Жюли и Мишка. Роман

Юлия Вельбой

Любовный четырехугольник. За короткое путешествие длиной в две недели герои должны выяснить, кто из них кого любит. Решиться изменить свою жизнь или оставить все, как есть?

Глава 4

Сегодняшнее утро началось с разговора о вчерашнем. Вчера вечером, сидя у камина, мы пили вино. Я выразила мысль, что нельзя, невозможно внутренний мир человека наполнить внешним миром; что внутренняя жизнь — это особая область, и сколько бы внешних впечатлений ты туда не закидывал, она так и останется пустой. Выход в другом — развивать эту особую область. Жан стал возражать, что нет никакой особой внутренней и внешней области, что всё — абсолютно всё является нашим внутренним миром, а уже в своем внутреннем мире мы делаем разделение на внешнее и внутреннее, и разделение это чисто условное. Об этом мы проспорили где-то в течение часа, пока я пила чай с сыром. Жан к моему пробуждению уже выпил пару кружек кофе, и со мной еще одну.

Я не совсем понимаю эти бесчисленные кружки кофе по утрам — может, он просто голоден?

— Хочешь нормально позавтракать? — спросила я. — Можно разогреть вчерашний плов.

— Нет, у нас так не принято. Мы едим только хлеб с сыром и маслом и пьем кофе. Никто не ест плов по утрам.

Я так и не поняла, он не ест, потому что это не принято, или потому что не голоден?

— Как хочешь, а я поем.

— В одиннадцать у меня пациент, не хочу наедаться перед сеансом. Когда сыт, нет такой ясности в голове.

Ах, вот оно что! Значит, все-таки непрочь покушать. Что ж, у меня нет пациента, и я иду в кухню разогревать себе плов.

Мы едим обычно в зале, за большим стеклянным столом, но, поскольку Жан разделить мою трапезу отказался, я ем прямо на кухне, за маленьким круглым столиком.

— Ты всегда так плотно завтракаешь? — спрашивает он, наблюдая, как я доедаю сковородку плова.

Несмотря на то, что Жан по утрам даже чай сервирует мне ножом и ложкой, своих пролетарских привычек я здесь не бросаю и, если одна, ем прямо со сковородки и — без ножа.

— Всегда, когда есть возможность.

— Хм… — Жан задумчиво и нежно смотрит на меня. — Как же тебе удается оставаться такой худенькой?

— Много нервничаю.

— В самом деле?

— Шучу. Просто у меня сложение такое. В мамином роду все худые, ну а я в маму.

— Это очень хорошо. А я вот… — Жан разводит руками, — стоит только чуть-чуть переесть, и становлюсь круглый, как шарик.

— Так прямо и круглый?

— Да, набираю несколько килограмм.

— Но не несколько десятков?

— О нет! Но и это довольно неприятно. Чувствую себя настоящим толстяком.

Я оглядываю его. На толстяка Жан никак не похож. Вполне нормальной конституции мужчина с едва заметным животиком.

— Перед твоим приездом я похудел, — говорит он, заметив мой взгляд.

Мне бросаются в глаза его явно поношенные брюки — те самые, на которые он крошил кекс в Шамбери, — и выцветший пуловер, бывший когда-то черным. С расстояния пары метров пытаюсь определить степень белизны воротничка — она сносная.

— Ты так пойдешь к пациенту? — спрашиваю я, окинув его взглядом с головы до ног.

— Да, а что?

— Ну не знаю…

— Я плохо выгляжу? — Жан с беспокойством осматривает себя на все стороны.

— Нет, не плохо, но…

— Что?

— У тебя одежда какая-то старая.

Жан смеется.

— О, я тоже не молодой.

Ему еще смешно!

— Нет, извини, я не то хотела сказать. Не старая, а… поношенная, что ли. Не первой стирки.

— Да, так и есть! — с какой-то веселостью подтверждает он. — Я по многу лет ношу одни и те же вещи, потому что очень их люблю.

Ответить мне нечего, потому что я тоже люблю старые вещи и тоже ношу их по многу лет. Мне трудно расстаться с какой-нибудь прикипевшей к душе маечкой, а джинсы я занашиваю до дыр. Но как бы ему объяснить?

— Понимаешь, это ты можешь для себя так ходить. Но если у тебя деловая встреча, ты должен выглядеть по-другому.

— Да?

— Да. Вот, например, твои брюки. Стрелок на них почти не видно, и в некоторых местах поблескивают.

— О, да…

— Ты сам их гладишь?

— О, нет. После стирки я отдаю их в специальную мастерскую, там делают стрелки.

Вот как. И это при живой-то жене…

— А рубашки ты тоже отдаешь в специальную мастерскую?

— Рубашки я глажу сам.

В этот момент взгляд мой случайно упал за окно, на ту сторону, где лужайка и лес. Там, на веревке, натянутой между двумя деревьями, сушилась дюжина белоснежных рубашек. Они помахивали тяжелыми влажными рукавами, как ожиревшие домашние гуси, которые и хотели бы, да не в силах улететь.

— Твои? — спросила я, кивнув на рубашки.

— Да, я с утра постирал. Сегодня обещает быть хорошая погода.

Некоторое время Жан грустно молчит.

— У меня много хороших костюмов и рубашек, — как бы оправдываясь, заговаривает он. — И галстуков. Есть очень дорогие. Я носил все это, когда преподавал в университете. А теперь — зачем они мне?

— Но теперь ты тоже встречаешься с людьми.

— Работа психоаналитика это не та работа, при которой требуется безупречный внешний вид.

— Ошибаешься.

— О, нет. Ты совсем не знаешь моих пациентов. Это люди, с головой погруженные в свой внутренний мир, и едва ли они замечают, что творится вокруг. Особенно им нет дела до моих брюк.

— А вдруг они на минутку вынырнут из своего внутреннего мира, и взгляд их упадет на твои брюки?

— Это не страшно, ведь брюки на самом деле хорошие. Да, помятые немножко. Я в них в машине езжу и дома хожу, они не могут быть безупречны.

— А если психоаналитик сидит перед тобой в помятых брюках, не требуется ли ему самому психоаналитик?

— Хм…

— Что подумает о тебе пациент?

Жан молчит.

— Вынужден признать, что ты отчасти права.

Ага! Значит, все-таки признает существование внешнего мира.

— Я не отчасти права, Жан. Я права. Брюки должны быть безупречны. И по их покрою не должно быть заметно, что куплены они в семидесятых.

***

Кабинет Жана находится в дальнем конце дома, туда он и пошел встречать пациента.

— Перед твоим приездом я известил всех, что у меня двухнедельный отпуск, — сообщил он, уходя. — Но этот парень особенный, его нужно принять.

Что ж, посмотрим на особенного парня. Справившись с пловом, я становлюсь у окна-двери и наблюдаю, как во двор въезжает довольно крутая черная тачка. Из нее выходит такой же крутой мужчина в черной куртке — ого! Даже издалека видно, что это мачо, каких мало. Он поставил машину и, поскольку в кабинете у Жана тоже окно-дверь во всю стену, то прямо в нее и вошел.

Боже мой, что же такого стряслось с этим парнем, если ради него Жан отменяет свой отпуск?! Меня разбирает любопытство. Проходит минут пятнадцать; в течение них я рисую себе всевозможные сюжеты из жизни мачо, которые довели его до кушетки психоаналитика. Рисую так и эдак — ничего не получается — ну не пациент он!

Вскоре приходит Жан и торопливо распечатывает что-то на принтере. Черная машина еще стоит во дворе.

— Что ты печатаешь? — любопытствую я.

— Счет-фактуру на оплату сеанса.

Во как! Всё серьезно. Сеансы психоанализа отпускаются как товар на складе. Зачем этому мачо счет-фактура? Он что, будет предъявлять ее жене? Неловко у Жана выпытывать, к тому же он уже ушел.

В окно вижу, как черная машина скрывается за воротами.

— Сегодня после обеда у меня еще один пациент, — говорит Жан, вернувшись.

— Тоже нельзя отказать?

— О да. Это особенный случай. Мы пообедаем, а потом поедем в Кагор, ты не против? Там мой второй кабинет. Когда случаются пациенты из Кагора, я выезжаю туда. Возьмешь с собой ноутбук и посидишь в приемной, пока я буду его принимать.

Конец ознакомительного фрагмента.