Беги

Юля Гавриш, 2020

Действие романа о вампирах «Беги» разворачивается в двух временах: 2010-х годах и уже 2035-м – от момента, когда апокалиптические события замечали лишь немногие, к тем временам, когда оставшееся эволюционирующее общество отчаянно борется за свое выживание. Это общество претерпело раскол: одни превратились в послушный скот, другие осознали себя повстанцами, а третьи стали прятаться по лесам. Впрочем, существование в лесу лишь вопрос времени, очень скоро человеческому виду предстоит окончательно разделиться на два вида: отживших свое слабых трусов и утративших страх революционеров. Главная героиня на себе ощутила, как изменилось человечество, она страдает и борется, пытаясь осознать происходящие перемены в целом и себя как часть этих событий. Громко отрекаясь от желания помнить, любить, рефлексировать, она неизбежно нащупывает нравственный путь и смысл своего существования, казалось бы, в проигранной битве. «Кто такие вампиры – кара Господня или неизбежные условия эволюции вида?», «Почему так важно победить страх, чтобы продолжить жизнь на земле?», «Как спасти будущее, в котором мне уже нет места?» – такими вопросами задается Она, вступая в неравную схватку с другом детства, ставшим вампиром, – и схватке этой, разумеется, имя – любовь.

Лева и Лобовский

Как бы я ни пыталась подавить эти самые опасные для меня воспоминания, стоит только дать слабину — и они со мной. Они делают меня беспомощной, мешают мыслить трезво, они тормозят мои реакции — я уязвима, когда живу прошлым. Но что-то в глубине души держится за мужа, как за последнюю надежду. Когда я засыпаю, то в сознании тут же загружается один образ. Тогда мы еще не были женаты, жили отдельно. Я заболела, и Лев привез меня к себе. Пока я лежала под пледом на диване, он работал на компьютере: щелк, щелк, щелк — монотонно щелкала мышка. Комнату заливал солнечный свет. В каком-то забытьи мне стало казаться, что я лежу в доме своего детства, и пахнет так же, и это щелкают ножницы моей матери, которая занимается шитьем. Щелк-щелк-щелк, и птицы поют на улице.

Муж так и остался для меня домом — до самого конца. Точнее, до начала новой эры, когда человечество было вынуждено навсегда проститься с таким понятием, как «дом».

Муж был первым, с кем я поделилась своими предчувствиями великой беды. Но мы были с ним всегда такими разными… Такими убийственно разными. Он такой практичный, рациональный, уравновешенный, а я…

— Я люблю твои фантазии, Соня, но иногда ты меня пугаешь. Я боюсь, что однажды ты навсегда потеряешься в них и не вернешься в реальность. Может быть, тебе нужно сходить к психологу, или выплесни уже свои фантазии со страхами на бумагу. Ты ведь журналист, ты должна строже относиться к себе и делать выводы, основываясь только на фактах. Фактах, понимаешь?

— Но я вижу…

— Ты видишь гораздо больше, чем обычные нормальные люди. За это я и люблю тебя, но, пожалуйста, повзрослей уже, я устал быть вечным взрослым в нашей семье.

Странно, но иногда самые бессмысленные разговоры ведутся с самыми близкими людьми. А вот самые мудрые решения в нашей совместной жизни мы с Левой принимали молча. Почти молча. Когда он начал замечать то же, что и я, то стал произносить еще меньше слов. Все выглядело как обычно, если не вдумываться, то можно было сказать, что в стране политическая обстановка становится все более напряженной, что мы возвращаемся к диктатуре, что людям оставляют все меньше прав, что в рядовых гражданах нарастает агрессия и что власти позволяют себе все больше произвола. Все как обычно, одним словом. Но во всех событиях прослеживалась какая-то странная закономерность, последовательность, логика — как будто все складывалось не стихийно, будто все осуществлялось умыслом одного разума, проявлявшегося во всех событиях.

Я долго думала, что профессор Лобовский — темный персонаж и, раз Рита работает в его лаборатории, его следует опасаться. Когда он впервые связался со мной, я испытала странное сочетание беспокойства и одновременно облегчения. Как будто назревшие во мне беспочвенные страхи наконец-то обретут лицо и форму, и даже если ко мне пришел враг — пусть лучше так, пусть он будет реальностью, а не моей больной фантазией.

Мы договорились, что Лобовский придет к нам вечером после работы. Муж давно уже не удивлялся моим знакомствам — как журналист, я обзавелась достаточно широким кругом друзей-приятелей в разных сферах. Обычно Лев не интересовался каждым из них, но такие, как профессор, его интересовали. Он часто сетовал на то, что общество деградирует без науки, сожалел о том, что после аспирантуры не уехал за границу, чтобы продолжать научную работу, а те, кто остался на этом поле, казались ему особенными, разумными, правильными. Одним словом, муж ждал встречи с Лобовским с не меньшим нетерпением, чем я, хотя мотивация была другой.

Я никогда не видела профессора, но много слышала о нем от Севы. У меня создался образ какого-то седого старца, похожего на Гендальфа из «Властелина колец» — великого и могущественного. Но, когда я открыла дверь, с изумлением обнаружила на пороге жилистого, подтянутого мужчину средних лет, в обычном костюме, правда чуть большим ему по размеру, чем нужно. У Лобовского были очень внимательные, живые и в то же время добрые глаза с глубокими морщинами в уголках, которые говорили о том, что он мастер пошутить и посмеяться.

— Здравствуйте, Юрий Аркадьевич, — я отступила в сторону, пропуская его в нашу квартиру.

— Здравствуйте, Софья, — улыбнулся Лобовский. — Где вы будете поить меня чаем? — спросил он, протягивая то ли конфеты, то ли пирожные.

Из кабинета вышел муж, и мы прошли в гостиную, к накрытому столу. Пока я разливала чай, Лобовский сидел, не оглядываясь по сторонам, не выражал обычных вежливых восторгов по поводу нашего интерьера. Он молча ждал, пока я сяду, и тогда я заметила, как он напряжен и озабочен.

— Соня, я пришел к вам как к другу Севы. Пришел, потому что совершенно уверился в том, что мир меняется, и самое веское и наглядное тому доказательство — это перемены, которые произошли с вашим другом детства.

Я посмотрела на мужа, но он внимательно смотрел на профессора. Меня часто обижало, что Лев прислушивался к другим людям, являющимся для него большим авторитетом, чем я, и верил тому, что они говорили, хотя говорили они о том же. Я обижалась, но только не в этот раз. В этот раз я понимала, что наконец-то к нам пришел человек, который сможет сформулировать то, чему я никак не могла подобрать слов.

— Все началось с Риты, верно? — тихо спросила я.

Лобовский кивнул, уставившись в одну точку посреди стола, и машинально отхлебнул чай.

— Я познакомился с Ритой в вузе, где вел лекции, когда она его оканчивала. Рита была выдающейся выпускницей. Я никогда не встречал таких одаренных студентов — разумеется, я пригласил ее работать в свою лабораторию, и несколько лет мы отлично ладили. Да, что там говорить — ладили. Я очень любил ее, и долгое время мне казалось, что эта любовь взаимна. Не знаю, встречались ли вы с ней лично, но, если нет, я попытаюсь вам объяснить. Рита завораживает. Она умеет так смотреть в душу, что у тебя создается впечатление, будто ты начинаешь читать ее мысли, видеть ее чувства, ты начинаешь так хорошо понимать ее, что в какой-то момент…

— Начинаешь терять себя, — почему-то вырвалось у меня.

— Да, — профессор впервые поднял на меня глаза и с удивлением спросил: — Так вы ее знаете?

— Нет, я, но я знала Севу, — почему-то в прошедшем времени ответила я.

— Сева… Да, с Севой я познакомился позже, но еще успел застать его таким, каким его знали вы, — Лобовский откинулся на спинку стула, прикрыл глаза. — Давайте, я сейчас начну вспоминать моменты, которые убедили меня в том, что происходит что-то страшное.

Когда я впервые познакомился с Севой, он как раз готовил законопроект в сфере образования, и шел он не гладко. Насколько я понял, главной причиной конфликта с его коллегами стал религиозный вопрос. Список обязательной к прочтению литературы в школах постоянно корректировался последние годы, но в конечном итоге из него практически ушла вся классика, все произведения, в которых в том или ином виде поднимался вопрос религии, глубокие нравственные вопросы, мораль. Все эти реформы ассоциативно возвращали меня во времена Советского Союза, когда из нашей идеологии методично вымарывался бог, но даже тогда никто не посягал на произведения, по сути, являющиеся столпами нашей цивилизации, общества, культуры. Насколько я понял, Сева как раз боролся с этим опасным вектором, отстаивал авторов, искал компромисс с законотворцами и в конечном счете составил аргументированный список произведений, привел мощную доказательную базу, статистику в пользу великих русских и зарубежных классиков. Его законопроект вызвал большой резонанс в Министерстве образования — у него появились серьезные враги. Но, вы же знаете, он не из пугливых, он понимал, за что борется, и понимал, чем рискует. Чем большее сопротивление он чувствовал, тем больше уверялся в своей правоте. О том, что Рита не поддерживает мужа, я узнал от нее. Она всегда высказывалась прямо и открыто, ничуть не смущаясь, как воспримет собеседник ее слова. Рита не только была яркой сторонницей реформы образования, должной свести к минимуму такие предметы, как литература, история религий, русский язык, но и считала обязательным введение новых дисциплин, казавшихся абсурдными и нелепыми. Я мог бы решить о себе, что я просто костный, отживший свое старый гриб, который всем своим существом противится естественному течению времени и свойственным этому процессу переменам, но меня смущало другое.

Поведение Риты все меньше напоминало поведение научного сотрудника, мне часто казалось, что я имею дело с каким-то древним варваром, который пробует на вкус химикаты, потому что не представляет себе последствий, но в отличие от этого варвара не только не умирает, но… Боже мой, выдает результат двухнедельного теста. Рита превратилась в какой-то живой анализатор, усовершенствованный коагулометр, и самое страшное во всей этой истории — меня это ничуть не удивляло. Я видел, как она пробовала кровь на вкус. И даже это меня уже не удивляло. Удивило меня другое.

Однажды вечером я пришел домой к Рите и Севе — мне нужно было забрать кое-какие бумаги, а заодно я хотел повидать его. Видимо, я не напрасно испытывал тревогу, потому что Севу я не узнал. Передо мной сидел осунувшийся, постаревший, равнодушный ко всему человек. Он выглядел изможденным, обессиленным… А ведь Рита не говорила мне, что он болен.

— Сева, что с тобой? — спросил я, опустившись перед ним на колени.

Он поднял на меня глаза, и я ужаснулся. Это были пустые глазницы, а не глаза. Сухими, как пергамент губами, он прошептал:

— Я проиграл, профессор.

— Кому, кому ты проиграл?

— Он проиграл свою войнушку в министерстве, — холодно и резко ответила Рита. — Его проект запороли, потому что это была глупая попытка сопротивляться неизбежному. Да, он не может пережить этот удар. Вы же знаете: Сева у нас царь, Сева у нас гений, Сева у нас не проигрывает. Но он ведь, правда, очень талантливый? — спросила она меня, широко улыбнувшись своей белоснежной улыбкой.

— К-к-конечно, да. Но, Рита, он же болен! Он же серьезно болен. Это не просто психосоматика — ему нужно в больницу, на обследование!

— Профессор, зачем врач человеку, женатому на лучшей лаборатории страны? — это было неуместно, жутко, но Рита расхохоталась. — Я знаю об организме моего мужа все! Даже больше.

— Она знает все, — Сева снова подал голос, его рука поднялась и безвольно опустилась на ручку кресла. На минуту мне показалось, что это был не голос Севы, а эхо голоса Риты. Мне стало страшно.

— Юрий Аркадьевич, — я впервые решилась его перебить, — Сева давал вам читать свой роман?

— Нет, что за роман?

Я вышла из гостиной и вернулась с рукописью. Он взял ее и убрал в своей портфель (впоследствии он станет его настольной книгой и поможет нам понять еще очень многое о наших врагах).

Мы все трое молчали, и первым это молчание нарушил Лева. Мой Лева, который никогда и ни во что не верил, кроме того, что видел своими глазами или о чем прочитал в научных изданиях…

— Рита, что — вампир?

Лобовский посмотрел ему прямо в глаза и ответил:

— Нам так много предстоит узнать о том, что это значит, правда, мой друг?

После ухода Лобовского мы с мужем долго молчали, переместившись в его кабинет на большое кресло. Как будто всего за один час времени мир вокруг нас изменился. Что-то глубоко внутри мешало верить в этот бред, сопротивлялось, молило оставить все на своих местах. Но еще явственнее мы испытывали ощущение конца. Никогда, ничего не будет как раньше. Я села на колени к мужу, он обнял меня, и мы сидели, тихо прощаясь с нашей жизнью.

— Помнишь, — сказал муж, — месяц назад у соседей из второго подъезда умер ребенок? Странно умер, а мать жаловалась, что к ним даже никто не пришел — ни из полиции, ни из детской поликлиники, никто не пытался узнать, что это за болезнь. Мы думали, мать сошла с ума от горя, когда она рассказывала, что сама отправилась в деревню и там похоронила сына на старом кладбище… И никто, никто даже не спросил ее, где ребенок?

— Помню.

— Мы теперь никому больше не принадлежим — только друг другу.

— Я боюсь, что теперь мы не принадлежим даже богу. Хотя, нет, теперь я ничего не боюсь, — вдруг вырвалось у меня. — Всю жизнь я боялась своих детских кошмаров, боялась темноты и собственных фантазий. Я боялась оставаться дома одна — потому что в каждом углу пряталось чудовище. Для меня они впервые вышли из своих темных углов. И, как только я с ними встречусь, я перестану бояться их окончательно. Ты прав, я чувствую себя намного свободнее, чем раньше.

Лева странно посмотрел на меня, прижал к себе, потом ссадил с колен и, повернувшись к компьютеру, начал что-то судорожно искать в интернете. Я поняла, что он ищет. То же, что искала бы я, — будь мы хоть немного похожи. Он искал место, куда можно было сбежать. А я отправилась искать Риту. Как выяснилось намного позднее — я всегда искала именно ее.

* * *

Когда я проснулась, Сева все так же сидел напротив меня, привалившись к прилавку. Не изменилась поза, не изменился взгляд.

Несмотря на то, что последние четверть века я потратила на то, чтобы найти как можно больше слабых мест вампиров, особенными успехами похвастаться не могу. Одно из немногих их слабых мест — это время. Точнее, время само по себе им совершенно не вредит, именно поэтому его для них как будто не существует. Они не чувствуют его, плохо в нем ориентируются, существуют параллельно времени, которое для нас, людей, хоть и изменило скорость течения, по-прежнему остается верным ориентиром. Одна из важнейших перемен в нашей жизни (к которой мы с Лобовским имели прямое отношение, по крайней мере в России, где бы она теперь ни начиналась и ни заканчивалась) — это отказ от места жительства. Именно повстанцы отказались от того, чтобы жить колониями по определенным адресам, но и другие люди, не пытающиеся оказывать вампирам сопротивление, постоянно меняли локацию, прячась в лесах. С точки зрения географии мы же были кочевниками — одиночками, встречались не столько в определенных местах, сколько в определенное время. В прошлом поселения свободолюбивых граждан вампиры вычисляли слишком быстро, но к нашим «календарным» встречам приноровиться они не могли. Конечно, отказаться от постоянного лагеря не удалось, и я расскажу о нем, но таким, как я, пришлось навсегда проститься с мечтой обзавестись домом.

Как я уже сказала, после краха люди разделились сначала на два лагеря, а потом из них стали формироваться буквально две различные расы (не считая третьей группы, которая рано или поздно исчезнет, разделившись между двумя основными). Если человечество протянет еще пару-тройку веков, думаю, это будут два противоположных вида. Я уже упоминала о тех, кто всегда ползает на карачках, и тех, кто умирает стоя. Оказалось, что единственное принципиальное отличие людей в новой реальности — не цвет кожи, не половая ориентация, не религиозные убеждения. В новую эру человечество делит на две части только страх. Первые — запуганные новыми мировыми порядками, умирали на карачках, послушно подставляя вампирам свои шеи. Ими питались без удовольствия, но берегли как скот. От мысли, что вампиры теперь напоминают мне рачительных американских фермеров, я улыбаюсь и готова плакать одновременно. Человеческую расу нельзя истреблять по той же причине, по которой мы, будучи хозяевами мира, не убивали животных. Не из милосердия, только не нужно приплетать сюда это… Мы были и остались пищей для вампиров, но одни стали скотом — другие диким зверем. Когда-то и человек вывел для себя удобное в быту мясо — жирных свиней, глупых кур, спокойных коз. По такому же принципу вампирами взращивалось новое поколение людей, которые не только служили пищей, но и работали, создавая необходимые продукты для поддержания собственных же штанов. Эволюция сыграла с этими людьми злую шутку — стремясь сохранить свою жизнь любой ценой, предав всю нашу веру, культуру и достоинство, они поплатились за это той самой жизнью — буквально, ее продолжительностью. В неволе люди теряют годы жизни и физическое здоровье вместе с разумом — все очевиднее с каждым поколением. Их детей мы, повстанцы, больше не считаем людьми, мы называем их ублюдками. Звучит жестоко, но, если мы эволюционируем (пусть и чудовищным меньшинством), дети невольных рождаются все более уродливыми, слабыми, больными. Некоторые из них уже даже не могут полноценно работать. Лобовский рассказывал, что во время последнего разгрома овощной базы (которые мы совершаем с регулярностью, недоступной для понимания вампиров) повстанцы нашли ублюдка, который уже проворно бегал на четвереньках и мычал. Увидев наших, он даже не смог крикнуть, чтобы позвать на помощь. Если бы он мог вилять хвостом, то вилял бы, но до хвоста там еще придется просуществовать пару поколений. Не то, чтобы мы презираем невольных, мы отдаем себе отчет в том, что людей, лишенных возможности выращивать овощи и злаки, разводить скот, шить одежду, спасет только труд этих несчастных. Мы смотрим в бессильной злобе на то, как безвозвратно уходит та часть человечества, которая в свое время была соавтором последней цивилизации. Когда-нибудь мы сможем отомстить врагу человека за всех нас, не важно, какой он теперь расы. Однажды мы сможем вернуть себе нашу землю. Я верю в это, потому что только этой верой можно заставить себя передвигать ноги. И бежать. Дикие звери верят в свои ноги, в свою территорию и в то, что живы.

* * *

— Сева, я заснула на самом интересном месте, — улыбнулась я, растягивая онемевшее тело.

— И надеюсь, выспалась. Уходи, — повторил все тот же бесцветный голос. — Фельдман вернется. Я не могу отвечать за нас обоих. Я не знаю, когда захочу есть.

— Я знаю. Я знаю, когда ты захочешь есть, — я засмеялась, потому что сама напомнила себе Риту — жену Севы, которая так много о нем знала.

— Ты находишь это смешным? — но он тоже улыбался. — Что ты хочешь выведать, глупая ты кошка?! — Неужели ты думаешь, что, если я расскажу тебе что-то новое, ты сможешь что-то изменить?

— Нет, Сева. Не думаю. Но люди любопытны, как кошки, ты же помнишь, — я снова улыбнулась. Не ему, скорее себе.

Я встала, отряхнула штаны, завязала веревки старых армейских ботинок и легко подхватила с земли рюкзак с запасами.

— Ты вернешься сюда?

— Я вернусь сюда.

Вампиры совершенно не ориентируются во времени. Но им его совершенно не жаль. Поэтому уходя, я была уверена, что Сева будет ждать меня здесь. По какой-то понятной ему одному причине я была нужна ему. А может быть, и Фельдману. Поэтому они будут меня здесь ждать сколько угодно времени, пока я буду стареть в километрах от них по своим жалким человеческим секундам и минутам. Они будут отлучаться лишь поесть, возвращаться и ждать меня. Зачем? Хотела бы я знать зачем.

Третий день убывающей Луны. Значит, во что бы то ни стало мне нужно попасть в центр старого города, на встречу с Лобовским. Да-да, он жив-здоров и даже не особенно постарел. Мой добрый бесстрашный друг стал одним из отцов нового времени и вполне сносно себя чувствовал. Его время течет еще медленнее моего, говоря современным языком, он одна из самых сильных особей нашего времени. И он один из немногих, кого я знаю из прошлой жизни…

* * *

Остановившись в пустыне, складывай из камней

стрелу, чтоб, внезапно проснувшись, тотчас

узнать по ней, в каком направленье двигаться.

Демоны по ночам в пустыне терзают путника.

Внемлющий их речам может легко заблудиться:

шаг в сторону — и кранты.

Призраки, духи, демоны — дома в пустыне.

Ты сам убедишься в этом, песком шурша,

когда от тебя останется тоже одна душа.

И. Бродский. Назидание

Старым городом мы называем центр Москвы, который вампиры не жалуют. Свои фермы и фабрики они строят в спальных районах, на месте бывшего Северного Бутово, Чертаново, есть колония в Гольяново. Вампиры не особенно любят воду (может быть, потому что она плохо влияет на обоняние), зато вполне терпимо относятся к нечистотам, каменным руинам, песку и напрочь лишены того, что мы раньше гордо называли «эстетикой» и «чувством прекрасного». Этакие урбанисты позднего собянинского периода. Их смущает все, что напоминает им о власти на земле человека. Свидетельства царствования на Земле личности: история, отраженная в культурных памятниках, знания, которые не будят в них интереса, тонкая материя светлого поэтического разума. Все, что делало человека сильным духом, приближало к создателю, все, что отличает созидателя от разрушителя, глубоко противно вампирам. Центр города — это концентрация нашей исторической памяти — не личной, делающей нас сентиментальными, а потому уязвимыми, а многовековой и коллективной, которая долгое время была непреодолимым препятствием для вампиров в мир людей. Если бы я могла выбирать места для своих частых «прогулок», вряд ли бы выбрала центр. Я жила здесь до того, как мир захватили вампиры, и здесь в большей степени подвержена воспоминаниям. Они, как, вирус охватывают мой организм, стоит взгляду упасть на знакомую стену разрушенного дома или растрескавшуюся ветхую дверь сохранившегося. С другой стороны, этот изменившийся местами ландшафт лабиринта знаком мне как никакой другой, что облегчает процесс выживания в случае внезапной атаки и позволяет составлять навигацию для наших колоний. Среди вольных людей было много приезжих, даже иностранцев, им приходилось намного тяжелее, поэтому можно сказать, мне грех жаловаться. Мое особенное, можно сказать, выигрышное положение в новом социуме во многом сложилось стихийно — благодаря счастливому стечению обстоятельств, качеств характера, которые в новой реальности обрели неожиданное, определяющее значение, привычек и навыков, которые в прошлой жизни мне были совершенно не нужны. Например, раньше мужа очень раздражала моя слабость — есть от случая к случаю и обходиться скромными порциями еды. Кто знал тогда, что это качество будет развиваться не как моя личная особенность, а как новое свойство вида, эволюционирующего в нечеловеческих условиях. Знает ли он, что сейчас мы едим два-три раза в неделю, а не в день? Знает ли, что самой полезной едой считается теперь то, что раньше мы едой не считали? Знает ли, как изменился наш кишечник, микрофлора… Я не хочу думать дальше об этом. Узнал или нет — какая теперь разница?!

Я иду вдоль бывшего Чистопрудного бульвара мимо свалки, которая когда-то была театром «Современник». Деревья здесь разрослись, не помню, чтобы когда-то тут были липы, но сейчас они есть. Во время их цветения, весной — как сейчас, они источают такой запах, что мой маршрут становится практически безопасным — липовый аромат глушит мой запах. Пруды тоже мало напоминают те жалкие лужицы, которые служили городу украшением. Москва была построена на болотах, в болото она и превращается по мере разрушения дорог, тротуаров, из трещин асфальта вырывается истинная суть земли, так же как из людей… Брошенные автомобили уже покрыты густым мхом, вход в метро завален камнями и осколками плитки. Первое время повстанцы ушли жить в туннели метро, но быстро поняли, какую совершили ошибку. Можно сказать, что вампиры охотились на нас как на крыс, выкуривая из этих подземных коридоров. Именно тогда мы поняли, что для жизни общиной больше нет места — ни на земле, ни под землей. Мы можем существовать только передвигаясь в пространстве и должны забыть об удобных городских локациях.

Какое-то время мы кочевали группами, и нам удавалось сохранить привычный уклад, но ненадолго. Тогда мы разбились на пары, на небольшие семьи. А потом мы поняли, что и пары нам больше не нужны. Каждый сам за себя, каждый сам по себе. И я знаю только одно — единственное место в городе, пока принадлежащее человеку, — место, где мы растим наших немногочисленных, но общих детей. Это наш Храм.

Мне жаль уходить от Чистопрудного бульвара в сторону к реке, хотя там из-за воды не менее безопасно. Тут уже меньше птиц, не пахнет лесом и слышнее шаги. Но мне предстоит еще проделать неблизкий путь, а судя по солнцу, времени, чтобы застать на месте профессора, не так уж много. Большой Устьинский мост давно развалился, если бы мне нужно было попасть в Замоскворечье, пришлось бы переплывать реку на плоту, который мы прятали в березовой роще, среди обломков асфальта и свай, ушедших глубоко в грунт. Но мой путь лежал вдоль реки. Я иду по самой кромке воды, оставляя свой запах в чавкающей жиже. Получается громко, но звуки выдают меня все же не так, как этот проклятый человеческий запах.

За последние 30 лет парк «Зарядье» так разросся, что соорудивший его архитектор Казенцов, наверное, прыгал бы от радости. Когда-то на конференции, где я работала корреспондентом, он радостно рассказывал, что благодаря публикации о том, что в парке «Зарядье» занимается сексом все больше влюбленных пар, он стал знаменит на весь мир. «Теперь все знают, что в России секс все-таки есть». Знал бы этот весельчак, куда катится его парк «Зарядье», влюбленные пары, и весь этот долбанный мир со своим проклятым сексом. Единственное, за что я сегодня благодарна Казенцову, так это за решение высадить много берез. Теперь осенью мы собирали здесь богатые урожаи подберезовиков, и, хотя, места для секса здесь прибавилось, желание им заниматься у человечества как-то пропало. Разумеется, само по себе «Зарядье» как архитектурное явление парком не было — это был один из множества симулякров, созданных человечеством в период перехода из мира индустриального в виртуальный, цифровой. Под сводами бетона скрывались помещения, переходы, многоэтажные столовые, и весь этот муравейник был припорошен сверху травкой и тоненьким слоем грунта с хиреющими деревцами. В дни беспорядков, когда бетонные своды были взорваны и произошло их обрушение, в центре «Зарядья» образовался естественный амфитеатр. Так муляжный рукотворный слой смешался с сильной властной живой природой. Из почвы, утаптываемой ногами множества поколений, марширующих мимо Кремля, из стихийно образовавшегося амфитеатра начал произрастать настоящий лес — уже похожий на правду, «отбившийся от рук» — естественный в своих желаниях и никем не ограничиваемый.

Воспоминание о грибах все-таки разбудило во мне чувство голода. Сглотнув слюну, я вспомнила, сколько дней назад ела, и улыбнулась. Лобовский всегда приходил с «гостинцами». Воспоминание об этом придало мне скорости, парк «Зарядье» уже манил меня, как в былые времена, когда в нем еще работал ресторанный дворик с устрицами и пирогами. Такие воспоминания нам тоже очень вредны. Они притупляют новые способности улавливать нужные запахи. Если к сегодняшнему дню я уже способна учуять запах вампира почти за километр, то воспоминания о еде заставляют мозг искать в воздухе и другие ароматы. Тогда я помимо воли могу учуять чайку или лисицу, но хуже всего — галлюцинации, когда мерещится запах, скажем, давно забытого моим желудком супа. В такие моменты я уязвима, в системе защиты образуется брешь, и при этом я даже не могу с пользой использовать эти возможности, чтобы, к примеру, себя покормить. «Это не рационально», — корю я себя и заставляю потоку мыслей течь в другом направлении.

Вот за макушками деревьев, словно башенка старинного замка, виднеется Кремль. Всегда ненавидела Красную площадь и теперь даже благодарила вампиров за то, что она стала зеленой. Опушка «Зарядья» выглядела как весенняя солнечная полянка, но я знала, что в низине образовалось болото и мне придется его обходить, карабкаясь по склону, и подниматься к амфитеатру с дальней от меня стороны. Забравшись наверх и продираясь сквозь кустарник, я уловила знакомый запах. Не Лобовского… Минуточку. Ах, это всего лишь Ель.

Ель выбежала ко мне навстречу, лучезарно улыбаясь, и сгребла в охапку.

— Руки! — грубо осадила я ее.

Ель скривилась, но в глазах по-прежнему светилась радость. Я даже завидовала этой детской способности радоваться, так радовались когда-то дети вернувшейся с работы матери…

Всплеснув руками, Ель отвернулась от меня и побежала в сторону амфитеатра, повторяя вполголоса:

— Она, пришла, профессор, Она пришла.

Навстречу мне шел все тот же Лобовский. Единственный, сохранивший свое имя (точнее, только фамилию), — один из отцов, последний, кто был надо мной перед Богом. Единственный из людей, кто смотрел на меня сверху вниз, тот, кто помнил меня другой — Соней.

— Здравствуй, Она.

Я пожала ему руку, кинула рюкзак и села на него.

— Где мой паек?

— Вот он. — Профессор протянул мне сверток. Я тут же содрала грязную тряпку и стала жадно перебирать вещи и продукты. Среди еды (которая, безусловно, меня волновала) я искала нечто, что было мне еще нужнее. Схватив маленькую жестяную коробочку с содравшейся краской, я потрясла ее и с досадой спросила:

— Почему мало?

— Две недели назад наши не довезли до Храма известку. Плот потонул.

— Ясно.

На самом деле это была катастрофа. Рецепт «талька» разработали сам Лобовский и еще один из отцов — в прошлой жизни биолог. Так мы называли смесь, которую принимали внутрь, — она могла частично нейтрализовать наш запах, «забивая» его, снижая интенсивность. Эта смесь была необходима и для разведчиков, и для тех, на кого активно велась охота. На меня охота велась всегда. И да, я была разведчиком.

— Прости, — сказал Лобовский, но в его голосе не было ни раскаяния, ни сочувствия, лишь легкое беспокойство в глазах. Не обо мне лично, он знал, что я справлюсь без этого снадобья.

— Там есть новая майка, скоро потеплеет. Черная, как ты любишь, — Ольга сшила.

Я насупилась, разговор про майку мне не нравился, потому что возвращал ту, другую. В моей прошлой жизни Соня придавала большое значение тряпкам. Та, другая одевалась стильно, подбирая каждую деталь. «Про меня такого не скажешь», — с грустью подумала я, рефлекторно стряхнув со своих порванных холщовых штанов грязь, которую, разумеется, уже несколько месяцев было бы невозможно стряхнуть.

— Еще новости? — спросила я.

— Информация? — парировал он.

Есть в относительной безопасности еще приятнее, чем спать. Я достала из пайка что-то смутно напоминающее хлеб — «рженка», как мы ласкового называли наше изобретение, и принялась его грызть.

— Я вышла на своего охотника. На этот раз — из второго эшелона. Если смогу справиться с ним, как в прошлый раз, мы получим доступ к заводу в Бутово, и кое-что более ценное…

— Главное, чтобы раньше он с тобой не справился. Что было?

— Ну так, погонял меня по Пресне. Загнал в зоопарк. Я сбежала. Но теперь я знаю его запах не хуже, чем он мой.

— Ты осторожна?

— Пасусь рядом с Севой.

— Не выяснила, что ему надо от тебя? Столько лет не искал.

— Нет, но до тех пор, пока мне с ним безопасно, я не особенно стараюсь.

— Не хочешь узнать правду? Соня… это не он. Да и ты не Соня.

— Я помню.

Мы смотрели с ним друг другу в глаза какое-то время. Я еще ждала от него каких-то вопросов, какой-нибудь задачи. Черт, что-то, что придало бы смысл следующим двум неделям моих бессмысленных, как мне казалось, скитаний. Он знал, чего я от него жду. Он молчал умышленно. Мы сознательно не облегчали друг другу существование. Были обязанности, был обмен хлебом и информацией, но стараться психологически облегчить жизнь другому — было соблазнительным преступлением. Нам нужно было развиваться. И каждый занят своим делом.

— Ты хорошо прячешь мысли?

— Спросил бы еще, когда я в последний раз ходила в туалет!

— И когда ты в последний раз ходила в туалет? — рассмеялся Лобовский.

— Не помню.

— Значит, все в порядке.

— Как Давид?

— Ждет тебя. И он снова задаст тот же вопрос…

— С известкой помочь?

— Нет. Ты знаешь, что нам нужно. Не бери на себя лишнего — не одна такая.

Я улыбнулась. К счастью, не одна. Таких, как я, было много. Если считать в процентах от всех людей, что мы с ним знали. Правда, знали мы теперь немногих. Три колонии по сотне? Тысяча на Москву? Миллион скотов? Тысяча в лесах? Мы больше не вели переписи населения. Мы не могли позволить себе много знаний. Не могли допустить вращения в головах мыслей, не имеющих практической пользы. Но ничего мы так не ценили (кроме наших детей — таких как Давид), как сохранившиеся от человечества знания — в книгах, нотах, живописи… Мы искали их и хранили для детей. Для наших безупречных, чистых, всемогущих детей. Мы знали цену знаниям, но мы не могли себе их позволить. Так же как не могли позволить себе прошлое. И эмоции. Все лучшее — детям, не нам.

— Пока, Лобовский.

— Пока, Она.