Контра

Юлия Зонис, 2007

«Истошно заливался будильник на тумбочке рядом с кроватью. В окно сочилось прокисшее рассветное молочко. Со стены пялилась на Андрея географическая карта – смотрела в оба полушария, и красные зоны на ней казались лопнувшими от напряжения сосудами. Андрей сел на кровати, запустил пальцы в слипшиеся от пота волосы. Ладонь еще помнила холод мертвой воды, однако сон медленно уплывал, рассеивался туманом – как и в прошлый раз, и в позапрошлый, и сотню раз до того…»

1

Голова птицы свешивалась набок, как у изрядно перебравшего алкаша. На клюве запеклась кровь.

— Опять с падалью возишься? — спросил Андрей.

Печник неспешно разогнулся. Голубиный трупик в его руке снова мотнул башкой.

— Ай, не говори так, начальник. Видишь — полезное дело делаю, мусор убираю.

Южный акцент Печника казался искусственным. На скуластом лице щурился правый глаз — а левый, пустой и мертвый, смотрел куда-то вверх. Когда Андрей увидел Печника впервые, такое странное косоглазие показалось почти комичным. Почти.

— Мусор, говоришь?

Шрамовник усмехнулся и кивнул на переполненную урну. Тротуар рядом с урной был усыпан окурками и надорванными бумажными пакетами в масляных пятнах — на углу бойко торговал чебуречник.

— Вот тебе мусор. Бери — не хочу.

— Э-э, ты же все знаешь, начальник, зачем прикидываешься? Это совсем ненужный мусор, никудышный, что бедный человек с ним делать будет?

— А с падалью что?

На самом деле Андрей отлично знал, что Печник Рахмад будет делать с падалью. Наберет сейчас еще два десятка задавленных голубей. На худой конец сгодятся и вороны. Птицы, умершие естественной смертью, Печника не интересовали. Если повезет, набредет в каком-нибудь дворе на повешенную мальчишками кошку — окостеневшую, с тусклой шерстью и мучительно распахнутой пастью. А если уж совсем повезет, наткнется и на размазанный по разделительной полосе собачий труп. Андрей подозревал, что у Печника обширная агентура, и дохлятину к нему свозят со всего города. Мертвых зверей Рахмад аккуратно сложит в черные полиэтиленовые мешки и переправит своему подельнику — Ефиму Кривошпатову. Тот подрабатывает ночным сторожем в морге. Мешки аккуратно составят в угол в темном и холодном зале, и будут они дожидаться своей очереди, когда старший сын Рахмада вернется из рейса и подбросит отца на точку. Там мусорщик разложит мешки — и останется только подождать, пока медленно, незаметно Граница не проползет оставшиеся метры и не проглотит приношение. А с той стороны по узкому и быстрому ручью поплывут бумажные кораблики… Андрея давно занимал вопрос, почему Печник предпочитает убитую живность сдохшей от старости. Может, за Границей только такие и оживают — если можно назвать это жизнью?

— У племянника попугайчик волнистый сдох. Тебе не надо?

Печник скривился-усмехнулся.

— Мальчик голову попугаю открутил? Раз-два: схватил — оторвал?

— Ты что, старый? — возмутился Андрей. — Пацан и мухи не обидит. От старости попугай сдох.

— А-а, — с деланным разочарованием протянул Печник, — тогда не надо, нет, спасибо большое.

Андрей оттолкнулся от ствола липы, на который опирался, и навис над стариком.

— А почему не надо? Хороший попугай, бери, даром отдаю. Не то что твой Кривошпат — по полтиннику за ворону дохлую.

Печник сжался, по-черепашьи втянул в плечи плешивую голову.

— Ай, начальник, мне подарков не надо — я честно торгую, за все рублями плачу, и налог плачу, и пошлину плачу, и деньги на приюты ваши даю.

— Письма носишь…

— Какие письма?

— А такие. Митька письмо передавал?

Печник пожал плечами. Голова его нырнула и вновь выскочила, как вспугнутая лягушка.

— Не знаю никаких писем.

— И опять ты врешь, — тихо и терпеливо сказал Андрей. — Вечно врешь. Зачем мальчонке своему глаз выколол?

Печник отшатнулся.

— Что ты такое говоришь, начальник? Я Камилю глаз выколол?

От волнения фальшивый акцент Печника исчез, и его русская речь зазвучала вполне чисто.

— Я собственному сыну буду глаз колоть? Да я пальцем его не трону, пылинки сдуваю, он у меня в ботиночках новых ходит, не то что некоторые…

И прикусил язык, сообразив, что сболтнул лишнее. Андрей смотрел на старика, тяжело и неприятно смотрел.

— Так. И где ты Димкины ботинки видел?

— А я ничего и не видел.

Печник вздохнул. Тощая грудь поднялась и опала, пахнуло псиной от старого пиджачка. Показалась торчащая из расползшегося шва соломинка, и на секунду Андрею представилось, что старик этот — и не старик вовсе, а неопрятное чучело, и в прорехи высовывается мякина и соломенная гниль.

Шрамовник смотрел на смуглую луковичную лысину и ждал. Минуту, две. Наконец Печник снова вздохнул и пробормотал, не поднимая головы:

— Что вам от меня надо, Андрей Дмитрич? Зачем мучаете, почему жить не даете?

Андрей качнулся с носка на пятку. Неширокая улица пылила двумя рядами автомобилей, лениво перемигивались светофоры на углу, и тихо, на самой границе слышимости, звенел спрессованный летней жарой воздух. Тень от липовых листьев скользила по лицу Печника, и казалось, что мертвый глаз его лукаво поблескивает.

— От Митьки письмо принес?

Печник чуть помедлил и кивнул.

— Передал уже?

Старик мотнул головой.

— А где оставил? Дома?

Кивок. Андрей поморщился и приказал:

— Ну, так пригласи меня к себе в гости.