадцатая — пятнадцатая> 17:37>

«А самое, б…, обидное, — ругнулся Николай Андреевича. — Прочти кому-нибудь вот это: «О, не растите дерево печали… / Ищите мудрость в собственном начале. / Ласкайте милых и вино любите! / Ведь не навек нас с жизнью обвенчали», – и вся эта литературных критиканов свора тут же подобострастно взвоет: о, гениальный стиль; о, божественный ритм; о, вселенский смысл. А прочти я другое: «Коль плоть лечить, так есть микстуры, / Таблетки есть, и мазь, пилюли и отвар, / Но душу лечат не такие процедуры, / А хмель, любовь и пиршества угар» — и что в ответ? А в ответ лишь одни «хм» и «гм»: хм, что-то есть, но стиль слабоват, да и рифмы банальны, а суть, гм-м, так и вовсе вульгарна. А всё почему? А всё потому, что в первом случае — это есть Омар Хайям, а во втором — … вот именно, Благовест-Серебрянский.

«Нет, вовсе не рифма красит поэта, — что взвился Николай Андреевич. — А имя поэта делает любую, самую простую, самую захудалую рифму рифмой знаковой(!)… Но ИМЯ поэта — оно возникает, как? Какой-нибудь хрыч, может, и пишет одну лишь мутотень, да жена его в полюбовницах¹⁹ у редактора издательства. А вот у мня жена с богемой литературной ни каким макаром не связана. А я же в своём творчестве никакого подобострастия к издательским вкусам не терплю! Вот и результат: за двадцать три года лишь два стихотворных сборника, да отдельные стишки в некоторых журналах. Уж сколько прекрасного мною написано… да, взять хотя бы это: «Придворный этикет не для иного простеца, / Докладом чтоб царю не впасть не в милость / Имей приятное всё время выражение лица, / И заслони своей души улыбкой гнилость. / Но при дворе мне быть, увы, не суждено, / Ведь я поэт, я истинен и честен словом…»

Но до апогея кичливого пафоса в рассуждениях Благовест-Серебряного дело, так и не дошло. Во-первых, параллельно вспоминаемому стихотворению вошло в Николая Андреевича вдруг нечто нетленное: «Изящность — блеф, словесность — вздор, / Цена сонету — луидор…». А главное, отвлёк его шум и гам в автобусе. Некая перепалка, что возникла в передней части салона, становилась всё громче и громче. Как удалось уловить Николаю Андреевичу со своего места «на камчатке» речь шла о безбилетнике. Некто, зайдя в автобус, по-тихому пробрался за спиной кондуктора вглубь салона, и где взялся за подпотолочный поручень с абсолютным видом абсолютно безгрешного пассажира. Но чем-то его напускная непорочность всё ж таки не сработала, и вскоре этот мелкий пройдоха бдительным кондуктором был громогласно изобличён.

Тут Николай Андреевич и сам вспомнил о своём неоплаченном проезде, хотя несколько нужных на автобусный билет монет были давно им приготовлены в накладном кармашке рубашки.

Да, уж — ситуация! Впрочем, ситуация для поэта простительная. Они, поэты, когда им рифма в голову вступит — они живут в измерениях отнюдь не земных. Впрочем, своё реноме земное Благовест-Серебряный ревностно чтил, и уподобляться всяким мелким проходимцам было ему, ой, как не с руки.

Тем более, кто не пойман — тот не вор. Вот и остановка какая-то вовремя подвернулась. И Николай Андреевич, соскочив с нагретого места (и уж недосуг обсасывать удачную рифму: «сияет — сочиняет» (тут надо бочком-бочком, «бестелесно» просочиться мимо конфликтующих сторон (кондуктора и незадачливого безбилетного пассажира, то есть))) и туда, к дверям, на выход.

<17:38 (рифмы шестнадцатая — восемнадцатая) 17:44>

Николай Андреевич вышел из автобуса, но радость его была не долгой. Несколько монет благополучно сэкономлено, но путь домой предстоял всё ж таки не близкий. Путь поэта — он неблизкий завсегда, и завсегда нелёгкий.

Особенно, когда пустой. Без единой строфы, то есть. Что? — если идёшь ты по свежему мощённому тротуару мимо ухоженных фасадов не облупленных краской домов — что в этом милого для сердца русского поэта, извечного поборника сермяжного отеческого бытия? Ни окурка тебе нигде не валяется, ни помятой клумбы…. А нет, окурок, вон тот, с губной помадой на мундштуке, брошен всё ж таки мимо урны! Факт для такого поборника «немытой России», как поэт Благовест-Серебряный «гениальный — идеальный»²⁰.

Впрочем, факт, быть может, и гениальный, а прибытка с него нет никакого. «Уж давно перестала чествовать, – вздохнул Николай Андреевич. — Мои стихи вся эта рать… которая, издательская!» И это было печально. А каждая печаль требует своего увековечивания. Так что присев на скамейку Николай Андреевич споро набросал в сотовом телефоне несколько рифмованных строк. Пусть и незамысловатых, но, быть может, истинно нетленных… как знать… как знать…

… <КАК, ЗНАТЬ?!>…

… Придя домой, Николай Андреевич переписал из телефона своё сочинение на компьютер. И высветилось на большом плоском мониторе восемнадцатью рифмами тридцать шесть строк:

К чему вся эта суета,

Коль жизнь моя — одна тщета,

И даже если вдруг удача,

То и удача — незадача,

Поскольку всякий мой успех

Лишь только новый в жизни грех…

Вот, например, она — любовь,

Что досаждает вновь и вновь,

Но как друг друга не люби,

От страсти лишь одни угли

Уж остаются всякий раз,

И это жизнь, что без прикрас…

А вот ещё одна печаль,

Когда незрима взгляду даль,

Но лишь она приют мольбе,

И лишь она пророк судьбе,

Но в небе ныне лишь туман

А где туман — там и обман….

Нечестны рифмы, что вокруг,

Нетленными не стать им вдруг —

«Ночь, улица, фонарь, аптека²¹» —

Всё это Блока «фонотека»,

Мои же: «столб, витрина, дом»

С признаньем вяжутся с трудом…

Изящность — блеф, словесность — вздор,

Цена ж сонету — луидор…

И всяк уж оды сочиняет,

А уж в толпе строфа найдётся,

По вкусу князю что придётся,

В перстнях, что царственных сияет…

Увы, в искусстве правит бал

Лишь только чьих-то мнений балл,

Король воскликнул: «Гениально!»,

И вторит критик: «Идеально!»,

И вот дворцовая вся рать

Взялась безвкусье восхищать.

… <Post scriptum²²>…

Прочитав стихотворение на несколько раз, а потом просидев ещё немалое время в задумчивости возле монитора, удалил Николай Андреевич своё восемнадцатью рифмами тридцати шести строчное творение напрочь.

«Не шедевр, батенька, не шедевр… да и лирикой, честно говоря, здесь и не пахнет! Где масштабность? Где общечеловеческая значимость авторских переживаний? Где, чёрт возьми, поэтическое осмысление проблем бытия? Бытие — это не какие-то там ваши «угли», и «луидоры». Бытие — это… отринув плоть, он устремился в небеса, мечты и грёзы превращая в звёзды! А что касаемо «жизни без прикрас»… для жизни без прикрас не поэты нужны, а журналисты, да охочие до любого непотребства блогеры», — наверняка скажет Вера Степановна <вот так и слышится этих занудных поучений этот скрипучий старушечий голос>, главный редактор городского литературного журнала.

И будет она, пожалуй, права. И никакими букетно-конфетными к женщине знаками внимания сей стишок в журнал: «Из века серебряного в век двадцать первый», увы, не протолкнуть. «Что и остаётся мне, грешному, так это только каяться, и за «суету» мою, и за эту, как её, «тщету», — пробормотал Николай Андреевич, отстукивая на клавиатуре новое четверостишье:

И был я грешен, был я клят,

Где всё срамное — там мой взгляд,

И лишь одно спасенье мне –

Что в поднебесной вышине.

«При полном отсутствии подобных душевных истоков, — ехидно прошипел Благовест-Серебрянский, — воплотим-ка эстетически значимые авторские переживания способом виртуальной, так сказать, проекции бытия:

И там, в заоблачной лазури

Печальной нет извечной хмури,

Там только сонм одних отрад,

Там всяк другому только брат.

Случившиеся в мозгу Николай Андреевича проекция бытия никаких струнок в его же душе не затронула. Зато эта проекция придётся, наверняка, по душе отдельно взятому главному редактору отдельно взятого литературного журнала:

И вознесусь я в небеса,

Мне где и брат, и где сестра,

А там я ангелов привечу,

И тем их плоть очеловечу.

Стихотворение складывалась на удивление легко. А от чего ж ему не складываться, ежели всяких разных онлайновых генераторов рифм ныне в интернете хоть пруд пруди:

Отчищусь от порока добротой,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

15

Сродни тютчевского: «Умом Россию не понять…»

16

Вертикальный системный блок средних размеров.

17

Н.А. Благовест-Серебрянский <из SMS для самого себя>

18

«Ночь, улица, фонарь, аптека, / Бессмысленный и тусклый свет. / Живи еще хоть четверть века — / Всё будет так. Исхода нет…» А. Блок

19

«Как из некой деревушки / Где живут одни простушки, / Артистизмом засветиться / И на том озолотиться? / Уж, поверьте, очень просто — / Для карьерного прироста — / Сбацать жизни идеал, / Только знай весь ритуал: / Ну, во-первых, меценат, / Во-вторых, его пристрастья, / С протеже устрой разврат, / С превеликой в койке страстью. / Вот начальный капитал / Уж в кармане побывал, / Есть на что тебе одеться, / И ищи при ком раздеться. / Соблазняй смелее в баре / Своим плечиком в загаре / От искусства всякий люд, / Что в подпитьях пристают. / Раз пристанет нищеброд, / На второй — какой заглот, / Ты оторву не гони, / Но невинность береги! / Пусть и хочется им дать, / Но нельзя, блюди уж стать, / Чтоб молва в тиши кулис / Разошлась о гордой мисс. / И уверен, будет скоро / Флирт иного коленкора, / Сценарист к тебе подсядет, / На коленки «вдруг» усадит. / Тут промашки не давай, / Ему в рюмку подливай, / Чтобы утром этот туз / На душе почуял груз. / Ведь как было — он не помнит, / Но синяк ему напомнит / На плече твоём нежнейшем / О насилии грубейшем. / Правда, это всё притвора / Для суда и оговора, / Ведь плечо в момент экстаза / Ты сама ж сдавила сразу. / Ну, а дальше ультиматум / Выдвигай как некий фатум: / Что не смыть ему клейма, / И что ждёт его тюрьма. / Правда, в суд ты не спеши, / Лишь судом ты устраши, / А сама, что между делом, / Поделись другим уделом: / Чтобы грех его простить / Надо деву приютить, / Не простой в кино статисткой, / А известной впредь артисткой. / Год прошёл, и ты уж прима, / Режиссёр ведь тоже мимо / Проскочить тебя не смог, / Тож попался на подлог. / Ну, а дальше дело в малом, / Дело в критике бывалом. / И сложилась твоя песня, / Из нуля, а ну, воскресни: / И ковровая дорожка, / И гламурная обложка, / Плюс сверкающая брошка, / Да кокетливая ножка, / Что виднеется сквозь ткань / Платья в стиле «экстра-дрань»… / А уж дальше всё по плану, / Всё в угоду киноману: / Объявленье номинаций, / Предвкушенья комбинаций, / Зала тихое бурленье, / Номинанты, их томленье, / Вскрыт конверт, и вскрыт он чисто, / Девы личико лучисто, / Первый приз — не наважденье, / А всего лишь подтвержденье: / В творчестве успешность стала / В чистом виде капиталом, / Слава — вотчина артиста, / У искусства ж роль статиста.» Н.А. Благовест-Серебрянский (из неопубликованного).

20

А что вы хотели, это тогда, это в юности, когда кровь бурлит, когда душа на благое дело рвётся: «У друга ослабеют руки, / Но флагу коммунизма не упасть, / Повсюду мы, и мышцы те упруги, / Советскую, что созидают власть!». А потом всё иначе, потом «бац» и всё, что билось в твоём сердце в одночасье стало греховодным. Нет, даже не в одночасье, а ещё раньше, когда тринадцатилетний мальчик Коля Климов своё первое стихотворение написал, посвящённое подвигу Павла Корчагина. Талант в себе мальчик Коля такой почувствовал — выражать словами поэтические спазмы души и сердца. А повзрослев, в литературный институт поступил он, изучал всякие там ямбы и хореи. Да только, увы, никаким ямбом, а тем более хореем былую страну Советов со всеми её идеалами из небытия уж не вынуть. К зазря, получается, к сорока семи годам вся эта его литературная стезя привела, к зазря. Финансистом вот надо было становиться, или ещё каким нуворишей, и жизнь бы была прожита тогда не зря… эх!… / Щемит и сердце, и в глазах кручина, / Унылость духа — есть примета несудьбы, / Уж не узнать в каком краю закопана причина / Всех несведённых жизнью «если б» и «кабы».

21

А.С. Блок, «Ночь, улица, фонарь, аптека»

22

Рost scriptum (лат.) — после написанного.