Серебро морского песка

Юрий Владимирович Орлов, 2022

Перед вами кусочек опыта. Согласно "Толковому словарю Владимира Даля" опыт – это "попытка показать некоторые явления для обнаружения сил природы и действий их". Рисунок реальности временами может показаться как фэнтези, однако в нём не нарушаются рамки личных переживаний. В конечном счете, даже самые невинные воображения, которые создаёт мозг, находятся в этой Вселенной, то есть рядом.

ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК

За спиной осталось то короткое время, которое мы провели в поселении Гиват Зэев между Иерусалимом и Рамаллой.

Тогда мой сын еще не успел заинтересоваться наркотиками, а полиция не успела заинтересоваться сыном. И пришло счастливое время, подарившее, наконец, удачу с работой, когда ночная развозка газет осталась позади, как пройденный этап и неприятное воспоминание.

Жена нечаянно нашла двухэтажный коттедж, который сдавался сравнительно недорого, мы сняли его вместе с мебелью, и я впервые задал себе вопрос: что делать со свободным временем, дабы прекратить происходящее в мозге жужжание самых разных мыслей: от глупых до не очень глупых.

Если не считать концерта Джона Мак-Лафлина в Иерусалиме и моноспектакля"Контрабас", в котором Константин Райкин силой таланта боролся с вялой публикой и жарой, а также дважды посещенного Музея Израиля, общение наше с внешним миром было минимальным. Мы жили по схеме. Она была простой и вариаций не предполагала, потому что не одно столетие оттачивалась евреями всех стран. Мы приняли эту схему безропотно, несмотря на всю сомнительность нашей принадлежности к иудаизму, и выглядела она так: работа-семья-суббота-праздники.

На работе я фрезеровал автоклавы. Занятие это было хоть и шумным, но не утомительным. На работе я даже прочитал несколько толстых книг. Кое-кто мне завидовал. Я ставил автоклав, запускал большой программный станок и садился читать, пока длинный процесс обработки не подойдет к концу. Мои коллеги в это время крутили ручки станков. Я их раздражал. Я ловил на себе недобрые взгляды, и старался не думать о том, что если буду выгнан, то снова придется бегать с газетами по ночным этажам.

Мастером смены значился у нас религиозный еврей Шауль по кличке Косой — человек веселый и забавный. На кличку свою он не обижался, поскольку просто не знал русского языка. Шауль и вправду кривил на один глаз и работал на пиле, вокруг которой пускался петь и плясать, услышав по радио подходящую музыку. Как-то раз я избавил его от болей в области шеи, после чего Шауль стал постоянно обращаться по проблемам здоровья. Случалось давать сеансы массажа прямо на работе, за что в качестве ответного жеста мне позволялось заниматься чтением и решением цумэго⁵.

Это был настоящий ловелас, который пользовался успехом у женщин, несмотря на неправильность одного глаза. Он часами болтал по телефону. Телефонный аппарат находился у меня на рабочем столе, и порой приходилось быть невольным соучастником амуров косого мастера. Наблюдалось его ухо. Через пять минут разговора ухо начинало краснеть, через двадцать становилось лиловым, а через час синим. Я давал станку больше оборотов, и замечал, как производимые децибелы влияют на ушной цвет. Я чувствовал себя специалистом.

Через два года кто-то случайно проверит телефонные счета, и Шауля переведут на склад. Оставшиеся пять лет работы на этом заводе я честно буду бороться с новым начальством за право читать и заниматься посторонними делами.

Неожиданно игра стала рисовать у меня в сознании пятна узоров, затягивать, заполнять пустоты мозга. Благодаря этой забаве я, пожалуй, и смог продержаться на должности так долго, ведь баталии в Интернете волнообразно перетекали на рабочее место, где читалась не одна только посторонняя литература, но и проводились исследования по технологиям программного управления станками с ЧПУ. Таким образом я упрочил свои позиции и стал бессмертным, как двуглазая группировка в игре Го. Без лишней скромности сообщу, что в деле фрезерной обработки автоклавов я достиг совершенства, и здесь правильнее поставить точку, если бы вдруг не стали появляться люди, желающие завладеть и моими знаниями, и рабочим местом. Впрочем, это к слову, и об этом как-нибудь в другой раз…

Жизнь текла тупо, вот в чем беда! Автоклав за автоклавом, деталь, за которой шла следующая деталь, из дома на работу и с работы домой. Сплошная нержавейка! Стружку я находил даже у себя в трусах, и сей факт радовал, позволяя не думать о хлебе завтрашнего дня. Временами мечталось о заслуженной пенсии, но задворки разума почему-то давали сигналы тревоги, сообщали о невозможности долгого нахождения в состоянии глупого счастья.

Благоприятное положение вещей не может продолжаться бесконечно — законы эволюции этого не предполагают. Я ждал потрясений. Но дождался лишь того, что бросил употреблять алкоголь. С чего это вдруг я бросил пить — сам не пойму! Иной раз сижу возле компьютера на втором этаже снятого коттеджа, ставлю виртуальные камни на виртуальную доску и даже забываю о том, что пора бы уже и напиться. А потом ложусь спать, так и не дождавшись прихода жены с работы, а сына с улицы.

Ночные прогулки по Иерусалиму с тяжелой почтовой сумкой для газет по прошествии каких-то двух месяцев уже не казались ночным кошмаром. Мне стало не хватать пустынных переулков, одетых в тяжелые влажные облака тумана, сквозь которые едва видны спящие кафе под тусклыми огнями реклам. Стены Старого Города, освещенные желтым светом ночных фонарей, блокпосты с недремлющими пограничниками и тревожная перекличка муэдзинов в моих воспоминаниях уже не несли никакой враждебности. Я по-прежнему просыпался около трех ночи, и сила привычки толкала из ложа на склад получать газеты. Но проснувшаяся память о том, что не нужно никуда ехать накрывала темным бархатом уюта, и я блаженно засыпал, зная, что впереди еще целых три часа сна. Но еще большим блаженством накрывала мысль о том, что, когда я приду на работу и дам станку грызть очередную деталь, можно будет беспрепятственно дочитать очередную книгу Мураками, послушать радио или разобрать взятую из Интернета партию профессионалов Го.

Всего два месяца назад состоялся мой последний разговор с отцом по телефону. Между нами лежали два моря — Средиземное и Черное. Тревожные волны проходили сквозь меня начиная с утра.

Работал я тогда на другом предприятии, которое принадлежало трем братьям, выходцам из Ирана. Устраиваясь к ним, я ничего не знал о настоящей скупости. Мое финансовое положение было отчаянным, я продал себя, не имея другого выхода, за минимальные деньги, и по этой причине был вынужден взять подработку на развозке газет. Ничего удивительного и сверхъестественного — так делают многие, когда расходы превышают доходы. Беда только в том, что это затягивает и, спустя некоторое время, мне уже стало казаться, что спать по четыре часа в сутки, не читать книг, не слушать музыку, не играть в Го — это нормально.

Взяла трубку мама, и, скрывая волнение, сообщила, что отец неважно себя чувствует. Все серьезнее, чем обычно, подумалось мне. Отец же, как всегда, шутил, рассказал свежий анекдот. «Не волнуйся, — сказал он. — Мама преувеличивает»…

Медсестры говорили, что даже в последние минуты своей жизни он продолжал шутить, открыто смеялся в лицо смерти.

Иранцы с пониманием отнеслись к моему отъезду и даже ссудили деньгами на билет, поставив под вопрос всеобщее мнение об их скупости. (Впрочем, когда я вернусь, они вычтут все до последней агоры.)

Я летел в самолете, наблюдая за радужным кругом, сидящим на его крыле и за сочной подсветкой облаков, плывущих внизу. Думал о том, что этот радужный круг, возможно, является душой моего отца или таинственным воплощением его ангела-хранителя, который теперь принял на себя заботу о моей благополучной доставке домой. Этот ангел, существуй он на самом деле, видимо взял на себя заботу о том, чтобы вырвать меня из железных тисков накатанной колеи, по которой, подобно общественному насекомому, я катался изо дня в день.

Похороны отца оказались станцией отправления не только для него, но и для меня. Он отправился в пределы неведомые и потусторонние, косвенно предложив под иным углом взглянуть на мою собственную жизнь. Я взглянул, и почему-то показалось, будто что-то в этой жизни неправильно, словно бы что-то нарушается, и за спиной осталось что-то важное, — такое, чего нельзя пропустить мимо. Но это важное — ускользнуло, поэтому и впереди, как ни всматривайся, простиралась безнадежная и серая пустота.

Контрапунктом моего детства были стихи Маршака, стихи папы и папин живот.

Живот у папы был тугой и звонкий."Мой звонкий мяч!" — называл я его. Когда мне было шесть лет, мы играли так: я отклоняюсь туловищем назад и ударяюсь о живот лбом. Внутри у папы что-то шумело и переливалось. Это была терапия и такая игра. Папа просил, и я ударялся.

Папа был круглый. Его торс был покрыт черной кудрявой шерстью. А когда он надевал свою пеструю полосатую рубашку, то становился похожим на арбуз.

«У арбуза — всюду пузо», наверное, он так писал про самого себя.

Если бы папа умел играть на баяне, то ему, наверное, было трудно поместить инструмент у себя на коленях. Но зато спрятанная в ладонях губная гармоника и пела, и аккомпанировала одновременно.

Мне было шесть лет, а ему тридцать три. Жили мы в коммунальной квартире.

В то время режиссер Крымского Театра кукол Борис Смирнов ставил папину пьесу «Тимка с голубой планеты».

Я брал папу за указательный палец, и он вел меня смотреть на волшебство.

— Почему кукольный театр называется клубом энергетиков, — спросил я (тогда Театр Кукол располагался в здании этого клуба).

— Энергетики, — объяснил папа, — это веселые люди, у которых много способностей и сил. Актеры этого театра — энергетики.

Скоро я в этом убедился. Главный энергетик театра был Смирнов. Он кричал на актеров, и актеры пели песни.

— Папа, а ты энергетик? — спросил я.

— Сам подумай.

Я подумал и решил: он энергетик.

Мы шагали по улице Пушкина. Солнце улыбалось, прохожие улыбались. Я тогда не мог знать, что вместе с нами шагает последний рассвет советского государства, который долгое время будут называть хрущевской оттепелью.

Хорошо идти, удобно держась за родной указательный палец!

На этой улице его знали, с ним здоровались. Звали Володей, Володенькой или Володечкой, — Владимир Натанович придет потом, а тогда я шел вместе с веселым, задорным, полным энергии молодым человеком, которого совсем недавно приняли в Союз писателей.

Папа был полон надежд, многие из которых так и не сбылись. Например, он так и не научился водить машину, за границей был раз в жизни, в Венгрии, когда эта страна была еще коммунистической.

В наши отношения порой врывался конфликт, а конфликтовать с папой было опасно, — из него постоянно сыпались острые слова.

Когда я решил жениться, мы сильно поссорились — будущая невестка ему не понравилась.

Позже, когда она родит ему внука, он не станет скрывать за маской отцовства своей любви. Время — самый надежный способ сократить все расстояния.

Я повзрослею, он останется в детстве.

Между его молодостью, которую я держал за указательный палец и моей зрелостью, накрывшей своей рукой его увядающую руку, пролег не один десяток лет — целая эпоха, прожитая под сенью папиных крыльев…

Он был фанатом стихотворения, спал с карандашом под подушкой. Снились стихи и, проснувшись, папа записывал их:

Эти детские ясли!

Лучше их нет на свете!

Как вареники в масле

Там купаются дети!

Он признавался, что во сне четверостишие казалось просто гениальным. Но утром обычно такие записи отправлялись в корзину.

Жаль, что ничего не осталось — могла бы получиться целая книжка для детей, идущих путем сюрреализма.

В своей квартире на улице Пушкина мы жили не слишком бедно: у нас был транзистор «Спидола». Эта штука досталась от моряка, соседа по коммуналке.

«Спидолу» моряк уронил, от нее отлупился кусок пластмассы. Сосед, любивший гулять с новыми вещами, так расстроился, что подарил транзистор папе и маме. Они приклеили кусочек на место, и приемник смотрелся как новый.

Теперь мы могли слушать футбол и радио няню.

Папа болел за «Спартак», а я за сборную. Футбол мы слушали часто и самозабвенно.

Однажды он отказался слушать, хотя был какой-то очень важный матч.

— Почему? — спросил я.

Он посмотрел на меня очень грустно и сказал:

— Умер Маршак.

Прошло более тридцати лет, я летел домой, уже в другую квартиру, где прошла моя юность, вспоминал любимые отцом строчки Маршака:

"Любите жизнь, покуда живы, меж ней и смертью — только миг. А там не будет ни крапивы, ни роз, ни пепельниц, ни книг"…

Радужный круг, поднявшись над крылом самолета, полминуты летел рядом, а потом ушел в облако и скрылся в нем.

Прав ли был поэт? Кто знает!

Ничего нового не бывает на похоронах. Кто-то скорбит, а кто-то делает вид и даже пускает слезу, чтобы показать всем, как ему тошно, а виновнику торжества смерти, возможно, на это наплевать, или он смотрит на своих родных и близких со стороны с удивлением, любопытством и даже радостью. Во всяком случае, он теперь точно знает, есть ли там розы, пепельницы и книги.

Отец был талантлив, его любили, он написал много хороших детских стихов, и я, стоя у гроба, где лежало его маленькое, измученное болезнью тело, понимал, что, если у меня и есть хоть какой-нибудь талант, то его сила никогда не приведет ко мне не похороны такого количества людей. Это грустное и мучительное чувство было чувством сожаления из-за прояснившейся мысли: с этого момента пошел мой собственный отсчет, а сам я уже ничего не успею сделать.

За морями ждали хозяева, которым нужно было, чтобы я вернулся и делал для них скучную и бесцветную работу, ждал газетный бизнес и почтовая сумка. И я даже не был уверен в том, ждет ли меня жена и сын.

Мои надежды были выжжены под солнцем Иерусалима, а желание лечь в постель и уснуть, которое преследовало повсюду на той земле, не давало никаких шансов на их восстановление.

В жизни, как и в игре, мы совершаем ход за ходом. Бывает, что, даже обдумав свой ход, мы не можем достичь желаемого результата, спотыкаемся и падаем. Поднявшись, шагаем просто куда глаза глядят, интуитивно выбирая себе путь, идем, не задумываясь и не стараясь осознать, куда и зачем несут нас то ноги, то колеса, то крылья.

И вдруг пройдя какой-то отрезок своего пути, ты поднимаешь глаза, смотришь на окружающий мир и не узнаешь его. Ты даже не можешь объяснить, что произошло в красках природы, ее звуках, запахах и в том, как она смотрит на тебя. Но неожиданно понятными становятся не только окружающие люди, но и сам себе ты понятен, а причина, которая заставляла безразлично идти в бездну небытия оказывается мелкой, потому что место, где ты стоишь, как раз то самое, где решается твоя задача.

Была поздняя осень. Холодный степной ветер, пришедший со стороны Перекопа, выдувал из меня скорбь. Пришло время лететь к теплым дождям Иудеи, и я уже предчувствовал следующий шаг, обнимая перед отлетом сгорбившуюся маму.

Когда, вернувшись с похорон, я впервые появился на работе, Рами, персидский еврей, — старший из братьев, бродивший по цеху в сандалиях на босу ногу, тут же попросил сварить ему кофе, коротко выразив свою радость по поводу моего появления и печаль по поводу двухнедельного отсутствия. Рами даже покачал головой и глубоко вздохнул. Его брат, Бени, тоже печально покачал головой. И даже младший их брат, Дотан, глубоко вздохнул и покачал головой. А потом настала моя очередь печально качать головой, потому что день тот был днем получения чеков. С меня не только вычли долг, но и недельное отсутствие на работе вычли, хотя по закону государства, в котором я теперь жил, дни траура не приравниваются к дням отпуска и должны быть оплачены. Тут я и вспылил. Наговорил своим благодетелям три короба всяких дерзостей и был уволен.

Теперь у нас оставалась только зарплата жены и та небольшая сумма, которая шла от ночных прогулок по газетным адресам.

Правду говорить легко и приятно — это так, но недавно снятый коттедж, цветочная клумба и чудный внутренний дворик, к которому мы успели привыкнуть, могли моментально исчезнуть.

Задача, однако, уже решалась. Я это чувствовал, обнаружив внутри себя нечто независимое от рассудка.

Появилось время, и впервые за пять лет я увидел своего сына, не находясь в тумане полусна. Это был уже подросток, которому плевать хотелось на занятия в школе, а заодно и на мать с отцом. Иногда по утрам я обнаруживал его друзей и подружек, спящих вповалку прямо на полу первого этажа. Когда эти волчата открывали глаза, становилось ясно, что в них нет моего отражения. Мир взрослых они не замечали и презирали. Я гневно вспыхивал, хлопал дверью. Со стен падали картины. Сын исчезал надолго, появляясь лишь для того, чтобы попросить денег. Иногда он звонил ночью, просил приехать за ним в Иерусалим. Я встречал его на перекрестке улиц Кинг Джордж и Бен Иегуда в компании арабских мальчишек, а затем вез домой в Гиват Зэев. Мы молчали. К этому времени все подзатыльники я раздал и уже высказал все слова, в которых звучали предостережения, просьбы и угрозы. Шансы на восстановление контакта с нашим ребенком просачивались сквозь пальцы, как вода из пригоршни. И я потихоньку стал к этому привыкать, находя спасение в игре, книгах и обработке металлов.

Новое место досталось чуть ли не по наследству. Я совпал во времени и пространстве с отъездом в Канаду Толика Литмановича, который работал на этом предприятии в течение шести лет. Мы познакомились и сразу подружились, когда я пришел на завод по направлению от службы трудоустройства. Это был жизнерадостный сангвиник, пишущий стихи, влюбленный в землю Израиля, так же, как я. Когда он посвящал меня в секреты фрезерования автоклавов, мы пили водку и читали стихи. Косой Шауль демократично этого не замечал, — он прикидывался простачком, но был мудр уже тем, что не мешал делу идти своим чередом.

Толик Литманович имел квартиру с видом на Иудейские холмы. Кое-кто называет их горами. Но даже в лучах заката этот космический пейзаж далек от вида земных гор. Пять лет назад, глядя из своего окна на бледные и молчаливые камни, окружающие город Маале Адумим, Толик с искренней наивностью решил пожертвовать свою крайнюю плоть, чтобы союз со Всевышним сделал его полноправным гражданином государства иудеев. Трудно и даже невозможно узнать, как отнеслись за облаками к этой жертве, но религиозные друзья и родственники Толика остались довольны. Теперь он не отличался от них формой своего органа, зато независимость его суждений лилась через край и пересекала все границы религиозных канонов, которые мало-помалу довели до мысли о напрасности совершенного жертвоприношения, ибо раввины, разрешив войти в иудейство, решили не пускать туда его русскую жену.

Я вспоминаю, как мы стоим (тот самый станок испанской фирмы Anayak, большой и еще не устаревший) на площадке оператора, движемся по оси икс и даже чувствуем себя, чуть ли не капитанами в рубке.

— Они жену мою решили в еврейки не принимать, — говорит он, в то время, как мы оба пересекаем ноль, мягко скользя в минус на ускоренной подаче.

— Надули! Обрезали и надули! Вот так вот, Юрочка! А на фига мне иудейство без жены и сына?!

— Да ладно, бог с ними, живи, как я вторым сортом, — отвечаю я.

— Нет, дорогой мой, все решено. Еду!

Он курит, улыбаясь горькой улыбкой непокоренного судьбой еврея из России. Через семь лет мы встретимся с ним еще раз в его квартире в городе Маале Адумим, та же улыбка будет на его бородатом лице, но принадлежать она будет канадцу.

Вот так, благодаря решению иерусалимских раввинов я и получил новую достойно оплачиваемую работу. Может быть, обида прогнала Толика Литмановича в канадский город Торонто, а может, существовала и другая причина, по которой он уехал, об этом, наверное, никогда не узнать. Просто в результате вышеописанных событий я оказался в нужном месте в нужное время, и меня иногда посещает мысль, что это последний подарок отца.

Примечания

5

Задачи по игре Го