Дети рижского Дракулы

Юлия Ли, 2022

1901 год. Рига. Гимназистка Соня Каплан работает в книжной лавке своего отца, зачитывается романами про сыщиков и мечтает открыть собственное бюро расследований. В гостях у своего учителя она случайно обнаруживает альбом, полный семейных фотографий, на которых его родные брат и сестра изображены состоящими в браке… Пристав, расследуя череду странных смертей, узнает про этот кровосмесительный брак. Кто же позволил им венчаться в церкви? Кто взял на воспитание детей-близнецов? Кто обитает в их старом поместье, отстроенном на развалинах орденского замка? События шестнадцатилетней давности объединяют дочь книготорговца, учителя истории и полицейского чиновника, пытающихся поймать злодея, до ужаса похожего на Дракулу. Увлекательность, захватывающие приключения, колоритные описания реалий времени, хорошее знание исторического материала, эксклюзивная информация о дореволюционной жизни – все это читатели найдут в новом романе Юлии Ли «Дети Рижского Дракулы» из серии «Ретро-детектив».

Глава 3. Старый альбом

Домой Соня вернулась сама не своя.

В голове горело одно: «Иди к нему и обо всем расскажи сама, уговори прочесть дневник, кинься в ноги и умоляй поверить, что не ее это рук дело — настоящее оружие и дрянная записка».

Плохо удавалось держать лицо при проницательном отце. Он, если приглядится, все поймет, и придется Соне выложить как есть историю о измышленном ею самоубийстве учителя. Узнает Каплан, какая у него кровожадная и жестокая дочь, занедужит и… умрет от горя. Соня громко всхлипнула, утерев две крупные слезинки, вдруг повисшие на ресницах.

Но, к счастью, Николай Ефимович был столь занят заказами, что едва поднял голову, когда вошла дочь. А тут еще и почетный мировой судья города господин Камарин явился, заказами которого всегда приходилось грузить подводу — дело хлопотное. Соня поздоровалась, не поднимая головы, и пронеслась в кухню.

Как в тумане она принялась разжигать очаг, дважды опалила себе пальцы, прежде чем смогла справиться с огнем. «Его, быть может, прямо сейчас убивают…» — истошно вопил внутренний голос.

Накрыв на стол, она спустилась за отцом. Тот махнул рукой, мол, занят, после. Камарин все еще был здесь, глядел, как прибывший с ним денщик перетаскивает свертки от прилавка к двери.

— А может, я быстро, пока солнце не село, разнесу остальные заказы, что ты успел собрать? — спросила Соня.

— Ты сделаешь это, доченька? — Он поднял голову, глянув с надеждой сначала на дочь, а потом на стекло витрины, очевидно, проверяя, достаточно ли на улице светло.

— Да, конечно, папенька, с радостью. Тем более что и сама не голодна. Только ты меня не жди, — она подхватила три подписанных свертка и уже была в дверях, ловко не столкнувшись с груженным книгами денщиком, — если раньше семи не вернусь. Последней зайду к Настасье Даниловне, она может меня сразу без чая не отпустить. Наверняка так и будет, как в прошлый раз и позапрошлый. У нее такая чудная левретка, просто прелесть, а не собачка. Я опять с ней заиграюсь, позабуду о времени. Ты не жди! Еда на столе.

Сделала книксен Камарину, нацепила канотье и выбежала на улицу, уже соображая план обхода по адресам. Порылась в карманах фартука, который так и не сняла, впрочем, как и форму, вынула копеек десять, решила взять извозчика до Московского форштадта, оставить заказ жене аптекаря Фролова, потом бегом добраться до улицы Попова — там книг ждал старый профессор из Политехнического — и закончить пробег у Настасьи Даниловны, которая проживала по адресу Тургеневская, 16. Разумеется, ни на какой чай Соня оставаться не собиралась, по набережной бы добралась до Рынка, а там и Господская за углом.

Но как бы Соня ни спешила, у калитки особняка Даниловых она, запыхавшись, остановилась, когда вовсю сверкали фонари, а солнце падало за Двину, последними лучами отчаянно цепляясь за крыши, бельведеры и шпили города.

Окошко на втором этаже башенки справа горело, как и прежде, свет озарял горшок с фиалками, лепнину потолка и повисшую безжизненным крылом гардину. Но был ли еще жив хозяин дома?

И тут мелькнула его непривычно лохматая голова в прорезь занавесок, Соня испустила ликующий возглас, заставив Данилова вернуться к окну и, перегнувшись через подоконник, посмотреть вниз.

— Григорий Львович, какая радость! — сияя улыбкой, помахала Соня.

Тот мигом исчез, будто спасаясь, потом все же вернулся.

— Что вам здесь нужно? — бросил он приглушенно, и Соня тотчас поняла, что ей не так уж и рады, что визит ее, возможно, неуместен, но сделала книксен, больше не решаясь говорить. В замешательстве она продолжала смотреть вверх, запрокинув голову и придерживая канотье.

— Подождите, — тем же тоном, сквозь зубы, проговорил учитель истории. — Я сейчас спущусь.

Через минуту он уже был у ворот. В одной рубашке с итальянским воротничком, сидевшим кое-как, без жилета и в коротких брюках со складками. Протянул руку к калитке, но не открыл.

— Я, кажется, пояснил, что верну вашу тетрадку после экзамена, — вновь, не разжимая зубов, прошипел он, при этом оставаясь в тени большого кустарника и предпочитая разговаривать с Соней через решетку. Одной рукой он держался за кованый виток, другую опустил в карман брюк. Девушка сразу догадалась, что в кармане он прячет револьвер или пистолет, наверное, небольшой, к примеру «дерринджер» или «терцероль», а если револьвер, мысленно упражнялась Соня в дедукции и своем знании оружия, то разве что «велодог»?

— Григорий Львович, вас хотят убить, — шепотом сказала она и прильнула лицом к решетке.

— Я и так знаю, — тоже шепотом, но с ноткой отчаяния ответил Данилов.

— Это все из-за меня… то есть из-за моего дневничка… — начала Соня.

Данилов сделал непонимающее лицо.

— Пустите меня, не тут же обо всем рассказывать.

— Нет, Софья Николаевна, идите домой, вам здесь делать совершенно нечего, — строго прошептал Данилов из темноты и, отпустив решетку, шагнул глубже в кусты. — Идите.

Но тут он вдруг изменился в лице и подался вперед.

— А не вы ли мне сегодня… эту самую записку подбросили? — с яростью рубанул он.

— Ну что вы такое говорите, где мне достать револьвер, тем более «смит-вессон».

— Откуда вам знать, что это именно «смит-вессон»?

— Знаю. Потому что это я… напророчила вам все это, понимаете? — Она опустила голову и принялась накручивать на палец край фартука. — Нет, не понимаете! Все очень серьезно. Убийца — лихой выдумщик. Он так быстро сообразил, что все можно сделать по написанному и остаться ни при чем. Впустите, пожалуйста. Меня дома искать не станут, я уже предупредила.

— В своем ли вы уме, барышня! Вы представляете, что будет, коли у меня в доме гимназистку застанут? Уже девятый час, я буду обязан оповестить Анну Артемьевну, что видел вас разгуливающей одной после семи вечера. Уходите, говорю.

— Я вчера уже была здесь. Вы дверь не заперли. В прихожей была… и встретила убийцу с револьвером. — Соня отпустила фартук и опять взялась за прутья решетки. — Мужчина высокий, прятался в комнате слева от входа, вышел из нее, принялся подниматься…

Данилов судорожно всхлипнул и уронил лицо в ладони. Тут Соня увидела надетый на его пальцы апаш — кажется, он был готов к наступлению и даже неплохо вооружен. Может, он не так-то прост? И вовсе не недотепа какой, а самый настоящий бандит, сам убил кого-нибудь и теперь скрывается под личиной гимназического учителя? А Соня ненароком стала свидетелем каких-то его тайных дел?

Девушка в ужасе уставилась на Григория Львовича, стоящего в тени сада с головой, опущенной в руки, на пальцах его был надет револьвер-кастет с откидным кинжалом с блестящей рукоятью и тонкой инкрустацией.

Вдруг он выпрямился, показав бледное лицо с покрасневшими мокрыми глазами, и впустил девушку.

— Все равно завтра меня здесь уже не будет. А на вашу репутацию мне плевать, — бросил он и, резко развернувшись, двинулся в дом.

Соня поколебалась с минуту, отогнала страх и решительно шагнула следом. Раз уж втянулась в историю, иди до последнего. Так или иначе, бандит этот человек, учитель или несчастная жертва, тетрадочку свою лучше у него сегодня получить, дабы после та не стала неприятной против нее уликой.

Данилов легко взлетел по скрипучей деревянной лестнице, совсем как мальчишка перепрыгивая через четыре-пять ступенек, завернул направо, заторопился по анфиладе полутемных комнат. Свет в них проникал лишь с улицы. Пыльно-желтые полосы фонарного освещения ползли по полу, устланному коврами, поднимались к диванам, креслицам, кушеткам, этажеркам, шкафам, буфетам, прилипали к картинам, выхватывая из темноты то таинственные пол-лица чьего-то портрета, то подбородок, то шлейф платья или кончик шпаги. В конце анфилады горел свет: видимо, Григорий Львович обжил лишь это крохотное местечко в доме. Он ступал твердым и решительным шагом, совершенно не похожим на поступь неуверенного в себе юного учителя, только что приступившего к преподаванию. Соне показалось, что он даже стал выше ростом. И уж никакой карликовости в нем сейчас не обнаруживалось.

Когда Соня переступила порог, то насилу не ахнула. Это был не кабинет, а свалка самых неожиданных предметов. Посреди возвышался стол с шахматной доской, поверх нее вместо фигур стояло несколько свечей, желтые обои были исписаны египетскими, шумерскими знаками и латынью, всюду книги, собранные беспорядочными столбиками на ковре, секретере, подоконнике, нескольких креслах, обитых темно-вишневым бархатом. Соня узнала издания, купленные в их лавке, и скомканную оберточную бумагу, в которую они заворачивали покупки. В одном углу стояли рыцарские доспехи в полный рост, в другом — книжный шкаф, предназначенный для книг, но вмещающий в себя стройные ряды черепов и костей, в третьем углу, у двери, свалено несколько спортивных гирь, тут же к стене приделано странное устройство из брусьев и ремней. Гимнастический снаряд, догадалась Соня. И пробежалась глазами по обложкам книг, которые лежали рядом на полу, на подоконнике и этажерке: «Фехтование. Бокс. Борьба. С иллюстрациями Уолтора Армстронга, издание второе, Лондон», «Фехтование на саблях, Луиджи Барбазетти, издано при содействии С.-Петербургского Офицерского фехтовально-гимнастического зала», «Фехтование на эспадронах, италианская школа, составил С. С. Апушкин», «Краткое практическое руководство фехтования на рапирах с 40 рисунками, издание типографии В. Я. Мильштейна». Всего этого Данилов в книжном магазине Каплана не покупал. Вот это номер! Данилов хранил секрет — он вовсе не учитель истории, а учитель фехтования, прям как у Дюма.

Соня завертела головой в поисках рапир и шпаг. И увидела позади себя — с другой стороны от двери — кучу железяк, большая часть которых была безжалостно погнута и изломана. Чуть поодаль стояла самая странная вещь в этой комнате: поднятый на подлокотник диван, весь темно-вишневый бархат которого был исколот и изрезан. Из прорезей выглядывали доски, пружинки и хлопья ваты. Видно, сей несчастный предмет мебели служил Данилову партнером по боям уже не первый год.

Под диваном лежали два раскрытых чемодана. Один набитый книгами и тетрадями, другой — одеждой. Григорий Львович действительно готовился к побегу.

Он прошагал к секретеру, выдвинул ящик и, вынув оттуда прямоугольный предмет желтого цвета, протянул его девушке.

— Как же вы его мне собирались вернуть, коли уезжаете?

— Поэтому возвращаю сейчас. — Он положил перед ней дневник на шахматную доску, отвернулся и принялся стягивать с пальцев кастет.

— Вы его не читали?

— Очень нужно.

Он невероятно преобразился. Движения его стали резкими, нервическими, как у дворового мальчишки, непричесанные волосы падали на лоб, воротник сполз, открыв худую шею. С губ то и дело срывались грубости, каких Соня от него никогда не слышала прежде. Она была огорошена новым, неведомым ей прежде Даниловым, который не имел ничего общего ни с учителем истории, маячащим у доски в учительской тужурке, ни с мальчишкой, запечатленном на кондитерской продукции Фабрики Даниловых.

— Я должна попросить вас прочесть… — робко начала она.

— Не хочу! Вы получили, что хотели, дорогу знаете, дверей можете не закрывать.

— Это очень важно. Это может стать оружием против того, кто замыслил вас убить.

— Я готов, не беспокойтесь. Я жду его уже два года, — с вызовом бросил он, откинув со лба волосы таким движением, будто и вправду был намерен стоять против армии меченосцев.

— Вы ждете какое-то конкретное лицо?

Он нервически дернулся к чемоданам, решив вернуться к прерванным сборам, но на этих словах Сони остановился, будто ему дали под дых.

— Можно я сама вам прочту? — взмолилась Соня. — Это правда очень важно, пожалуйста.

Данилов стоял на коленях у чемоданов. Его губы, искаженные, готовые исторгнуть рыдания, будто под действием большого усилия воли, изогнулись в презрительной усмешке, мол, что, вы мне сейчас приметесь читать ваши девичьи записи? Он нервно поднялся и протянул руку, потребовав тетрадку назад.

— Два последних листа, после карандашной зарисовки… — неловко пробормотала Соня, протягивая записи.

Тот выхватил дневник, раскрыл, стал листать, нашел зарисовку, изображающую окно и ветки липы, тянущиеся к перекрестьям рамы, уселся в кресло, закинул ногу на ногу и погрузился в чтение.

И только его взгляд принялся скользить по строчкам, цепляя буквы, будто крючок нить макраме, лицо отпустила гримаса презрения, в чертах стал проступать прежний Данилов. Казалось, им на какое-то время овладел злой демон, но строчки, выписанные рукой Сони, постепенно изгоняли его, заставляя взгляд светлеть и возвращая скулам прежний румянец. Он снял с колена ногу, опустил обе на ковер, скруглил спину, привалившись локтями к коленям, продолжал читать. Когда закончил, перечел еще раз.

А потом откинулся на спинку и долго глядел на перевернутый диван с обезображенной уколами рапир обивкой.

— Вы меня, получается, приговорили…

Соня нервно втянула воздух носом, закрыла глаза, готовясь к оправданиям.

— Вы меня совсем не знаете! — вскричал он зло. — Вы не знаете моей жизни, моих мыслей, надежд, моего отчаяния. И вы меня приговорили к смерти. К смерти, когда я от нее спасаюсь, бегу, всеми силами сопротивляясь своим незримым убийцам. Вы — жестокая гимназистка, приходящая девица, пьющая кровь, ненасытный вампир, демон преисподней, не зная моей боли, пришли меня добить!

Соня стояла в стороне, спрятав лицо в ладони. Невыразимый стыд охватил ее сердце, горло сдавили рыдания. Но вдруг учитель замолчал. Соня продолжала стоять, боясь поднять голову.

— Я никудышный учитель, простите, — вздохнул он.

И она сорвалась с места, бросившись на колени к его креслу. Захлебываясь словами и пыхтя как паровоз, принялась объяснять, что так повелось испокон веков, что ученики не любят своих учителей за то, что те на их головы столько забот и тревог взваливают. Она вцепилась руками в подлокотник и жарко перечисляла: мол, учителя бранят, отнимают тетрадки, розгами охаживают, на горох ставят, уроков тьму задают. И она, Соня, вовсе не считает Данилова плохим учителем, напротив, столько всего из истории узнала…

— Довольно, Соня. — Он вскинул руку и скривился, будто глотнул лимонной настойки. — Будет. Поднимитесь. Ближе к делу. Получается, что вашу запись кто-то прочел и решил исполнить ваши тайные фантазии?

Она кротко кивнула, поднялась, отошла, уставившись на носки своих ботинок, чувствуя себя стоящей у доски и не знающей урока.

— И кто же это?

— Это мог сделать только тот, кто находился в тот день в школе, — вскинула голову Соня, сделав маленький шаг. — Времени совсем мало. Я написала миниатюру…

— Миниатюру, — эхом повторил Данилов и дернул уголком рта.

Соня чуть осмелела, подавила волной поднявшийся стыд и продолжила высказывать свои соображения. Стыд терзал сердце и душу, как зверь, но она его держала в стороне, медлить было нельзя. Пока Данилов спокоен, надо скорее выяснить, кто сотворил эту злую шутку.

–… вы ее отняли. История была последним уроком. Вы ушли в учительскую. Кто-нибудь к вам заходил туда после звонка? Или, быть может, вы покидали ее, прежде чем собрать все ваши вещи?

Но Данилов, казалось, не слушал.

— И ведь успели подсунуть револьвер… — сделал отчаянный вдох он, продолжая гипнотизировать диван. — Когда?

— Погодите, Григорий Львович, — остановила его Соня. — До револьвера мы доберемся. Нужно выстроить логическую цепочку умозаключений с самого начала, с самого первого события.

— И я не видел, как вы вошли вчера. Видел, как топтались за воротами. Но вы вошли! — продолжал тот, распаляя чувства отчаяния, безысходной ярости и возмущения. — Вошли, черт возьми! И любой мог!

— Так любой и вошел, — пожала плечами Соня. — Вместе со мной, тот, что с револьвером был.

— Все мои попытки окружить дом безопасностью напрасны.

— А какие вы предприняли попытки?

Данилов строго вскинулся на девушку.

Соня покачала головой: здесь он не у своей кафедры, и строгий взгляд не обладает той силой непреложности, какой наделен всякий учитель, едва берет указку в руки. Тем более что он абсолютно не прав. Не закрывать ни калитки, ни дверей, держать дом неубранным и погруженным во тьму, превращающуюся для любого проходимца в место притяжения, самому прятаться за грязный дырявый диван и надеяться, что одолеет преступника рапирой? Это, видимо, он считает верхом безопасности? Как-то даже по-детски наивно.

Соня, разумеется, ничего такого ему не сказала. И у него был кастет с револьвером и ножом. Апаш — это, безусловно, хорошо, но запирать замок на ночь — куда эффективней.

— Давайте вернемся к попытке вычислить того, кто мог бы прочесть мою тетрадь, раздобыть «смит-вессон» и сунуть его вам в портфель, — предложила Соня.

Данилов вздохнул, его плечи опустились, он глянул на тетрадь в руках.

— Вы хоть понимаете, как нелепо это звучит? Кто мог прочесть вашу тетрадь, раздобыть «смит-вессон» и сунуть его мне в портфель? Царь Дадон, обернувшийся комаром?

— Это человек из гимназии, — гнула свое Соня. — Непременно из гимназии. Кроме того, у него есть возможность достать оружие, которое он мог бы без опаски, без страха себя скомпрометировать подсунуть другому человеку.

— И кто же это, по-вашему, госпожа Дюпен?

— Это мужчина, — безапелляционно заявила Соня. — Женщина бы никогда не решилась на такой дерзкий поступок. Женщина не соображает так скоро, чтобы собрать в голове почти мгновенный план: прочесть одну из моих записей, достать оружие, сунуть вам. Это слишком сложно для существа, воспитанного для преподавания, скажем, литературы или гимнастики, взращенного для подавания примера благовоспитанного человека.

Данилов смерил ее ледяным взглядом:

— То есть мужчина, по-вашему, не может быть примером благовоспитанного человека?

— Я не хотела обидеть мужчин, — протянула она, зардевшись. — Но согласитесь, ведь мужчинам проще сотворить какую-нибудь…

–…пакость? — подхватил Данилов.

— Ну зачем же вы так? — заломила руки девушка. — Я имела в виду совсем другое. Бонапарт и Ганнибал, Чингисхан и Кутузов, Ломоносов… Все они — мужчины. Те, кто двигал колесо истории, влиял на события и все такое…

— Елизавета Петровна, Екатерина Великая, мадам Помпадур, в конце концов Сафо, Клеопатра, Жанна д’Арк, Диана де Пуатье. — Учитель выпрямился в кресле. И Соня не смогла бы угадать по выражению его лица, смеется ли он над ней, или же сейчас эти имена вырвались из его памяти, потому что он страсть как любил Дюма, и, кажется, совсем недавно прочел «Две Дианы» и «Орлеанскую девственницу» Вольтера.

— Хорошо. Но все же давайте вернемся к делу. Достаточно сузить круг подозреваемых. У нас лишь пятеро мужчин в гимназии. Это вы, дворник, учитель Закона Божьего, учитель словесности и математики. А еще есть врач… Я забыла про отца Дашки. Но это точно не он.

— Вы явились сюда поиграть в детектива, Каплан? Так слушайте. — Данилов вскочил и сжал кулаки. Его ноздри втягивались и раздувались, как у зверя, лицо красное, у виска билась жилка. — Это сделала женщина! Женщина подсунула мне табельное оружие человека — единственного человека, который был добр ко мне. А точнее, это учительница живописи Камилла Ипполитовна, недавно вскружившая голову штабс-капитану Бриедису. Только она вчера заходила ко мне, дабы расспросить, отчего милый ее сердцу штабс-капитан избегает ее общества.

Соня отступала на каждом слове учителя, схватившись в отчаянии за свою шляпку и натянув ее едва не на самые глаза. Крик Данилова застыл в ушах неприятным гулом, отразившимся от исписанных шумерскими знаками стен.

— Вы в близких отношениях с Эдгаром Кристаповичем? — удивилась девушка, совершенно не представлявшая, что у нее и у учителя Данилова могут быть общие знакомые, а еще больше дивясь тому, что у пятидесятилетнего Бриедиса — начальника Рижской полиции — могли быть чувства к молоденькой учительнице, более того, к Камилле, которую приняли лишь оттого, что та имела громкую славу человека, вращавшегося в кругах художников Парижа. Она отучилась в студии Шарля Глейра, жила несколько месяцев со знаменитым Моне в Живерни, помогала его жене Алисе вести хозяйство, была натурщицей у Дега и Ренуара. Но страшной слыла ветреницей, хоть и хорошенькой. Соне она нравилась, от нее пахло Парижем, богемой. Эдакая соблазнительница, верная своим идеалам и влюбленная в живопись эмансипантка.

— С Арсением Эдгаровичем, — все еще сжимая кулаки и челюсти, процедил Григорий Львович.

— Это с каким таким Арсением Эдгаровичем? — не сразу поняла Соня. — С Сенькой, что ли? Вы знаете Арсения Бриедиса?

— Когда умерли родители, он… как пристав нашего участка занимался их смертями, бумагами, чем-то еще. Иногда он наведывается узнать, все ли у меня в порядке. Единственный, кто за эти два года справлялся обо мне.

Соня обвела глазами комнату. «Хорошо же, Арсений, ты приглядываешь за своим протеже. Благодетель, тоже мне!»

И она отчетливо припомнила этого темноволосого мальчишку, гордившегося своей учебой в Виленском пехотном юнкерском училище. На вакации приезжал он к отцу в юнкерском темном, шедшем ему мундире, поблескивал галунами, красовался фуражкой. Что ни год, нос задирал все выше. Соне надоело от него каждый раз слышать, что барышне сыщиком стать нельзя, она и перестала с ним делиться восторгами по поводу прочитанного Эдгара По или Годвина. Папенька, конечно, был расстроен, у них со старшим Бриедисом имелись планы поженить детей. А те разругались.

Хорошо, что он уехал надолго учиться — в Николаевскую академию Генерального штаба. И уж точно сыщиком оттуда не должен был возвращаться; маменька вздыхала, мол, такого жениха упустили. Соня слышала: его сначала в поручики произвели, а потом, очень скоро, за какие-то заслуги — в штабс-капитаны. И когда это Арсений успел приставом сделаться, интересно знать?

— Сенька — заносчивый и кичливый мизантроп, сосед наш, и я его хорошо знаю… Знала раньше, — сказала Соня после паузы раздумий.

— Тогда понятно, почему он у вас в дневнике записан. — Данилов тотчас понял по лицу Сони об истинном предмете ее таких долгих размышлений. — Девчонки любят гадости думать о… заносчивых и кичливых.

Девушка надула губы: и вовсе не об этом речь, хотела сказать она, вовсе не потому она про Бриедиса написала, но найтись с ответом не сумела сразу. Стояла с минуту молча, глядя в пол. Потом подняла глаза на Григория Львовича:

— Вы уверены, что Камилла взяла «смит-вессон» у Арсения?

— Почти да. Она его с собой на спектакль звала и на прошлой неделе просила меня передать ему билет. А вчера заходила узнать, выполнил ли я ее просьбу.

— А начальнице нашей сказали это?

— Разумеется, нет.

— Вы правы. Это она, — с серьезным лицом кивнула Соня, закусив ноготь большого пальца. — Я сразу так и не подумала… Записка составлена из букв, вырезанных из театральных афиш, а она в Латышском обществе состоит, там театр есть. Тогда нужно допросить Камиллу Ипполитовну.

— Допросить? — Григорий Львович скривился. — Вы что же, совсем не понимаете? Я совершил ошибку! Не нужно никого допрашивать. Нужно было… — тут он вытер мокрые глаза и всхлипнул, сжав зубы, — нужно было всего-то тихо вернуть оружие штабс-капитану. Но я был так сражен этой выходкой, что не сразу вспомнил, как Камилла просила меня познакомить с ним. Как долго увивалась подле. Она всеми средствами пытается ему голову вскружить… Теперь ей достанется! А заодно и бедному штабс-капитану, и гимназии… И вам, пропади пропадом ваш дневничок и ваши эти дурные фантазии!

— Складная версия, — молвила Соня. — Но давайте как-то увяжем все это с тем, что вас уже два года, как вы сказали, хотят убить.

— Соня, уходите, — прервал ее Данилов и сел в кресло. — Уходите. Незачем вам в это лезть.

— Вас же убить могут.

— Могут. И пусть… надоело уже. Пусть приходят наконец. И убивают.

— Вы должны сходить в полицию. И… Арсению все рассказать. Вы говорили ему о покушениях?

— Ему — нет.

— Но почему?

— Я не знаю. Я боюсь, что у моих отца с матерью были тайны, которые они хотели похоронить с собой. В последние годы их затворничество, их нежелание принимать ничью помощь передалось и мне. Если я пойду в полицию, может… произойти что-то нехорошее. Все это не зря. Какая-то туча стоит надо мной. Сначала эта моя болезнь, лечебница в Швейцарии, о которой я едва помню, потом их странности. Они были у меня очень старыми… Может, это всего лишь маразм, но я не хочу, чтобы кто-то знал, стал жалеть, принялся распускать слухи.

Данилов перестал яриться, заговорил тихо и обреченно, словно между ним и Соней возникла доверительная связь, словно он бесконечно в ней нуждался, искал и нашел. Соня слушала, давя слезы, и в конце концов громко всхлипнула. Данилов вскинулся на нее, обнаружив ее участие, смутился, опустил глаза.

— Мне приятна ваша забота, Соня. Оказывается, бывают среди учениц те, кто еще способен на сочувствие. Но принять вашу помощь невозможно.

— А почему пристав приходил, когда родители… ваши умерли? — тихо спросила она.

— Засвидетельствовать смерть, конечно же.

— И все?

Этот вопрос заставил Григория Львовича вновь поднять на девушку взгляд. И в глазах его мелькнуло сначала сомнение, следом угнездилось раздумье. Он сидел и вспоминал.

— Не припомню ничего такого… Вам же в голову пришло, что их убили? Нет, папенька умер, потому что он уже был стар, не ходил. А маменька капель перебрала… но она тоже стара была, и… капель… — Голос Данилова задрожал и затих.

Минуту он сидел, глотая рыдания.

— Она это случайно, — вырвалось у него, — случайно! Рука, понимаете, неверная, глаза подслеповаты. Доктор сказал — все ее капли. Я сам видел, как она их принимала. Но не остановил… Не остановил!

Его взгляд остекленел, рот дрожал. Соня никогда прежде не видела такого страшного взгляда. Никогда прежде не видела учителя в таком состоянии. В него будто опять вселился незримый, временами овладевавший им демон. Он сорвался с кресла, схватил одну из рапир и принялся с рычанием наносить удары в исколотый диван, приговаривая сквозь зубы: «Не остановил! Не остановил!» Потом развернулся через плечо и проорал Соне с налитыми кровью глазами:

— Убирайся!

Соня в страхе отскочила к двери, но налетела спиной на доспехи и повалилась вместе с ними на пол, задев книги, которыми был уставлен подоконник.

Грохот получился такой силы, что перекрыл голос Данилова.

Данилов отрезвел, вздрогнул, отошел за диван, как перепуганный щенок, и, выглядывая из-за подлокотника, уставился на Соню, заваленную книгами и запутавшуюся в пыльной гардине. Грохоча распавшимися на части латами, она пыталась подняться и порезалась обо что-то ладонью. Кровь хлынула из раны и принялась обильно капать на пол. Соня привалилась к стене, беспомощно смотрела на ладонь, сжимая запястье другой рукой.

— Вот чем все кончилось! — Данилов зло отбросил рапиру в сторону — та с лязгом ударилась о стену — и пошел к секретеру, заставленному стопками бумаг, книгами, поломанными перьями, глобусами всех величин, бюварами и пыльными огарками свечей. — Чего вы не убрались сразу? Где-то здесь была шкатулка с антисептиками… У меня еще оставался ляписный карандаш. Не хватало, чтобы по моей вине у вас началось какое-нибудь заражение. Потом будет чем крыть невыполненное домашнее задание, да?

Нервически трясясь, он нажимал на все ящики и рычажки большого изящного секретера тонкой работы голландских мастеров, верно, принадлежавшего прежнему хозяину. Руки его дрожали. Ничего не смог открыть, стал опять нервно всхлипывать, колотить ногами деревянные панели. Резьба, полки и выступы отдавали клубы пыли, при каждом ударе трещала столешница, заваленная вещами, с верхних полок посыпались книги и большие кожаные альбомы, следом соскочила и разбилась странного вида красная лампа в латунной оправе.

Соня сняла канотье и прикрыла шляпой руку.

— Не стоит беспокоиться, — слабо уговаривала она под невыносимый, дикий грохот. — Ерунда, царапина. Я пойду, все, все, я ухожу. Пожалуйста, только успокойтесь.

Данилов остановился. Он оперся о столешницу одной рукой, другой тер глаза.

— Простите меня… Я не могу забыть этого… Я, кажется, убил собственную мать…

И он сжал одной рукой глаза, заплакал, как ребенок, навзрыд, захлебываясь слезами, долго давившими грудь.

— Я… — Соня приблизилась, потянулась к нему рукой. — Я очень… я вам сочувствую. Хотите, я маменькиного доктора вам порекомендую? Маменька у меня тоже нервы всегда лечит. И, знаете, очень успешно.

— Не нужно. Вы сильно порезались? — по-прежнему сжимая рукой глаза, спросил он. На мгновение Соне показалось, что им овладевают две разные личности. У одной дух слабый и истерзанный, у другой — крепкий и решительный. Они попеременно выходят на свет, вырывая друг у друга право первенства. Наружу все рвется крикса, Данилов давит ее и старается дать путь повзрослевшей и твердой половине.

— Да ерунда, говорю… Сущая пу-пустяковина, — ответила Соня осторожно, все еще размышляя над новыми гранями личности человека, которого видела едва не каждый день два года подряд, а узнала только сегодня.

И тут ее взгляд зацепился за фотографию, вылетевшую из старого, отсыревшего альбома. Она не смогла совладать с любопытством и, уже позабыв о руке, но все еще прижимая ее к груди, шагнула на ковер. На фотографической карточке красовалась усадьба Синие сосны, куда Соня возила книги.

Данилов бросил взгляд на карточку, на которую уставилась Соня, равнодушно оттолкнул носком ботинка старый заплесневелый альбом, лежавший рядом, и посмотрел на Соню.

Их взгляды встретились, оба на мгновение затаили дыхание, будто услышав мысли друг друга: «Это какая-то тайна!», и одновременно, как два дитя за мячом, кинулись к альбому. Данилов оказался ловчее. Он схватил обложку, ветхая застежка порвалась, и он замер с выражением лица почти таким же, какое было на нем сегодня утром на уроке, когда он запустил руку в собственный портфель и нащупал там «смит-вессон». Соня терпеливо ждала, когда он совладает с собой. Наконец он сделал движение указательным пальцем, альбом тотчас раскрылся, показав пыльный, почерневший форзац с отпечатавшимся на нем прямоугольником фотокарточки, которая была заложена внутри, выпала и привлекла внимание Сони.

Позабыв обо всем на свете, они сели бок о бок, словно брат и сестра, нашедшие тайник родителей, позабыв о приличиях, о Сониной руке и сборах Данилова. Он чувствовал ее локоть у своего локтя, она слышала его тяжелое, прерывистое дыхание. Молча они переворачивали страницы, то и дело задевая друг друга пальцами, когда приходилось стирать налипшую на срез паутину и черноту плесени, касались лбами, когда одновременно опускали головы, чтобы сдуть пыль. Сколько он мог пролежать где-то в сырости подвала? Лет двадцать? И как он попал сюда?

Плотная картонная бумага внутри имела фигурные полукруглые выступы, в которые чьей-то заботливой рукой были выложены черно-белые, реже — расцвеченные вручную акварелью фотографии. С придыханием они продолжали листать, ни на чем особо не задерживая глаз: они искали что-то другое, может, заметки, может, письма, карту сокровищ или чей-то дневник. Но альбом содержал фотографии совершенно незнакомых людей. Незнакомых как Соне, так и Данилову.

— Всего лишь чей-то старый альбом. И кто все эти люди? — вырвалось разочарованное у Данилова.

— Но почему он такой отсыревший? Его, верно, хранили от людских глаз? — благоговейным шепотом отозвалась Соня.

— Ничего в нем особенного. Это мамин альбом, только и всего. Она снесла их все сюда перед самой смертью. Когда-то, быть может, когда я пошел учиться в гимназию, она увлекалась фотографией… Рядом с книжным шкафом стоит ящик с немецкой «Моментальной камерой Аншютца» фирмы «Гёрц». Вот и красная лампа для фотопечати разбилась…

— Значит, эти снимки делала ваша матушка? Самостоятельно? Как и фотографию для банки с какао?

Данилов помрачнел.

— Будьте любезны, никогда больше не напоминайте мне об этой чертовой банке, — сказал он, не глядя на Соню, и замолчал, поджав губы так, что они побелели. Потом, переборов внутренние сопротивления двух его душ, подобных душам доктора Джекилла и мистера Хайда, добавил: — Надписи сделаны ее рукой.

— Может, стоит подойти к делу чуть основательней? — предложила Соня. — У вас есть лампа?

Григорий Львович поднялся с колен и пошел за масляной лампой, долго не мог ее засветить — тряслись руки. Соня не мешала ему. Она осталась на полу и продолжала рассматривать карточки. Ей пришло в голову, что на задней стороне могут содержаться какие-нибудь полезные сведения, и наугад вынула одну. На карточке была запечатлена молодая семья, состоящая из удивительно похожих друг на друга молодой матери и молодого отца, стоящих на крыльце большого и красивого дома с колоннами и портиком, окруженного многовековыми соснами. Они держали на руках двух укутанных в кружева младенцев и солнечно улыбались в кадр. Волосы их были светлыми. Отец подстрижен коротко, шевелюра девушки струилась через плечо пышной волной, завитки попадали в глаза, отчего она мило щурилась. Совсем как леди Ровена, подумалось Соне.

Перевернув фотографию, она увидела надпись: «1882 год, Синие сосны, Марк и Ева, внук Григорий и внучка Ева».

Внук? Почему внук, если Григорий Львович сказал, что почерк принадлежал его матери?

Она повернула фотографию обратно и принялась вглядываться в лица молодоженов. Данилов придвинул зажженную лампу ближе к Соне и заглянул ей за плечо. Она показала надпись учителю.

— Все же это не чей-то альбом. А ваш. Это ваши родители? Ну… в молодости, вероятно? Так ведь, да?

Он долго смотрел на изображение, его лицо застыло непроницаемой маской.

— Нет, это, видимо, мои брат и сестра, — наконец выдавил он. — Я их живых не застал, видел только на фотографии, и то очень давно… даже не припомню когда. Красивые! Похожи на маму. У мамы — она немка — были светлые волосы, пока их полностью не поглотила седина.

— У вас тоже была сестренка? Ее звали Евой?

Григорий Львович медленно покачал головой:

— Никогда прежде не слышал. Ева… Может, умерла в раннем возрасте, как и их первенец?

Соня опустила голову. Сочувствие и любопытство, встав по обе стороны, рвали на части. Сочувствие и воспитание призывали молчать, а любопытство подбрасывало новые вопросы. Сердце сжималось от жалости при взгляде на бедного учителя, растерянного, бледного, запутавшегося в глубинах детской памяти и страшно пугающегося призраков, которые все норовили выскочить из темных углов, накинуть петлю, нож или запустить когтистую лапу в горло. Но ум требовал ответов и настаивал, что без них сердцу не станет покойно.

— А почему фотокарточка датирована 1882 годом? — не выдержала Соня, приняв сторону разумного любопытства.

Прежде чем она произнесла вопрос вслух, загадка не казалась такой дикой и устрашающей. Она и не усмотрела в ней никаких математических тайн, мозг не сразу высчитал такое с виду простое и ясное уравнение.

— Вам здесь не может быть шесть лет.

— Почем вы знаете? — Данилов опять стал нервничать, предчувствуя недоброе.

— Вы родились в 1876-м. Это все знают, Григорий Львович.

— Я и забыл, что мой диагноз до сих будоражит умы, даже столь незрелые, как ваш и ваших подружек.

Соня проглотила шпильку.

— Вам было на этом фото шесть лет? — с недоверием переспросила она.

— Мне было на этом фото шесть лет. Да! — вспылил Данилов. И Соня инстинктивно сжалась. — Этот шестилетний младенец в кружевах с пухлыми щеками и розовыми губами, который только-только отпустил материнскую грудь, — очевидно я. Я! Вы это хотели уточнить?

— Что-то не складывается… — Соня нахмурилась, хлопая глазами, стараясь предположить причину такого странного разрыва в датах. Вынув раненую руку из смятого канотье и закусив основание большого пальца там, где зигзагом шла тонкая линия пореза, она опустила голову к карточке, принявшись пристально разглядывать ее. Она искала разницу в возрасте. Но дети были совершенно идентичны: два пухлощеких кругляша, здоровеньких и довольных. — Получается, вашей сестре тоже шесть лет?

— Почему вы так решили? У нее, может быть, абсолютно нормальный, соответствующий здоровому малышу возраст.

— Но вы же совершенно одинаковые! — Соня оторвала губы от руки и скривилась в усмешке.

Данилов подтянул альбом к себе, как обиженный ребенок, и, не ответив, стал вынимать одну фотографию за другой и глядеть на их оборотные стороны. Соня погрузилась в размышления.

— Что, если… — начала она осторожно, — по какой-то нелепой причине вам вовсе не двадцать пять, а девятнадцать?

Данилов посмотрел на нее исподлобья и не ответил, сочтя предположение Сони нелепым.

Она осторожно придвинулась к нему, стала рассматривать те фотографии, которые тот отбросил. На многих карточках была эта молодая пара со светлыми, волнистыми кудрями, в чертах коих Соня невольно угадывала схожесть с чертами учителя Данилова. Она, сама того не замечая, стала часто-часто поглядывать на него, отрывая взгляд от фотографий и вновь опуская глаза. Эти светлые нечесаные, взъерошенные волосы, которые тот носил в гимназию тщательно уложенными бриллиантином, скрывающим его настоящий цвет, почти цыплячий, солнечный, цвет луга, покрытого одуванчиками по весне. Эти широкие глаза василькового цвета, с янтарным ободком вокруг зрачка, обрамленные темными ресницами. Этот узкий овал лица с острым подбородком…

— Вы с вашими братом и сестрой тоже диво как похожи.

Данилов опять не ответил. Казалось, он не слышал Соню. С увлеченностью дитя, закусив губу и сведя брови, перебирал каждую фотографию, раскладывал их на стопки. Стопок вышло три.

— Здесь фотокарточки за три года, — сказал он наконец. — А одна фотография датирована 1881-м.

И протянул ее Соне.

Молодая пара выглядела еще моложе и прекрасней, возраст казался одинаковым. Он — высокий и статный, в черном пиджаке, полосатых щегольских брюках, шея повязана черным атласным галстуком, на ногах туго зашнурованные ботинки. Волосы убраны назад, кажутся темнее из-за бриллиантина, взгляд юный, почти детский. Она — в светлом платье, чуть располневшая, излучающая особый свет, заметный даже с фотографии, сидела на краешке стула с резной спинкой, руки уложила на большой живот. Улыбка озаряла ее лицо, совершенно детское. Казалось, ничто не может помешать такому счастью.

— Почему на этих фотографиях нет моих родителей? Почему всюду только мои покойные брат и сестра? И запечатлены они… как молодожены… Какой-то бред.

Данилов сел на пол, привалившись спиной к секретеру, уткнулся локтями в колени, лицо уронил в ладони. Потом опять опустился на колени и стал перебирать фотографии.

— Мне некому задать эти вопросы. Единственный человек, который может хоть что-то знать… наш приказчик Виктор Германович. Но он передал дела помощнику и слег с подагрой, а помощник совсем еще молод.

— Ваши кузены и кузины, тети, дяди, родственники, бабушки и дедушки?

— Никого нет, никого я не знаю. В нашем доме не было родственников уже больше десяти лет. Я еще ходил в гимназию, был слишком занят учебой, чтобы что-то понимать. Потом меня надолго отправили в Москву. Отец уже был болен, когда я вернулся, мать не впускала в дом никого, кроме доктора. Я не успел понять, что происходит. Дильсу, видимо, было приказано молчать о том…

Он вдруг обмер, заглотнув воздуха, поменявшись в лице. Поднял страшные глаза на Соню и выдавил, будто в приступе тошноты:

— Молчать о том, что мои брат и сестра жили супружеской парой!

На мгновение в кабинете стало тихо. Соня ничего не могла сказать, хотя все было более чем очевидно. Данилов продолжал с искривленным гримасой омерзения лицом смотреть в пустоту.

— Вы ув-верены? — прошептала девушка.

— На всех этих фотографиях только Марк и Ева. А Григорий и Ева — их дети. Они родили и воспитывали двух очаровательных малышей. Здесь вся ретроспектива их жизни от… зачатия и до трех лет жизни. Они живут и развиваются одинаково. Они — близнецы, как сами Марк и Ева.

— Ваши брат и сестра были близнецами?

— Да. Вы правы, Соня, кажется, теперь все сходится. Я — их сын… сын Марка и Евы, внук той, которая собственной рукой подписала все эти, тщательно укрываемые ото всех фотографии. И мне девятнадцать… дай бог, если стукнет летом.

Он встал, шатаясь добрел до окна, сначала наклонился, почти навис над подоконником, жадно втягивая ночной воздух, потом развернулся и сел рядом с горшком фиалок.

— Мои родители вступили в кровосмесительный брак, — глухим голосом констатировал он. Соня молчала, опустив голову. — Три года они жили счастливой обособленной жизнью. Почему же этого никто не знал? Никто не проведал? Почему это не стало скандалом? Три года! Посмотри, как они счастливы, они, наверное, принимали гостей, их обслуживал большой штат слуг.

— Шестнадцать лет прошло. Позабылось, — выдавила девушка затем только, чтобы сказать хоть что-то. Ей больше не хотелось ничего расследовать.

— Такое трудно позабыть. Подумать только… мои папенька и маменька мне на самом деле приходились дедушкой и бабушкой. Господи! Лишь сейчас это выглядит очевидным. Их дряхлость, их старомодные помыслы, слова, странные привычки… Какой позор! Уж лучше бы я оставался больным карликом… чем оказались больны мои настоящие родители. Ведь это болезнь! Болезнь, когда брат и сестра — вот так…

Его лицо исказила гримаса гадливости. Соня прикусила губу, по ее щекам катились слезы, она боялась ими обидеть учителя и потому прятала, опуская голову все ниже и ниже. В мыслях крутилось: «Бедный, бедный учитель, не многим старше меня. Как он мог отучиться таким в гимназии? А в университете? Как его таким приняли в преподаватели? Как он таким вообще мог сойтись с кем-нибудь в дружбе? Как мог бы найти возлюбленную? Будущую супругу? Родить детей?»

— Как это было? — будто слыша ее мысли, вскричал он. — Соня! — в его голосе было столько мольбы. — Соня, вы пришли играть в детектива. Расскажите мне! Как это было? Как вы себе представляете гнев Льва Всеволодовича? А может, он был согласен? Поговорите же со мной! Скажите хоть что-то! Они с маменькой ездили в то поместье с соснами и домом, она их сама, что ли, рассаживала перед камерой? Они ничего не сказали, когда узнали, что их дети поженились? А вдруг в их смертях следует винить моих дедушку и бабушку? Как они умерли? Я ничего не знаю. И не представляю, как узнать. А где маленькая Ева? Где их второй ребенок? Жива ли?

Он распалился, покраснел, вцепился пальцами в подоконник, выкрикивая слова в пустоту, а потом замолчал, замер, будто у куклы кончился завод, устало глядя перед собой. Соня ожидала, что он соскочит и начнет лупить обивку дивана рапирой, но Данилов, как каменный, продолжал сидеть, вцепившись в подоконник белыми пальцами, впав в долгие мучительные раздумья. В глазах проносились тайфуны и шквальные вихри. Он порывался что-то сказать, но не находил слов.

— Позор! Вся жизнь из-за этого наперекосяк, — прорезало тишину, и вновь слышно было, как он дышит, и тихое тиканье часов в унисон его тяжелому дыханию. Соня молча накручивала на палец грязный фартук. Ей нечего было сказать, не было даже мыслей, одно сожаление. И желание поскорее уйти.

— Получается… — срывалось с его губ; Соня вздрагивала, — в гимназию я поступил не в положенные двенадцать, а в неполные семь?

Пауза, шипение на треть оплавившихся свечей на шахматном столике. Реплики Данилова соскакивали с губ, как осыпающиеся со скал камни. Будто внутри его переполняло булыжниками и те скатывались, тяжело ухая в пустоту.

— Мне было восемь, — сказал он почти шепотом, — когда я стоял на подоконнике второго этажа Рижской Александровской гимназии, не проучившись в ней и двух лет среди сверстников, которым было по тринадцать. Я собирался покончить с собой. Потому что жить с отставанием в развитии стало невыносимо.

Устало уронив голову на ладони, Данилов сполз с подоконника на пол и затрясся в беззвучном рыдании. Соня тут же была рядом, гладила его по плечу. И они просидели так еще несколько долгих, тяжелых минут. Данилов больше ничего не сказал, прятал лицо в руках, Соня слушала, как он дышит сквозь мокрые пальцы, в промежутках между вдохами стараясь подавить плач. По-детски она пыталась оттянуть его пальцы от лица, тихонько звала по имени-отчеству.

— Григорий Львович, ну давайте поищем в этом плюсы. Например, у вас нет никакого гипофиз-зарного нанизма! Вы здоровы, а учеба вся позади.

Тот перестал всхлипывать.

— Карликовости нет. — Соня давила из себя улыбку, стараясь казаться бодрой. — Вам просто-напросто девятнадцать! Вы меня всего-то на год старше, учитель Данилов, а точнее, на полгода. Вы… вы ведь Дашки моложе на два года. Даша Финкельштейн… ей двадцать один! А вам — учителю истории — девятнадцать. Вот смех и грех, ей-богу. А хотите…

Видя, что он затих, Соня заговорила скорее и уже совершенно искренне:

— Хотите, я не буду вас Григорием Львовичем звать? Буду звать Гришей! И мы будем друзья. Вы приходите к нам в книжную лавку, мы вместе Дюма почитаем. И смеяться больше не стану, что вы берете мушкетерские романы. Ну посмотрите же на меня. Разве не прекрасно знать, что ты вдруг совсем юн и совершенно здоров! А жизни на целых шесть лет прибавилось. Остальное устроится, и я буду рядом, здесь, с вами, как сестра… Гриша, вот вам моя рука. Давайте будем друзья!

Григорий Львович отнял ладони от мокрого лица, слушал Соню, затаив дыхание, губы его сморщились в улыбке, какая бывает сразу после отчаянных рыданий, такая нескладная: один уголок вниз уехал, другой — вверх, зубы будто скалятся, и неясно, сейчас вновь разрыдается или смеяться начнет. Он перевел взгляд с девушки в пустоту, в глазах прояснилось, тайфун уступил место тихим облачкам воспоминаний вперемешку с размышлениями.

— Мне больше не нужно казаться взрослым…