Сцены из нашего прошлого

Юлия Валерьевна Санникова, 2023

Какие люди жили раньше на нашей земле? О чем думали-гадали, на что надеялись, чего боялись? Истории о вмышленных и реально существовавших персонажах. Здесь и князь Василько Теребовльский, ослепленный по приказу своих братьев-князей. И боярин из дружины Ингваря Ингваревича, возвращающийся домой в разоренную Батыем Рязань. И Александр Александрович Благоев, назначенный в судебную палату Санкт-Петербруга и не выносящий несправедливости, которая царит повсюду. И другие люди, похожие и не похожие на нас сегодняшних.

И все узорочье рязанское

Собираемся в дорогу. Раннее утро. Небо сереет первыми лучами солнца. Отроки складывают в сани имущество и провизию. Лошади в облаках пара вскидывают головы, князь несколько раз сбегает вниз из терема, вонзает соколиный взгляд в того, кто оказывается с ним поблизости, кивает или мотает головой, вихрем возвращается в сени.

Галдит челядь. Снег, посыпанный песком, от сотен ног превратился в грязную кашу.

Князь Ингварь Ингваревич, нагостившись в Чернигове у брата Михаила Всеволодовича вздумал ехать домой, в Рязань. И не боится он, что кони по чрево завязнут в снегах, а люди — по пазуху. Сказал, что знает дорогу проезжую.

— Первопуток небось уже установили, — добавил не терпящим возражений тоном.

Упрямства у князя на десятерых хватит.

— Сердце, — говорит, — неспокойно. Сон-де плохой видел.

После такого, попробуй, отговори.

За две недели до нашего отъезда дурной сон одинакового содержания приснился рязанскому вельможному боярину Коловрату, по имени Евпатий, бывшему тут же в Чернигове. Сразу по пробуждению Коловрат оповестил князя о кошмарном своем сновидении, собрал верных отроков, числом малым, и на резвых конях помчались они на Рязань.

Ингварь Ингваревич сначала посмеялся насчет боярина, верящего в детские глупости, но так, не в открытую. Коловрату снилось — пришли полки безбожные на русскую землю и разорили ее, и жителей погубили, и церкви святые разрушили. А намедни еще сенная девка, половчанка, бывшая в услужении у черниговского князя, рассказывала ему то же самое. А девке той — сродственники, с коими она посредством волхования сношения имеет.

Коловрат уверился, нужно идти в родную землю и оборонить ее от супостата. Князь же в существовании идолища поганого усомнился, поскольку сведений о нем, кроме как от половчанки, не было. Втолковывал Евпатию, девка, мол, нарочно напугала его, чтобы он к ней не приставал. Евпатий стоял на своем.

Пока гостили в Чернигове, князь строил планы мести владимирскому отродью, так он называл сыновей Долгорукова, князей из ветви мономашичей. Крепко засела обида в сердце Ингваря Ингваревича за темницу, в которую на пять долгих лет заточил его с братьями князь Всеволод Юрьевич. Между прочим не чужой человек ему. Родственник.

Жизнь в гостях у черниговского князя была веселая. Пиры через день, а то и каждый день. На охоту не ездили, город и посад замело по самые маковки. Ни дороги, ни тропочки. Один торный путь для выездов расчистили и довольно.

Ослябя, из младших дружинников, от нечего делать выучился у слепого гусляра тренькать на гусельках. И всякий раз как напьется, а до хмельного охочь он был сильно, давай играть и подпевать себе скрипучим басом. Ослябя — здоровяк, губы у него все время сложены насмешливой улыбкой, краснеют из-под русых усов и густой окладистой бороды. Он не наш, не рязанский. Ходил раньше в гридниках у киевского князя. После одной стычки попал в плен и перешел на службу к князю Ингварю. В Рязани нашел себе невесту, женился, дитё народил.

Боярин Микола Чюдин, заметив, как Ослабя резво таскает в повозку бутыли с водкой — чтобы в дороге не скучать — не квас же в самом деле он запасает, спрашивает его с ехидцей:

— Не обопьешься?

— Нет, — скалится Ослабя, — черниговская водка кыянина не возьмет.

И продолжает накладывать. Чюдин хмыкает, и острожно ступая по сухой кромке, чтобы не замочить сапог, идет к своим саням.

Ослабя человек задорный. Никогда не слыхал от него бранного слова или ругани. Довольствует тем, что имеет, а если свыше того перепадет, так радуется, как дворовый пес нечаянно лопнувшей цепи.

Ослабя предлагает и мне бутыль с хмельным. Я качаю головой — делай, как знаешь. Он кречетом летит к моим саням, бережно укладывает сосуд, укутывает рогожей, словно новорожденного теленка.

Я встаю и медленно иду к повозке. Мой вороной привязан к ней сзади. Поеду покамест в санях, а как отдохну, то и верхом. Устал я от суеты черниговской, отосплюсь пару дней по мерной зимней дороге.

Беготня стихает, хлопцы рассаживаются по местам, все в поту от усталости. Все готово к отъезду. Ждем Ингваря Ингваревича.

Князь мешкает. Со своего места вижу, как Ослабя, будто что-то вспомнив, срывается и бежит куда-то по-за терем. У него всегда есть дело. Не сидится ему на одном месте. Долго его нет. Наконец, возвращается с наполовину заполненным мешком, кидает в сани, где кроме него еще трое отроков. Рассновались полулежа, как коты на печке.

Глаза обращены на терем. Наконец, Ингварь Ингваревич выходит, сопровождаемый братом, князем Михаилом Черниговским. На крыльце братья троекратно целуются, и обоз трогается в путь. Слышится глухое позвякивание привязанного колокольчика. Следующий рубеж — Новгород-Северский, а там, как Бог даст.

Обоз похож на раздавленного червя. Он медленно тащиться вдоль высоких сугробов. Людей и лошадей на безопасном расстоянии сопровождают вороны и галки.

Непроглядная ночная мгла трещит кострами. Это мы расположились на ночевку. В котлах варится взятая из Чернигова говядина. На морозе она залубенела, приходится рубить ее топором. Говяжьи щепки разлетаются во все стороны. Их подбирают собаки, глотают почти не жуя, облизывают морды своими длинными собачьими языками, замирают в ожидании новых подачек.

Слышаться песни. Хлопцы будто празднуют что-то. Снуют отроки. Хрустит снег, ржут лошади. Пахнет размякшей отсыревшей кожей.

Князь отдыхает в шатре. Вместе с ним старшая дружина. Бояре с постными лицами беседуют промеж собой. Ингварь Ингваревич удрученный тяжелыми мыслями, пребывает в настроении сухом и злобном. От этого бояре не смеют уста в улыбке изогнуть. Ходят с прокислыми рожами.

Мы около Березны, до Новгород-Северского еще три дня пути. Из близлежащей деревни, в которую князь по какой-то причине заезжать не хотел, привезли овса коням.

Микола Чюдин разговаривает с Коснячко. Чудин сидит на ковре, по-половецки поджав ноги, Коснячко, невеликий ростом, чуть склонился над ним, и в разговоре беспрестанно теребит бороду.

Ко мне подходит Микыфор, земляк из Рязани. Говорит вполголоса:

— Я чаю, как приедем в Рязань, Ингвар Ингваревич опять на Владимир начнет собираться. Главное нам его от затеи отговорить. Пока Рязань да Владимир воюют, кипчаки,… ихнюю мать, села беззащитные разрушают. Людей в полон берут. У князя сегодня одно в голове, завтра другое, переменчив как ветер, а мы народ поставляй, оружие опять же, одежу. Кормить их на какие шиши? А ино кто возропщет, тогда как? Казнить бунтовщиков? Они ж свои, за свою кровь вся земля рязанская против князей подымится… Потому отсоветовать ему надо.

— Ну то давно было, да и было ли, а то, может так, бабья трескотня, — долетают до меня обрывки беседы князя и воеводы Радима. — Ну и где они теперь? Не видать их что-то. Уж не потому ли, что и нет их вовсе, а?

Бесконечно долго тянется зимний вечер. Меня клонит в сон. Микыфор продолжает втолковывать, что ему княжеская вражда вот где. Ребром ладони он как бы бьет себя по горлу. Народ не доволен. На вече говорят, все всегда решается в пользу князя. На кой нам такое вече. Не пойдем во Владимир воевать.

На следующее утро усталые невыспавшиеся отроки разбирают и грузят в повозку княжеский шатер. Сами лезут в сани. Хитрый Ослябя заворачивается в мягкий войлочный ковер и ложится под лавку. Там тихо и покойно, а войлоке еще и тепло.

— Ну, любо! — говорит ему вслед Гюрга. — Сиди там, мы на тебе ноги греть будем.

Ослябя не слышит. Отроки в санях гогочут.

— Трогай, чего рот раззявил, — кричит кто-то впереди, и мы сдвигаемся с места.

Проезжаем малую толику.

— Сто-о-о-о-ой, — слышится крик и к моим саням, следующим полоз в полоз за Ослябей, подлетает на коне Коснячко.

Коснячко — доверенное лицо князя. Еще с того времени, как Ингвар Ингваревич не поехал на съезд в Исадах. А было то, слава Богу, десять лет назад. Поговаривают, что отсоветовал князя от участия не кто иной, как Коснячко. Собравшихся на съезде перебили, Ингвар Ингваревич, следовательно, чудом, или по промыслу Божьему, что в общем-то одно и то же, избежал смерти. А потом и вовсе сел на рязанский стол взамен убитого в Исадах родственника. Выгодно в конце концов получилось… В благодарность Божьей матери за счастливое избавление князь поставил Ольгов монастырь, да приписал к нему земли бортные и пять погостов, чтобы ни Заступница, ни инокини не бедствовали.

Коснячко за ту услугу до сих пор в фаворе у князя.

— Двое отроков за ночь околели, — говорит Коснячко, глядя на меня злым и мутным взором. — Погодите пока. Похоронить надо.

Мы замираем, боярин скачет дальше, чтобы предупредить князя, который едет в головах.

На обсуждение похорон уходит много времени. Копать промерзлую на сажень землю невозможно. Сжигать умерших — грешно. С собой вести несподручно — неизвестно, как там будет дальше. Священник при князе, поп Силантий, в языческом погребении отказывает категорически, да и что потом они скажут родичам околевших? Все эти доводы мне приводит Коснячко, вернувшийся от князя. Обоз в это время трогается.

— Что ж решили? — спрашиваю я, обеспокоенный тем, что все пришло в движение.

Коснячко разводит руками.

— Бог с ними, пусть уж так остаются… На русской земле, не на чужбине.

После полудня пересаживаюсь верхом. Вглядываюсь, напрягая взор, в белую даль. Смотрю пока не начинает искриться в глазах. От натуги кажется, что снег ходит волнами, словно река. Мороз щиплет щеки.

«Зимник сидит под кустом и следит за нами», — приходит на ум мысль.

Пальцы заледенели.

Вынимаю руки из рукавиц. Дышу на них, растираю. Согреваюсь.

Едем дальше. Вечером в подлеске замечаю стаю волков. Вожак, задрав морду, нюхает неподвижный ледяной воздух, остальные с уважением смотрят на него и на наши сани, волочащиеся мимо.

Мороз на Черниговщине какой-то другой. Крепкий, сухой. Наш полегче, не лютует.

Начинает валить снег. Воздух белеет, сумерки превращаются в молоко. Поднимается ветер, снежные хлопья хлещут по лицу. Холод пробирается за воротник. В сгущающейся темноте мерещатся страшные картины: отрезанная свиная голова с остекленевшими глазами или кто-то черный и согбенный с посохом, пробирающийся сквозь голых дерев…

«Какого лешего было ехать по зиме?… Не к ночи будет помянут… Ладно, ничего еще стряслось…»

Привязываю вороного к саням. Кличу отрока, чтобы накрыл коня попоной. Провожу рукавицей по щеке. Борода покрылась сосульками. Нежно тру лицо. Сажусь в сани.

Пробую думать о доме, о Рязани, об Олёне. На душе становится светло и покойно. Через мгновение засыпаю.

В Новгороде-Северском задержались на день. Князь Мстислав Глебович в ту пору отсутствовал. Обошлись без него, благо Ингваря Ингваревича здесь каждая собака знает.

Обоз встал на княжем дворе. Имущество из саней не вытаскивали.

Кормили нас тут обильно. Не одну бочку стоялых медов выкатили новгородские холопы для Ингваря Ингваревича и его дружины.

Ослябя выпил не меньше трех чарок. Развалился на лавке, глаза осоловевшие, губы бессознательно шевеляться и пьяная песня уже готова сорваться с языка.

— Ослябя, ты домой хочешь? — спрашивает его Демьян.

— Не-а, — отвечает тот.

После трапезы дух у всех поднимается. Я выхожу на двор, спускаюсь по бревенчатому настилу в город. Побродив по улицам, возвращаюсь.

Зима — не зима, а все смотрит как-то благодатнее и ласковей. И дубовая стена из срубов, окружающая княжеский двор, и высившаяся над клетями словно корабельная сосна над березками башня-вежа выглядят не мрачно, а словно и торжествующе.

— А чтоб нам тут не перезимовать, боярин? — спрашивает у меня Ослябя, вышедшей на двор по нужде, и хитро подмигивает.

Я развожу руками.

— Князь думает, не случилось бы чего дома, — отвечаю ему после короткого молчания.

«С другой стороны, в Рязани сидит брат его Юрий Ингваревич с дружиной и с сыном Федором. И у Федора Юрьевича есть некоторое количество храбрых мужей. Случись что, отобьются…» — размышляю про себя.

Ослябя рассказывает, что Демьян из младшей дружины родом из Новгород-Северского. Отец его жил здесь, говорят дом его до сих пор стоит на подоле. Но отсюда дома не видно.

— А твой отец жив? — спрашиваю я Ослябю.

— Не знаю, — отвечает он, пожимая плечами и улыбаясь, — Навряд ли…

Мой отец погиб десять лет назад. Тогдашний рязанский правитель, Ингварь Игоревич, родитель нынешнего князя Ингваря, собрал отряд на войну с тьмою внешнюю, куда и поступил отец. Знойным вечером, когда горизонт был застлан густым душным маревом, а в воздухе висел запах полыни и чабреца, воротилось войско рязанское в город. С собой ратники везли богатую добычу и гнали много пленников. В одном из возов лежала рогожа, перевязанная веревками, а в ней было завернуто тело отца.

Историю про отца я Ослябе не рассказываю. Едва ли ему интересно.

Новый день, снова тесно двигается вперед обоз. Один за другим тянутся блеклые, монотонные дни. Поля, поля, поля. Все белым бело. Торный, битый путь змеится среди оврагов. От дикого мороза тулово промерзает насквозь.

На седьмой день пути захворал Коснячко. Лежит в санях в совершенной слабости и постоянном забытьи и трясется. Его то бьет озноб, то изнуряет жар. Некоторое время сижу с ним. Укрываю заботливо войлоком. Слушаю бессвязный бред. Размышляю, выздоровеет ли боярин или нет. Раз на раз в таких делах не приходится.

Тот самый Демьян, родом из Новгород-Северского, принес кружку с водой, в которую положил две громовые стрелки. Их еще называют чертовыми пальцами. Говорит, что должно помочь, его так знахарка научила.

Он мочит в настое ветошь, обтирает больному лоб и щеки. Коснячко еле слышно стонет и хватает Демьяна за руку, словно боясь, что тот убежит.

Демьян бежать не собирается. Сидит подле боярина, как возле люльки с младенцем, и успокаивающе водит мокрой ветошкой по лицу.

Наконец, добираемся до Оки, и по замерзшей ленте реки споро подвигаемся к Рязани.

Коснячко выздоравливает. Настойка с громовыми стрелками помогла или богатырская природа взяла верх — неизвестно. Но через двое суток, вылежанных боярином в санях под войлоком и тремя тулупами, жестокая лихорадка прекратилась, так и не перейдя в горячку. Он слаб и едва держится на ногах, но дыхание выровнялось, всхлипы и стоны смолкли, и по ночам из саней доносится мерный храп, какой издают только здоровые люди.

На ночлег останавливаемся в деревне, притихшей на вершине крутого берега Оки. Ингварь Ингваревич вселяется в самую большую избу. Туда же относят и полубольного Коснячко. Я удобно, как медведь в берлоге, устраиваюсь в избе поменьше. Горница чистая. Огромная беленая печь жарко растоплена. На ужин хозяйка выставила горшок с горячей похлебкой, пироги, кашу на конопляном масле.

Проглотив пищу, разомлев от горячего сбитня, поднесенного старшей дочерью хозяина, черноглазой проворной девушкой с обсыпанным маковыми росинами веснушек лицом, дремлю возле печки. Хозяйская дочь напомнила мне Олёну, хотя во внешности сходства нет. Двигается она так же плавно и неспешно, как моя голубонька, словно лебедь широкой грудью разрезывает воду.

Вдруг слышу шум и крики. Доносится откуда-то сверху улицы.

Встревоженная хозяйка, накинув однорядку бежит на двор, узнать, в чем там дело.

— Куляши кого-то утащили, — глубокомысленно заявляет хозяин, глядя вслед жене и, очевидно, решая, что двоим идти выяснять, нет смысла.

Я выбегаю на двор, потом на улицу.

— Что случилось?! — орет Симон, выбегающий из соседнего дома.

Выражение моего лица отвечает, что я и сам ума не приложу.

— Ослябя, — зовет Симон Ослябю и мчится куда-то в сторону.

Деревенские высыпают на улицу. Кто-то успел запалить костер. Я вижу Ослябю, бегущего со стороны реки с факелом. Он замечает меня и круто меняет направление. Симон, поняв, ктó все узнает из первых рук, несется ко мне.

Подбежавший Ослябя машет рукой, указывая на хлопцев, за руки и за ноги несущих бездыханное тело.

— Утоп, — сообщает Гюрга, который держит покойника за правую руку.

— Туда! — Ослябя тычет на ближайшую избу. — Несите туда.

Утопленника вносят в дом. Я, Симон и Ослябя следуем за ними по пятам. У мертвеца белое лицо и синие губы. Под глазами чернеют сливами синяки. Застывшее лицо растирают, хлещут по щекам, вливают в затверделый рот водку. Она тут же проливается мимо, стекает вниз крохотными быстрыми ручейками.

Ослябя стоит рядом со мной и с интересом, по крайней мере мне так кажется, взирает на оживление покойника.

— Этого нашли, а второго под лед утащило. И лошадь с ним заодно, — говорит он, не отрывая взгляда от того места, где суетятся вокруг умершего отроки.

— А лошадь зачем? — спрашиваю я.

Ослябя принимается объяснять. Эти двое захотели наловить рыбы. Из проруби. Дети боярские, мать их. Никогда в жизни рыбу не ловили, стерлядей и карасей только в жареном виде знали, и на тебе, пожалуй. С перепою что ли такая дурь в голову пришла?

Я все еще не понимаю, каким образом погибла лошадь.

— Лошадью они хотели лед пробить. Поднять ее свечкой, и чтобы она со всего маху, как опуститься, передними копытами сделала прорубь.

— Нелепица какая-то… Там лед в аршин с лишком толщиной.

— Да вот поди ж ты! — соглашается Ослябя.

Как потом выяснилось, эти двое в темноте не разглядели и бултыхнулись в постоянную прорубь, которую деревенские вырубили для водопоя скота и других своих надобностей. Луна ли зашла за тучи, изгородь ли замело, и они не увидели окно во льду, да только эта зимняя рыбалка стала для них последней.

— А ты как про все про это узнал? — спрашиваю я, насмешливо и подозрительно уставившись на Ослябю.

— Гюрга рассказал. Эти двое обо всем ему поведали, и его с собой звали. Так-то бы он с ними окочурился, да неохота ему стала на мороз выходить. Когда времени прошло достаточно, а рыбаки доселе не вернулись, он и поднял переполох.

На следующий день завтракаем ухой, из лещей и сига, выловленных в омуте. Не в том, где отроки утонули. Та прорубь для хозяйственных дел была, а рыбу добывают в лунке почти на самой середине Оки.

Хозяин избы, в которой я ночевал, досказывает начатую вчера загадочную историю.

— Куляши вашего гридника утащили. Не понравился он им. Гомонил, видать сильно. Они его утихомирили.

— Что за куляши? — допытываюсь я у него.

— Куляши не любят, когда шумят, — продолжает говорить крестьянин, словно не слыша моего вопроса. Лицо у него перекошено на одну сторону, левый глаз заплыл то ли от опухоли, то ли от удара. Он весь зарос седой бородой, так что уродство почти незаметно. — Робята, когда бегают и кричат, куляшам то не нравиться. Ночью по домам надо сидеть. А кто не сидит, того куляши в прорубь утаскивают. И сами-от там же обитают, в проруби.

«Вот, пожалуйста, еще одна причина, почему в дорогу не стоит пускаться зимой».

После завтрака плетемся дальше. Коснячко уже почти выздоровевший пришед в мои сани. Полубольному одному в дороге скукота, вдвоем повеселей. Благодаренье Богу, разговорами меня не донимает, сидит смирно, дремлет. Во сне ворочается и кряхтит.

Сколуха — войсковой кобель, сопровождающий дружину во всех походах, улучшив момент, когда обоз остановился, запрыгнул в сани к Коснячко, лег, привалившись к его боку своим косматым брюхом. Вытянул на живот остромордую голову.

— То-то вот, — говорит Коснячко, на мгновение пробуждаясь ото сна.

Он гладит собаку меховой рукавицей и снова закрывает глаза.

Так мы и едем втроем.

Мертвеца, никак не могу вспомнить его имя, ну да Бог с ним, оставили в деревне, наказав поселянам похоронить его, как положено, по весне, когда предоставится возможность. Само собой дали сколько нужно на похороны и на помин души.

В дружине никто не огорчился смертью этих двоих. А вот коня было жалко.

— Хорошая была лошадь, ломовая, — посетовал Ослябя, когда уже отъехали от деревни на приличное расстояние.

В дороге некоторое время посудачили о приключившемся несчастье и забыли. Словно и не было его.

В один из дней неизвестно от чего половина обоза заболела животами. Сани останавливаются, хлопцы бегут в кусты, кто садится прямо у саней, развязывая на ходу портки.

— Господи, что за напасть такая, — кричит Ослябя, и кажется, что он корчится от нестерпимой боли, а на самом деле дурачится и смеется. — Хорошо, что нам сейчас не поганых бить. Обосрались от страха, скажут!

Меня тоже задело нездоровье внутренностей. Один Коснячко, который ест мало, а в основном пьет кипяток с медом, остается в стороне. Сколуха бегает вокруг сидящих на корточках отроков и тыкается мокрым носом в причинные места.

Отроки сквернословят и гонят пса, но тот не отстает. Матюгами его не пронять, а толкнуть сильно, сидя на карачках, невозможно.

Коснячко глядит на нас, рассевшихся вокруг саней, словно куры на насесте. Он выпростал из-под тулупа амулет с медвежьими клыками на шнурке и катает его в ладони, сжимает пальцами, поглаживает. Видно, что вещь ему дорога.

Подходит Микыфор-рязанец, он идет откуда-то с задов, узнать, как там князь в ту пору, в санях или около саней. Понеже кишки одинаковы у всех: и у владыки мира, и у последнего смерда.

Микыфор кивает головой на Коснячко.

— А тебя, брат, крест святой от поноса сберег, — говорит он указывая на медвежьи клыки. Сослепу он принял оберег за крест. — Вишь, все там, а ты тут прохлаждаешься. Стало быть, человек ты Богу угодный.

— Что? — не понимает Коснячко. Он поднимается на локте, глядит на Микыфора, словно тот говорит на незнакомом ему языке, и растерянно моргает белесыми ресницами.

Микыфор не отвечает, без любопытства оглядывает отроков и, ковыряя в носу грязным кривым пальцем с отломанным под корень ногтем, идет дальше.

Надо понимать, что и Микыфор человек богоугодный, раз поносом не заразился.

Часа через два Микыфор идет к себе в хвост обоза и опять проходит мимо нас. Рядом с ним семенит еще одно божье создание поп Силантий, личный князя игумен. Всегда он при Ингваре Ингваревиче и дома, и в походе. Поп Силантий насвятил воды у себя в санях и теперь кропит ею хворающих, крестит им живот и читает молитву без конца и без начала, одним монотонным псалмом.

— А что отче, — спрашивает Ослябя, опустив голову и придав себе вид кающегося грешника — это ведь нам в наказание Господь срач послал?

Силантий продолжает бормотать молитвы и бросает осуждающий взгляд на Ослябю.

— Но мы не ропщем, верно, хлопцы? — говорит Ослябя обращаясь к товарищам. — Стало быть так надо. За грехи пострадать. Пущай нас!

— Грехи ведут нас в преисподнюю земли, — наставительно говорит поп Силантий.

— А вот еще говорят, что не согрешишь, не покаешься. Значит Боженька специально грешить заставляет, чтобы люди каялись, поклоны земные били, а попы бы их за прегрешения кадилом кадили и епитимьи накладывали.

— В будущей жизни за все с нас спроситься, — продолжал Силантий, — Ответ за все держать придется перед царем небесным. За блуд, за чревоугодие, за богатство ближнего, которое возжелал ты втайне.

— Что ж монахи, разве не отмолят нас перед Господом? — спрашивает Ослябя и видно, что запал в нем погас. Страшно церковное порицание. А ну, как и в самом деле на том свете черти тебя будут мытарить и прегрешения на весах взвешивать.

От попа не укрылось смятение, овладевшее Ослябей.

— Чтобы грешника отмолить старцам святым нужно всю жизнь молиться, с колен не вставать. Денно и нощно просить Господа. Только святой человек на такое согласиться, — вещает Силантий, — да и то, — продолжает он со скорбным вздохом, — где ж найти усердного молельщика, в какой келье он обретается? За таким схимником в Киев надоть ехать. А и найдешь ты его, уговорить ведь еще требуется. Рассказать об грехах своих, покаяться. Может статься, старец и не возьмется за тебя окаянного. Ох, велик, скажет, грех сей, не сдюжу, прости Господи… Так-то!

Ослябя силиться придумать что-то, чтобы возразить попу, но на ум ничего не приходит. Он делает раздраженный жест рукой, пропади оно все пропадом, и идет прочь от того места, где корпит над болящими божий служитель.

Выражение лица у Силантия торжествующее. Я отмечаю это про себя, а поп видит, что я заметил. Он приходит в смущение, опускает голову, с удвоенным рвением шепчет молитву. Идет дальше, бережно держа в руках кувшин со святой водой.

— Что князь, тоже хворает? — спрашиваю у Микыфора.

Боярин кивает, крестит себе живот от сглаза и спешит вслед за Силантием.

И вот мы на южных рубежах Рязанского княжества, дикого поля, земли незнаемой, где летом стоят шатры половецкие, а зимой бегают волки да лисицы. Девственная степь, покрытая снегами, яруги, занесенные почти до самого верха, так что осталась неглубокая, но от этого еще более коварная впадинка — провалишься в нее, ищи свищи тебя потом; половецкие шеломени с каменными истуканами на самом бугре — все свидетельствует о том, что Рязань уже близко.

Половцы считают дикое поле своим, а рязанские правители — своим. Степняки нападают летом. Неожиданно появится малый отряд, налетит на село, изобьет одних жителей, попленит других, и ускачет воровато в степь. Разгневается тогда князь Рязанский, а то и Муромский и пойдут с братией вглубь половецкой земли мстить. Перебьют басурман, отполонят русских людей, волов и овец множество домой пригонят, а вместе с ними привезут и аманатов-заложников из ханских детей, чтобы в следующий раз кипчакам было неповадно.

Еще до первых холодов половцы откочевывают на юг, тут им свою скотину не прокормить. Поэтому зима — время спокойное, князь едет собирать полюдье, пирует и пьянствует с дружиной, копит силы к весне.

Только не в этот раз.

На подступах к Рязани с той стороны, откуда мы едем, есть город Пронск. Достигнув его пределов, когда виден стал бревенчатый детинец, вернее то, что от него осталось, а по краям дороги чернели разоренные, сгоревшие починки и выселки, все поняли, что сон Ингваря Ингваревича был вещим, а девка-половчанка сказала Коловрату чистую правду.

Обоз остановлен. Лепшим и малым дружинникам велено явиться на-конь в голову обоза. Отроки и бояре хмурятся, у Инвгаря Ингваревича лицо серое, прозрачные светлые глаза потемнели. Глубокая вертикальная морщина прорезала лоб. Борода торчит дыбом.

Прискакали в Пронск. Спешились. Идем там, где можно пройти. На месте домов черные печные трубы, занесенные снегом. По сгоревшим, запакощенным улицам гуляет ветер, сырой, пронизывающий, хлесткий. Лежат груды хлама, строительного мусора, стоят разбитые телеги. Оглобли словно костлявые пальцы тычут в небо. Ветер гоняет растрепанную солому. Ослепительно блещет солнце.

От испуга и быстрой скачки все вспотели, хочется скинуть кожухи и забросить, куда подальше.

Ингварь Ингваревич осторожно ступает по бревнам, оставшимся от настила. Пристально смотрит на что-то. Поднимает руку, мы останавливаемся.

— Видишь ли кого живого, княже? — спрашивает его Микыфор.

Князь качает головой, протягивает руку, указывая на что-то. Мы смотрим туда, куда он указывает, и видим стаю ворон, кружащуюся над снежными валами.

Я прислонясь к бревенчатой стене избы с обвалившейся крышей и зияющими оконными проемами. Из избы тянет гнилым острым запахом, смешанным с запахом дыма. Я заглядываю внутрь — тряпье, черепки посуды, медный котелок без крышки. В самом углу лежит бесформенная груда из которой торчит стрела. Вглядываюсь получше, бесформенная груда — это мертвая баба, а стрела торчит у нее из спины.

— Глядите, там мертвяк, — говорит кто-то.

— И там! И там!

— И здесь еще, — раздаются голоса.

Мы расходимся врозь, снова сходимся вместе. Глаз выхватывает в пустом пространстве города пятна убитых людей. Они везде: на улицах, в избах, в церкви, висят перегнувшись на колодезных срубах, разбросались на площади перед церковью, хоронятся в обвалившихся клетях, под плетнями, в канавах.

В стороне от дороги лежит женщина с ужасной раной на голове. Сжимает в предсмертном крепком объятии малое дитя. И году нет младенцу.

Позади церкви находим десять мужских тел с отрубленными головами. Кто-то разложил их ровным рядом. Топор, вероятно, орудие казни, залихватски всажен в стену. Выглядит так, словно палач отлучился ненадолго и вот-вот вернется. Попадись он нам сейчас, разорвали бы в куски…

С суровыми нахмуренными лицами пересекаем мы Пронск. Обследуем каждую улицу и закоулок. Повсюду одни мертвецы.

Три часа ушло на то, чтобы осмотреть все и увериться, что не осталось живой души. Врагов тоже нет, город пуст как щи в Великий пост. Скотина или разбежалась, или, что скорее всего, захвачена погаными.

Князь решает возвращаться в обоз. На вопрос Микыфора, как же оставить тела без христианского погребения, отвечает, что воротится и займется ими, как только выяснит, что там в Рязани.

— То не половцы сотворили, — в раздумье качает головой Микыфор, залезая в седло. — Нет, не половцы, — повторяет он, будто хочет уговорить сам себя.

— Кыпчаки так не лютуют — вторит ему Ингварь Ингваревич, — Это дьяволова работа, как пить дать. Его рук дело.

Я с ними не согласен. И половцы, и князья русские лютуют так, что не снилось самому свирепому зверю. Забыл разве Инвгарь Ингваревич, как его же сродственник князь Роман Глебович, что сидел раньше в Рязани, воевал с другими своими братьями? Как брал и жег города малые, и как вздумал убить киевского князя Андрея, который едва-едва утек от него в одном, рассказывают, сапоге, а дружину его, кого мечами порубили, других живыми в землю закопали, а иных со связанными руками в реке потопили.

Не отставали и половцы, расстреливали стрелами, вешали, рубали мечами, распинали такожде, как Спаситель наш был распят, и мужей, и жен, и детей малых.

Однако же, вопрос о том, кто повинен в гибели Пронска, остается открытым. Зима на дворе. Половцы сейчас далеко, разбили шатры на Дону и берегах моря Понтийского. И в ус не дуют.

Приехав в обоз, князь велит подать водки, пьет, не морщась, полную кружку, приказывает обнести водкой всех, кто был с ним в Пронске.

Едем к Рязани. Летим. Дорога к городу протоптана широкая, видно, что по ней шло несметное войско. Или большой обоз. Или войско с обозом.

Шутки и смех, которыми мы перекидывались, пока ехали по Черниговщине, смолкли. Не до скоморошества теперь.

Я велю достать и почистить кольчугу. Бог знает, с кем мы встретимся в Рязани. Надо быть готовым к любому повороту, даже самому плохому.

Кольчуга хорошо защищает в рукопашном бою, от ножа и топора, но совершенно бесполезна против стрел, коими любят поливать противника кочевники. «С кем-то нам придется иметь дело?» — размышляю я, пока лошади тащат мои сани резвой рысью.

Теперь обоз — не червяк, а подколодная змея, ядовитый аспид, способный ужалить в любой момент. Оружие у всех наготове.

Несмотря на плохие новости, хлопцы оживлены, встряхнуты. Чувствуют, что предстоит важное дело. Остервенело играют в зернь, матерятся. Один, не помню имени, вырезает из дерева фигурки: павлина, грифона. Я любуюсь ловкому движению рук, пытаюсь рассмотреть узорчатую рукоять, выглядывающую, когда он вертит нож.

«А если в Рязани то же самое, что в Пронске?.. А если они и Олёну…»

Дальше мне думать не хочется. Я просто не могу думать дальше…

Оглядываюсь на Ослябю. Он сидит, пьет водку, не таясь. Хлопнет из кружки, занюхает бородой, крякнет и жмурит набежавшие слезы.

Ночуем в поле. Шатер князю не ставят, чтобы с утра не мешкать. Едва только солнце бросает первый луч, трогаемся в путь.

Ближе к въезду в Рязань начинают мелькать селения. Все пусты. За сломанными изгородями топырят ветки поваленные яблони. Попадаются трупы. Иногда прямо вдоль дороги. У них выклеваны глаза, некоторые без головы, кистей рук, рассечены надвое. Две женщины с отрубленными ступнями болтаются на дереве. В каждой торчит по дюжине стрел.

Дорога петляет посередь снежной равнины. Ныряет в лес, где вековые сосны, пушистые от снега, торжественно глядят на нас из поднебесной январской выси. Выныривает, а мы очами пожинаем горькие плоды вражеского нашествия.

«Закрой глаза и не смотри», — предлагает кто-то внутри меня. Но не смотреть не получается.

Рязанский подол, спускавшийся изящным кружевом от городских стен до Оки, сожжен до тла. Снег, по которому мы едем, сохранил следы бессчетных копыт. Мертвые тела вмерзли в землю.

«Придется вырубать топором…»

По мере продвижения вглубь перед нами встают разрушенные и полуразрушенные избы, пробоины в стенах словно раскрытые старушечьи рты. Снег снаружи домов, снег внутри.

Хочется выпить, но для этого придется останавливать сани, кликать Ослябю, и я воздерживаюсь.

Мы проезжаем подол и ограду из кольев, которую неизвестно кто поставил, то ли свои, чтобы из укрытия смотреть, как вражеские кони, пытаясь прорваться, вспорют брюхо; то ли враги, чтобы ни единое живое создание не сбежало из города.

Подъезжаем к Серебряным воротам. Вернее к дыре, зияющей на их месте.

— Разве въезд здесь? — слышу я чей-то недоумевающий голос.

— Был здесь, — отвечают ему.

Въезд без ворот и правда выглядит странно, как-то куце. Сразу и не узнать.

Городская стена в нескольких местах проломлена, рвы засыпаны сучьем и хворостом. Внутри города на снегу лежат его защитники. Плотным ковром из тел устлана земля рязанская. А над ними кружится воронье и галки. Подавляющее большинство убитых — это вои и обычные жители. Изредка попадается дружинник или профессиональный воин. Из чего можно заключить, что главные силы рязанского князя, либо ушли и сражаются сейчас в другом месте, либо были убиты и снесены в одно место.

Внутри города раскиданы валуны. Рязань обстреливали из пороков. Разметали неприступные стены, пробили в них бреши, снесли заборола, лишили защитников укрытия.

Я иду по белоснежному снегу, разглядываю разоренные дома, представляю, какого им всем было, когда поганые вошли в город. Олёна…

Ослябя толкает меня в плечо, указывает на что-то. Я слежу за его перстом и вижу человека, спешащего к нам.

Дружинники окружают князя. Видно, что приближающийся человек — свой, русский, но кто его знает, что у него на уме. Вдруг это ушкуйник, промышляющий миродерством, или убийца, подосланный врагом. Да и странно видеть живого человека в мертвом городе. Мы-то думали, что всех перебили.

Я смотрю на подошедшего. Хлопцы тоже на него смотрят. У него черное от заросшей бороды лицо. Он не стар, а даже еще совсем молод, лет двадцать ему. Просто не стригся долго.

Незнакомец подходит спокойно, без опаски.

— Приехали, милаи-и-и-и, — голосит он и грохается на колени, пытаясь обнять ногу стоящего к нему ближе всех Гюрги.

«Милаи» — какое-то женское слово, — думаю я.

Гюрга от неожиданности замер, но ноги не вырвал. Стоит и ворочает из стороны в сторону широко раскрытыми от удивления глазами. Будто спрашивает, как ему в таком случае себя вести.

Князь отдает распоряжение поднять парня. Отроки вскидывают его за руки. Ослябя отряхивает тулуп, на который налип снег, пока юнош валялся ниц. Спрашивают имя.

— Первуша, — отвечает тот. — А вы сами, откуда будете?

Гюрга объясняет, что мы — почти все местные, рязанские.

Поняв, что перед ним государь, Первуша снимает шапку и низко кланяется. Сбивчиво рассказывает об осаде города и обо всем, что творилось здесь потом, когда поганые, погрузив добычу и пленников в свои повозки, ушли куда-то на восток.

Острогом огородили Рязань супостаты, и прорваться сквозь этот тын не было никакой возможности. Тогда несколькими отрядами принялись штурмовать город. На место убитых врагов заступали новые, рязанцы же бились скопом, и некому было прийти на смену павшим. И многих убили, иные изнемогли от ран, третьи падали без сил и погибали изнуренные.

За тыном, заслонявшим от стрел, летевших с высоких городских стен, татары, а это были именно они, установили пороки. С изумлением наблюдали рязанцы, как сотни людей разворачивали и снаряжали исполинские машины. Четверо человек только и могли вложить в нее камень, который тотчас же швыряла в город гигантская рука.

— На полтора перестрела летел тот камень, — объясняет Первуша и машет рукой, показывая, как далеко окаянные забрасывал валуны.

Атака продолжалась пять дней. В первый же день в городе начался пожар, который рязанцы успели потушить. Но тут же загорелось в другом месте. А потом еще в одном, и скоро Рязань запылала.

— Женщины, дети, старики и все, кто не мог сражаться, затворились во храме, возносили Богородице молитвы и готовились принять кончину ангельску. Княгиня с дочерьми тоже туда убежала…

Услышав это, Ингварь Ингваревич дергается, словно от удара кнута, подбородок у него едва заметно дрожит. Он вскидывает голову, шумно втягивает воздух, борется с нахлынувшим чувством. Велит оробевшему Первуше продолжать.

На шестой день поганые полезли на стены. Таранами проломили Оковские и Борисоглебские ворота и пошли врукопашную. Вслед за пехотой в Рязань ворвались конники и секли людей живых, как траву.

Князь Юрий Ингваревич вместе со храбрами дрался как дикий вепрь, но был убит в неравном бою.

Из уст Ингваря Ингваревича вылетает непотребное ругательство.

— Где это произошло? — спрашивает.

— Идите за мной, — говорит Первуша и, не дожидаясь согласия, идет быстрой походкой прочь.

Через мгновение оглядывается, удостоверившись, что мы следуем за ним, прибавляет шаг, почти бежит. Мы тоже почти бежим.

Мы видим тела, они лежат перед Спассским собором. Сонмище мертвецов. Словно нежатся в позолоченных лучах зимнего солнца. Изогнулись в предсмертной судороге, вывернулись наизнанку, разоблачились до исподнего. Валяются, растопырив ноги, раскинув руки, некоторые с оголенным срамом. До дна испили чашу смертную братья князя: Юрий Ингваревич, Давыд и Всеволод Ингваревичи и вся дружина их хоробрая. Бояре, отроки, простые жители обоего полу — все здесь, перед лицом Господа, перед святым храмом. Готовые к переходу в вечность. Один шажок осталось им сделать, подняться всего на одну ступенечку.

Тела растерзаны зверьем, исклеваны птицами. Куски плоти, отрубленные конечности, шеломы, топоры, разодранные кольчуги разметались по снегу, вмерзли в сугробы.

Ингварь Ингваревич резко срывается с места, стаскивает с головы гречник, бросает в снег. Бежит к трупам. Падает почти без чувств на грудь к Юрию Ингваревичу. Пытается приподнять, обнять его, но мертвец не поддается. Князь дико кричит, потом крик переходит в рыдание.

Он несколько раз глухо всхлипывает, умолкает и ложится как подкошенный на окоченевшее тело брата. Хлопцы оттаскивают его и, взяв под пазухи, бережно несут прочь.

Я делаю осторожный шаг, рассматриваю покойников. Голова Юрия Ингваревича мощным ударом практически отделена от тела. Дальше него лежит еще один безголовый. На пике, воткнутой в землю болтается чья-то кудрявая голова. Рот разинут в безмолвном крике, из него торчит обрубок языка, зубы все до единого выбиты.

«Порубали как капустные кочаны… Нет, друг ты мой любезный, — говорит внутри тот же, что и давеча вкрадчивый голос, — не рубали их, казнили».

«Как же мы их всех хоронить будем», — думаю я, а глазами продолжаю искать ее. Среди мертвых я ее доселе не видел.

«Боже, пусть мне ее не найти. Сделай такую милость».

Первуша же уцелел? Может и Олёна жива.

— Сколько убереглось от смерти? — спрашиваю юношу.

В мертвой тишине мои слова звучат почти кощунством. Допытываться о живых посреди поля, засеянного мертвецами?! Как только язык повернулся…

— Немного, — отвечает отрок, — человек пятьдесят. — Ты ищешь кого-то, боярин? — переспрашивает.

— Женщина, молодая, Олёной кличут. Волосы русые, над правой бровью шрам, вот такой, — показываю двумя пальцами величину шрама Олёны.

Первуша отводит глаза в сторону, перебирает в памяти лица выживших, качает головой.

— С такой приметой никого не знаю…

Как вода устремляется из спущенного пруда, так все устремились к Первуше, обступили его, расспрашивают о своих. Немного погодя отходят в сторону, почти все со скорбными лицами. Но есть и такие, что облегченно вздыхают. Их пара человек, не больше.

Ослябя стоит в стороне и Первушу не расспрашивает. По щекам его катятся слезы. «Давно ли он плачет?» Он замечает мой взгляд, разводит руками и невольная грустная улыбка обнажает его крупные белые зубы. Выходит, нашел своих Ослябя, оттого и плачет как ребенок.

Памятником это последнего пребывания в Рязани с Ингварем Ингваревичем останется у меня в сердце глубокая скорбь, которая с каждым днем, проведенным в городе, становиться тяжелее и тяжелее.

Обморок князя продолжается целый час. Оклемавшись и выпив водки, он идет прямиком в Спасскую церковь.

Там среди тел, лежавших между камней, штукатурки и рухнувших с потолка балок, находит тело матери своей княгини Агриппины Ростиславовны и других своих сродственниц. Женщин выносят на снег, складывают аккуратно рядком, и поп Силантий читает над ними молитвы и кропит мучеников святой водой.

К вечеру на площади перед Борисоглебским собором, которую раньше еще очистили от тел, собираются оставшиеся в живых рязанцы. Из соседних чудом уцелевших сел приходят люди, среди них несколько попов. Зажигают свечи, поют псалмы, молятся.

За городом разложены огромные костры: надо разогреть смерзшуюся землю. На том месте роют ямы, неглубокие, всего в полтора аршина. Покойников свозят туда, кладут головой на запад, руки, ежели получится, скрещивают на груди. Удальцов, резвецов и все узорочье рязанское набивают в братскую могилу в два, в три яруса.

По каждому служат панихиду.

Жену свою и дите малое, которые лежали на площади перед Спасской церковью, Ослябя хоронит во дворе своего дома. Я помогаю ему вырыть ямину, поп Силантий, опухший от слез и водки, осипший от ежедневного многочасового молебствия, читает по ним заупокойную. Надгробием служит один из круглых валунов, закинутых в Рязань неприятельским пороком.

Ослябя обвязывает камень шелковой лентой, которую вплетала в волосы его жена. У подножия ставит кружку с водкой, накрывает ломтем хлеба.

Олёну я, как не искал, так и не нашел. Люди рассказали мне, что молодых парней и девок татары забрали с собой, в кабалу или для потехи.

Так что может и жива еще моя лебедушка, Господь захочет, свидимся…