Южное Солнце-7. Да удвоится и утроится всё прекрасное

Коллектив авторов

У виданні Міжнародної серії книг «ПИСЬМЕННИКИ ХХI CТОЛІТТЯ. ДІАМАНТИ СЛІВ» представлені твори поетів і прозаїків різних країн – Франції, США, Таджикистану, Росії, Непалу, Німеччини, України. Людмила Маршезан, з Парижа, описала у своєму есе «На дивовижній каштановій вулиці» паризькі роки Марини Цвєтаєвої. Це не тільки есе, а й чарівна скринька літературних перлин – від грецької міфології, рядок з якої в підзаголовку антології, Генріха Гейне, її улюбленого поета, письменника Максима Горького. Символічні й пророчі рядки, згадувані Цвєтаєвою: «Зі своїх великих печалей, я створив маленькі поеми». Ми зараз усе долаємо. Світ поляризувався. Про Інну Богачінску, з США, написано безліч статей, захищено немало дисертацій, тривала дружба з Андрієм Вознесенським, прийняття в поетичний вищий, космічний розряд, відбулося. Її розділ, позначенний повітрям і печаткою космосу із закликом: «Пора піддатись істині, пора!» – переконує. У віршах і піснях Абдукаххора Косіма з Таджикистану – розсипище мудрих чотиривіршів, ліричних одкровень, східних тонкощів. Прозу книги представляє різноманітність літературних жанрів: розповіді Тетяни Копиленко і Людмили Чекменьової, дитячі казки Олени Єршової – письменниць з Росії, розділи оповідань з книги східних філософій про раджу непальського письменника, перекладача, видавця Крішни Пракаша Шрестха. За традицією антологій, заключний розділ представлений членам редакційної колегії: прозі українською мовою письменника Віктора Васильчука з України та Олені Ананьєвої, поетові, прозаїку з Німеччини, з поетичним оглядом лауреатів і віршами з циклу «Дотики до душі». Доторкніться до душ рядків дивовижних поетів і прозаїків! Почитаємо?! Олена Ананьєва – редактор-упорядник антології, Єлизавета Долгорукова – технічний редактор, Франкфурт-Гамбург, Німеччина. Віктор Васильчук – член Редакційної ради, м. Коростень, Україна. Обкладинка – картина Олени Фільштинської з Огайо, США. Молитва древніх греків: «Нехай же подвоїться і потроїться все прекрасне!»

I Глава. Поэзия. О поэзии

1. Людмила Маршезан

«На чудной каштановой улице»

Так назвала Марина Цветаева в письме к своим друзьям улицу Jean-Baptiste Potin в Ванве, куда в июле 1934 года переехала семья Эфрон. С сентября 2010 года на доме, где они жили, появилась мемориальная доска с цветаевскими стихами, как бы приглашающими переступить порог, подняться по деревянным ступеням лестницы и отворить дверь в квартиру Марины Цветаевой, в мир её поэзии. Не удивляйтесь, что вас радушно встретит нынешний хозяин Florent Delporte. С первой же минуты вы почувствуете, что он, как и вы, находится в гостях у Марины Цветаевой, где её стихам, как драгоценным винам, уже настал черёд.

Безмерная щедрость Флорана, его любовь и служба во имя поэзии Марины Цветаевой, наполнили эту квартиру, новой жизнью. Здесь собираются люди разных возрастов и национальностей, здесь говорят и поют на разных языках, объединенные единым творческим энтузиазмом. Когда Флоран прикасается к клавишам пианино, он на мгновение замирает, как бы ожидая невидимого благословления, и только потом исполняет стихи Цветаевой, заполняя всё пространство энергией чувств. Часто по-русски и по-французски он поёт вместе с Лесей Тышковской, посвятившей Цветаевой немало лет своей жизни. Их голоса звучат так, что мы забываем обо всём на свете. Мы забываем, а вот кукушка нет. Просто мистика какая-то. Каждый апрель, как только раздаются звуки музыки, она кукует, напоминая мне одну славянскую легенду, по которой кукушка была прекрасной женщиной, но потеряв любимого мужа, не вынесла разлуки и обернулась птицей. Боги, восхищённые самоотверженной любовью, наделили её магическим даром: знать, сколько будет жить на земле каждый из людей. За эту способность она навсегда была лишена возможности воспитывать своё потомство. Жалось и сочувствие к ней звучит в народной поговорке: «Кукушка кукует — по бездомью горюет».

Невольно вспоминается трагическая судьба Марины Цветаевой, дорого заплатившей за божественный поэтический дар. Прошу тебя, кукушка, улетай, не кукуй, людей не волнуй. Но, по всей видимости, птице понравился этот зелёный садик, где раньше рос любимый каштан Цветаевой. Под его древней, могучей кроной она пила чай и «угощала» стихами семью Айкановых, проживавшую в нижних этажах этого же дома и имевшую привилегию пользоваться садом. Это Митрофан, один из пятерых детей Михаила Порфирьевича и Антонины Георгиевны Айкановых, помог семье Эфрон переселиться в этот уютный уголок Ванва. Цветаева писала: «Мы живём в чудном месте, на чудной каштановой улице…» Эти богатыри-каштаны восхищали её. Ведь они, как и дубы, живут очень долго и могут нашептывать давно забытые истории. С третьего этажа её квартиры каштан создавал впечатление леса, таким он был густым. «Это моя главная радость», — говорила Марина. Природа была её отрадой, она считала, что если ребёнок живёт на асфальте, то будет жестоким, как он. Она выискивала любые возможности, чтобы на лето увезти семью подальше от «шума городского». Видимо, детство, проведенное в Тарусе, не прошло даром.

Семьи Айкановых и Эфрон так сдружились, что Марина отовсюду отправляла им почтовые открытки. Некоторые из них сохранились в семейном архиве Айкановых. Эти интеллигентные, душевные, любящие поэзию люди, согревали её, рассказывая ей интересные случаи из «прошлой» жизни. Бабушка Митрофана, мать Михаила Порфирьевича, была стройной, красивой дворянкой. В молодости, будучи представленной Льву Николаевичу Толстому, получила от него удивительный комплимент: «У Вас стать и внешность Анны Карениной». Живя в Таганроге, она была знакома с Антоном Павловичем Чеховым и сохранила о нём забавные воспоминания. В Париже бабушка подрабатывала съёмками в кино. Её можно увидеть в фильме Carl Theodor Dreyer о жизни Жанны д’Арк. Кстати, в эпизоде, в котором героиню стригут наголо, голову подставил дядюшка Митрофана, не пожалев своих кудрей. Митрофан обладал математическими способностями и был инженером, что не спасло его от любви к поэзии. Он написал около ста стихотворений, и некоторые были опубликованы в «Русской Мысли». Иногда он присаживался к письменному столу Цветаевой, стараясь понять алхимию её творчества. Марине нравился его юношеский задор, горячность в споре, чистота его стихотворных строк. Она открыла ему свой поэтический секрет: есть нечто в стихах, что важнее их смысла — их звучание. Митрофан не соглашался и приводил в пример своего кумира Державина, ещё не понимая, что Цветаева ушла далеко вперёд, что её стихи растут «как звёзды и как розы». Её яркость и необычность, меткость и выразительность, разнообразие и гибкость, богатство ритмических построений не были всем понятны в то время, которое она опередила.

Уезжая в Советский Союз, Марина Цветаева, раздаривала свои вещи и мебель знакомым, а письменный стол передала верным друзьям Айкановым. Михаил Порфирьевич в ответ написал шутливое, но тонкое стихотворение наблюдательного человека, умудрённого жизненным эмигрантским опытом.

Знаменитый писательский стол,

Вдохновений слуга и приятель,

Нескончаемой славы престол,

Ты сарая теперь обитатель.

Был ты пет и воспет,

Как высокий предмет,

Даже больше, как лучший товарищ!

После этих побед,

Тебе места вдруг нет,

и ты свален как Храм от пожарищ.

Но прости мне всю немощь мою

И пойми: сам раздавлен судьбою!

И хоть песен других о тебе не спою —

Всё же будем друзьями с тобою.

«Нескончаемой славы престол» 76 лет хранился в семье Айкановых.

После того, как в феврале 1995 года закончился жизненный путь Митрофана, стол переехал к его племяннику Владимиру, загоревшемуся желанием «вернуть» его Поэту! Но как осуществить перевозку Париж — Московский музей Цветаевой? Владимир обратился к директору русского культурного центра в Париже, который отправил «орудие стихотворного труда» дипломатической почтой.

Гении предвидят будущее. Пророчески звучат стихи Цветаевой:

Мой письменный верный стол!

Спасибо за то, что шёл

Со мною по всем путям…

В 2014 году её верный письменный стол пришёл к ней в московский Дом, в Борисоглебский переулок № 6.

Спасибо всей семье Айкановых за доброту и верность, за дружелюбие и милость, за чаепития под любимым каштаном, за любовь к Марине.

Мне хочется привести строки из благодарственного письма, присланного Владимиру музеем Марины Цветаевой:

«Ваша щедрость — подтверждение латинского изречения «Бесценен дар, предваряющий просьбу».

Но это еще не конец истории. Очень хотелось отыскать цветаевский кофр, подаренный ею семье Айкановых. До 1981 года он хранился у Митрофана, а потом Анна, его сестра, забрала сундук к себе. Но в 1998 году Анна подарила его Наташе и Сергею Антоненко, которые увезли его в Бретань. И вот, совсем недавно, в 2018 году, благодаря посредничеству служащих библиотеки Тургенева и готовности Флорана отправиться не только в Бретань, но и на край света ради любимого поэта, сундук, 80 лет спустя, вернулся в свой дом, на «чудную каштановую улицу».

Рядом с Ванвом, в Исси-ле-Мулино, проживает внучка Михаила Порфирьевича Айканова Ляля, в замужестве ставшая Пастернак. Вот такое необыкновенное совпадение с фамилией классика Бориса Леонидовича. Марина Цветаева знала Лялю, дразнившую её сына Муркой, ещё ребёнком. В настоящее время Ляля Пастернак единственный свидетель жизни Цветаевой во Франции. Ей навсегда запомнился характерный голос Марины Ивановны. Будучи уже взрослой и увидев в телевизионной передаче Анастасию Цветаеву, Ляля была поражена близнецовой схожестью голосов сестёр. Ведь в дедушкином саду, под каштаном, она много раз слышала, как Марина говорила на закате свои стихи. Именно говорила, а не читала, и тогда все удивлялись: ну, как раньше мы не догадались, как сами не нашли. Ведь это так просто, но… гениально!

В семье Айкановых стихи писали все, но декламировать в присутствии Цветаевой отваживался только Митрофан. Марина в строгой задумчивости курила, как бы вслушиваясь в себя, а Митрофан с драматическими жестами и слезами на глазах читал свои стихи, вызывая звонкий смех Ляли. Родители, сердясь, отправляли её в дом, что конечно, расстраивало ребёнка. Марина позволяла девочке поиграть на её большом сундуке (152 x 55 cm), который притягивал детское любопытство и возбуждал желание заглянуть внутрь. Но чтобы открыть его тайну, необходимо было поднять массивную крышку-сиденье, покрытую зелёным бархатом, на что у ребёнка не хватало сил. Тогда Ляля взбиралась с ногами на ласковую зелень потёртого велюра и рассматривала «волшебные» картинки. Так она называла открытки, выпущенные во Франции к всемирной выставке 1900 года, с изображением мира будущего — мира 2000 года. Больше всего её привлекало изображение двух хорошеньких девушек, находящихся в разных городах, но говорящих и видящих друг друга с помощью чудодейственного зеркала. Так, век тому назад, был предугадан скайп. В то время Ляля и не подозревала, что, повзрослев, будет тоже пользоваться такими «волшебными» штучками.

Цветаева никогда не сюсюкала с детьми, а говорила с ними, как с равными, отменяя «тормоза слов». Ляле запомнилась её прямота и её голос, долго оставляющий какое-то послевкусие. Она ещё не понимала, что строгость Марины, её требовательность — это не вредность, а забота, чтобы душа сбылась.

Торжественный весенний аккорд радостного цветения и душистости каштанов привлекал в айкановский сад гостей: Зинаиду Владимировну Кохановскую и её дочь Нину, которых Цветаева знала ещё по Москве. Они жили неподалеку и частенько забегали на гостеприимный самовар Михаила Порфирьевича, бывшего юриста, судьи, а во Франции ставшего сторожем. Он говорил об этом в шутливой форме, стараясь поднять настроение окружающим, но всем была понятна его боль и тоска, все одинаково тяжело тянули эмигрантскую лямку жизни. Михаил Порфирьевич обладал замечательным голосом, но самое удивительное, что на все случаи жизни у него находилась подходящая песня. «Кузнец рифм», Митрофан подпевал верно и сильно, тревожа медовые лёгкие ароматы неистово цветущих каштанов. Тогда его мать Антонина загоняла всех в дом и садилась за фортепиано: петь так петь с музыкой! В этих весёлых посиделках Сергей Эфрон никогда не участвовал.

Завораживающий аромат весны, тепло, текущее в дом, пустячок синего неба над головой, влекли быстроногую Марину в нежную зелень близлежащего леса. Составляла ей компанию в «фиалковый» поход Зиночка Кохановская. К разговору Марина даже «не прикасалась». Может быть, в чаще леса отпускала свои мысли в свободное плавание? Её взгляд утонченного наблюдателя «сверлил» таинственную нежность молодой листвы — зеленые кружева. У неё было острое ощущение красоты природы, звериное чутьё лесного уюта. У Зины создавалось впечатление, что Цветаева с облегчением обернулась бы цветущей липой, чтобы одаривать душистым чаем эмигрантов, потерпевших Россиекрушение, живущих в ненадёжности и неустойчивости, в нужде телесной и духовной, сумевших ещё сохранить прямую осанку веры, но потерявших надежду. Марина расточала себя без меры, не наполняла, а переполняла сердца любовью. Незнакомым она могла бросать вопросы в душу, проверяя, глубока ли она. Так она бросала камешки в глубокий колодец в саду Айкановых, долго вслушиваясь в далёкий, гулкий всплеск воды. Вольно дышалось в лесу поэту. Чуткая как зверь, впитывала Марина музыку природы, записывая её не нотами, а стихами.

Фиалки, дар леса, Марина не оставляла дома, они предназначались для её собрата по перу, такому же эмигранту Генриху Гейне, покоящемуся на Монмартском кладбище. Гейне принадлежал к тем, кто с лёгкостью создавал себе врагов, а верных друзей не находил. Марина, владеющая немецким языком, с малых лет восхищалась переводом А. Блока «Лорелеи». Эта старая легенда соединила воедино двух «божественных», любимых ею поэтов. Любопытно, знала ли она, что девятнадцатилетний Максим Горький, пытавшийся застрелиться, оставил предсмертную записку следующего содержания: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце»!

Несомненно, Цветаевой повезло, что её окружали сердечные интеллигентные люди, понимающие её стихи как строки, написанные болью и кровью сердца, страстью и совестью, безмерной любовью. Ей никогда не было в полной мере хорошо. В ней жило какое-то глубокое ожидание, вслушивание. Айкановы видели, что Марина в высшей степени чувствительна, без внутреннего покоя, прислушивающаяся к своим движениям души, неведомым окружающим. Предчувствие особой судьбы Цветаевой иногда тяготило присутствующих, и тогда Митрофан произносил молитву древних греков: «Да удвоится и утроится всё прекрасное», вызывая невольную улыбку Марины. В это время она работала над очерком «Мой Пушкин» (1937 год) психологическим этюдом детского восприятия пушкинского творчества, очерком исповеди, прозой прозрения. Естественно, иногда её «прорывало», и Марина рассказывала о «своём» Пушкине: «Нас этим выстрелом всех в живот ранили». Потрясающая власть и мощь её «внутреннего горения» приводили в дрожь окружающих, создавая впечатление, что она может всё, чего захочет. У неё был как бы новый орган восприятия мира, она видела все несоответствия жизни, конформизм, притворство и расширяла судьбу поэзии, сотворив пронзительные, как стрелы, строки. А её умение сказать «нет» всему общеобязательному и признанному обрекало её на одиночество и лишение всего, кроме своих мыслей и стихов. Иногда её раздражали ритуальные русские романсы, нескончаемый караван разговоров и вздохов о России. Тогда она отчетливо повторяла свою знаменитую фразу: «Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри тот потеряет её лишь вместе с жизнью». Даже если Марина могла нести в себе чудовищную сумму страданий, она оставалась солнечным поэтом, приветствующим утреннюю зарю и вмещающим горизонт тысячелетий до и после себя.

Может быть этот айкановский садик, пропитанный лаской и нежностью, наполненный душистостью цветущего каштана, увы, уже срубленного, напоминал Марине благоуханную Тарусу, погружал её в мир воспоминаний и счастливых фантазий. Ей нравилась древняя киргизская фамилия Ай хан (Айканов), означающая Светлейший хан. Внук Михаила Порфирьевича, потомок светлейшего хана, Сергей, в свои семьдесят лет всё ещё грустит о своем друге детства, срубленном каштане, к которому его часто привязывали на длинной верёвке, словно собаку, чтобы он никуда не убежал, как уже однажды случилось.

Своё сорокапятилетие Марина встретила пирогом с яблоками из айкановского сада и тяжёлым сердцем. Муж и дочь уже уехали в Москву, и она осталась одна с сыном, с которым не было взаимопонимания. Был у неё ещё талисман, привезенный из России любимая икона 18 века, размером с большую книгу. Видели эту икону многие, даже есть упоминание о ней в письме, написанном Анне Тесковой 12 июня 1939 года в день её отъезда с сыном в Советский Союз. К сожалению, никаких описаний самой иконы не осталось вот такая загадка ХХ века, а так хотелось вернуть её, или хотя бы копию, в цветаевскую квартиру в Ванве.

Многие цветаеведы предполагали, что любимой могла быть икона Георгия Победоносца, в честь которого родители назвали своего сына. Другие — допускали возможность, что любимой могла быть икона, перед которой в 1912 году венчались Марина и Сергей. Всё разумно и логично, но Цветаева непредсказуема, значит надо положиться на интуицию. Наверное, у каждого в детстве были такие случаи, когда ночью, во сне решались задачи, писались стихи, а Менделееву подсознание подсказало его знаменитый периодический закон химических элементов. Но проходило время и… ничего. Неужели все волшебства затерялись в детстве?

Однажды приехала из Москвы поэт Галина Балебанова. Свои стихи, посвященные Марине, она с чувством читала в цветаевской квартире Ванва, а её муж Андрей снимал репортаж для «Русского мира». Гостеприимный Флоран с энтузиазмом рассказывал гостям историю квартиры, изменившей его жизнь, превратив его в русофила и цветаеведа. Я подошла к серебряному камину. Не удивляйтесь, он действительно покрыт серебряной краской. Может быть, в честь цветаевской склонности к серебру, а может просто, как говорят французы «cache-misère», т. е. лифтинг прогоревшего, отпылавшего старика-камина, ставшего безобидной декорацией. А раньше он гудел ярким пламенем, жадно пожирая архивы Цветаевой, «куски её жизни», которые она не могла, по известным причинам, взять с собой в СССР.

Прикоснувшись к серебряным бёдрам седого камина, ощущаю тепло, что совершенно странно, ведь камни его должны охлаждать, а не греть. И вдруг, в карнавал танцующих мыслей, врезаются строки Цветаевой:

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

«Эврика!», — чуть не вскрикнула я. Как же можно было не принять во внимание, что Марина родилась в день святого евангелиста Иоанна, которого называли апостолом любви. Ведь любовь, свойственная духу «цветаевщины», была главной особенностью и духовного облика Иоанна. Он — единственный верный ученик, не побоявшийся сопроводить в последний путь Иисуса Христа на Голгофу. Как не вспомнить цветаевские строки: «Одна за всех — противу всех». Это им была написана Книга Откровения (Апокалипсис), особая книга, исполненная мистической глубины, силы и образности, оставившая след в поэзии Марины. Из всех книг Нового Завета только её одну не читают вслух на православных службах, боясь до сих пор ошибиться в прочтении футуристических символов. Иконографическим знаком Иоанна был орёл — символ высокого парения, присущего Цветаевой. Ведь она всегда высоко поднималась по лестнице своих чувств, а лестница её поэзии до сих пор бесконечна. Надо ли говорить, что Иоанн Богослов своими жизненными «чудесами» несомненно нравился Марине: возвращением в Эфес из морских пучин после кораблекрушения, сопротивлением всем гонениям, силой любви и его необычной и загадочной смертью. Стало совершенно ясно, что любимой могла быть только икона Иоанна Богослова — покровителя творческих личностей, апостола любви.

По понятным причинам Марине пришлось оставить икону во Франции и только через 20 лет она была передана Ариадне Эфрон. После смерти Ариадны в 1975 году, её самая близкая и верная подруга Ада Шкодина, разделившая с дочерью Цветаевой все тяготы Туруханской ссылки и жившая с ней в Тарусе, передала в 1978 году в государственный литературный музей некоторые сохранившиеся вещи, принадлежавшие Марине Ивановне Цветаевой: книги, обручальное кольцо, икону и цветаевский «мистический» браслет, треснувший на руке жены Эренбурга в день гибели поэта 31 августа 1941.

На этом путеводная нить Ариадны обрывалась: как достать из недр запасников музея маленькую икону Цветаевой, как возродить её? Но самое удивительное в жизни — это сама жизнь, подарившая мне «роковую» встречу (по телефону) с человеком, который знает ВСЁ: Борисом Мансуровым. Неописуемый восторг охватил меня, когда через несколько минут на экране компьютера высветилась фотография иконы. Это был Иоанн Богослов в молчании, за плечом которого виднелся крылатый ангел (может, это был Борис Мансуров?).

Несмотря на то, что Иоанн Богослов строго приложил персты к своим устам, мне не терпелось рассказать о находке Флорану. Радостно возбуждённые мы встретились на русском вечере, обсуждая, где найти иконописца, взявшегося сделать список с иконы 18 века. Вскоре Флоран ушел, оставив меня в глубокой задумчивости. И тут ко мне подошла очаровательная, одетая со вкусом, женщина и, протянув визитную карточку, представилась: иконописец. Я крепко обняла Алю и она поняла всё без слов, потому что она умная, щедрая, человечная, мистическая, светлая оптимистка, несмотря на тягчайшие жизненные испытания, сохранившая любовь к жизни, к людям, к Богу. Работая маслом, золотом, душой, она возвратила икону Иоанн Богослов в молчании в цветаевский дом на «чудную каштановую улицу».

Эту необыкновенную историю мне пришлось рассказать у Флорана по просьбе моих друзей, в присутствии именитых гостей: Ирины и Александра Журбиных. Они захватывающе исполняли песни Журбина, и не только на стихи Цветаевой. Сильный, незабываемый голос Ирины проникал в наши души, и завораживал французских прохожих, остолбенело застывших под открытым окном. Мы подпевали ей:

Лошадку жизнь пришпоря,

Торопится ездок.

От счастья и от горя

Мы все на волосок.

Казалось, что Ирина ощущает жизнь и все её проявления, как волны поэзии, а её супруг композитор — как цветной музыкальный дождь, падающий в его ладони.

После моего рассказа о любимой иконе Марины Цветаевой, все заинтересовались серебряным камином. К нему прикасались, ожидая чего-то сверхъестественного, удивляясь, что ничего не происходит. А ведь необыкновенное всегда рядом. Атмосферу непринужденной беседы прервал звон упавшего бокала, разбившегося непонятным образом: к нему даже никто не прикоснулся. Может он разбился о банальность фраз? Мы с недоумением поглядывали друг на друга — и вдруг я услышала внутри себя звучание тихой музыки. Наверное, Журбин наколдовал — ведь раньше у меня этого не было. И вот под эту музыку откуда-то пришли стихи. Схватив карандаш и вытащив из мусора (из какого «сора растут стихи») картонную коробку, я записала их:

И снова ты здесь,

на пороге судьбины.

Молча желтую шляпу снял

древний каштан пред тобой.

Ты прощаешься с Ванвом,

жар-птица Марина,

Всё надеясь найти

долгожданный покой.

Не умеешь просить,

ты горда бесконечно,

Может Богу шепнёшь

только несколько слов,

А ведь в сердце грустит

вся надежда о вечном,

Но остался в молчаньи

Иоанн Богослов.

Опоздали любить.

Ты разбилась о время.

Истекла перламутром

печали луна,

Но звучат до сих пор

вечно юные вальсы Шопена,

А стихами твоими, Марина,

золотим купола.

12 июня этого года мы собрались в квартире Марины Цветаевой, чтобы вспомнить печальную дату: 80 лет тому назад она уехала навстречу своей трагической судьбе.

Флоран включил музыку Шопена, а я прочла вышеприведенные строки, жившие где-то в моём подсознании и вырвавшиеся на свободу здесь, на «чудной каштановой улице».

ПИСЬМО, НАПИСАННОЕ ДРУЗЬЯМ 31 АВГУСТА 2018 ГОДА

Последняя августовская ночь… Не спится мне… Ведь на самом деле, 31 августа не должно быть, его и не было раньше. Этот день был украден у самого несчастливого месяца — февраля, названного в честь бога мёртвых — Фебруария, и последний день этого месяца посвящался мученикам. Как раз этот день и забрал у февраля завистливый и честолюбивый Октавиан, получивший за какие-то императорские заслуги титул Августа, т. е. Священного. Это событие было увековечено — появился месяц август, насчитывающий 30 дней. Но в июле, названном в честь Юлия Цезаря — 31 день! Униженный на один день, Август бессовестно аннексировал у февраля день, думая таким образом сравняться с Юлием Цезарем! Вот так, зависть и тщеславие до сих пор правят миром.

31 августа… Прошло уже 77 лет… Уйдя на другой конец света, Марина Цветаева оставила нам вечную поэзию. Прислушайтесь, почитайте вслух прозу Цветаевой — вы убедитесь, вы удивитесь: это стихи!

77 лет… Цифра семь сопровождала её жизнь и даже смерть в 49 лет, ведь 7х7=49. Приехав с Алей в Берлин, она прожила там 77 дней и оставила нам шедевр в письмах, адресованных Абраму Вишняку. После свиданий Марина ночью писала ему послания — нежнее нежного: «Я хочу сейчас радоваться Вам. Мне от Вас нежно». Но духовной выси не получилось, Вишняк тянул её вглубь, хотя и глубоких отношений не возникло. Трагическая нестыковка душ, находящихся в разных измерениях. Она искала абсолют, рыцарство, а этот «спящий красавец» желал вкусно есть, мягко спать, забывая дарить ей фиалки с ароматом нежности и любви. А ведь слово «любовь» в её письмах повторялось сорок четыре раза, а слово «душа/душевный» двадцать семь раз! Но «Все люди берегли мои стихи, никто мою душу», — писала она.

Безусловно, Цветаева была сражена сверхъестественной, звериной интуицией Вишняка, предложившего ей переводить любимого автора — Генриха Гейне «Флорентийские ночи». Для Марины Гейне был «ближе, чем брат». Неслучайная случайность? Генрих Гейне четверть века прожил во Франции, Цветаева — 14 лет, т. е. две семёрки. Оба — эмигранты с драматической судьбой, оба придерживались диеты одиночества. Последними словами немецкого поэта были: «Цветы, цветы! Как прекрасна природа!». Уже стало традицией, что каждый год, в день смерти Генриха Гейне появляется букет любимых фиалок на его могиле. Кто их приносит? Неизвестно, но теперь понятна фиалковая привязанность Цветаевой. Наверное, она приходила к нему, видела этот памятник с неизменными поэтическими атрибутами — лирой, лавровым венком и бабочками, символизирующими души. Возможно, здесь она вспоминала его поэмы-песни. «Из своих больших печалей, я создал маленькие поэмы», — как это близко и понятно ей.

За два года до своей кончины, Гейне с женой последний раз меняют квартиру и переезжают на авеню Матиньон в дом № 3. Поэт был «беспросветно остроумен» и заметил, что французы, в полном смысле этого слова, носят его на руках. Гейне был прикован к постели болезнью спинного мозга — и сиделки выносили его на балкон подышать воздухом и понаблюдать за жизнью Елисейских полей, которая в те времена была такой же пёстрой и шумной, как и сегодня. На доме, где он жил — мемориальная доска, висящая так высоко, что у всех, кто хотел бы её прочесть, невольно слетают шляпы, обнажая головы в память поэта. Марина Цветаева ещё не знала, что будет жить в Париже, стоять у его дома и вспоминать «Флорентийские ночи», и совсем не подозревала, что так озаглавят и её письма любви, написанные в Берлине Вишняку.

После ухода Марины, так мало слов на земле, они уже все были произнесены ею. Нам остаётся только повторять их. Её слова «ладони», мои, несказанные — веер. Не удивляйтесь, веер-tessen был оружием дворянского военного сословия самураев, вплоть до середины XIX века. Веера были стальными, с острыми, как лезвие краями. В бою tessen нейтрализовал противника, элегантно выводил его «из игры». Вот так и мне хочется раскрыть острый веер слов, который бы защитил многострадальную Марину Цветаеву.

Моё противление грусти не может остановить раскачавшийся маятник памяти, выхвативший из бездны времени трагический август 1921 года: преждевременную смерть Александра Блока и расстрел Николая Гумилева. Где похоронен Гумилёв, автор «Поэмы начала», где покоится Цветаева, автор «Поэмы конца» — неизвестно. Сколько их пало в братскую могилу России? Преодолевая страх смерти, они принесли себя в жертву, удерживая высокое проявление человеческого духа — свободную поэзию. Гумилёв мечтал «поднять поэзию до уровня религиозного культа» — и Цветаевой это удалось в неразменном смысле этого слова.

Последняя августовская ночь. Бессонный воздух. Ничего нельзя исправить. Не вычеркнуть эту печальную дату. Великое безмолвие звёзд и сияние луны как просвет в вечность.

2. Инна Богачинская, США

«Ума холодных наблюдений…»

Поэт, журналист, переводчик. Один из известных поэтов в эмиграции. С 1979 г. живет в Нью-Йорке, работает судебным переводчиком.

Родилась в Москве. В раннем возрасте родители Богачинской переехали в Одессу. Там Инна Богачинская закончила Одесское музыкальное училище, а также факультет романо-германской филологии Одесского национального университета им. И. И. Мечникова. Журналистская деятельность началась в газете «Вечерняя Одесса». Первые стихотворения были напечатаны в журнале «Огонек». Ее статьи, очерки и поэтические подборки появлялись регулярно как в республиканской, так и во всесоюзной прессе.

Одним из первых признал Богачинскую как поэта Андрей Вознесенский, дружба с которым длилась до последних дней. Поэт Андрей Вознесенский высоко оценивал поэзию Инны Богачинской и ставил ее в один ряд со «значимыми поэтическими фигурами русского зарубежья», такими как Ю. Кублановский, А. Цветков, В. Бетаки.

«Как все яркие дарования, она противостоит волне, то есть если мода на неоклассицизм, если мода на античные символы, на мраморную холодность в поэзии, то она остается всегда собой, — пишет Андрей Вознесенский в предисловии к поэтическому сборнику Богачинской «Репортаж из параллельного мира».

— Я бы сказал, что это московская школа поэзии, которая идет от Цветаевой, от красок, буйства, от энергии. И противостоит глянцу, холодности».

Творчество Инны Богачинской включено в программу преподавания современной литературы в Одесском национальном университете им. И. И. Мечникова и в Северо-Осетинском государственном университете имени К. Л. Хетагурова (г. Владикавказ). Изучению ее поэзии посвященo множество статей и докладов, представленных на научных конференциях. Литературовед Виктор Финкель посвятил творчеству Инны Богачинской одну из глав книги «Поэты рубежа», которая была издана в Филадельфии в 1999 году.

Статья о творчестве Богачинской включена и в «Словарь поэтов Русского Зарубежья», вышедший в Санкт-Петербурге в 1999 году. Составители словаря отмечают в поэзии Богачинской сочетание и «цветаевской невоздержанности чувств», и «северянинское упоение собою и жизнью вообще». «Ее язык изобилует словами из лексикона научно-технической интеллигенции и неологизмами, ее темы смелы, откровенны и драматичны». Вместе с тем, отмечают «страстную публицистичность, ощущение трагического неблагополучия времени в стихах Богачинской».

* * *

Я перелистываю страницы своей жизни. И ничего в них не понимаю. Как будто они — на иностранном языке. Вероятно, различные реальности и предполагают соответствующие языки.

Что стояло за всем этим? Сумею ли разобраться в изначальном чертеже? Ведь загадка замысла равна загадке воплощения. Хотя сам замысел так же отличается от воплощения, как сущность от всех её определений.

Возможно ли, например, определить звучание каждой ноты в аккорде? Многозвучие неопределимо. Как неопределим аромат какого-то одного цветка в букете. Или оскал волны в убегающем от горизонта прибое. Как неопределимы антенны раздетых веток, то сплетающихся, то отталкивающихся друг от друга, влекомых дирижёрскими вакханалиями ветра. И, конечно же, как неопределимы обороты души, не подчиняющиеся ничему, кроме всепоглощающей, неуправляемой энергии притяжения к свету и тьме.

Я зависаю на острие притяжения. Я всё время на чём-нибудь зависаю. Подо мной переговариваются страницы моей жизни. На какую упасть? Ведь всё равно я ничего в них не понимаю. Но желание прочесть себя в оригинале перевешивает. Хотя, конечно, без подстрочника мне не обойтись. Правда, найти желающих сделать его — ничего не стоит. Мне всегда везло на рекомендации по всем вопросам, остро интересующим моих консультантов: то ли это длина моих юбок, которая, несомненно, является одной из главных определяющих моей сущности. То ли это недостаточно социальный уклад моей причёски. То ли вечно неразрешимые уравнения с моим возрастом и с моей невписываемостью в свою возрастную группу.

Непроизвольно складываются строчки в стиле Маяковского:

Вопрос вырастает могуче, как дерево.

Ответ на него — без конца и без края.

Так кто ж она всё-таки — вечная девочка

Или просто искусно играет?!..

В общем, в консультантах у меня никогда недостатка не было. Тем не менее, я всё чаще обнаруживаю, что многого не понимаю и не могу объяснить. Чувствую, что знаю всё меньше. В этой моей повиснутости между истинами очерчиваются контуры некоторых понятий.

Я знаю, например (или мне кажется, что знаю), ЧТО:

Сегодня — это перепаркованное вчера.

Несчастья награждают ощущением надёжности — своеобразный откуп за продолжение существования.

Болезнь — это лестница к Богу.

Я уже давно не спрашиваю, по ком звонит колокол.

Я знаю, что мы бессильны перед теми, кого любим.

Я плохо считаю, но умею просчитывать ситуации и вычислять ходы. А вот с выходами — куда посложнее…

Я знаю, что женщина, как вершина, притягивает своей незавоёванностью. Доступность и покладистость — привилегия обуви.

Увы — не могу принимать всерьёз тех, кто принимает себя только всерьёз.

Я знаю, что движение само по себе является целью, возможно, оправдывающей всё. Или, наоборот — всё оправдывается движением.

Страх — один из самых властных диктаторов государства эмоций. Свержение его по своей масштабности превосходит любые революции.

Я знаю, что за необщность присуждается высшая мера наказания. Но сама необщность — и есть ВЫСШАЯ МЕРА…

Маршруты души — самые запутанные и вызывающие. Но и самые притягательные.

Высшее человеческое достижение — спасти утопающего в жизнекрушении.

Я знаю, что упорно предсказываемый конец света начинается с распада души. Выходит, уже начался…

Бесполезно класть на весы то, что отдаёшь и то, что получаешь. Равновесия ждать не приходится. Хотя в конечном счёте всё так или иначе уравновешивается, даже если мы этого не осознаём.

Рабство (духовное, физическое, материальное) и свобода — координаты личностной системы. Отказ от всех форм рабства ведёт к высшей форме свободы — к внутренней свободе. Это и есть самое бесценное ДОСТОЯНИЕ ЛИЧНОСТИ.

Я знаю, что мир с миром начинается с мира с самим собой.

Высшая доблесть — всегда ОСТАВАТЬСЯ СОБОЙ. Даже если для этого придётся остаться только с собой.

Я знаю, что невозможно найти себя. Это будет, в лучшем случае, ученическое обобщение ряда характерностей, возведённых в единицу целостной, неизменной структуры. А где-то в ускользающих лабиринтах материи петляет наше крохотно-безразмерное, беззащитно-непобедимое, существующее вне всяких норм и определений «Я». И, соответственно, поиск его — не канцелярская служба с 9 до 5 с перерывом на обед. И сам человек — не спрятанная под ёлкой игрушка. Он, скорее, сродни полезному ископаемому — чем глубже копаешь, тем больше обнаруживаешь. И когда в твоей внутренней Вселенной зажигается Солнце, и голос твой начинает звучать в унисон с гигантским хором неразгаданной, неопределимой, нескончаемой субстанции, то перестаёшь ощущать себя ничтожной песчинкой, произведённой в результате неведомого отбора случайностей. А, напротив, начинаешь чувствовать себя частью необъятного, необъяснимого механизма, приводящегося в действие такой же всеохватной, но невидимой Рукой.

…Так и болтаюсь на очередном острие между истинами. Хотя, согласно непроверенным слухам, Истина (если она вообще существует) — где-то посредине. А я вот не выношу середин, середняков и производное от этого — серость.

Затем, наверное, так маниакально хватаюсь за остроту невычисляемого, непросматриваемого, а только осколочно ощутимого в форме боли или экстаза, затягивающего меня в беспредельность макового моря, как в несложившуюся песню.

Когда это было? И было ли вообще?

…Я иду, нет, скорее, плыву по морю из маков. Я опять нарушила границу заплыва. Я всегда нарушала какие-то границы. И сейчас меня заносит в эту болезненно трепещущую, безоглядную маковость. В этот беспредел недопустимого.

Кусок неба падает и раскалывается передо мной. Примятость маков создаёт ощущение крови. Сжавшееся от осознания потери небо давит на меня зубастой чёрной дырой.

Но я всё равно плыву. Я знаю, что нельзя оглядываться и останавливаться. Не знаю, что меня удерживает на поверхности. Хватаюсь за кусок неба с маковой печатью, как за спасательный круг. Я хочу залатать небо. Но не знаю, приживётся ли к нему инородный кусок. Боль, хоть и небесная, но всё равно — боль. Я становлюсь частью её. Частью этого священного таинства. Меня больше нет. Я уже не осознаю, плыву или летаю. Осознаю только, что этот кусок подарен Небом мне. Это одновременно и мой парашют, и спасательный круг. Я благодарна Небу. Но оно не требует компенсации. Высота и необъёмность компенсируют всё.

Я опять зависаю где-то между небом и маковостью. Замерли страницы моей жизни. И только теперь мне стало понятно, о чём они молчат.

Я набираю воздух. Я уже ничего не боюсь. Я знаю, что меня поддерживает Небо. Прыжок — и я оказываюсь на матовой простыне листа, где маковыми буквами выведено: «УМА ХОЛОДНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ И…» Дальше — не разобрать.

А где-то на самом опасном краю листа алеет маковая клякса в форме сердца.

Но кого в наше время интересует чьё-то там сердце?!..

ДИАГНОСТИЧЕСКО-РЕЦЕПТУРНЫЕ СТИХИ

Зачем приходим мы на этот пир с чумой?

В награду? В наказанье? В праздник боли?

Постичь язык Небес? Расслышать крик немой?

Иль воплотиться в отпрысках? Не боле.

На всех подмостках мира царствует абсурд.

Творящим здесь — замОк. Безгласым — ЗАмок.

Здесь ношу тонную картонные несут.

Клеймо изгоев украшает мудрых самых.

Коль выдан дар тебе — не жажди середин.

И не пытайся от него хоть чем-то излечиться.

Он — твой палач и приз. Но ты в миру один.

С лавиной слов, ревущих, как волчица.

Они таранят мозг. Пальпируют виски.

Сроднив рисковость рифм с рапсодией бессонниц.

Но ведает ли кто, как дни их нелегки

И что к массовкам автор их не приспособлен?

Ведь многолюдье равнозначно пустоте.

Прогресс здесь коронуется регрессом.

Живописует пресса только тех,

Кто фонтанирует монеты в прессу.

Сердец здесь в дефиците перезвон.

И окон глаз, распахнутых друг другу.

Сейчас зрачки впиваются в Ай-фон.

И нет лекарств от замкнутого круга.

Здесь раболепствующим лезет в лапы власть.

Перед безликими все двери нараспашку.

И жизнь здесь для того тотально удалась,

Кто с ложью слит. Кто сутками не пашет.

Но есть ещё иной у жизни элемент:

Квазары душ, целящих мрака пандемию.

И Голос Вещий — Мастер мудрых перемен,

И распрямившиеся нравственно-хромые!

Тогда зачем надежду раздирать?!

Ведь всё и так на гребне и за гранью.

Спасайте мир пилюлями добра!

Они вернутся к вам.

Поверьте!

Позже или раньше…

ЕЩЁ РАЗ — О ЗАКЛЮЧЕНИЯХ ПРОЖЕКТЁРА

Мы — депозитарии диагнозов.

Полигон для студентов Медина.

В бесполезные раунды загнаны.

И в глухом разобщеньи едины.

Стимулянтами нашпигованы.

Недосказаны. Не согреты.

Лишь тогда разлучаемся с гонками,

Когда вносят нас в «скорой» кареты.

Перекрыты товарными бирками.

От закупорки в душах синюшны.

Каждый общим пороком зомбирован.

В метраже своей славной конюшни.

Запряжённые в штампы и в комплексы,

Ангажированы паранойей.

Бьёмся в кровь об уступы знакомые.

А потом — о судьбе своей ноем.

Мы — заложники модулей массовых.

Под их дудку танцуем поныне.

Прикрываемся царскими масками,

Проживая свой век крепостными.

Жизнь — процесс познавательно-ждательный.

А познание — не санаторно.

Есть в нём кражи, дурдомы, предательства,

И пульпит жизнетворных моторов.

Каждый свой выбирает аквариум.

Мне зависимость — что гильотина.

Пусть — пустыня. Пусть — рифы коварные.

Я за вольный свой дух заплатила.

Можно дурью и умностью маяться.

Защищать эскадрон диссертаций.

Но важней — жизни вычислить матрицу,

Чтоб с навязанной догмой расстаться.

…Пора предаться Истине, пора!

Она себя ни в чём не исчерпала.

Всё остальное — блеф и мишура,

Проказы эфемерного опала…

1 Опал — драгоценный камень, меняющий свою окраску

ГЛАС О ВСЕОБЩЕМ ОЧЕЛОВЕЧИВАНИИ

Александру Таращанскому

Поздно нас почитает прозрение

Из-за самодовольности дутой.

Мы — глобального озверения

Недозревшие полу-продукты.

У Земли — перманентное кровотечение.

Помогите хоть чем-нибудь!!

Каждый слог превращаем в баталии.

То с партнёром разлад. То — с коллегой.

Неужели ещё не устали мы

В этих бойнях сражаться нелепых?!

Слышите, стон раздаётся родителей:

— Дети, хоть ради себя, пощадите нас!

Тряска душ — атрибут воспитания

За непостиженье уроков.

Отбываем свой срок испытательный,

Не смирясь с приговорами срока.

Как стрела, крик несётся с Гаити:

— Помогите!

Прочитайте глаза ваших спутников.

Растопите неверия льдины.

Ведь в душе все аллеи запутаны.

И, как звёзды, они нелюдимы.

Для чего водрузили на душах несъёмный замок?

Ведь и так ни себе, ни другим мы не можем помочь.

Мы пружиним пред боссами спины.

Кто слабее, тех жалим, как змеи.

Вот бы стать нам друг к другу терпимей!

Но, похоже, что мы не сумеем.

И летит из Галактики глас, милосердьем исполненный:

— Человечьтесь. Мудрейте. Пора, наконец-то, опомниться!

И СНОВА О РОДСТВЕ НЕБЕСНОГО И ЗЕМНОГО

Мы часто мечемся, как мелочь.

Что колоколит в кошельке.

И расставляем неумело

Акценты ценностей. Ни с кем

Не можем без интриг общаться.

Отдать, не требуя взамен.

Гнут комплексы и домочадцы

Нас. И стабильность перемен.

Мы в курсе слухов, мод, прогнозов.

Кто с кем. Кто — врозь. Кому — отбой.

То чтим кого. То — не выносим.

Ну, а знакомы ль мы с собой?

Что знаем о броженьях тайных

В своём непознанном нутре,

Где встретишь Шамбалу Алтая,

Тибетский храм и Назарет?

Фантомы Рериха с Блаватской,

Иисус и Будда — одному

Нас учат: тьме не поддаваться.

Зажечь свой свет, идя сквозь тьму.

Быть в круге первом для удара.

Знать — не заставит ждать второй.

Всё принимать, чем жизнь одарит.

Стоять за Истину горой.

Юродивым прослыть у стада.

Всё потеряв, взойти с нуля.

Не опускать свой звёздный статус.

Быть Гиппократом для землян.

МЫ С ЛУНЫ ОДНОЙ…

Моему мужу Грише в день рождения

Ты — моё крыло.

Будда. И Крайон^[1].

На душе светло,

Когда мы вдвоём.

Мы с тобой пришли

Из других широт,

Из такой Земли,

Где наоборот

Вертятся мозги,

Блудит голова.

Хоть на Марс сбеги —

Обожжёт молва.

Здесь что шаг — ожог.

Травля и война.

Мир для нас чужой.

В нём нескладно нам.

Зашифрован код

Этого житья.

Ты с Луны какой?

С кой свалилась я?

Ведь средь пустоты,

Льда, пинков, огня

Здесь — НЕОБЩИЙ ТЫ

И чуть-чуть меня…

МОЛИТВА МАТЕРЕЙ

Молитесь за детей. Послушных и строптивых.

Ведь нашу жизнь они наполнили своей.

Не создано ещё значительней мотива,

Чем монолитная молитва матерей.

О, Господи, прости в них наши отклоненья —

Разомкнутость души. И замкнутость углов.

И хоть они для нас по жизни — оппоненты,

Мы просим, чтоб не нам, а им, чтоб повезло.

Чтоб не случалось им пройти огонь и воду.

Быть в рабстве у пилюль. У рюмок. У любви.

У собственных детей, что нас в тупик заводят.

Пусть и себя, и мир сумеют удивить.

Чтоб был их путь земной размашист и немерян.

Чтоб на своих ногах. И при своём уме.

Чтоб разобраться в сути бытия сумели.

И поняли — уметь достойней, чем иметь.

Не ждите от детей с собой единых действий.

Хоть выходцы они из наших кровных недр.

Всё так, как быть должно.

Всё к лучшему.

Надейтесь!

Компьютерных программ для материнства нет.

Понять бы, что они — свободная стихия,

Отдельная от наших страхов и надежд.

Мы сами ведь творили выходки лихие,

Что каждый нерв у наших мам балдел.

Кто бросил вас, кто предал — и за тех молитесь.

Нам курс «священной боли» звёзды взять велят.

Увы, преподают его родные лица.

Ведь дети — посланные нам учителя.

Молитесь за чужих, за сложных и колючих,

За изгнанных и избранных детей.

Ко всем найти пытайтесь свой особый ключик,

Чтоб по орбите их хоть раз бы с ними пролететь.

Пусть будет этот зов услышан Небесами,

Чтоб нашим чадам стать добрее и мудрей!

Чтоб их в любых мирах хранили и спасали!

Да сбудутся,

да сбудутся

молитвы матерей!

НЕ ВПОЛНЕ ВАЛЕНТИНОВО ОТСТУПЛЕНИЕ СУПЕРВАЛЕНТИНОВОМУ АДРЕСАТУ

Моему мужу Григорию

Ты — как редкое январское солнце —

пробился через непробиваемость моих заслонов.

Ты — чемпион среди всех

несостоявшихся притязателей.

Ибо ты — вне задубевших формул

и обезличенных эталонов.

Ведь я существую в параметрах безмерности

и признаю только космический код обязательностей.

Ты распахнул для меня

свои галактические необъятности,

Чтобы я смогла в них вписаться

своею душой необщею.

А я, как корабль, качаюсь

на волнах да-нетности в поисках ясности

И всё более замыкаюсь в своей

оторванности заоблачной.

Я не вмещаюсь

в питомники дрессированных исполнителей

И в скуднотемье славоманьячных

служителей литобъединений,

И в бесцветные сборища светских статистов

с репутацией суперсомнительной,

Преуспевающих в нанесении

себе неподобным смертельных ранений.

Воздуха! Воздуха!

Дыхание перехватывает, как у астматика,

Из-за повсеместной дебилизации

нашей цивилизации.

Крик выстреливает из сердца:

— Образумьтесь! Станьте друг к другу

добрей и внимательней!

Это и есть достойнейшее достижение

в личностной реализации.

…Вот такое получилось

не «Валентиново отступление».

А сказать хотелось тебе то,

что в словесную форму не облекается.

Ибо ты один вмещаешь

мои невместимости и миры параллельные.

Ты ОДИН — и точка —

Источник Любви неиссякаемой.

О СЕРИАЛЕ, ЗАПРАВЛЕННОМ ПАРАДОКСОМ

Программирован мир на потерю и поиск.

С парадоксом скрещён.

Как роман детективный, что читаем запоем.

С вечной жаждой: — Ещё!

На развалах души — всё иксы да шарады.

Бездорожье и дрожь.

Выстрелом — почему? — в мире, как на эстраде:

Все на сцене. Но врозь.

Направляем зачем мы змеиности ядов

И булыжники зла

В тех, кто так же, как мы, разрывается рядом

В непролазных узлах?!

Кто постиг, для чего этот кросс безмаршрутный,

Вывел корень из «я»?

Трудно спеться с собой. И в других вникнуть трудно.

Осознать, кто судья?

Отлучается всё, что считалось несъёмным.

Боль футболит ва-банк.

Но всему вопреки продолжаются съёмки

Сериала «СУДЬБА».

Где то вспышки, то мрак, то пустырь, то массовки,

Пряник в паре с кнутом.

Только б Дух, только б Дух нас не предал бойцовский,

Чтоб сквозь тернии к звёздам потом!

О СОЕДИНИТЕЛЬНОЙ РАЗДЕЛЁННОСТИ И О НЕСГОВОРЧИВОЙ ЛЕТУЧЕСТИ

Плакатным языком заката

Зарделось неба полотно.

Всё скреплено друг с другом как-то,

Хоть равно и отделено.

Сок солнца сонный дух разбудит

В застенках сердца протечёт.

В ком, может быть, проснётся Будда.

А, может, кто-нибудь ещё.

На дерибасовско-московский

Мотив — бродвейский бубен лёг.

Душа и разум в нестыковке

Друг другом каждый обделён.

Устали созерцать светила,

Как все, весомые собой,

Ось сострадания сместили

На сей планете голубой.

Так люди это или тигры

Грызут себя и всех подряд?

Код человечий не постигли

Им впору хищников наряд.

А небо, небо побледнело

От анемии облаков.

Как подпись порванного нерва,

Размашист молнии прокол.

Вот в кадре — туз. А после — туча.

И в душу вновь вступил не тот.

Жизнь несговорчиво летуча.

А, может, в этом высший толк?

О СОЕДИНИТЕЛЬНОЙ РАЗДЕЛЁННОСТИ И О НЕСГОВОРЧИВОЙ ЛЕТУЧЕСТИ

Плакатным языком заката

Зарделось неба полотно.

Всё скреплено друг с другом как-то,

Хоть равно и отделено.

Сок солнца сонный дух разбудит

В застенках сердца протечёт.

В ком, может быть, проснётся Будда.

А, может, кто-нибудь ещё.

На дерибасовско-московский

Мотив — бродвейский бубен лёг.

Душа и разум в нестыковке

Друг другом каждый обделён.

Устали созерцать светила,

Как все, весомые собой,

Ось сострадания сместили

На сей планете голубой.

Так люди это или тигры

Грызут себя и всех подряд?

Код человечий не постигли

Им впору хищников наряд.

А небо, небо побледнело

От анемии облаков.

Как подпись порванного нерва,

Размашист молнии прокол.

Вот в кадре — туз. А после — туча.

И в душу вновь вступил не тот.

Жизнь несговорчиво летуча.

А, может, в этом высший толк?

ОДА РОМАНТИЧЕСКОМУ РОДУ

Я — вечная дочка полка,

Случайных сцен, плеч и пристанищ.

Дух взлётов меня опекал.

Дух срывов мне голос поставил.

Всем беловоронным — родня.

Сама для себя я семейка.

Упавших согреть и поднять

По жизни я только умею.

С печатью ночного метро

В мандате подземного братства

Устав безуставно суров.

За честь в нём предписано драться.

Нельзя продавать там и врать.

А разве кто лучше научит,

Чем этот подземный Сократ,

Чем этот бесхозный попутчик?

Есть несокрушимый союз

Лиц, не примыкающих к стаду.

Его вожаков не боюсь.

Под дудку плясать их не стану.

Вскормил меня вихрь морской

И голос гонимых галактик.

Не брат мне пузатый покой.

Мне сёстры — из рода крылатых.

Не в моде теперь романтизм,

Его обнажённые оды.

Но веяньям всем супротив,

С ним буду любезна народу…

ПАМЯТИ АНДРЕЯ ВОЗНЕСЕНСКОГО

Невыносимо, когда бездарен.

Когда талантлив — невыносимей.

Андрей Вознесенский

Перешли Вы без спроса границу фатальную,

Попросив убежище поэтическое.

И такую безбрежную брешь на Земле оставили!

Но куда, куда подавать апелляции или петиции?

Вы неслись Икаром в пространствах словесности.

Антимирностью в муравьиных мирках не встраивались.

Из-за псов цензурных сколько строчек повесилось!

Но сейчас вернуло их Вам духоводство астральное.

Вы — лихой архитектор рифмотворного мироздания.

Без чертежей такой себе СТИХанули памятник,

Что сравним с Хеопса постройками пирамидальными!

А сейчас Ваши строчки сиротски сжались, как звёзды упавшие.

Невыносимо, конечно, носить первородства отметину.

И быть бессрочно призванным падежом творительным.

Но вершинные сферы Вас многомерно заметили.

Что Вам до мелководных непринимателей и корителей?!

Хоть и были в своё Михайловское Вы сосланы.

Но, по сути, Вы — галактический командированный.

Искони боль с творением слыли сёстрами.

И того, и другого с лихвою Вам было даровано.

Вы, похоже, изрядно пресытились земными качелями.

И Душа Ваша нынче в осиянных просторах греется.

Только что же станется с листом дубовым виолончельным,

Кто, кто без Вас его обессмертит, Андрей Андреевич?!

ПОЭТИЧЕСКО-АФОРИСТИЧЕСКАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ МИРОВЫХ СТАНДАРТОВ

Богдану Чуфусу

Каждый пророк в этом мире гоним и храним.

Битый толпою обычно избранник для Бога.

Случай — по жизни — исконно Творца псевдоним.

Голод — расплата за сладкое слово «свобода».

Издревле боль — к тайным сейфам сознания ключ.

Блудит любовь, к чьей-то жизни боясь швартоваться.

Розовый куст, хоть искусен, но злобно колюч.

Изгнанным вслед часто плещется море оваций.

То, что нас губит, обычно магнитом влечёт.

В праздниках прячется жало разлук и разладов.

В cтане стяжателей верное ль сыщешь плечо?

Тошно с другими. Но ведь и с собой мы не ладим.

Сюрреалистски сюжетная странствует нить.

Брод ли избрать? Иль причалить к болотцу какому?

В собственных сбоях сподручнее ближних винить,

Коли с собою мы шапочно в сути знакомы.

В театре абсурда всегда без партнёра Мудрец,

И без ролей. Разве Мудрость бывает в фаворе?

Как научиться в зверинце людском не звереть?

Ни самолюбцем не стать, ни покорным придворным?

Как научиться не взвыть в картотеке потерь

И осознать — наш наставник невидимый Некто?

Как разглядеть в пораженьи победы подтекст

И автономно прожить с ориентиром на Небо?…

ИННАсказательные СТИХИ

По Земле Инназемно свершаю круги.

Сколько круч мне ещё здесь протопать?

Героиня неслыханных драматургий,

Учредитель крамольных утопий.

Вижу то, что увидеть другим не дано.

Вычисляю сердец алгоритмы.

Пир — закваска чумы. А по сути — одно.

Только б с этим суметь примириться!

Кувыркаемся в камерах собственных шкур.

Кроим кров свой, и комикс, и триллер.

Честь продай — власть купи. Миг пасуй — век рискуй.

Тонны каш мы себе заварили!

Тошно от тектонических сдвигов в Душе,

От мирского мандата, в котором

Ты обязан вписаться в кривое клише:

В стадность, в фальшь, в бессловесность и в торги.

Врём другим: — Всё окэй. А внутри — апогей

Обвинений, сомнений, соблазнов.

Голос сверху взывает: — Проснись и прозрей,

Чтоб спасти Луч во тьме непролазной!

В этом пункте обменном невежд и наук

Мастер — суть над собой поднимайся!

Даже если безмолвье в ответ на «Ау!»

Вверх и только! На то он и Мастер.

Даже если одна лишь взята высота,

Стоило за неё побороться.

Хоть в миру ты — бельмо, небожитель, чудак.

ИННАземье — печать первородства.

3. Абдукаххор Косим, Таджикистан

Поэт Косимов Абдукахор Сатторович (псевдоним Абдукаххор Косим) родился 27 января 1965 года в Таджикистане, в совхоз-техникуме имени Куйбышева Вахшского района. Образование высшее — педагогическое. С 1983 по 1985 служил в рядах Вооружённых сил СССР.

Поэт-песенник, переводчик, журналист «Отличник образования и науки Республики Таджикистан» («Отличник культуры Республики Таджикистан», высшее педагогическое образование, автор более 100 песен на таджикском и русском языках, автор 12 книг, участвовал в Антологии современных евразийских писателей, антология «Воспоминание» поэтического фестиваля Меделин-Колумбия, антология «Голоса поэтов мира» — Мексика, «Мировые поэты» — Непал также на более 20 сборников в России, Германии и т. д.

Его произведения переведены на английский, испанский, китайский, французский, немецкий, сербский, португальский, турецкий, азербайджанский, персидский и другие языки.

Главный редактор газеты «Хидоят» Народно-демократической партии Таджикистана.

Сопредседатель литературного совета Международного союза писателей Ассамблеи народов Евразии, член Академии Российской литературы. Серебряный призер фестиваля фестивалей «Лиффт»

Обладатель Гран-при (Выдающиеся победители) 1-го Всемирного конкурса поэзии спутникового телевидения 2020, Пекин, «Медаль Сергея Есенина-2020», «Орден Махатмы-2020»

Гран-при Международного фестиваля имени де Ришелье «Бриллиантовый Дюк» и других наград.

«Город спит»

(песня)

Город спит,

лишь только мотыльки

влюблённые у фонарей кружатся.

Я приду,

меня ты только жди,

в моей любви прошу не сомневаться.

Я приду,

Когда пойдут дожди,

И смоют горя и печаль разлуки.

Я приду,

когда ты спишь одна,

И обнимаешь вся в слезах подушку.

Город спит,

а я брожу один,

И проклиная рок, себе твержу.

В эту ночь,

К тебе я полечу,

и вместе встретим, мы любви зарю!

Я приду,

Лишь помни обо мне,

И мы в объятиях растаем вновь.

А сердца,

пылают от любви,

Обожги нас госпожа любовь!

Без тебя,

повсюду пустота.

На струнах сердца скука вновь играет.

Без тебя,

зима и холода,

И ветер-волк, мне душу растерзает.

Я приду,

Когда пойдут дожди,

И смоют горя и печаль разлуки.

Я приду,

когда ты спишь одна,

И обнимаешь вся в слезах подушку.

Посвящается А. С.Пушкину

Я прошёл по местам, где он был.

На скамейку присел, где сидел.

Я поэту стихи посвятил,

Только вот прочитать не успел:

На колени сражённый упал,

Пулей сердце обида прожгла.

Почему же того, кто прощал

Смерть разочек простить не смогла.

Газель

Ушла ещё одна весна из вёсен лет — ушла.

Вновь искрой ослепил мой мир твой чудный свет — ушла.

Незабываемая боль любви крылом коснулась,

Остаток сердца мне разбив, не дав ответ — ушла.

Цветов бесчисленных сады цветенья не познали,

Но аромат моих надежд твой ищет след — ушла.

Хочу ребёнком снова стать — родиться вновь хочу…

Но мать надежд, больная мать, сказала нет — ушла.

Не умирающая боль разлук — души хозяйка,

Ушла, оставив иглы там — любви ответ — ушла.

Перед глазами жизнь прошла обманутая снова.

В кокетстве пьяная была, что не секрет — ушла.

Каххор ты, всё ж нашёл себя, пусть поздно, но нашёл.

С улыбкой на лице: «А где обратный мой билет?» — ушла.

ГАЗЕЛЬ

В надежде лик увидеть Твой, я деревом гляжу и сохну.

Объят божественной мечтой, жду зарева, гляжу и сохну.

Хоть сущность Бога далека, и велика, и глубока

Ветвями глажу я ветра, всё глажу и гляжу и сохну.

Я верю, явится из дней, росток из высохших корней.

Надежда, радость жизни всей, а я пока гляжу и сохну.

Терпение меня пьянит, ведь счастье небо золотит!

Росток ветвями шелестит, танцует! Я — гляжу и сохну.

ВОДОПАД

Ушёл сквозь пальцы водопад, как милой волосы, однажды.

Тряхнула, будто, головой, облив водой меня, однажды.

Ударилась вода коса, о землю и…разбила сердце,

И тут же склеила его, в миг окропив собой однажды,

Ушла сквозь пальцы, шелест вод мелодией в душе осталась.

Остался в каплях солнца свет, что забрала она, однажды.

И поглотил их горизонт — светило и его улыбку,

И чашу полную тоски разбил о камни скал, однажды.

Каххор влюблённый в водопад, своей возлюбленной грезит,

Опохмелился красотой и вновь ушёл ни с чем, однажды.

БРАТСТВО!

Известно всем, таджики дружбу ценят,

Ведь знают: в пальцах сила кулака!

Таджик с Россией, братство не променит

На благо мира, дружба на века!

Плечом к плечу в боях мы с вами были.

Врага гоняли по Европе всей.

И в землях русских, головы сложили

Таджик, узбек, татарин и еврей.

Мы чтим благословленный дух народа.

С Россией рады, и…душа болит.

Для нас свята, российская природа

В земле, которой и таджик лежит!

* * *

Где бы я не был, всегда с тобой,

О, Родина, любви моей ты талисман.

Сокровища мира, ничто для меня,

Ты моя корона и трон, Таджикистан.

Я ГОРНАЯ РЕКА

Я горная река бегу своим теченьем,

О камни спотыкаясь я лечу.

И возвышаюсь я от взлётов и падений,

Предназначением судьбы я дорожу.

Но иногда меняют русла люди,

Чтоб оросить поля, луга, сады,

И этому я рад своим предназначением,

Ведь жизни не бывает без воды.

Теку я в жилах деревьев и растений,

Во всём живом, что окружает нас.

И возвышаюсь снова испаряясь,

Плыву по небу облаком для вас.

Что нам золото — это всего лишь метал,

Даже если его ты мешками украл.

И красавицы тоже всего лишь мираж,

Человечеству только добро педьестал.

* * *

Пред Аллахом ответ нам придётся держать,

За грехи, что при жизни смогли избежать.

Как же нам отвечать на вопросы Судьи?

И себя человеком, хотя б называть?

ЛЮБОВНАЯ, ГРАЖДАНСКАЯ ЛИРИКА, ГАЗЕЛЬ, РУБАЯТ, ЧЕТВЕРОСТИШИЕ

Приветствие

Добро пожаловать, друзья, в край солнца света и любви!

Пусть исполняются желанья, мечтанья, Бог благослови!

Кто с миром к нам придёт, мы рады вам распахнуть души врата,

Здесь, в нашем крае лучезарном, извечно правит доброта,

Для нас друзья близки, как братья, и слово сказано не зря,

Сердечно встретим и проводим, их за визит благодаря.

Таджикистан — край гор могучих, здесь ангел света был рождён,

Мы ценим Матушку-природу, и низкий ей от нас поклон.

Под куполом небес высоких здесь каждый светом озарён,

Те, кто сады и реки видел, навеки ими покорён.

И чтит добро, законы мира трудолюбивый наш народ,

В венок содружества навечно цветок души его вплетёт!

ГОРИ, ПОЭТ!

Гори, поэт, но не сдавайся,

Удел поэтов пламенеть.

Себе ты верным оставайся,

Добра ты гимны должен петь.

А жизнь бежит, дорога вьётся,

Ты не ищи любви людской.

Душа болит, от боли бьётся,

Поэт, забудь ты про покой.

До смерти огненное Слово,

Не уставай ты сочинять.

Ты не ищи пути другого,

Удел твой — души исцелять.

Поэт всегда живой

Я выдержу любые испытания,

Что предначертаны Аллахом и судьбой.

С людьми ищу духовного свиданья,

Мне, нипочём, ни холод и не зной.

Шершавы уж давно мои ладони,

И волосы покрыты сединой.

Корабль счастья утонул давно ли?

Плот волны горя не утопят мой?

Барахтаюсь у берега надежды,

А ангел смерти шепчет мне: «Постой!

— Куда спешишь? Какой же ты невежда!

Пора тебе, о смертный, на покой!»

— Нет! Не могу! — Стучусь сильнее в двери,

— Откройте-же, Несу вам, люди, свет!

Пусть я уйду, невелика потеря,

Но я оставлю в этой жизни след!

* * *

Отчизна, ты — поэзия моя!

Отчизна, Ты — поэзия моя, всех благ благословенье.

Ты всё, что было, всё, что есть, надежд моих знаменье.

В тысячелетиях врагов немое зло:

Они и ныне бросить камень рады,

Но камни гор Твоих, земли Твоей — Тебе в награду:

Из них дома Ты выстроишь назло.

Я щит Твой, Родина, защитник Твой от бед.

А Ты — судьба моих счастливых лет.

И всё ж иные камни след свой оставляют.

Души я нитью раны эти зашиваю.

Я ставлю на ноги Тебя, благословляю,

Всё потому, что лишь с Тобой в душе пылают

Цветы садов Твоих, что счастьем называют!

Чтоб Ты была — готов я пылью стать.

Чтоб Ты жила — я жизнь не пожалею.

И, если будет нужно, мёртвый я сумею

Восстать из праха и костями защищать

Твоё величие, Отчизна. И, если будет нужно,

Я мёртвых подниму, и в ряд мы встанем дружно!

Не дам пройти врагу, о Родина моя.

А как иначе, ведь и мёртвый — сын твой я!

ЧУЖБИНА

Губами высохшими… Сердцем высохшим от мук

Влачу я ноги ватные свои в неволе.

Ветра чужбины воют по несчастной доле…

Презренья нож у сотен тысяч рук.

Исподтишка они выцеливают душу

Словами, взглядами: хочу оглохнуть я…

Даже цветы чужбиной пахнут, суть моя

Пропитана чужими голосами. Рушу

В себе я этот мрачный дом без окон,

Чтоб ветер Родины мне губы увлажнил,

Чтоб ветер Родины мне сердце остудил.

Овеял запахом любимой чёрных локон.

Чтоб запах матери почуял не во снах…

Но это всё останется в мечтах

Затем, что ветер злой пронизывает тело,

Как сотни тысяч стрел. Глаза я открываю:

Я волка раненного словно призываю.

На грудь бросается тот ветер — волк умело,

Царапает мне душу… Не могу…

Мне нынче не хватает смелости сказать,

Что без Отчизны тяжко умирать…

О, Родина — я лишь тобой живу!

Таджикистан

Таджикистан, край гор могучих,

Край родниковых рек и ручейков,

И тополей от крови Сиявуша^[2],

И плачущих над ними облаков,

С тобою я силён и безмятежен,

С тобою я во сне и наяву.

Ты воздух, что вдыхаю полной грудью,

Всем существом я лишь тебя люблю.

Ты край мечты, любви, тепла и света,

Ты словно рай, но только на земле.

Благослови меня, моя страна родная,

И ничего не нужно больше мне.

Поэты и мыслители Востока

Волшебным словом покорили свет.

Ведь были рождены они тобою,

Любить тебя оставили завет.

Благословленная земля — Таджикистан,

Памирских гор холодный ветерок.

Хлопковые поля, жара Хатлона

Всех манят, словно ночью огонёк.

О камни бьётся горная река,

И серебрится снег на высоте.

Таджикистан! Лишь ты моя награда,

С тобою я иду к своей мечте.

ДУША

Благодарю Творца за то, что радуга в словах цветёт,

Что соловей моей души для всех без устали поёт.

Опять мой сон меня оставил, опять в словах купаюсь я,

Словами душу раскрываю. О бедная душа моя!

Ты всё на свете принимаешь, горишь без дыма как в аду

От боли, гнева и терзаний. На помощь я тебе иду:

Газелью, рубаи, стихами тебя от бед укрою я.

И заслонит тебя собой как щит поэзия моя.

Надеждой горе побеждаю, а верой силы я коплю,

Любовью счастье обретаю, и над могуществом парю.

Душа моя преград не знает. Весь мир — вселенная ей дом!

Душа поэта будет вечна, ведь так завещано Творцом!

ЗЕЛЁНАЯ СТРАНА ВОСПОМИНАНИЙ

Зелёная страна воспоминаний,

Везде фрагменты жизни, как в кино.

Трагикомедия, поэма… Нет, постой,

Любви моей цветущий сад там виден,

А из печалей тёмный лес густой.

Там жеребёнком скачет по поляне…

Я детство вижу словно бы в раю.

И словно лань облизывает раны

У пропасти желаний на краю.

А волк сомненья — нечто, неудачи…

В густом лесу мне слышен только вой.

Лишь матери моей воспоминанья

Приносят в душу радость и покой.

На горизонте солнце вдруг восходит

И освещает память прошлых лет.

Зелёная страна воспоминаний,

В моей больной душе оставит след!

В память о Сергее Есенине

Ты не смог хоть в Хоросане

Открыть двери — ну что ж, не судьба.

Ты в поэзию открыл ворота

И остался в сердцах навсегда.

Шаганэ тоже рядом с тобою,

Ты бессмертие ей подарил,

И во веки веков вы живёте

В мире лирики, что сотворил.

Мир веселья, печали, разлуки

Вы Стихом укрощали не раз,

И Есенина в роли Меджнуна

До сих пор помнит чудный Шираз.

Слышно имя Шаганэ

Сказала пери: «Саади

Целовал лишь только в грудь».

Тут мораль одна простая:

Только в сердце наша суть.

Он хотел найти местечко,

И писал бы рубаи,

И украл бы то сердечко

Поцелуями в груди…

Шаганэ твоя с тобою,

Целовал ты, как поэт,

Как художник бесподобный,

Рисовал её портрет.

Соловьём запел в Ширазе,

Может быть, и в чайхане.

В этом пении столетья

Слышно имя Шаганэ!

От ладони до ладони

От ладони до ладони

самый трудный, долгий путь.

От ладони до ладони

нам понять бы жизни суть.

Мы касаемся ладони,

но не чувствуем души.

Это значит: путь нелёгкий

мы пока что не прошли.

От ладони до ладони

надо бы пчелой летать

И пыльцу любви по жизни

потихонечку собрать.

Через горы недоверья,

через ложь, вранье, обман,

Через реки недомолвок,

злодеяний океан

Нам пройти бы и остаться

просто добрыми людьми

От ладони до ладони

созидания любви.

Романс «Вальс влюблённых»

Танцуем вальс влюблённых под дождём.

Друг другу смотрим в огненные очи.

Обнявшись, крутимся с тобой вдвоём,

Укрывшись под покровом тёмной ночи.

Эх, ночка тёмная, прошу, не уходи,

Дай время нам любовью насладиться,

Эх, ночка тёмная, меня не подводи,

Влюблённым дай любви вина напиться.

В душе моей огонь любви горит.

В губах твоих есть сладость утешенья.

Я всё и вся хочу с тобой забыть,

Лишь чувствовать любви прикосновенье!

Весенний тёплый дождик моросит,

Лаская нежно чудным ветерком.

А музыка любви в сердцах звучит:

Влюблённые танцуют под дождём!

Абдукаххор Косим

2016 г.

ТЫ НЕ БУДЕШЬ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ НОЧАМИ?

Ты будешь приходить ко мне ночами?

И твердишь это в мыслях себе.

Обнимая то фото на память,

Проливаешь ты слёзы по мне.

Ты в пространство моё вторглась,

Ну и что ж, это просто любовь.

Я тобою живу, это знаешь,

А твердишь, что не слышишь мой зов.

Ты хоть выкинешь снова планшет —

Ничего, завтра купишь другой.

Набираешь вновь буквы невольно

И напишешь: «ТЫ ГДЕ, ДОРОГОЙ?»

Не поможет волшебное слово?

Это точно, слова ни к чему.

Ведь любовь — это воздух, чем дышим,

И она порождает мечту.

МЫСЛИ О ТЕБЕ

И снова ночь и мысли о тебе…

На струнах сердца скука вновь играет.

Душа мигает, словно огонёк,

Который потихоньку угасает.

И темнота всё пожирает вновь,

Не видно ничего, одни мгновенья.

Когда зарю встречали мы с тобой,

Ласкала душу сладость утешенья.

И музыка опять звенит в ушах,

Хочу я вновь от радости плясать.

С тобою, словно ангелы на небе,

Под музыку любви потанцевать.

А иногда ты освещай мой путь,

О луноликая, тобою я живу.

Быть может, я приду когда-нибудь.

Не в песне, не в стихах, а наяву.

Быть может

Быть может, я вернусь к тебе весной,

Желанным воздухом любовь мою вдохнешь

И с наслажденьем выдохнешь всю грусть,

Но прошлое никак ты не вернешь.

А может быть, вернусь к тебе я летом

И соловьём под окнами спою.

Прислушайся — и ты поймёшь, родная,

Что я с тобой и лишь тебя люблю!

Быть может, осенью к тебе приду,

К ногам листвою жёлтой упаду.

Неужто мы дожили до седин,

Чтоб ты была одна и я один?!

А может быть, вернусь к тебе зимой,

Теплом камина я к тебе войду.

Хоть нет меня — душа моя с тобою,

И за любовь тебя благодарю!

Мои мысли

Лес моих размышлений,

Ты так тёмен порой,

Что в пути от сомнений

Я бреду сам не свой.

Мысль взмахнула крылами:

Зорок взгляд сквозь туман.

Полно сердце мечтами…

Только гложет обман:

Словно в лес просветленье

Никогда не придёт,

И тогда, как в затменье,

Мысль, как солнце, взойдёт!

ЛАМПА АЛАДДИНА

В сказке я очнулся прямо на востоке,

Лампу Аладдина дайте мне.

Джина выпускаю, о любви мечтаю.

Чтоб она была в моей судьбе!

Припев:

Лампа Аладдина, лампа Аладдина,

Увези меня к любви моей.

Лампа Аладдина, лампа Аладдина,

Увези меня к весне моей!

В сказке дай очнуться, милой приглянуться:

Тот, колдун хитёр, но самодур.

Стань же ты хитрее, и ко мне скорее

Привези красавицу Будур!

Припев:

Лампа Аладдина, лампа Аладдина,

Увези меня к любви моей.

Лампа Аладдина, лампа Аладдина,

Увези меня к весне моей!

Девушки востока сказочные пери,

Зулфия, Шахноза, Шагане.

Джина отпускаю, лампу я сломаю,

Здесь все девушки по сердцу мне.

Припев:2

Лампа Аладдина, лампа Аладдина,

Не нуждаюсь больше я в тебе.

Лампа Аладдина, лампа Аладдина,

Покорился я своей судьбе.

Прости, прости!

Тебя я днём и ночью вспоминаю,

Проходишь ты холодным ветерком.

Тебе я времени не уделяю,

Но кто-то тут пойми ты, ни при чём.

Журчаньем горная река сказала:

— Скучаешь где-то, проклиная рок.

Хотел я полететь к тебе, родная,

Но в сети я попал — прости, не смог.

Ночами вспоминаю о тебе,

Забыть тебя ничто мне не поможет.

Бессонница и грусть терзают душу.

— Придёшь ли ты?

— Да, я приду,

быть может.

Воспоминания порою так прекрасны,

В словах любимой песни только ты.

Хоть нет прелестнее тебя на свете,

Устал я ждать,

уйду,

прости,

прости!

Расставание

В моей душе лишь горечь расставаний,

В твоей судьбе лишь новый поворот.

Моя душа и днём и ночью плачет,

Твоя душа от радости поёт.

Я потерял вновь сладость утешенья,

Ты променяла первую любовь.

Тоска меня безмолвно пожирает,

А ты другому даришь счастье вновь.

Другой тебя на танцы приглашает,

Другой тебя в объятиях сожмёт.

Как я тебя, никто, пойми, не любит,

Как я тебя, никто с душой не ждёт.

Тебе пою романсы я ночами,

Гитара плачет, а душа горит.

Давно живу одними лишь мечтами,

Но не устану я тебя любить.

Однажды ты поймёшь, что ошибалась,

И вспомнишь, как любили мы без слов.

Но жизнь прошла, сама уж виновата,

Не сберегла ту чистую любовь.

Не прячусь я

Не прячусь я, мне просто очень плохо,

Как белка в колесе всегда бегу.

Хочу дойти до цели — бесполезно,

Из колеса я выйти не могу.

О верности порой не надо слов,

Ведь сердцу не прикажешь не любить.

Хоть прячемся мы иногда, как тени,

При свете выйдем, нас нельзя забыть.

Ты влюблена в поэзию, я знаю,

Поэзия горения души.

О том же я давно уже мечтаю,

Чтоб ты писала лучшие стихи.

Я вижу, как почувствуешь ты боль,

Мне снится, как страдаешь по ночам.

Страдая, мы становимся поэты,

Сгорая, волю мы дадим мечтам.

Не говори мне ничего…

Не говори мне ничего:

Я по глазам всё прочитаю.

Приму с душой твою любовь,

Своё бессилие признаю.

Меня пленила красотой

И нежностью своих признаний.

Будила ты во мне любовь,

Дарила океан желаний.

И чудодейственный тот яд,

Наверно, мы с тобой испили,

Не зная сами почему,

Быть может, мы не тех любили.

Но будет время, я приду —

Не говори мне только «нет», —

И поцелуями в ночи

В душе твоей оставлю след.

Пери

Седой поэт увидел пери

Неведомую красоту.

Как будто в рай открылись двери…

Как будто он нашёл мечту!

Глаза сияют, как озёра,

А губы словно лепестки.

Прекрасно тело — нет позора

В том, что прошу её руки.

Творец, художник бесподобный,

Такую красоту создал,

Чтоб с нею даже мир загробный

В желаньях духов оживал!

Сожаление

Что нам осень, зима или лето?

Всё равно ведь к весне мы придём.

И в цветущих садах на рассвете

Соловьиную песню споём.

Хоть на разных обломках планеты,

Бьются наши сердца в унисон.

Потеряли мы что-то в жизни,

Не грусти, ведь надеждой живём.

Кем была для меня, ты не знаешь?

Ты была для меня словно рай,

Я ушёл от тебя понапрасну,

Не сказав даже слова «прощай!».

Где несчастий просто нет

У реки присел гонимый жаждой —

а воды в ней нет.

И в глазах, откуда льются воды —

снов желанных нет.

Ночи, полные страданий,

видит Бог — желают что?

Нет друзей, свиданий нету,

и живых исканий нет.

Сердце, полное мечтаний,

в реку выбросить бы мне…

Может быть найти обитель,

где несчастий просто нет?!

Мелькающий глаз фонаря

Посвящается одиноким матерям

Свист ветра и шорох деревьев,

И мелькающий глаз фонаря.

Одинокая мать у порога,

ждёт сына в слезах до утра.

— О Боже растила с любовью,

себе отказала во всём,

в итоге осталась не нужной,

с фотографией сына вдвоём.

Но сын в это время с любимой

пел романсы, шампанское пил,

О маме, единственной маме,

будто не было, он позабыл.

Умерла в ожиданьях, угасла

в ту морозную ночь января.

С нею вместе тогда и погас,

Тот мелькающий глаз фонаря.

Прости, Мама!

Слёзы, мама моя дорогая,

Проливала по мне без конца.

Дай детишкам моим в жизни счастья,

Ты просила по жизни Творца.

Не спала до утра у постели,

Только мною тогда ты жила,

А когда улыбнулась малышка,

Ты от радости вся зацвела.

За ручонки держа, ты учила

Нас ходить, все мученья терпя.

А в итоге сама, как ребёнок —

Кто берёт за ручонки тебя?

Догорая свечой, без остатка

Нам дарила тепло и мечту.

А теперь ты, как Бог, одинока.

Ты прости — я себя — не могу!

Ты не плачь, моя мама родная —

Я не стою слезинок твоих.

Виноват пред тобою я, знаю,

Со слезами пишу этот стих.

* * *

Простишь меня, я точно знаю,

И Бог простит, Его молю.

Но как стараюсь бесполезно,

Себя простить я не могу!

Что потеряла, мама!

Идёт одна старушка по дороге

И захотелось мне её понять.

Что делать мне, и как помочь старушке,

Как радости вернуть бы ей опять.

Её щека морщинами покрылись,

В глазах потухли огоньки.

И волосы покрылись сединою,

И выпито все горести судьбы.

Метель судьбы согнуло беспощадно

Её высокий стройный стан.

По виду ей, теперь, никто ни скажет,

Была она когда-то словно лань.

А губы, будто лепестки в гербарий,

Улыбки след давно уж не найти.

А ведь была когда-то милой, нежной,

И все мечтали о её любви.

Теперь-же опирается на посох,

Дрожа идёт как малое дитя.

И под ноги всё пристальнее смотрит,

Как будто потеряла бы чего.

— Спросил её — «Что потеряла, мама?»

Быть может, я смогу его найти!

Сказала — «Молодость свою, я потеряла»,

— Надежду тоже, ты, сынок, иди!

Драма

Драмы стало в мире много,

Дьявол драму написал.

А актёры дьяволята,

Сеют горе и печаль.

И игрою рушат стены,

За которой — мир услад.

Надо их убрать со сцены,

И послать обратно в ад.

Морщины

Линии судьбы, что на ладони,

Теперь повсюду, как же их прочесть?

Не изменить пророчества законы:

Божественная суть и будет в нас и есть!

На зеркало смотрю, а там угрюмый

Морщинами покрытый человек.

О, зеркало, зачем же множишь думы?

Недавно показал, что я — юнец!

Газель

Ну что мне делать, как мне быть — хочу твои объятья.

Мне не по силам всё забыть — хочу твои объятья.

Себе твержу: любовь забудь, зачем тебе страданья?!

А сердце заново твердит: хочу твои объятья.

В глазах моих одна лишь боль и отраженье милой.

Душа же образ твой хранит — хочу твои объятья.

Я догораю, как свеча, ночами без остатка,

А сердце от любви горит: хочу твои объятья.

А счастье песенку поёт, но грустная та песня,

И потихонечку скорбит: хочу твои объятья.

О пери, я тебе сказал, всё в прошлом, — да, ошибся!

Теперь судьбу зачем винить? Хочу твои объятья.

Кахору плохо без тебя, и сердце кровоточит.

Хотя не хочется мне жить — хочу твои объятья.

* * *

Живу как в сказке — не в весне, весною я дышу!

Я не в весне, с душою я в цветах к тебе спешу.

Какая польза, что с тобой наедине мы плачем:

Иди, родимая ко мне — на ушко прошепчу

О том, что грех меня губить в любви моей к тебе:

Да молода, и потому покой в тебе ищу!

Холодный, уходящий мир нам нужен для чего?

Твоим горячим миром я, поверь мне, дорожу.

Чернее угля две косы петлёю мне грозят.

Так знай: погибель я свою в них снова нахожу.

Сказала: «Грусть твоя по мне не так сильна опять».

Сказал: «Что за слова опять — я по тебе грущу!».

Сказала: «Утро, друг родной, не возвращайся, нет».

Сказал: «Насытиться мне дай губами — всё прощу!».

Прошу прощенья от любви, прошу и от тебя.

Сей ложный мир покинуть я, немедленно спешу.

Женщина, что потеряла счастье

Женщина, что потеряла счастье,

как птица, что отстала от своих.

Женщина, что потеряла счастье, —

потерянная рифма, белый стих.

Хотя она красивая, как пери,

а губы как прекрасный лепесток,

Душа её от жажды умирает —

Господь ей счастья дай, хотя б глоток.

Когда имела счастье, не хранила,

теперь же у окна стоит она.

И смотрит вдаль, как будто что-то видит,

но счастья там картина не видна!

Глазами ребёнка

Глазами ребёнка отца представляю

И образ родной вновь и вновь вспоминаю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Крайон — один из каналов между человечеством и Высшим Разумом

2

Сиявуш — герой из «Шахнаме» Фирдоуси, который ради мира пожертвовал своей жизнью.