Командировочные предписания

Юлий Гуголев, 2006

Для небольшой книжки (80 страниц) – диапазон поэтической речи очень широк, от коротких, почти классически философских текстов до минипоэм. В них звучит, характерный для автора проговор с “ненормативной лексикой”, вполне органичной на фоне “ненормативной” реальной жизни. В этих более объемных вещах проговаривается живая речь поэта, не спихивающего ответственность на лирического героя, а принимая близко к сердцу все то, что произошло, но и то, что не произошло, и это-то и страшновато. Гуголеву потребовались долгие годы, чтобы дойти до жизни такой в поэзии, до такого мастерства, точности, абсолютной речевой, звуковой обоснованности каждой поэтической эмоции: “ С годами утверждается харизма…” Книжку эту рекомендуется читать в несколько приемов, с перекурами, и тогда открывается слой за слоем и хочется заглянуть и дальше, если только не страшно. Потому что там не про литературу, а про “жисть”.

MY WAY

Синатра говаривал: Sorry for people,

who don’t drink, because

when they wake up in the morning,

they fill as good as they

are going to be whole day.

Я накануне выпил

не потому, что замёрз,

а потому, что вторник.

А после пошёл скорей

к судороге своей.

Возможна ли женщине мёртвой хвала?

Вполне. А живой, но безрукой?

Не знаю, не знаю. А если б была

она не женой, а подругой?

Вот если б она мне женой не была,

вот если б была мне подругой,

тогда бы я встал бы я из-за стола

с наполненной доверху рюмкой

и так бы сказал: все мы знаем, зачем

сегодня мы здесь собралися…

сегодня мы здесь собралися за тем…

Тут слёзы б мои пролилися.

Вот так рассуждая, пришёл я домой

и встретил у лифта индуса.

Откуда он взялся тут, этот индус,

доподлинно я показать не берусь,

а сам я вообще направляюсь к жене,

в силу этого праздную труса.

Он кем-то работает в нашей стране,

он вечно здоровается со мной.

В подъезде темно. В силу этого

мне виден едва силуэт его.

Индус как индус, симпатичный вполне,

играет с сантехником в нарды.

Глаза его цвета индийского чая.

Ресницы его непомерной длины,—

я, в общем, и помню-то и́х лишь,—

достойны актрисы Хемы Малини.

Я «здрастье» всегда отвечаю.

Зачем же я буду надменно

смотреть на него, как Драхмендра,

когда я могу со словами Синатры

к нему обратиться in English:

мол, жаль тех, которые вовсе не пьют,

поскольку когда они утром встают,

им так хорошо и не тошно

(вот даже блевать их не тянет),

но лучше им быть невозможно,

и лучше уже им не станет.

Они не завалятся утром домой,

цитируя Фрэнка Синатру,

они не прочтут укоризны немой

во взгляде, сползающем на сторону.

Им всем не узнать регулярных ночей

и облика дремлющей язвы,

которую надо бы под епанчёй —

сегодня же — на берег Яузы.

А я вместо этого в кухоньку — шасть,

как будто всю ночь пробыл здесь я,

чтоб в кухоньке, оборотнем кружась,

вынашивать планы возмездья.

Одежду мы выбросим. Паспорт сожжём.

Хоть не обладая сноровкой,

мы кожу и мясо, — как доктор, — ножом,

а связки, — как Лектор, — ножовкой.

Родители хватятся. Тело найдут.

«А пятна вот эти откуда?»

Вопрос. Подозрения. Следствие. Суд…

Да нет, расчленять я не буду.

Вот пусть лучше в ванной решит она сесть,

и хоть будет жалко её мне,

я брошу ей в ванну, включив его в сеть,

с поющим Синатрой приёмник.

Не слыхивал песен таких наш подъезд,

Конец ознакомительного фрагмента.