Белоснежка с чердака. Книга третья

Юлия Пан

Эмма – шестилетний ребенок, видящий духовный мир. Она живет затворницей из-за того, что ощущает мир иначе, чем другие. Запах болезней, пороков, проклятий носятся за ней, как устрашающие тени. Однажды Эмма знакомится со странной балериной, которая помогает ей выйти из заточения и найти друзей. Она учит видеть мир через призму танца. А через короткое время Эмма понимает, что никакой балерины на самом деле нет.

© Юлия Пан, 2023

ISBN 978-5-0059-9130-0 (т. 3)

ISBN 978-5-0059-6331-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

Уцепившись руками за край стула, я притянула его к окну. Трение деревянных ножек по обшарпанному полу сопровождалось пронзительным визгом. Я легко взобралась на стул. Теперь можно любоваться видом, который открывался из нашего окна. Хотя чем тут любоваться? Старая улочка с разбитой дорогой, низкие дома напротив, покосившийся штакетник и единственная уцелевшая лавочка. Улица, на которой мы живем, была совсем древней. Тогда она еще называлась улица Максима Горького, и все в округе ее просто называли «Максимкой». Сколько я себя помню, мы всегда жили именно на этой улице, для меня это — маленькая родина.

Город, где располагается наша древняя «Максимка», весьма небольшой. Он находится в самом нижнем углу на карте Узбекистана и называется Джаркурган. Мы живем почти на границе с Афганистаном. Раньше я думала, что Афганистан начинается сразу же, если перейти реку Сурхан. В детстве мы очень боялись, потому что наслышались от взрослых, что там за рекой постоянно идет война. В Джаркургане часто случались землетрясения, и тогда нам казалось, что это из-за того, что в Афганистане взрываются бомбы. Тогда мне было всего шесть лет, и я бы ни за что не согласилась оказаться на той стороне Сурхана.

Сурхан в 1995 году был еще вполне приличным: относительно широкой и глубокой рекой. Плескание в водах Сурхана было единственным развлечением для детей, молодежи и взрослых. В этот период времени в Джаркургане было еще очень много русских, татар, корейцев, туркменов. И все мы говорили на русском языке. Даже часть узбеков говорили на чистом русском как на родном. Иногда мне казалось, что Джаркурган — это всеми забытый город, который ни на какой карте не сыскать. Сюда в последнюю очередь доходит мода на одежду, новые технологии, музыкальные направления и так далее. Если кто-то приезжал из столицы, то казалось, что город посетила популярная звезда сцены. А если кто-то из России или вообще какой-нибудь иностранец посетит наш забытый мирок, то его будут долго и пристально рассматривать, изучая его повадки, манеру разговора, стиль одежды. Город, как я уже сказала, был маленький, и все друг друга знали. Любая новость расползалась молниеносно, да еще успевала сто раз приукрашиваться. Мы жили, будто бы оторванные от мира. Джаркурган был для нас собственным маленьким царством, где водились свои правила, культура, традиции и даже понятный только жителям города жаргон. Центр города был более или менее обустроен. Улица, где стоит городская администрация, полностью асфальтирована и засажена зеленью. Хотя при нашей температуре в летнее время мало какая зелень может устоять. Но могучие старые кленовые деревья отважно отстаивали право на существование, даря приятную прохладу в раскаленном городе.

Наша же улица была старой, и потому дороги тут были разбитые. Кое-где еще можно было увидеть следы ранее пролегавшего асфальта. Поэтому местами дорога на «Максимке» выглядела как залатанная ткань. «Максимка» была густо заселена русскими семьями. И мы с мамой были не исключение. Нас тогда было много в этом городе.

Мы с мамой живем на первом этаже, а над нами живет большая семья Ибрагимовых. Добрая соседка тетя Вера и ее муж Ахмед. У них пять маленьких детишек, и все мальчики, кроме одной. Ее зовут Анара. Ей, как и мне, пять лет. Их семья очень шумная, а у моей мамы бывают мигрени, и она ужасно раздражается, когда наши потолки чуть не проваливаются от беготни наверху. Но в такую рань над нами царило сонное царство. Я не понимала, как вычислять время по стрелкам часов. Тогда я едва умела считать до десяти, и то с натяжкой. Но для меня утренним будильником была тетя Вера. Сколько я себя помню, над нами всегда в одно и то же время раздавался звонкий щелчок замочной скважины в железной двери. Сначала я просыпалась от этого короткого, но очень плотного звука, который эхом раздавался по нашему старому подъезду. Потом я стала просыпаться незадолго до того, как услышу этот звук. Я на цыпочках пробиралась на кухню. И хотя мои маленькие стопы едва касались пола, все равно казалось, что я шагаю как слон: такая тишина стояла в нашей квартире. А когда я пробиралась на кухню и закрывала за собой стеклянную дверь, то мне думалось, что я уже обособилась от остальных комнат и могу шуметь сколько душе угодно. И поэтому я брала стул и со скрипом тянула его к окну, как и в этот раз. Вот я уже стою на стуле и выглядываю в окно. На улице еще стояли неразбавленные сумерки, а у нашего окна всегда было чуть темнее, чем в других местах. Потому что прямо над нашим окном раскинулся навес из виноградника. Летом листья так плотно смыкались, что даже в самую жару тут всегда было прохладно и влажно. Дальше, за выцветшим и никому не нужным штакетником, располагалась детская площадка, на которой были только две покосившиеся лавочки и песочница. За детской площадкой открывалась дорога, которая уже вся была в заплатках и больше напоминала заштопанный брезент. Вскоре из домов напротив повыходят узбекские женщины в пестрых широких платьях, с повязанной косынкой на голове и с огромными метлами как у ведьм. Узбечки каждое утро еще до наступления полного рассвета подметают двор. Обычно это делают молодые красивые девушки. Например, это может быть старшая дочь или невестка. Я нередко любовалась, как их длинные, покрытые черным золотом мелкие косички развевались на воздухе как упругие жгуты. Узбечки на самом деле красивые девушки, и даже эта странная мода делать на голове сотню мелких косичек вместо одной толстой нисколько не портит их внешность. Я видела этих девушек с метлами каждое утро. Правда, я не могла долго их рассматривать; на это были свои причины.

Каждое утро я глядела в окно ради одной только женщины. Вот наконец-то раздался знакомый щелчок в подъезде, и я услышала легкие шаги, которые приглушались мягкими тапками. Через несколько секунд из подъезда вышла тетя Вера. Я помню ее как сейчас. Это была стройная женщина среднего роста. Я догадывалась, что, возможно, у нее очень длинные волосы, потому как черный пучок на ее затылке был очень объемным и плотным. Ей тогда было около тридцати трех лет, и я считала, что это очень много. Но все равно она была красивой женщиной. Глаза большие, а в них всегда такие черные живые зрачки. Взгляд ее был теплый и даже бархатный. На уголках глаз, как мелкие лучики, вырисовывались тонкие морщинки. От этого ее лицо становилось еще добрее. Мы с ней часто встречались глазами. Потому что каждое утро в это время она проходила мимо нашего окна. Как-то раз тетя Вера меня заметила, и с того дня каждый раз, проходя мимо, она высматривала меня. Как только мы встречались с ней взглядом, тетя Вера улыбалась мне одними глазами, а ее маленький бледно-розовый рот всегда был плотно сжат. В это утро мы снова перекинулись коротким взглядом, и она пошла своим путем. Тетя Вера пересекла детскую площадку и вышла на протоптанную тропинку. Там она сворачивала за угол, и ее тонкая фигура исчезала. А я так и продолжала стоять на стуле. Иногда я думала о том, куда же ходит тетя Вера каждое утро? Но, как это бывает у детей, я не могла долго задерживаться на одной мысли. Как только тетя Вера исчезала за углом, я переводила взгляд на коттедж, располагавшийся прямо напротив нас. И хотя нас отделяла детская площадка и разбитый асфальт, все равно все было хорошо видно. В этом коттедже жила красивая тетя Оксана, которую мама называла змеей и ведьмой. У нее есть сын, который на год старше меня. Его имя я запомнила сразу. Потому что оно у него для нашей местности было необычным. Его зовут Мартин. Когда кто-то произносил его имя, то мне чудилось, что кто-то ненадолго включил кран и тут же выключил. А еще там совсем недавно появились двойняшки Давид и Эдита. Тоже необычные имена. Мне вообще думалось, что в том доме все как-то необычно. Может быть, поэтому мой папа ушел жить туда.

Когда я думаю о том, с какого же момента я себя помню, то я быстро нахожу ответ. Я помню себя с того вечера, как папа ушел от нас с мамой. До этого я смутно помнила нашу поездку в аквапарк, а потом постоянные ссоры и крики. Но эти воспоминания какие-то обрывистые, как вспышки, которые между собой не имеют общей нити. Но с того вечера воспоминания стали хронологическими и четкими. Как сейчас помню, что в тот вечер мама сильно плакала и бросала в папу наши дорогие термосы, которые так звонко разбивались об пол. Серебряные осколки валялись по всей кухне. Папа подошел ко мне, крепко прижал к себе и сказал: «Я люблю тебя, Эмма». А потом он потрепал мои белые банты на голове и ушел. Я долго плакала. Почему-то после его ухода я все время думала о том, что папа ушел из-за меня. Что он ушел не от мамы, а от меня. Ведь я не была хорошей дочерью. Да что уж там говорить, я вообще была странной девочкой. Я ни с кем не могла общаться или дружить. А когда в три года меня отвели в детский сад, то все воспитатели в один голос стали кричать маме, что я больна. Сказали, что у меня редкая форма аутизма. Я даже не знала, что это значит, но само слово меня очень пугало. Вот как только я слышала слово «аутизм», то мне тут же представлялась тесная квадратная комната с серыми стенами и без единого окна. Как они это определили, я догадываюсь. Ведь я ничего не хотела есть и сторонилась всех, в особенности воспитателей. Чтобы больше не слышать подобные обвинения, мама просто перестала водить меня в детский сад. Итак, я росла в доме, взаперти. Никто меня не запирал, не запрещал играть во дворе с другими детьми, но я сама не хотела. Вот так проходило мое детство. Мне было достаточно глядеть в окно каждое утро. Видеть тетю Веру и смотреть на окна в доме напротив, где теперь живет мой папа.

— Эмма, — услышала я за спиной хриплый голос мамы.

Я обернулась и увидела ее. Мама стояла в сорочке из белого муслина. Волосы были растрепанными, глаза — чуть припухшими. Снова она плакала в подушку. Мама стала ко мне приближаться, и вот опять я ощутила этот ужасный запах, который исходил от нее. Так пахнут протухшие яйца. Я не могла понять, почему мама с того дня, как папа ушел от нас, стала так пахнуть. Вначале это был мимолетный запах тухлого, который мелькал несколько секунд у моего носа и тут же выветривался. Но с каждым днем зловоние становилось все сильнее и сильнее. А в тот день, когда наша соседка родила от папы двойняшек, вонь от мамы стала просто невыносимой. Но я не хотела обижать маму, поэтому просто терпела и старалась дышать очень редко, когда она ко мне приближалась или обнимала.

— Доброе утро, мама, — сказала я, старясь дышать через открытый рот.

— Как спалось, доченька? — спросила мама и вплотную прижала мою голову к своему животу.

Мама была теплой и мягкой, и я бы всегда хотела вот так с ней стоять. Но запах гнили доводил меня до тошноты.

— Хорошо. А ты? — сказала я маме, мягко отодвигаясь от нее.

— Тоже, — улыбнулась она и потрепала мои распущенные волосы. — Что ты хочешь на завтрак?

Мама сегодня в хорошем настроении. Давно я ее такой не видела. С того дня, как мы остались без папы, мама почти всегда пребывала в дурном расположении духа. Она была раздражительна и все время жаловалась на головные боли. Голова у нее действительно болела часто. Это было очень заметно. Но сегодня мама улыбается, и я вижу, что голова у нее сегодня не болит и не заболит в течение этого дня. Но все равно находиться рядом с ней так близко было для меня мучительно. Сама не понимаю, от какой части маминого тела исходит этот отвратительный запах. К счастью, мама сама отодвинулась от меня, подошла к плите и начала готовить завтрак.

— Почему ты всегда смотришь в окно по утрам? — спросила мама.

Я пожала плечами.

— Не знаю, мне нравится смотреть на улицу, — ответила я.

— Если тебе так нравится, почему не выйдешь погулять, поиграть с другими девочками?

— Мне не хочется, — ответила я по привычке.

Я всегда так отвечала, когда она мне об этом говорила.

— А что такого интересного на улице ты высматриваешь в такую рань?

— Просто смотрю.

Мама начала варить кашу, и кухня заполнилась сладким запахом молока и риса. Мне нравится этот запах. Я даже как будто ощущаю этот запах у себя на языке. Интересно, что вкус запаха каши не такой, как сама каша. Запах больше напоминает мне сладкий взбитый крем для торта. Хотя я не так часто ем торты. Я вообще не особо люблю кушать. Мама меня за это постоянно бранит. Может, еще и поэтому папа ушел от нас. Ведь у хороших девочек хороший аппетит.

— Что тебе видно в окне? — помешивая молочную гущу в кастрюльке, спросила мама.

— Я вижу дорогу, скамейку, папин новый дом, тетю Веру…

Мама вдруг тяжело вздохнула, и я перестала перечислять.

— Эмма, папа ведь навещает тебя каждые выходные. Каждую субботу вы с ним видитесь. Зачем тебе постоянно смотреть на этот дом?

— Я смотрю не только на этот дом.

Мама на секунду перестала помешивать кашу, слегка запрокинула голову, быстро коснулась рукой своего носа и снова сделала вид, что все хорошо. Хотя она и стояла ко мне спиной, я видела, как она утерла слезы. Когда человек плачет от досады и боли, тогда не только слезы катятся из глаз, тогда все тело излучает короткие, но плотные волны. Но когда мама пытается сдержать слезы, как вот сейчас, тогда эти волны становятся даже осязаемыми. И я протянула руки, чтобы их потрогать. Да, так и есть — волны, которые исходили от мамы в этот раз, были не то горячими, не то колючими. Но они быстро рассеивались, так что мне было не больно.

— Что ты делаешь? — спросила меня мама, увидев, как я руками трогаю воздух.

— Ничего, — сказала я. И соврала.

Мне приходится врать. Потому что однажды, когда я сказала ей правду, она на меня очень рассердилась. И хотя это было давно, я все равно помню. Это случилось, когда она пыталась водить меня в детский сад. Тогда я ей честно призналась, что у воспитательницы во рту черви, но мало того что мама их не увидела, так еще и меня отругала. Назвала меня выдумщицей. И хотя я тогда не знала, что означает это слово, все равно мне оно не понравилось. В детский сад меня мама больше не водит, но и я ей больше ничего не рассказываю. Не понимаю, почему таких простых вещей она не замечает.

— Посмотри еще в окошко, — снова сказала она. — Я сварю тебе какао, и мы будем завтракать.

— Не хочу больше смотреть в окно, — ответила я.

— Почему?

— Там уже люди начинают ходить.

Мама вдруг обернулась ко мне и снова начала приближаться. Запах сладкой каши тут же начал испаряться, а ее запах стал усиливаться. Я опустила лицо, а мама села на колени и заглянула мне в глаза.

— Эмма, я знаю, что я была для тебя не самой хорошей мамой, — с сожалением сказала она, и тут же вокруг нее зароились миллионы точек, похожих на множество серых снежинок. — Нам всем было очень непросто. Эмма, ты уже не маленькая, и я хочу, чтобы ты знала, что как раньше уже не будет. Папа больше не будет с нами жить, у него другая семья, но ведь наша жизнь на этом не заканчивается. Ты ведь не можешь постоянно сидеть дома. И я тоже не могу постоянно не работать. И хоть твой папа приносит нам денег каждый месяц, этого недостаточно для нас двоих. Через месяц тебе исполнится шесть, а в сентябре ты должна пойти в школу. Нужно постепенно привыкать к людям, к другим детям. Ты не бойся, мама всегда будет рядом. Мама ведь твоя тоже учительница. Если вдруг тебе станет страшно, как тогда в детском саду, то ты просто приходи ко мне, и мы поговорим. Нам нужно попытаться жить дальше.

Я заглянула в мамины глаза и увидела, как в них лениво плещется какая-то темная жижа. Глаза мамы давно перестали блестеть. И эту речь, которую она только что произнесла, относила к себе в большей степени, чем ко мне.

— Скажи мне, доча, чего ты боишься? Скажи маме.

Я потупила взгляд. На минуту меня посетили сомнения: сказать или не сказать? Но я тут же осеклась, вспомнив, что из этого вышло в прошлый раз. Нет, уж лучше я промолчу. А мама тем временем продолжала:

— На свете так много людей. Не все люди плохие. Некоторые даже очень хорошие. Ты все время прячешься и даже со мной в последнее время не хочешь разговаривать, но ведь ты не можешь постоянно так жить.

Когда мама сказала, что на свете есть хорошие люди, я вспомнила тетю Веру. Она была хорошей. Всякий раз, когда я ее видела, у меня в животе было так легко и спокойно. Будто бы что-то мягкое и нежное накатывает на меня, касается моих ног, рук, горла, а потом снова откатывает. Как мягкая вода, которая, слегка касаясь берега, выстраивает песчинки в ровную гладь. Мне так нравится это ощущать. Такое я чувствую только тогда, когда вижу тетю Веру.

— Давай к бабушке поедем, — перебила мои воспоминания мама.

Я судорожно замотала головой.

— Я не хочу ехать к бабушке, — вымолвила я.

Мама вздохнула и поднялась с колен. И вдруг голос ее стал колючим.

— В любом случае, Эмма, — строго сказала она, — тебе придется привыкать. Я не могу постоянно с тобой нянчиться. И в школу ты будешь ходить, как все нормальные дети.

Что такое школа, я не знала, но само слово меня не отпугивало. Должно быть не так страшно. А то мама так говорит, что кажется будто это плохое место.

Мы позавтракали, а точнее я, как обычно, съела только две ложки каши и сделала пару глотков какао. Мама, конечно же, повздыхала, поворчала по поводу какой-то странной анорексии, и на этом завтрак закончился. День этот ничем не отличался от всех остальных прошлых дней. Мама после завтрака села со мной заниматься уроками. Она у меня преподаватель английского, но это не мешает ей заниматься со мной рисованием, лепкой, изучением букв и правописанием. Я уже умею немного читать. Писать я тоже умею, правда левой рукой. Я плохо знаю цифры, ну и что. Больше всего мне нравится рассматривать картины. Мама покупает мне много книг с картинками. Я их редко читаю, но по картинкам могу складывать свой сюжет. Ничего необычного в этом нет. Мама говорит, что так многие дети делают. До обеда я занимаюсь с мамой тем, чем она хочет. В такие минуты мы сидим рядом очень долго, и я постепенно начинаю привыкать к ее запаху. А порой мне даже кажется, что вонь вообще куда-то исчезает. Это бывает в те минуты, когда нам особо что-то интересно и весело. А после уроков мы читаем с ней книги.

Сегодня мы снова будем читать мою любимую сказку «Белоснежка и семь гномов».

— Садись, мама! — задорно позвала я ее. — Я почитаю тебе сказку.

Мама удобно уселась рядом и уткнулась носом мне в плечо. Я почувствовала, как она будто бы вдыхает меня через нос. Мне сразу стало тепло, уютно и немного щекотно. Я захихикала и с почтением откинула толстую обложку красочной книги.

— Жила была Белоснежка, — начала я, — она была очень красивой. Папа Белоснежки был слуга…

— Эмма, ну почему ты всегда настаиваешь на том, что папа Белоснежки был слугой? — перебила меня мама и легонько ущипнула за локоть. — Ты посмотри, что у него на голове?

— Корона.

— Корону носят короли, а не слуги.

Я в сомнении поморщила нос и все же выдавила:

— Нет, он все равно не король. У него слишком слабые глаза.

— Это добрые глаза.

— Нет, это слабые глаза. Но ты меня не перебивай. Короче, отец Белоснежки вышел замуж за черную колдунью…

— Ты хотела сказать, король женился?

— Ну, можно и так. Колдунья была хоть и черная, но очень красивая. От ее туловища всегда выходили острые тени, похожие на шипы. А у Белоснежки лучи были тонкие, как паутинки, и очень светлые. Когда Белоснежка подходила к мачехе, то ее сияние затмевало колдунью. За это мачеха сердилась и однажды решила убить Белоснежку. Но Белоснежка не умерла, она только уснула. А когда проснулась, то решила, что нужно бежать. Потому что Белоснежка была дочерью слуги и тоже была слабая. Она убежала и стала жить с семью детишками. Вначале она была грустная, но потом детишки научили ее смеяться. Она стала сильной и встретила принца, который помог ей одолеть мачеху. Мачеха хотела заколдовать Белоснежку, но вместо этого заколдовала себя. Вот и сказке конец.

— Молодец, доча. Только это не семь детишек, а семь гномов.

В этот раз я не стала спорить с ней. Я просто закрыла книгу и повторила:

— Вот и сказке конец.

Я улеглась рядом с мамой, и она прижала меня к себе. Сейчас неприятный запах исходил от нее очень слабо, и мне было очень хорошо.

— Мама, а что это такое у тебя на руках? — спросила я, разглядывая тонкие сиреневые линии на ее белом запястье.

— Это вены.

— А что это такое?

— Это сосуды, по которым течет кровь.

— А она горячая?

— Да.

— Она красная?

— Да. Как ты догадалась?

— Не знаю… когда ты сказала слово «кровь», то я тут же увидела, как что-то горячее и красное выплеснулось откуда-то куда-то.

— Ты у меня такая фантазерка. — Мама засмеялась. — Глупые и необразованные те люди, которые посчитали тебя аутистом.

— Мама, — снова обратилась я к ней.

— М-м-м…

— А папа ушел от нас из-за меня?

Мама тяжело вздохнула, и внезапно запах протухшего начал мешаться с непонятным запахом ржавых труб. Мне стало очень не по себе.

— Папа ушел не из-за тебя, — твердо сказала она. — Он ушел к той женщине.

— А как ее зовут?

— Злая колдунья.

— А разве такие имена бывают?

— Бывают.

— Значит, папа — слуга?

— Почему ты так решила?

— Потому что ведь слуги очень слабые, и они поддаются колдовству.

— Наверное. Ты посиди тут еще с книжкой. Я пойду обед приготовлю, а потом мы будем спать.

Мама встала, расправила на себе цветастый халат и вышла из комнаты. Я осталась одна и стала рассматривать картинки. Некоторые картинки были страшные, некоторые — светлые и красивые. Я уже умела различать цвета, и для меня все цвета кажутся очень красивыми. Но внутри каждого цвета всегда что-то движется, и вот именно эти движения бывают либо отпугивающими, либо притягивающими.

После обеда мы легли спать. Это наш дневной сон. Мама всегда говорит, что это чрезвычайно важно. И вообще если она что-то говорит, то это всегда чрезвычайно важно, иначе быть не может. Но я ей верю. Хотя мне бы хотелось еще немного с ней поболтать. Но она от моих вопросов устает, и у нее начинается мигрень. Странно, как только произносишь слово «мигрень», так словно противный колокольчик где-то начинает позвякивать. Фу, даже затошнило.

Мы проснулись в три часа дня. По расписанию у нас должен быть полдник. Полдники я люблю. Мама обычно готовит что-то вкусное к этому часу. В этот раз мама запекла яблоки в духовке и полила их карамельным сиропом. После полдника мы обычно с мамой занимаемся рукоделием. Когда мы ели сладкие яблоки, мама сказала, что сегодня мы будем учиться пришивать пуговицы. Сказать честно, не особо люблю этот вид занятий, но мама убеждает в том, что это чрезвычайно важно, и на этом мы приходим к соглашению. С мамой я вообще никогда не спорю. А зачем? Она обычно всегда права. Она очень умная и добрая женщина, а самое главное, я чувствую, как она меня любит.

— Мама, а зачем нужны пуговицы? — спросила я, когда мама мыла посуду.

— Ну, вот зачем на твоей рубашке пуговицы? Без пуговиц как бы ты ее носила?

— Ну, ведь молнии — это намного удобнее. Почему нельзя всю одежду застегивать на молнию. Пока все эти пуговицы застегнешь. А это чирк, и все готово.

— Вот деловая. Молнии на рубашке! Это уже не рубашка.

— А что тогда?

Мама не успела ответить, потому что в эту минуту раздался звонок в дверь. Я немного удивилась, и мама тоже. В это время обычно к нам никто не приходит. И вообще, нас почти никто не навещает. А если и приходят гости, то только после заранее назначеного мамой часа. Тогда мама меня за несколько дней предупреждает, что у нас будут гости. И все, что от меня тогда требовалось, это просто выйти и поздороваться, а потом я могла сидеть в своей комнате до тех пор, пока гость не уйдет. Но в этот раз мама с круглыми глазами посмотрела на меня, брови ее приподнялись, и на лбу появилась волнистая складка.

— Кто бы это мог быть? — изумленно сказала она. — Подожди тут.

Она вышла из-за стола и направилась к двери, на ходу снимая свой пестрый передник. Мама спросила, кто там, я прислушалась. Раздался приятный женский голос, но я плохо расслышала слова. Мама открыла дверь, и я даже затаила дыхание, чтобы подслушать разговор. Мне очень хотелось выйти, но мама сказала, чтобы я ждала тут.

— Здравствуйте, Антонина, — раздался незнакомый голос женщины. — Меня зовут Вера. Живу над вами.

— Здравствуйте, — любезно ответила мама. — Можете звать меня просто Тоня.

Мама всегда очень приятно общается с людьми. Она вообще очень воспитанная.

— Вы не могли бы мне дать щепоточку соли. Я забыла купить, а до магазина идти далеко. Начала ужин готовить и вдруг вспомнила, что вчера израсходовала всю соль. Вы уж извините за такую странную просьбу.

— Ну что вы? Конечно. Нет проблем. У меня тоже иногда так бывает. Сейчас принесу.

Я услышала мамины приближающиеся шаги и сделала вид, что я совсем не подслушиваю.

— Соседка пришла, — сказала она и начала рыться в нижних шкафчиках. — Соль попросила.

По кухне разнеслось шуршание пакетами, хруст бумаги, мелкие сыпучие звуки, и наконец-то мама выпрямилась с синей пачкой соли. Я все ждала, когда она мне скажет, чтобы я вышла и поздоровалась с нашей соседкой, но она ничего подобного не сказала. Вместо этого она одарила меня дежурной улыбкой и вышла в коридор.

— Спасибо вам большое. Вы меня так выручили, — снова раздался незнакомый голос.

— Не стоит. Это такая мелочь.

— И все же спасибо. У меня сыновья, и они любят все соленое и острое.

— Ах, вам, наверное, очень непросто. Я с одной только дочерью, бывает, изматываюсь, а у вас их целых пять.

— Вы можете мне говорить «ты».

Я уже представила, как мама мило ей улыбнулась, потому что в ответ она предложила тете Вере тоже звать ее на «ты», а потом и вовсе пригласила соседку войти. Тетя Вера согласилась, сказав, что только ненадолго. Я была поражена тем, как легко мама приняла ее в наш дом. Обычно она так не делает. Услышав, как их шаги начали приближаться к кухне, я вся вытянулась от волнения.

— А это моя дочь Эмма, — сказала мама, указывая на меня слегка вытянутой рукой. — Эмма, поздоровайся с тетей Верой.

Я вскочила со стула и, стараясь не смотреть на гостью, поклонилась ей.

— Так вот как зовут мою утреннюю знакомую. — Улыбнулась тетя Вера и протянула ко мне руку.

Я отпрянула по привычке. Мама тут же насторожилась и начала извиняться.

— Она у меня интроверт, — сказала она оправдывающим тоном. — Не любит незнакомых людей. Боится, когда к ней кто-то прикасается.

— А разве мы не знакомы? — улыбнулась тетя Вера.

Я исподлобья взглянула на нее.

— Мы с Эммой видимся каждое утро, — сказала тетя Вера

Я с подозрением подняла на нее глаза и стала осторожно рассматривать. Передо мной стояла та же женщина, которую я высматривала через окно. Вблизи она была такой же нежной и женственной. Уголки губ мягко были приподняты вверх, а глаза были немного раскосые. Поэтому выглядело так, будто улыбка не сходит с ее лица. Ничего странного и отпугивающего в тете Вере не было. Напротив, она мне казалась очень необычной. От нее пахло чем-то очень свежим, хотя одета она была в заляпанный домашний халат. Мне вдруг стало стыдно за маму, что от нее так плохо пахнет. Наверное, тете Вере это очень неприятно. Но тетя Вера, кажется, ничего не замечала, потому как она стояла близко к маме и выглядела весьма спокойно.

— Присаживайся, — пригласила ее мама за стол и поставила на стол еще одну чашку.

— Спасибо. Я ненадолго. У меня скоро муж должен вернуться с работы.

— А дети сейчас с кем?

— Они со страшим. Он за ними смотрит, хотя самому еще только двенадцать. Эмма, а сколько тебе лет?

Я все это время пристально разглядывала соседку, но ее это ничуть не смутило. Видать, эта женщина уже привыкла к детям.

— Мне пять, — ответила я робко.

— Здорово, — улыбнулась тетя Вера. — Моей дочери уже семь. Она в этом году пойдет в школу.

— На самом деле мне тоже уже скоро будет шесть, — возразила я. — И я осенью пойду в школу.

— Да, это правда, — поддержала мама. — Она у меня летняя. Мы тоже собираемся в школу. Переживаю немного.

— Это всегда волнительно. Хотя моя Анара уже прямо рвется в первый класс.

— Твоя дочь очень активная. Я ее часто вижу на площадке. Она носится с другой ребятней.

— У меня иногда от нее голова кругом идет. А почему Эмма не играет во дворе?

— Эмма… — мама бросила на меня добрый взгляд и сказала: — Она у меня необычный ребенок: домоседка. К нам даже врач на дом приходит, потому что в поликлиниках ей становится дурно от большого скопления народа.

Удивляюсь, как это мама так разоткровенничалась с едва знакомой тетей Верой, хотя мне тоже нравилось, что у нас дома гость.

— Может быть, она могла бы подружиться Анарой? — спросила тетя Вера.

— Не знаю. Эмма, ты бы хотела играть с Анарой?

Я пожала плечами. Не могу даже вспомнить, как она выглядит. А точнее, я ее даже не видела, только слышала звонкие детские голоса в подъезде и под окном.

— Эмма, приходи к нам в гости, — вежливо предложила тетя Вера.

Я замотала головой. Мне не хотелось к ним. Я представляла, что их дом — это пещера разгрома, по крайней мере, именно такие характерные звуки доносились до меня каждый день.

— Не хочет, — с сожалением произнесла мама.

— Ничего страшного, — улыбнулась тетя Вера. — Дети все разные. Может быть, постепенно она привыкнет. Последние полгода я каждое утро вижу ее в окне. Значит, ей все-таки интересен мир.

— Ей на самом деле все очень интересно. Она у меня, бывает, рот не закрывает. Столько вопросов.

— А куда вы ходите утром? — наконец-то дождавшись пробела между их диалогом, вставила я.

— Я хожу в церковь: на утреннюю молитву, — ответила тетя Вера.

— Вы христианка? — изумленно спросила мама.

Тетя Вера кивнула и, будто бы читая мамины мысли, сказала:

— Среди казахов сейчас много христиан.

— Как интересно. А что же вас побудило принять эту веру?

Тетя Вера отхлебнула глоток чая, будто бы подбирая слова.

— Четырнадцать лет назад у нас умер первенец. Ему было всего два года.

Мама растерянно опустила глаза, но тетя Вера продолжала:

— Нам с мужем Ахмедом было очень тяжело. Рана такая легла на сердце, что жить не хотелось. И я тоже стала чахнуть. Совсем слегла и не могла ничего есть: все шло обратно. И вот я помню, как однажды ночью я стала умирать. Я это почувствовала. Смерть была тогда очень близко. Ахмед сидел рядом и молился. Утром я открыла глаза и увидела, что все еще жива. Мой муж куда-то ушел, а я почувствовала, как сильно хочу есть. Помню, я повернула голову и увидела на тумбочке остывший куриный бульон. Я с трудом поднялась и села на край кровати. Короче, выпила я весь этот бульон и сразу ощутила, как жизнь стала возвращаться. А потом Ахмед пришел. Я спросила, где он был, а он сказал, что ходил в ближайшую церквушку помолиться. Я так удивилась: мой муж был ярым безбожником. Что его побудило сходить в церковь? Может быть, отчаяние. Но после моего выздоровления муж больше не хотел ходить в церковь, а я все же приняла эту веру. Ахмед мне это не запрещал. Потом я снова забеременела. Бог подарил нам сына, а Ахмед все скорбел по первенцу. Стал пить беспробудно. Было так сложно. У него еще такой буйный характер. Своими силами исправить ситуацию я не смогла бы. Вот и стала ходить на утренние молитвы. Рано утром в той небольшой церквушке проходят молитвы. Я стала молиться. И не сразу, конечно, но постепенно все стало меняться. Как-то раз вечером Ахмед был, как обычно, пьян, а я была тогда беременна Анарой. Вдруг он взял меня за руку и заплакал. Стал прощения просить и обещал, что больше пить не будет. Я тоже разревелась. Ахмед если что-то обещает, то обычно исполняет. Вот так и в этот раз получилось. Он перестал пить и стал ходить со мной в церковь по воскресеньям. А теперь у нас большая семья, и мы всей шумной компанией ходим в эту церквушку. Верующие иногда от моих детей с ума сходят. Они у меня такие шумные. А на утренние молитвы я с того времени так и хожу. Молюсь, ведь молитва многое решает и многое может изменить.

Мама слушала ее как зачарованная. Впервые вижу, чтобы мама была так чем-то искренне заинтересована. Мама вообще с малознакомыми людьми старается говорить только о погоде и о всяких там кулинарных рецептах. Но сегодня меня мама прям удивляет.

— Моя бабушка тоже была христианкой. Меня даже крестили в детстве. — Сказала мама. — Но я почему-то не хожу в церковь. Хотя, может быть, если бы молилась, как и ты, то смогла бы спасти свой брак.

Теперь настала очередь тети Веры растерянно отвести взгляд. Но, как это часто бывает, откровенность порождает откровенность, и мама начала свою историю. Вообще, этот день для меня стал днем откровений. Возможно поэтому я решила вести повествование именно с этого дня. Но не будем отвлекаться. Мама опустила глаза, и вдруг я увидела, как две прозрачные капли быстро упали с ее глаз на колени.

— Ты уже, наверное, слышала эту историю. Все соседи это знают. — Вымолвила мама, глотая слезы. — Уже год прошел, как муж бросил меня и дочь. Я так злюсь на него, на эту тварь, которая увела его. Всякий раз желаю им горя. Но вместо этого у них все хорошо. И пасынок его любит, и еще она ему двойню родила. Постоянно вижу, как они гуляют вместе, во дворе устаивают пикники. Я часто смотрю из-за штор на их двор. Там всегда много гостей, дети играют, так им хорошо и весело. А я… Я так завидую, ревную, ненавижу. Как-то раз я шла за хлебом и увидела, как маленький Мартин, пасынок мужа, играет с ребятами. Вдруг его мяч вылетел на дорогу, и он со всех ног бросился за ним и нечаянно на меня наткнулся. Я так грубо его от себя оттолкнула, что мальчишка попятился назад и упал. Он посмотрел на меня с тревогой и страхом. А я стала кричать на него, обзывать. Сама понимаю, что ребенок не виноват в том, что все так сложилось. Причем тут дети? Все умом понимаю, но все равно в сердце такая злоба кипит. Даже этим двойняшкам я в глубине души желала смерти. А почему я одна должна страдать? Почему он бросил нас, и у него все хорошо? А я осталась одна, никому не нужная. У него новая семья, а у меня только наша старая, да еще и разбитая. Так мне тяжело и больно. Если бы не Эмма, то я бы давно на себя наложила руки. По выходным он приходит к Эмме, они тут играют. А я на кухне и делаю вид, что мне все равно. А сама готовлю им еду, слышу, как они там играют в спальне, и снова вспоминаю те дни, когда мы были семьей, когда были счастливы. Что делать, не знаю. Я все жду, когда мне станет легче, но легче не становится. Только хуже с каждым днем…

Мама опустила голову, закрыла лицо рукой, и я увидела, как вздрагивают ее плечи. Давно она при мне вот так не плакала. Я хотела обнять ее, но внезапно ее тело так засмердело, что вся кухня наполнилась невыносимой вонью. Мне стало так дурно, что, вместо того чтобы обнять маму, я, наоборот, отвернулась в сторону открытой форточки. А тетя Вера, напротив, приблизилась к ней, взяла ее за руки и подала салфетку.

— Я буду за тебя молиться, Тоня, — сказала тетя Вера.

— А может быть, мне самой ходить с тобой на утренние молитвы. Может быть, он еще вернется.

— Я не знаю, вернется он или нет, но если ты будешь молиться, то многое может проясниться. Ты попробуй.

Мама покачала головой, как бы говоря: «Мне уже ничего не поможет».

Они еще какое-то время сидели вот так вместе и о чем-то говорили. Но меня уже с ними не было, потому что после того, как мама стала приходить в себя, она попросила меня удалиться. Я ушла в свою комнату и рассматривала любимые картинки на страницах детских книг. Сколько прошло времени, я не знаю, но, когда за окном стало смеркаться, мама вошла в мою комнату. Я слышала, как тетя Вера ушла. А мама, проводив ее, еще долго сидела одна на кухне. И вот наконец-то она пришла в мою комнату.

— Что читаешь? — спросила меня она, присаживаясь рядом.

Я ничего не ответила. Мне не хотелось разговаривать, потому что я чувствовала себя уставшей.

— Эмма, давай тоже будем ходить на утренние молитвы с тетей Верой.

— Ты хочешь молиться, чтобы папа вернулся? — спросила я.

— Да.

Я хотела ей сказать, что папа не вернется и не нужно за это молиться, но мне не хотелось расстраивать маму. Поэтому я просто кивнула.