Рыжая. Сюрреалистическая новелла

Юлианна Страндберг

Роман «Рыжая» — это сублимация личных и наблюдаемых событий и переживаний. Это квинтэссенция чувств и предчувствий, обернутых в метафоры и художественные образы. И ничего не понятно, но ровно до тех пор, пока не разрешишь себе почувствовать. Почувствовать — увидеть сердцем. Основная фабула романа написана в 1995–1996 годах. Основной посыл произведения — это мои размышления о любви и визуализация моего внутреннего мира. Этот роман это вопросы о смысле жизни и силе любви.

Часть первая

Первое чувство должно быть правильным, единственным и неповторимым, как если бы не было ничего до этого. Совершенно ничего. И если это разобьется, то ничего и никогда не возникнет после этого.

Но возможно ли, чтобы ничего не было до и ничего не будет после? Все относительно. В спирали бесконечной мирозданья абсолютно все уже когда-то было и непременно когда-нибудь повторится снова. Когда-нибудь, в другом пространстве и времени. А в одной-единственной человеческой жизни абсолютно все ново, неповторимо и единично.

Подобно тому как невозможно представить повторное рождение внутри одной жизни, невозможно повторить ни первый шаг, ни первое слово, ни первое чувство. И поэтому если оно разобьется, то вместе с этим разобьется и весь мир — мир одного человека, потому что не было ничего до этого и ничего не будет после.

Предчувствие

О, эта мука! Эта мука!

Томленье жаркое в груди.

Бессвязная судьбы порука

И отблеск смысла впереди.

Предчувствие и предсказанье

Раскрошат душу, как валун.

Черкнув словами в назиданье,

Замрет слезинкой ясный ум.

Но вспыхнет радугой волненье

И напоит души порыв.

Что наша жизнь — одно мгновенье —

А до и после лишь обрыв!

22.10.2024

Накануне

Глава о том, как сложно быть другим и быть собой, не выделяясь из толпы

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь.

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

— Завтра сочинение, дорогие мои, вы помните об этом? — учитель литературы и русского языка оторвался от морозного окна, повернулся и окинул класс изучающим взглядом.

— По-о-омни-и-и-им… — протяжным мычанием грустно произнес класс.

Это было первое сочинение второго полугодия по русской классической литературе. На повестке стояло произведение Александра Сергеевича Пушкина «Евгений Онегин». Сочинение предстояло писать завтра, но по состоянию «писарей» было понятно, что к данному мероприятию не готов никто.

— Вы можете выбрать одну из двух тем для вашего сочинения, — продолжал учитель литературы, — «Письмо Татьяны» или «Дуэль». Но хочу вас предупредить сразу, уважаемые, что простое, пусть и детальное, описание или пересказ событий, каким бы подробным ни был, произведения Пушкина потянут только на тройку. Только на тройку.

Учитель медленно вышагивал вдоль доски от окна к двери. Потом поворачивался и так же медленно шел в обратную сторону — от двери к окну. Высокий и грузный, одетый в костюмные брюки, отутюженную светло-голубую клетчатую рубашку и песочного цвета джемпер на пуговицах, он наводил какую-то странную робость и благоговение на бестолковых подростков то ли перед ним самим, то ли перед великой русской литературой. В любом случае на его уроках мало кто позволял себе дерзости и шалости, а домашнее задание выполнялось всеми без исключения. Но, как с иронией говорил сам учитель, делают-то его все, а вот качество домашнего задания оставляет желать лучшего.

— Итак, — продолжал учитель, — мне предполагается, что наши барышни выберут «Письмо Татьяны». И мне хотелось бы услышать, то есть прочесть, ваши думы, уважаемые барышни, по поводу причин, побудивших Татьяну написать письмо Евгению. Ее думы, волнения и ожидания.

Класс совсем притих. Словно затишье перед бурей. Сложно представить сочинение в качестве бури, хотя, если над ним придется порыдать, то вполне вероятно и такое.

— Возможно, подсказываю вам, ожидания Татьяны были неоправданно завышены. Возможно, Евгений был не тот человек, который имел бы способности оценить искренность чувств юной барышни. Ее честность и откровенность в изложении своего отношения к Евгению. Однако что бы вы ни писали, я бы хотел услышать ваши думы, мои барышни, потому что нет ничего сложнее и важнее, чем собственные мысли. Как говорил Рене Декарт «Я мыслю…»

— «…следовательно, я существую», — подхватил класс, продолжая мысль педагога заученной фразой. Видимо, эта мысль великого Рене Декарта была заучена наизусть и являлась осью общения, вокруг которой вращались все ученики и их пожилой учитель по внешней орбите вместе с ними.

— Мда-а-а, — протянул учитель задумчиво, — существую.

Учитель развернулся от двери, окинул класс взглядом, подошел к доске и написал завтрашнюю дату, время и две темы для сочинения. Потом снова повернулся к классу и продолжил:

— Вторая тема для сочинения — это «Дуэль», и, как понятно из названия, сочинение должно раскрывать суть конфликта между дуэлянтами, причины, последствия, ответственность, которые возникли в результате дуэли Евгения и Владимира. Думаю, эта тема больше подойдет для мужской половины класса. — И учитель внимательно пробежался цепким взглядом по лицам мальчишек и с сожалением отметил для себя, что вряд ли они понимают истинные причины случившейся дуэли. Теперь такому не учат. — Хотя если барышни захотят писать про дуэль, пожалуйста, не стесняйтесь. Женский взгляд на дуэль может быть не менее интересен, чем мужской. И если господа захотят писать про письмо Татьяны, никто не запрещает — пишите. Ведь может статься, что мужской взгляд на письмо Татьяны будет нетривиален в том, что и как воспринимает мужчина…

А про себя заметил, что мужской взгляд отличается от женского так же сильно, как пустыня от моря или подземелье от горы. Можно сколь угодно долго рассказывать и описывать, как это выглядит, но пока не увидишь собственными глазами, а в данном случае не почувствуешь собственным сердцем, всякие слова бесполезны. И потому никому из ныне живущих невозможно оценить уровень безумной храбрости Татьяны, которая отважилась написать искреннее письмо Евгению. Подобная храбрость несравнима ни с какой другой храбростью и силой, ибо даже на войне — на страшной, тяжелой войне — все мимолетно и конечно. А в сердечной жизни мука может длиться бесконечно долго. Бесконечно.

— Итого завтра сочинение… Хочу видеть размышления на тему жизни и того, чего она стоит, вне зависимости от того, на какую тему вы будете писать сочинение.

Учитель литературы очень проницательным взглядом скользил по лицам своих учеников, останавливаясь на каждом на несколько секунд. Он всегда так делал, когда хотел донести какую-либо информацию до каждого. Он словно впечатывал произносимые слова в каждого из присутствующих.

— И все время имейте в виду. Про что бы вы ни писали, я не хочу читать пересказ произведения Александра Сергеевича. Я сам читал неоднократно роман в стихах «Евгений Онегин», и его пересказ мне не интересен. — Учитель остановился и окинул взглядом аудиторию. — Я наизусть знаю содержание романа, понимаете? Я хочу читать ваши мысли по поводу описываемых или, скорее, разбираемых литературным анализом событий. Поэтому потрудитесь подумать о том, что случилось, почему случилось и для чего случилось. Потрудитесь… Думать самому или самой — это самая трудная задача в жизни. Думать вместо вас всегда найдется кому. Поэтому… Поэтому потрудитесь подумать.

Учитель остановился у морозного окна, затянутого тонкой паутинкой инея, такой нежной, почти кружевной, едва различимой на стекле, и задумался на мгновение. За окном плыло холодное солнце над сине-сизыми пятиэтажками, словно кутаясь в дымки и пары, поднимающиеся от зданий и людей. Солнце словно плавилось в ледяной печи: оно было почти оранжевое и расплющенное местами. Свет был тусклым и каким-то очень печальным.

— Вопросы есть? — учитель оторвался от окна.

— Есть, — раздался голос с третьей парты у окна. — А можно написать про что-нибудь другое?

— Другое? — учитель сильно удивился, но не разозлился.

— Ну как всегда… — пробубнили сосед по парте и сосед с четвертой парты одновременно.

Учитель повернулся к спрашивающему ученику и очень мягко и как-то по-отечески улыбнулся. Его спрашивала девочка с рыжими волосами, собранными в косичку на спине. Но непослушные медные кудряшки выбивались из косы в крупные кольца на лбу, макушке, затылке, как бы поднимаясь и светясь в лучах промерзшего зимнего солнца, образуя над головой у девочки почти полный золоченый нимб.

В каждом классе обязательно должен был быть свой «изгой», «юродивый от природы». Не такой, как все, другими словами. И сколько бы он или она ни старался стать как все — все бесполезно. И в этом классе был такой ученик — рыжая девочка.

— А о чем бы ты хотела написать? — поинтересовался учитель.

— Про сон Татьяны, — без запинки ответила девочка.

Почему-то класс прыснул смехом и начал резво перешептываться.

— Ну ты как всегда, рыжая! — хихикал сосед по парте.

— Пиши письмо Онегину… — слышалось из-за спины.

— Как всегда…

— Тихо! — прервал всех учитель.

На мгновение учитель стал холодным и даже жестким. Он окинул класс ледяным взглядом так, что все замолчали. Потом повернулся к рыжей девочке и очень вкрадчиво спросил:

— А что такого в этом сне ты видишь особенного, что ты хочешь о нем написать?

— Этот сон — это мистика… — девочка сбилась.

— Так… Продолжай.

— Это предчувствие… Нет, — она снова сбилась.

— Так.

— Это предвидение…

— Предвидение? — преподаватель переспросил с удивлением, повышая интонацию в голосе, а потом замер так, как делают только учителя, когда видят, что их подопечный на правильном пути и вот-вот, еще чуть-чуть, и сам решит задачу.

— Это внутренний страх перед безысходностью ее ситуации.

— Так, хорошо, продолжай…

— Это отчаяние, — почти шепотом произнесла девочка, — отчаяние в предчувствии ужасного…

— Угу, — учитель рассматривал ее поверх очков.

— Она увидела медведя, и этот медведь — это такая сила, провидение, наверное, — девочка споткнулась, но продолжила: — Которое хотело рассказать Татьяне… Ну, как бы предупредить.

— Продолжай… — учитель не двигался.

— Да. Предупредить, показать, кто или… что на самом деле есть Евгений. Что он не тот, кого она видит в нем.

— Ага, не тот, — сыронизировал сосед по парте.

— Не тот, — настаивала рыжая девочка, — совсем не тот.

— А какой он? — спросил учитель.

— Евгений не настоящий.

— Ха-ха, — прыснул класс смехом.

— Ну ты даешь… — хихикал сосед по парте. — Он что, игрушечный, что ли?

— Тихо! — жестко прервал учитель и мягко обратился к девочке: — Ты хочешь сказать, что Евгений фальшивый?

— Да, фальшивый и трус в придачу, — выпалила девочка.

— Трус! — возмутился сосед по парте. — Он выиграл дуэль у Ленского.

— Выиграл?! — возмутилась девочка. — Подло выиграл, а во сне зарезал ножом.

— Ну и что… — возмущался парень.

— Как ну и что? Это нечестно.

— Тихо! — опять прервал всех учитель. — Пиши. Пиши про сон.

— Хорошо, — протянула девочка.

— Только сама пиши, так, как ты хочешь, — сказал учитель как отрезал.

— Хорошо.

Класс больше не хихикал и не иронизировал, а внимательно переводил взгляд с учителя на одноклассницу и обратно.

— Пишите то, что вы хотите написать, а не то, что, как вы предполагаете, я бы хотел прочитать.

— Учитель замер у окна и как-то неестественно опустил голову на грудь. Он прикоснулся лбом к стеклу и некоторое время молчал. За кружевным стеклом медленно таяло ледяное солнце. Оно тихо исчезало в голубоватой дымке, повисшей над домами и кронами деревьев.

Учитель помолчал, а потом поднял взгляд и, как бы рассматривая что-то там далеко в морозной дымке, медленно произнес:

— Вы не знаете и не можете знать, что бы я хотел прочитать, поэтому пишите то, что вы хотели бы написать. Постарайтесь не создавать себе иллюзию, что вы знаете, что хочет другой человек. Понимаете? — учитель внимательным взглядом обвел класс. — Возможно, это самый жестокий самообман жизни — пытаться оправдать, восполнить чьи-то ожидания, которые никогда не были высказаны, а лишь надуманы вами. Это, наверное, одно из самых глубочайших заблуждений — пытаться сказать то, что, как вам кажется, от вас ожидают, и в результате не сказать того, что вы на самом деле думаете. Нет такой мысли, которая была бы неинтересна. Нет такой позиции или точки зрения, которая не имела бы права на существование. Есть бесконечная погоня за желанием понравиться кому-то посредством слов, которые ничего не значат. А те слова, которые имеют вес для вас и, возможно, для кого-то еще, остаются невысказанными.

Подростки замерли в ожидании. Так случалось всякий раз, когда учитель литературы начинал уходить в сторону от темы урока, объясняя какое-нибудь явление жизни по-своему. Так, как виделось оно только ему.

— Вы думаете, что оценка выставляется исключительно за фактическое знание литературного материала и пересказ произведения?

— Ну-у-у-у, — протянуло полкласса.

— Нет, всякое произведение мы читаем по-разному. Воспринимаем по-разному, согласно тому, что мы сами несем внутри себя. Наше сознание преломляет свет слова через душевную внутреннюю призму, и поэтому и цвет, и свет, и звук, и мысль у двух разных людей не могут быть одинаковыми. А угадывать, что бы я хотел прочитать в ваших сочинениях, это такое же бесполезное занятие, как угадывать содержание первой статьи в завтрашней газете — там все равно напишут, что все будет хорошо. И совсем другое дело, как напишут. Вы меня понимаете?

— Да, понимаем… — уверенно ответил класс.

— Эх, — выдохнул учитель, — как жаль, что вы меня не понимаете. В одном и том же слове есть миллион значений. А в одной и той же истории есть миллион историй. Вот видите, кому-то интересен сон. А ведь мы его даже не разбирали на уроках, потому что он сложен к разбору. В нем есть символы, знаки, в нем есть целая плеяда аллегорий и целый ряд метафор сложных для вашего юного восприятия. И вдруг… Кто-то хочет поговорить про сон? А ведь это очень интересно. Говорите, говорите про сон. Говорите про то, что вы хотите говорить…

Что тут можно говорить такого интересного? Ну что может быть такого интересного в сочинении по произведению «Евгений Онегин»? Сколько этих бесполезных и однообразных сочинений уже было написано и сколько еще их напишут несчастные ученики средней школы. Они — современные ученики — собственно, уже давно оторваны от обстановки, уклада, восприятия жизни и всего мира по канонам Пушкина. Ну что такое этот сон Татьяны? Это просто больное воображение милой кисейной барышни. Страшилка, нарисованная воспаленным разумом влюбленной натуры. Ошибка… Или, может быть, все-таки нет? Может статься, что это было предзнаменование, предчувствие, предсказание, которое было тогда и которое, возможно, существует до сих пор.

Прозвенел звонок, и все ринулись к двери. Только рыжая девочка медлила на своей парте у окна.

— Ты можешь писать то, о чем ты хочешь писать, — подтвердил свою мысль учитель. — Хочешь писать про сон — пиши. Но я хочу слышать тебя в строчках твоего сочинения, а не стандартные выражения.

— Я поняла, — ответила рыжая.

— Ну хорошо.

— Мне кажется, что этот сон имеет больше смысла во всей истории, чем, скажем, письмо или даже дуэль. Если бы Татьяна поняла, что она увидела тогда во сне, возможно, она прожила бы свою жизнь по-другому.

— Вот и пиши об этом.

— Угу… А какая разница между влюбленностью и любовью? — спросила девочка и сама испугалась своего вопроса.

— Это непростой вопрос, — опешил учитель, — очень непростой.

— Татьяна любила Евгения полностью, таким, какой он есть. Она же видела, кто он на самом деле, через сон?! Или она была влюблена в образ, который сама себе придумала?

— А ты как думаешь?

— Я не знаю…

— Ну хорошо. Подумай…

— Угу… Как можно полюбить того, кто холоден, коварен, безразличен? И как она могла бы разлюбить его?

— Как? — с интересом взглянул учитель поверх очков.

— Не знаю…

— Ну хорошо. Завтра порассуждаешь на бумаге. А теперь беги. И у тебя, и у меня есть следующий урок. — Учитель заговорщически улыбнулся и придержал дверь рукой. Дикий огонь выскочил из двери и побежал по коридору.

Как много без ответов остается важных и нужных вопросов. Ответь на них кто-нибудь сейчас — то есть тогда, когда был задан вопрос, возможно, все остальное было бы по-другому. Но это только возможно. Это вероятность, но не предопределение. Ведь вполне возможно, мы ничего не можем изменить, и все предписано для нас кем-то сверху.

Предчувствие

Глава о том, что есть особенное чувство — предчувствие, которое больше всего остального в миллион раз и которое невозможно обмануть

…Зорко одно лишь сердце.

Самого главного глазами не увидишь.

Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц

Предчувствие. Это еще не чувство. Не ощущение. Не страсть. Даже не мысль. Это то самое, от чего порой никак невозможно избавиться и с чем невозможно найти себе места. Это то, что заставляет волноваться как будто бы понапрасну. Это то, что будит посреди ночи и потом не дает никак уснуть. Это то, что томится где-то глубоко в груди и вырывается наружу лишь сдавленным вздохом. Это то, что дает человеку шанс предугадать будущее. Только надо уметь увидеть его сквозь мутное стекло спутанных мыслей…

Предчувствие — это такой внутренний процесс высвобождения пространства в человеческой душе для чего-то несоизмеримо большего и всепоглощающего. Того, что сложно окинуть единым взглядом и осознать единой мыслью. Того, что пока неподвластно пониманию. Но уже неотвратимо в своем наступлении.

Предчувствие как волнение — это то, что в агонии нынешних переживаний и волнений, мыслей и чувств готовит сердце и душу к тому, что придет очень скоро. Наступит в обозримом будущем и заполнит до краев так, что ничему другому не останется места. И с этим «чем-то» невозможно будет совладать. Да и во многом невозможно будет осознать.

Предчувствие как смутная глубокая тревога — это черная дыра в душе человеческой, куда затягиваются ненужные или отжившие мысли и чувства. А иногда бывает и так, что исчезает все. Все то, что было до этого важным и нужным. Исчезает все, что было до этого предчувствия, и остается немного неизвестности. Много неизвестности. Много страха. Парализующего страха. Лавина агонии. И жгучее предчувствие…

Холодная ночь опускалась на город, темной волной текла по улицам, окутывая дома и скверы пеленою тьмы. Один за другим зажигались фонари на улицах и проспектах, на площадях и в парках. Одна за другой появлялись на черном небе звезды. Неярко мерцающие, они горели в холодной зимней мгле и, словно боясь упасть с ночного неба, боязливо прятались за серые тучки.

Поднялась луна — большая и желтая, она сначала низко висела над городом, а потом поползла наверх и заняла подобающее ей место. Полнолуние. На улицах как-то по-особенному тревожно-тихо. Словно вымерло все или затаилось и прислушивается. Мир затих и прислушивается к шагам запоздалого прохожего, одиноко звучащим в ночной тишине, к скрипу деревьев, дремлющих в парке, к тиканью часов на стенке, к биению сердца, впервые забившемуся неровно, взволнованно и потерянно…

Ей было тринадцать. Она сидела у окна, по-детски прижавшись к стеклу носом. Рыжие волосы наэлектризовались и притягиваясь к стеклу, образовали светящийся круг. Пальцы сжались под подбородком. Она смотрела на желтую луну. Но луна вроде как не очень-то реагировала на маленького наблюдателя, затаившегося за занавеской. Наверное, луне все равно, смотрят на нее или нет. А маленький наблюдатель, замученный насмерть бессонницей, искал ответа у ночной властительницы тьмы. Уже которую ночь ей было не по себе и в ее совсем еще детской голове поселились уже совсем недетские мысли.

«Почему я не сплю? Раньше я спала, мне снились сны, а теперь не могу заснуть всю ночь, а под утро меня словно выключили из розетки. Теперь по утрам не могу проснуться, с трудом заставляю себя встать. Чувствую себя измученной, выжатой, убитой? И уже по дороге в школу думаю о том, что очень устала и очень хотела бы поспать. Думаю о том, что не знаю, где мне взять силы, чтобы выдержать школу, дотянуть до вечера. Но и следующей ночью, как и предыдущей, я не могу заснуть… А потом, когда я засыпаю под утро… ненадолго, и мне кажется, мне снятся какие-то странные, страшные сны. Но я не могу их запомнить.

Почему? Почему мне снятся странные сны и я не могу их запомнить? Почему я теперь не могу ни читать, ни писать, ни есть, даже говорить не могу? Не могу учиться, потому что в голову ничего не лезет, ничего не запоминается, не могу отвечать на вопросы, не могу даже их запомнить. Как будто я о чем-то все время думаю и в то же время не думаю ни о чем. Что это? Или как это? Я как будто падаю. Бесконечно падаю и не могу приземлиться. А может, я разобьюсь?»

В ее груди словно что-то сжалось, съежилось, все тело обдало холодом. Потом жаром. Потом снова холодом. Так, что мурашки волнами разбежались по коже и все тело передернуло. Что-то внутри сжималось и разжималось, и тогда по телу разливалась боль. Такая странная и незнакомая боль, от которой прошибало в пот и становилось очень страшно. Хотелось встать, но тело не слушалось. Словно парализованное. Невозможно было двинуть ни рукой, ни ногой. Они словно онемели. И голова тяжелая, словно камень. И капельки пота стекают по вискам.

«Так жутко! Может, я больна? Может, я серьезно больна и скоро умру? А еще почему мне больше не смешно, когда другим смешно? И почему мне часто, очень часто хочется плакать без причины? Не знаю отчего, но мне хочется спрятаться, закрыться у себя в комнате, зарыться головой в подушку, чтобы меня никто не видел и не слышал. И я никого не видела и не слышала, и лежать так долго-долго и рыдать вволю, до боли в груди, до судороги в теле… Что-о-о-о со мной?»

Но ответа не было. Да и не могло быть. Не всем на этом свете дано познать процесс перекраивания внутреннего пространства в преддверии чего-то большого, особенного, другого, необъяснимого… А ведь это только предчувствие. Такое ясное и такое туманное, словно морозное окно, затянутое тонким рисунком инея, словно запотевшее зеркало в ванной, в котором невозможно разглядеть отражения… А ведь все здесь. Надо только увидеть.

Ночь, просочившись в комнату сквозь оконные рамы, объяла комнату тьмой и безмолвием. Казалось, что даже часы стали тикать тише. Тик-так, чик-чак… А она, она искала ответа, искала его отчаянно и безнадежно и не находила. Да и кто мог ей ответить?

Луна — холодная властительница ночи? Но ей чужды любые чувства и страсти человеческой души, свидетельницей которых она — луна — была, есть и будет бесстрастным свидетелем человеческих страстей.

Ночь? Нет, единственное, что может ночь, так это укрыть что-либо в этом мире своим плащом от посторонних глаз, не больше.

Часы? А что они могут сказать? Они отсчитывают положенные секунды, минуты, часы, складывая их в дни, месяцы, года. Часы идут, отсчитывая жизнь, отмеряя время, которого всегда слишком много и которого всегда ни на что не хватает.

Зима? Нет, у нее бессмысленно искать ответа на вопрос, почему неровно бьется сердце. У Зимы нет волнений, нет переживаний, нет метаний. У Зимы есть вечный покой… А маленькому детскому сердцу так нужен теперь покой. Но некому с ней поделиться такой малостью.

Друзья? Но кто поймет то, что невозможно объяснить словами? Это можно только почувствовать, ощутить всем телом, уловить в едва заметном головокружении. А сказать?

Родители? Но они слишком заняты важными для них делами: работа в две смены, стирка, уборка, ужин. И нет времени поговорить! Только «привет», «пока», «спокойной ночи» и «как дела?» — без прослушивания ответа.

Поговорить?! О, на это надо много времени. А его нет. И вряд ли будет. На это требуются нужные слова. А они должны прочувствоваться и родиться. И еще должен быть искренний интерес к миру другого человека. Нет, родители не поймут и даже не заметят. Тогда кто же ответит? Кто ответит ей на эти непонятные бесчисленные вопросы? А точнее, кто объяснит ей это волнение, смятение, сомнение, тревогу, страх, необъяснимую тоску?

Никто! Никто в этом мире не способен сейчас объяснить, что же именно происходит в этой душе. Почему весь мир для этих глаз теряет одни краски и приобретает другие, становясь иным, доселе неизведанным пространством. Почему эти уши, судорожно напрягая слух, вслушиваются в тишину, пытаются различить неслышимые для других звуки. Как в ожидании ответа на незаданный вопрос. Почему эти пальцы и нос, прижатые к холодному стеклу, пытаются потрогать, понюхать, ощутить на вкус лунный свет, струящийся в окно…

Почему маленькое сердце, то вздрагивая, то замирая, неровно бьется не только в груди, но и в висках, в губах, в ладонях, в животе, в каждой клеточке тела? Почему из глаз текут горячие слезы, обжигая до боли кожу щек?

Изменение мира начинается не с изменения внешних обстоятельств, объективных событий, физической реальности, а с болезненного слома внутренней вселенной. Только безусловный внутренний разлом, разливаясь волнами, как невидимое цунами, создает, разрушает, и создает, и снова разрушает, и снова создает новую картину мира. И бедствие ли это для души или же ее восхождение по невидимой лестнице — не ясно. Ясно другое: прежняя жизнь рассыпалась и исчезла, а новая — неведомая — простирается где-то на расстоянии вытянутой руки, но руку страшно протянуть навстречу. И кажется, что стало все другим. Хотя на самом деле изменился только человек, остальное всегда было, есть и будет неизменным.

Все то же самое, но новыми глазами, и вот уже мир совсем иной. Мир измененный внутренний создает мир внешний, и никак иначе. И оттого в сто крат ответственнее отношение каждого к своему внутреннему содержанию. И каждый есть то, что он есть, и жизнь вокруг него такая, какая она есть внутри, и ничего больше.

И только трансформация мира старого в мир новый может быть крайне болезненным процессом, на который немногие способны.

Небо заволокло тяжелыми тучами, за которыми постепенно скрылись и небо, и звезды, и луна. Стало совсем темно и страшно. Подул ветер, закружилась поземка, пошел снег…

Маленькое существо, слишком долго сидевшее в неподвижной позе у окна, отшатнулось, испуганно огляделось, словно не узнавая окружение, потом залезло под одеяло и забилось в угол. Она сидела потерянная и беспомощная, бессмысленно уставившись в одну точку и раскачиваясь в такт биения сердца.

Поднялась метель. Ветер с силой ударил в окно. Она вздрогнула, и ее вновь окатило холодной волной. Тяжелый комок сдавил дыхание. Из глаз брызнули слезы. Сдерживая всхлипы, она уткнулась в колени носом, но рыдание безудержно вырвалось наружу, разрывая тишину. Глухое, тяжелое, отчаянное рыдание от непонимания того, что же с ней происходит. Да и как понять и оценить все это? За свою не слишком долгую жизнь она не успела еще пережить ни большого горя, ни страшной потери, ни всеобъемлющей радости. Никаких потрясений, в корне меняющих человеческую жизнь. Как она могла бы увидеть, оценить то, что переполнило все ее хрупкое существо, если подобного, или хотя бы отдаленно напоминающего, ничего и никогда не было.

Она рыдала беззвучно и безнадежно, уткнувшись головой в колени и подушку, лежа на боку, свернувшись калачиком, лицом к стене. Она не понимала, да уже и не пыталась понять, почему она плачет, почему ей неуютно в самой себе, почему ей холодно, почему ей страшно. Но она чувствовала, что с этими слезами уходит ее боль, очищая и причащая ее душу, словно готовя ее к следующему дню, грядущей битве. Такие слезы полезны, просто необходимы каждому человеку, ведь без них душа бессильна, она не может жить, расти, становиться, грешить и очищаться. Без этих слез не будет ни скорби, ни печали, ни радости, ни осознания собственной сущности, ни благодарности, ни искупления грехов.

А за окном все выла и выла метель. Разбушевавшись не на шутку, зима свистела в проводах, гнула деревья, хлестала колючим снегом одиноких прохожих, спешащих укрыться от непогоды в домах. А в маленькой комнате, где-то между небом и землей, все затихло: душа, разум, сердце. Она успокоилась и забылась глубоким сном, словно провалившись в черную бездну. Это было тяжелое забытье без сновидений. Она спала и незаметно для себя и окружающих становилась другим человеком, предназначенным для другой жизни, жизни, которая беззвучно топталась у ее порога, вот-вот намереваясь войти. Но все это еще впереди, а пока… Она спала.

Бывает так… Человек незаметно для себя переходит из одного состояния в другое, перетекает из одной фазы жизни в другую, постепенно поднимаясь по лестнице бытия. Нет, это не только физическое взросление или, скорее, старение, даже не столько это. Это изменения, происходящие внутри человека: в его душе, в его сознании, в его сердце. Старик с искрящимися глазами подростка или подросток с глазами старика. Мы знаем то, чего не знаем, и ищем то, чего нам вообще не надо знать.

Кто мы?

Одно случайное событие — даже невидимое для окружающих, имеющее место лишь внутри нас — может дать нам шанс шагнуть далеко вперед, взметнуться над самим собою и стать мудрее, или наоборот… Боль, стыд, тоска, которые сдавили сердце, без выхода, без тех мучительных рыданий, могут надолго остановить восхождение вверх, откинуть назад и мучить, мучить своей безысходностью.

Кто мы? Зачем мы здесь? Что ищем? Зачем пришли? Когда уйдем?

Мы этот мир воспринимаем через призмы наших чувств. Так, преломляясь в них, свет, звуки, запахи становятся нашим мироощущением, становятся средой нашей жизни. Разные люди, разные души, разные чувства, разные призмы — разные миры. Мы все в какой-то степени инопланетяне. У каждого из нас своя планета: большая или маленькая, стремящаяся в даль или застывшая вне времени и пространства — все зависит от того, чем каждый из нас смог ее наполнить. Но мир наших ощущений не был бы столь волнителен без шестого чувства. Того, что заставляет жить, а не существовать. И лишь это чувство способно дать смысл всему, что создается и рождается на планете под названием человеческая душа.

Предчувствие… Это всего лишь предчувствие. Или не всего лишь… Нет, это всего лишь предчувствие… Это то, что предвидит, предсказывает… и предопределяет будущее. Как невидимый компас, направляет нас к цели, даже если мы сами не знаем, чего мы ищем. Это невидимый парус, который несет нас по судьбе, «раздуваемый» ветром интуиции и «наполняющий» наши чувства и мысли. Предчувствие, если на него обратить должное внимание, может стать пророчеством. Оно и есть всегда пророчество. Такое пророчество — на долгий путь и вечное одиночество.

Где заканчивается реальность? Где начинается мечта? Для одних все просто и ясно. Для других полная неразбериха, когда одно плавно перетекает в другое или одно заполняет собою все, не оставляя места для другого.

Бывает так, что все изменяется, все трансформируется, становится другим, неузнаваемым и непонятным. Все, что раньше радовало, поблекло и потускнело, то, чему раньше не придавалось значения, теперь беспрестанно заставляет о себе думать, а то, что раньше казалось главным, теперь не волнует вовсе. Полный хаос! Но в этом хаосе постепенно прорисовываются контуры, неясные и нечеткие контуры будущего. Нужно только уметь увидеть их, уловить, почувствовать.

Но что-то внутри взволнованно шепчет, что все будет хорошо, даже когда от страха все занемело внутри и хочется сбежать от себя самого. Все будет хорошо, если выстоять этот невидимый бой с самим собой и не отступить, не оттолкнуть все то, что только что пробудилось и жаждет жизни. Надо поверить. Лишь надо поверить в себя и в то, что грезится, чудится, уже есть на самом деле. Это есть действительность на самом деле. Не дать панике проникнуть в глубь самого сердца и разрушить хрупкий мир. Лишь сильная и чуткая душа способна делать шаг за шагом по тайной лестнице бытия, ведущей в неизвестность.

Сочинение

Глава о странном состоянии, недописанном сочинении и неосторожной встрече, изменившей все раз и навсегда

Ужель та самая Татьяна?

А. С. Пушкин.Евгений Онегин

Настало утро.

Метель утихла, и только поземка все кружила и кружила снежные вихри по тротуару.

Она проснулась словно от толчка изнутри. Очнулась: «Кто я? Где я?»

Ничего не понимая, села на кровати, огляделась. Мутный свет зарождающегося дня струился сквозь морозное стекло и, выхватывая из темноты неясные контуры предметов, придавал им некую таинственность. Она интуитивно всматривалась в окружающее пространство, вслушивалась в тишину и не узнавала ничего. Все было как-то не так: не так шуршали занавески, не так стояли стол и стулья, и шкаф покосился до неузнаваемости, не так тикали часы, — тик-так, чик-чак, — и даже улица за окном пробуждалась не так, как раньше. Все не то, не так, как было раньше, все чужое, совсем незнакомое.

Тревога и неуверенность медленно обволакивали все ее существо, отчего она съежилась и снова забралась под одеяло. Так она просидела до самого рассвета, пока не прозвонил будильник, который до смерти напугал ее. Она вздрогнула от его резкого звука и даже вскрикнула, отчего еще больше испугалась, но теперь уже собственного голоса.

Испуг вывел ее из оцепенения. Она подскочила, быстро собралась и выскочила на улицу. При этом ей пришлось соврать родителям, собирающимся на работу, что сегодня ей надо прийти пораньше в школу и что она об этом забыла и проспала. Она вылетела из квартиры, не услышав ответа.

Холодное февральское утро обдало ее свежестью и привело в чувство. Она глубоко вздохнула, и от этого закружилась голова. Чтобы не упасть, она прижалась спиной к подъезду. Один за одним потухали фонари, хлопали двери соседних подъездов, люди спешили по своим делам — жизнь продолжалась как обычно. Все шло своим чередом. Но не для нее.

Она не помнила, как она дошла до школы, как прошли первые два урока, как она оказалась на третьей парте в классе русской литературы и вдруг ясно увидела перед собой учителя. Он стоял у стола, опершись одной рукой в стол, а другой, словно дирижировал, что-то объяснял.

Сочинение! Сегодня сочинение! Она забыла. Да и как было не забыть, когда она с трудом могла вспомнить, кто она и где она находится. И что теперь писать? Ах да, сон Татьяны.

Сон Татьяны. Что там было? Зима, метель, медведь, сторожка, чудища, Евгений, Владимир, убийство… Все смешалось в кучу и не хотело выстраиваться в логическую последовательность, не говоря уже о том, чтобы сложилось пазлом в какую-нибудь стройную картину анализа. Вчера ей казалось, что она понимала, зачем это все приснилось Татьяне, а сегодня ей все это казалось бессмысленным хаосом. Но хуже всего было то, что сочинение надо было писать сегодня. И она сама вызвалась писать про сон Татьяны.

— Ты какая-то бледная.

— А? — вздрогнула и оглянулась. Рядом с ней стоял учитель русского языка и литературы. Он внимательно рассматривал ее.

— Ты бледная, — медленно произнес он, — у тебя все хорошо?

— А? — снова вздрогнула так, словно видела учителя впервые в жизни.

— У тебя все хорошо? — еще медленней и тише спросил учитель.

— Да… — как-то неопределенно ответила она.

— Мда… — вздохнул учитель.

— Да, — подтвердила девочка.

— Ну ты пиши. Пиши про то, о чем ты говорила вчера. Пиши и ни о чем не думай.

И она писала. Писала про то, что она чувствовала или, скорее, что она предчувствовала сама, а не Татьяна. Она писала, что бывает такое состояние, когда что-то хочется сделать, но не знаешь что, и тогда начинаешь искать ответ в самом себе. Она писала про то, что внутри мы все всё знаем, но не хотим этого знать.

Она склонялась над бумагой низко-низко, так, что волосы выпадали из заплетенной косы и касались бумаги. Рыжие пряди сбивались и попадали под руку. Девочка поправляла их неловкими движениями, но волосы снова и снова падали на белые листы бумаги. Словно сполохи внутреннего огня, они выбивались, вырывались наружу и разбегались по бумаге, застилали глаза, забивались под руку.

А она писала. Она писала про то, что есть нечто, что приходит, чтобы предупредить, предзнаменовать будущее. Про то, что будущее неотвратимо, если его не разглядеть сейчас. Если теперь не поверить, не довериться своим ощущениям и не поменять ход истории. Она писала… Писала долго, очень долго. Дольше всех. Она писала долго и мучительно, словно выжимая саму себя по капле. Писала и не дописала сочинение.

Звонок прозвенел. Учитель принимал сочинения, и ученики выходили один за другим из класса. И только она пыталась закончить то, что начала, но это не получалось. В конце концов, со слезами на глазах, она взяла свои листки, собрала их стопкой и самой последней протянула их учителю.

— Я не дописала…

— Почему? — по-доброму удивился учитель.

— Не знаю, — пробормотала рыжая копна волос.

— Как так?

— Не знаю, не получается… Не получилось.

— Ну хорошо… — учитель. — Иди.

И она вышла. На какое-то мгновение земля ушла из-под ног, и она оперлась о подоконник в коридоре, чтобы не потерять равновесие и не упасть. Замерла в неестественной скрученной позе и прижалась воспаленным лбом к холодному стеклу.

И все-таки почему Татьяна не услышала, не увидела предзнаменования в том сне? Пойми она тогда, что Евгений не тот, кого ее душа искала, и все могло бы сложиться по-другому. А могло ли? Или это только иллюзия.

Мысли спутались. Сбились кучей. Ей — рыжей девочке — показалось, что она не в школьном коридоре, а где-то далеко-далеко, в другом измерении. Ее собственные чувства, а скорее предчувствие — не давало ей покоя. Пришла мысль, что ей бы в себе сейчас разобраться как-нибудь, а не анализировать литературного героя. Татьяна, скорее всего, вымышленная, а она — настоящая. Она есть. Здесь и сейчас. Или ее нет? Ничего нет.

Звенел звонок. Другой урок, на который она не пошла, а осталась сидеть где-то в коридоре, обдумывая недописанное сочинение. Хотя нет, скорее обдумывая вчерашнюю ночь, которая поглотила ее странным состоянием.

Она не помнила, как на большой перемене она оказалась в фойе перед столовой. Здесь шло настоящее «ледовое побоище». Шум, гам, крики, вопли. Разновозрастная школьная братья была готова снести двери столовой, а заодно и поубивать друг друга. Она оказалась почти в самой гуще, ее завертело, закружило потоком голодных школьников и в конце концов отбросило на ступеньки, ведущие из фойе в вестибюль… Она была в самой гуще и не замечала этого… Поглощенная собственным состоянием, она ничего не видела и ничего не слышала. И неизвестно, сколько бы еще она простояла в таком оцепенении, если бы…

Через толпу школьников, рвущихся попасть в столовую, пробирались к выходу двое старшеклассников, которые уже побывали там. Они отчаянно пробивались между наводнившими фойе малышами. Вот один добрался до лестницы, затем другой. Еще чуть-чуть… И прямо в дверях из фойе в вестибюль они сталкиваются с ней. Тот, что был повыше ростом и пошире в плечах, почти влетел в дверной проем и снес стоявшую там в забытье рыжую девчонку. Она выронила сумку, учебники и тетрадки рассыпались по полу, и чьи-то спешащие ноги уже успели пройтись по ним, распинывая их все дальше и дальше по вестибюлю.

— А! Черт! Ты чего тут стоишь, шмакодявка? — заорал он.

— А? — толчки и удары вывели ее из оцепенения.

Она смотрела на него испуганно и непонимающе. Еще бы, ведь она не видела, как он налетел на нее, хотя смотрела на него в упор.

— Ты что, ослепла? — орал тот.

— Не-е-е-ет, — произнесла она

— Старшим дорогу надо уступать! — он оттолкнул ее в сторону.

Она с ужасом отшатнулась от него, будто впервые его увидев, что-то начала говорить, бормотать несвязно. Но звуки словно застыли где-то внутри, и она не могла произнести ни слова.

— Что?! — старшеклассник буквально завис в яростной угрозе над своей жертвой. — Вали отсюда…

Она глухо всхлипнула, огляделась и, увидев свои разлетевшиеся по полу учебники и тетради, заплакала и начала их собирать. Бугай отстал и исчез из ее поля зрения.

Ей казалось, что она вот уже целую вечность ползает по полу, подбирая свои пожитки, по которым уже успела пронестись орава школьников, оставив отпечатки башмаков на листах. Она собирала и никак не могла все собрать. Как вдруг чья-то рука легла ей на плечо и чей-то голос над самым ее ухом произнес:

— Вот, возьми! Я подобрал их на лестнице.

Она обернулась. Перед ней стоял тот второй старшеклассник, который вместе с бугаем пробирался к выходу. Он собрал учебники, отлетевшие на лестницу, и принес их ей.

— На! Держи! — произнес он.

— Спасибо…

— Держи! — старшеклассник всунул ей в руки ее учебники.

Она подняла глаза, вздохнула и где-то на полувздохе замерла. Ее кинуло в жар и тут же обдало ледяной волной, обручем перехватило горло, голова закружилась, глаза наполнились слезами и застыли каплями на длинных медных ресницах…

Предчувствие вырвалось вулканом из груди и взорвалось.

Старшеклассник что-то ей говорил, протягивая книги, но она его не слышала. Для нее его губы двигались совершенно беззвучно, как на экране с выключенным звуком да еще и в замедленном действии. Она не слышала его слов, но зато отчетливо чувствовала, как в груди что-то вздрогнуло, сжалось с невероятной силой, а потом стало медленно разжиматься, разливаясь по всему телу все той же незнакомой болью. Она чувствовала, как сердце, все увеличивая и увеличивая темп, стучит в каждой клеточке ее тела. Не понимая, что происходит, она немигающе смотрела в темные глаза старшеклассника. Они притягивали ее, точно два магнита, и она влетала в их бесконечный темный омут и не могла отвести глаз.

Прозвенел звонок. Старшеклассник отвел ее в сторону и сказал:

— Поторопись, а то опоздаешь… Дуреха! — и скрылся из вида.

Медленно, как во сне, она села на скамью, собрала наконец-то сумку, долго сидела не двигаясь, словно прислушиваясь к самой себе. Потом встала и пошла, но не на урок, а на улицу.

Морозный воздух привел ее в чувство. Ей показалось, что она долго-долго была без сознания и только что очнулась. Хотя и сейчас она тоже ничего не понимала, да уже и не пыталась понять. Лишь тяжело дышала, выпуская из полуоткрытого рта клубы пара. Она стояла, освещенная морозным солнцем, на крыльце школы и слушала собственное сердце, биение которого наполнилось неизвестными ей звуками.

Она еще не поняла, не увидела, не заметила, что же с ней все-таки произошло, но жизнь ее уже приняла другую форму бытия. И поэтому все в этом мире стало для нее совсем иным, таким чужим, таким незнакомым. Она незаметно для себя сделала шаг, определивший всю ее жизнь, — шаг вверх по лестнице, ведущей в неизвестность.

Какой будет эта неизвестность? Страшной, пугающей, холодной, радушной, ласковой, гостеприимной или хотя бы терпимой. Хотя бы выносимой. Это зависит только от нее самой.

И от каждого из нас. Мы сами создаем реальность.

Быть может, однажды она устанет от этого непонятного, тревожного состояния, устанет от свалившихся испытаний и откажется от этих непонятных звуков сердца, делающих жизнь такой разноцветной, странной и удивительной; и тогда бытие вновь превратится в черно-белое существование — картинками, растянутыми во времени, тик-так, чик-чак. Может быть, она добровольно откажется от счастья на миг из страха понять, что все остальное — это лишь боль и тоска. Или… Может быть, она дойдет сквозь всю жизнь до самого конца, не пролив ни капли из этой священной чаши сердца.

Жизнь. А в сущности что такое наша жизнь? Что есть наше бытие? Чем обуславливается наше восприятие мира и что такое — этот мир?

Зачем мы здесь? И для чего? Откуда мы пришли, что ищем и куда уходим? И почему для одного весь мир как сказка, а для другого — лишь мука и серое прозябание? Почему один слышит то, что не могут услышать другие, и поскольку другие этого не видят, то и этот — один человек — не доверяет себе, не верит в то, что видит? Или… может быть, она — рыжее пламя — окажется сильнее других?

Может быть… Но это только еще может быть… А пока, пока ее сердце, растерзанное предчувствием, медленно наполнялось тем необъятным, пламенным и чистым чувством, на которое способно лишь маленькое детское сердце.

Сестры

Глава о сестрах, которые связаны кровными и тонкими душевными узами

Задумчивость, ее подруга

От самых колыбельных дней,

Теченье сельского досуга

Мечтами украшала ей.

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

На плите закипал чайник. Окно открыто. Майский воздух наполнил свежестью маленькую кухню. Запахло молодой листвой, сиренью, и одуванчиками, и мусором из переполненных баков. Весна пришла как-то незаметно в этом году, можно сказать, внезапно: зима, зима, и вдруг — раз! — и середина мая.

Была суббота. Родители уехали на дачу — каждый к своей матери, а дети… Да разве же они дети? Одной скоро будет тринадцать, другой уже шестнадцать — выпускной в следующем году. А дальше институт. Все как у всех.

Чайник на плите засвистел что есть мочи.

— Выключи чайник! — закричала старшая сестра. Она возилась в коридоре у холодильника, который никогда не помещался на кухне.

— Выключи чайник! Он кипит!

— Но младшая сестра, поглощенная глубокими философскими размышлениями, ничего не слышала: ни криков сестры, ни свиста чайника… Зато собственные мысли пульсировали в висках и были очень реальны!

— Ты можешь выключить чайник или нет? — старшая сестра влетела в кухню, вывалила на стол продукты: масло, колбасу, сыр, огурец, — выключила чайник и повернулась к окну, у которого стояла в забытьи младшая.

— Рыжая, ты какая-то странная в последнее время, словно ничего не видишь и не слышишь?!

— А?! — очнулась та, она не слышала, о чем говорила сестра.

— Ты что, спишь, что ли? — старшая вопросительно посмотрела на нее и продолжила: — Ты очень странная в последнее время, словно ничего не видишь и не слышишь… Что с тобой? Заболела?

— А… — младшая медлила с ответом. — Да не знаю. А на что смотреть-то, что слушать?..

— Чайник свистит, я кричу… — старшая изучающе смотрела на свою младшую сестру и не узнавала ее. Все вроде то же: рыжие волосы отца, зеленые глаза матери, курносый детский нос… Все вроде то же, да что-то не то! Она отогнала спутавшиеся мысли и продолжила: — Предки вон опять с утра переругались… Третий раз на этой неделе…

— Угу… А я-то что могу сделать? — ответила младшая, приземляясь на стул и принимаясь за разбор продуктов.

— Ну… ничего! Но тебя это не волнует, что ли?

— Волнует… — без эмоций ответила младшая.

— А вдруг они разведутся?

— Разведутся?

— Ну да… Люди, если ты заметила, влюбляются, женятся, разводятся, — назидательно произнесла старшая сестра, заваривая чай.

— Влюбляются… — странным эхом отозвалась младшая, вновь погружаясь в собственные думы.

— Женятся, разводятся… — продолжила старшая. — Вот я и думаю, что все катится к тому. Любовь прошла, завяли помидоры… Они же терпеть друг друга не могут!

— Кто?!

— Ты что, отсутствуешь? Родители! Они терпеть друг друга не могут. Каждое утро и каждый ужин — как пытка каленым железом. «Доброе утро! Доброе… Как дела? Отлично…» — сестра передразнивала бессмысленные разговоры родителей. — Да, что жизнь делает с людьми?

— Что?

— Что-что?

— Ну что жизнь делает с людьми? — переспросила младшая, намазывая маслом кусок хлеба.

— Да не знаю… Они ведь по любви женились, так ведь? Сами об этом раньше рассказывали… А теперь сами же об этом и забыли… — сестра помолчала. — Теперь как кошка с собакой, просто на дух друг друга не переносят!

Старшая сестра отхлебнула горячего чая. Младшая насыпала сахара в чашку и усердно размешивала его. Ложка монотонно кружилась в чашке, как в колоколе, расплескивая чай по краям и создавая душераздирающее звуковое сопровождение.

— Перестань! — старшая нервно откусила кусок хлеба; но реакции не последовало, и звон продолжал действовать на нервы.

— Рыжая, перестань! — сестра почти крикнула.

— А!!!

— Перестань бренчать ложкой в чашке!

Стало тихо. За окном неожиданно, словно из ниоткуда, набежали тучки и пошел теплый весенний дождь. Капли застучали по подоконнику, листьям деревьев, зонтам прохожих, лужам, наполняя их водой все больше и больше, разливая маленькие лужицы в бурлящие реки, бегущие вдоль тротуаров. Капли булькали и пузырились на поверхности воды, отчего все казалось кипящим без огня. Такой дождь всегда наступает внезапно и так же внезапно прекращается. Тучки расступаются, и на небе появляется радуга.

— Почему люди любят друг друга?

— А?! — словно не расслышав, переспросила старшая сестра в удивлении.

— Почему люди любят друг друга? Женятся… И вообще, как это все происходит?

— Да ты не переживай, — вздохнула старшая. — Может быть, они еще помирятся и не разведутся, и все будет хорошо. Почти как в сказке, — с грустью добавила она.

— Кто — они? — непонимающе переспросила младшая.

— Родители! А ты о ком спрашивала?

— Да я не о родителях спрашивала. Ну их! Я вообще… Что это значит — влюбиться… или полюбить?.. Как это происходит? И как это… чувствуется?

— Э-э-э! — с удивлением протянула старшая. — Да ты часом не влюбилась?

— Я?! — младшая поняла, что непонятным образом ее сестра сформулировала все то, что происходило в ее сердце, и одновременно выдала себя, и на ее лице отразился испуг. — Нет, что ты! В кого? — она замолчала, отвела глаза и безнадежно залилась краской до самых ушей.

— У-у! — старшая кошкой растянулась на столе, упершись ладонью в щеку и поставив локоть на стол. — Вот что я тебе скажу, ты влюбилась, а уж в кого, это мне скажешь ты! Ну, начинай с самого начала…

Молчание. Одна ждала, другая не знала, что и сказать, потому что впервые происходящее с нею в последние несколько месяцев оформилось в слова. Слова, которых она не ожидала и которых испугалась, и теперь тщетно пыталась скрыть это от себя, от старшей сестры, от мира… Как будто тому было дело до того, что творится в человеческой душе…

Она испугалась того, во что словесно оформилось то чувство, которое поселилось в ее сердце. Испугалась самого понятия, мысли… Ей вдруг показалось, что все то, что происходило с ней в последнее время, постыдно, запретно, нечисто… Что она совершила нечто непристойное. Что все это — преступление против… Чего? Она не знала… Старшая сестра ждала, пронзая младшую испытывающим взглядом… А младшая не понимала, как облачить в слова все то, что происходит с ней, те чувства, которые, возникнув однажды, не желали покидать ее и теперь, потревоженные разговором, переполняли ее до края.

— Ну, — протянула старшая сестра, — говори, ты же знаешь, я никому не скажу.

— А?!

— Я никому не скажу, говори!

— Никому? — вопрос недоверия…

— Ну кому я стану рассказывать о твоей первой влюбленности? Кому? Да и кому это интересно? У каждого своя заморочка… — сестра поменяла позу: оторвалась от стола, откинулась на спинку стула и добавила с ехидной ухмылкой: — Разве что родителям!!!

— Нет! Только не им!!! — вспыхнула отчаянием младшая.

— Ага, попалась! Значит, влюбилась! Рассказывай… — торжествующе заявила старшая сестра. Ее глаза блестели от удовольствия: в поставленный капкан попался зверь… А младшая сестра, подобно тому зверю, что попался, съежилась, отвела глаза и не желала отвечать…

— Ну ладно, хватит играть в молчанку. Я уже все поняла, тебе теперь только осталось признаться, кто он, — старшая сменила охотничью ухмылку на всепонимающий взгляд. Но младшая не скоро решилась ответить, а когда ответила, то озадачила сестру очередным вопросом:

— Скажи мне, а какая разница между влюбленностью и любовью?

— О! Чистая философия, — старшая сестра задумалась, а потом призналась: — Не знаю… Да и как тут узнать, пока не испытаешь? Наверное, влюбленность — это то, что проходит, а любовь — это то, что навсегда… Или, может, влюбленность — это как болезнь, от которой можно излечиться, а любовь… А любовь… А! К черту! Откуда мне знать? Кажется, что любишь, а потом все куда-то уходит, как вода в песок, и никак не удержать. Даже если очень хочется и очень стараешься удержать. Разочаровываешься, что ли?..

— Значит, ты еще никогда не любила, а только влюблялась? — пара зеленых глаз немигающе уставилась на сестру в ожидании ответа. Глупый вопрос по сути, ведь если полюбить, то разлюбить невозможно. Это как часть тебя — невозможно отрезать руку.

— Слушай, — смутилась та, — мы вообще-то не обо мне говорили, а о тебе! Так что не переводи стрелки… И в конце концов, это совсем не важно. Ты сама еще сто раз успеешь влюбиться и разочароваться: сегодня одноклассник, завтра сосед, послезавтра еще бог знает кто. Так кто там у тебя сегодня?

— В смысле?

— Слушай, но ведь то, что с тобой происходит, случилось не на пустом месте, так ведь? Есть человек, у человека есть имя…

— Это не важно, — младшая сестра поспешно перебила старшую. Она совсем не хотела развивать эту тему, потому что он был ее сестры одноклассником, и ей было почему-то жутко стыдно признаться в этом. Почему? Бог его знает! Все сейчас казалось постыдным, нелепым, нереальным. И признаваясь в этом самой себе, она понимала, что у нее не хватит духу признаться в этом сестре. Во всяком случае, не сейчас… Может быть, когда-нибудь потом, когда она сама переварит все то, что было сказано сегодня, она расскажет сестре о том, кто поселился в ее сердце. Потом, не сейчас…

— Ладно, партизан, что же мне теперь, пытать тебя, что ли? — старшая сестра встала, обошла стол, прижала голову младшей сестры к свой груди и нежно потрепала рыжую копну волос. — Ладно, не буду пытать… Сама все расскажешь. И не убивайся ты так! Со всеми это случается, и у всех проходит. И у тебя пройдет! В конце концов, рыцари и принцы кончились, по талонам их не выдают, и вечной любви, как в сказке, не бывает. Во всяком случае, я ее еще не встречала… Хотя, конечно, все может быть… Главное, не изводи себя понапрасну, а то, я смотрю, ты сама не своя… Ладно?

— Ладно… — рассеянно произнесла младшая.

Она вздохнула и уткнулась старшей сестре в живот. Захотелось разрыдаться… И она разрыдалась. По-детски безудержно, беспомощно, безнадежно, обхватив обеими руками сестру, словно ища у нее защиты. Защиты от этого непонятного состояния, от этого непонятного чувства, что разрывало ее сердце на части. Ей очень хотелось сбросить эту непосильную ношу, освободиться от этого бремени, забыть… забыть последние месяцы мучений, сомнений, бессонниц.

— Ну ладно, хватит… хватит, — бессмысленно утешала ее старшая сестра. — Все пройдет… наверное! — она поняла, что не знает, как помочь своей сестренке, да и кто тут мог бы помочь?

— Угу, — проскулила младшая.

— Я не знаю, что с тобой, но ты выживешь, ты же сильная! И не надо плакать, тебя заплаканную никто не полюбит, — она оторвалась от рыжей головы и принялась за посуду. Надо что-то делать, когда не знаешь, что делать. А она не знала и поэтому в смятении принялась за то, что под руку попалось: привычная рутинная работа.

Младшая сестра больше не плакала. Рыдания стихли, и теперь она сидела, закрыв лицо руками и опершись локтями в стол, как в забытьи. Обе молчали.

В окно ударился камешек. Старшая сестра высунулась в окно:

— Привет!

— Выходи, пошли на реку! — звал кто-то с улицы.

— Да что там делать?

— На лодках кататься, — все тот же голос… А на заднем плане слышалось приподнятое настроение зовущих:

— Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал. Там сегодня открытие сезона!

Младшая сестра тоже подошла к окну. На тротуаре и на газоне стояли парни и девчонки из класса сестры, почти весь класс, и среди них — он! Он не звал, не кричал, не пел, он стоял в стороне и о чем-то ненавязчиво, как бы между прочим, беседовал с приятелем, словно и не замечая происходящего, словно он был не с ними. Сердце вздрогнуло и понеслось. Голова закружилась, и она прислонилась к стене. Холодная волна окатила с головы до пят и запульсировала в висках. Что это? Влюбленность? Любовь?

Не надо думать… Надо отойти от окна. Но сил не было оторваться от стены и сделать пару шагов, чтобы отойти. И она так и осталась стоять, рассеянно созерцая происходящее и несвязно отвечая на вопросы сестры.

— Ничего, если я пойду на реку?

— А?! Да, иди…

— Слышь, я ненадолго… Или как получится, — старшая сестра усмехнулась, — ты сама тут справишься?

— Да… Я что, маленькая?

— Ты не маленькая… Ты не в себе…

— Иди уже…

— Ладно. Пока. Не вешай нос. Я скоро буду…

— Пока.

Она видела, как сестра выскочила из подъезда, смешалась с толпой, которая тут же подхватила ее и понесла по тротуару. Вместе с толпой исчез и он…

Понятно, лучше идти на реку, кататься на лодках, смеяться над глупыми шутками, болтать ни о чем и ни о чем не думать, чем остаться здесь… Остаться и беспомощно смотреть в зеленые глаза сестры, понимая собственную нелепость, и ломать голову над вечным философским вопросом: «Что есть любовь?»