Этажи. №1 (5) март 2017

Коллектив авторов

Журнал имеет электронную и печатную версии. Печатный журнал выходит четыре раза в год. В него отбираются лучшие публикации, размещенные в электронном журнале. Редакция отдает предпочтение новым, не опубликованным ранее материалам.

Александр Амчиславский

«Всё тот же взгляд, как будто, тот же зов…»

Всё тот же взгляд, как будто, тот же зов —

от «Господи, прости» до чёрта в ступе,

от смерти в полупропитой халупе

до вечной жизни в свете образов…

но тише звук, и сузился размах —

ни слеп, ни зряч, ни с Богом и ни с чёртом,

тут белый свет перемешался с чёрным

и серым цветом булькает в умах,

и катится колбаскою страна

по Малой Спасской, Бронной, Королёва

к Ваганьково, Николы, Востряково,

саму себя задорно хороня

под заново набухшее «ура»

весёлого экранного формата,

чтоб сокращалась вялая простата

кремлёвского, как прежде, упыря,

наследного, живее всех живых

и живших в этой чернозёмной жиже,

чей дым отечеством казался мне, да вышел —

срослись края и затянулись швы.

Я улечу по серой полосе,

выкашливая серый дым из лёгких,

совсем не ожидая слов неловких:

«Прости нас всех, и вы, простите все»…

«Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым…»

Нас, еще не ушедших туда, где становятся прошлым,

принимает октябрь, монотоня под небом намокшим,

расставанье в разгаре — лирично, пестро и устало,

расставанье шуршит поездами с лесного вокзала…

Все исполнено ценности — лысина, трубка, сутулость,

кто зачтет это все, чтобы дольше прощанье тянулось,

чтоб осенняя взвешенность

в медленном воздухе длилась, чтобы кончилась вовремя

эта блаженная милость.

Все прекрасное было, но было и это, и это —

не хватает штриха, парадокса, слезинки, аккорда, акцента,

не хватает ответа, которого тоже не хватит —

затвердевшее небо на выдохе к горлу подкатит.

Что же было все это? недуг отраженного знанья?

Игровой лабиринт, разноцветная шкурка бананья?

прободение космоса, вдох под рукой дирижера?

Электронный каприз, породивший осмысленный шорох?

Что же все это — слизь лягушачья,

броженье комков перегноя

или все-таки замысел, промысел,

радостный свет, метанойя,

до последней, тридцатой, слезами прожженные драхмы,

и неведанный страх или освобождение страхом…

Мы стоим, прижимаясь друг к другу

сухими стволами,

и прозрачней становится дым,

оставляющий пламя.

«Здесь время такое — не знаешь, плывёшь ли, летишь…»

Здесь время такое — не знаешь, плывёшь ли, летишь,

гортанная речь высекает из воздуха ветер

и кольца свивает из Чисел, Исходов и Мишн,

и бьётся псалмами в субботнем огне семисвечий

над юностью новой, где мёдом течёт апельсин,

над морем ночным, где гуляют, целуются, стонут,

над строем палаток, где полог под утро отогнут

и губы солдаток шершавят песок и хамсин —

их время, как небо, встречает сухой синевой,

их сок не разбавлен, и пули всегда боевые,

их смерть и любовь поражают, поверьте, навылет,

и нет ничего, что в себе не вмещает всего.

Здесь переплетаются память и возраст любви,

и свадебным красным вином умащаются камни,

и слово изгнанья приемлет заблудший левит,

и к Слову прощенья, снискав, припадает губами…

Балерина

Как танцуешь ты, девочка, воздух пронзая собой,

как летишь длинноного сквозь жизнь в продолжении танца,

ничего не касаясь, нигде не желая остаться,

прикрывая глаза, чтоб не сделаться чьей-то судьбой.

А в округе сменяются песни, духи, имена,

в магазинах любви понижаются с возрастом цены,

ты летишь, ты живёшь невесомо меж небом и сценой,

только этим двоим, кроме старенькой мамы, видна.

Им, двоим неподкупным, понятен усталый мениск

и сердечная чаша твоя, и сердечная ноша —

отдохни, балерина, в прощальном поклоне склонись

И лети улыбаясь, легко, будто завтра вернёшься.

«Стихи казались бредом. Сон не шёл…»

Стихи казались бредом. Сон не шёл,

такой, чтоб уживался со стихами,

они, сводя с ума, не затихали

и были самым важным, но о чём —

не мог понять и рук не мог поднять,

казался спящим, тонущим, летящим,

стихи несли меня всё дальше, дальше

и были мной, где не было меня,

они теснились, заполняя грудь,

как тесто, поднимались, тяжелели,

и было им плевать, что в этом теле

есть жизнь своя и я вот-вот умру,

не в силах дольше руки простирать,

что задохнусь от скорости, от ветра,

от красоты увиденного сверху

и ужаса всё это потерять,

всё это, где послушным чередом

менялся мир, ведомый вещим словом,

где я бродягой был седоголовым,

нашедшим свой давно забытый дом —

он ждал, моё беспамятство простив,

он вытер с губ моих чужие мифы,

меняя безнаказанные рифмы

на незнакомый неподдельный стих.

Словесный промельк. Ветер. Скорость. Гул.

Свет в комнату, похожую на келью…

Я записать всё это не сумею, —

едва успел подумать… и уснул.

«Это грустный волчок, сирота, кособокий танцор…»

Это грустный волчок, сирота, кособокий танцор,

оторваться нельзя — так и ждёшь, затаившись,

когда, наконец, подскользнётся,

это ты, это я, это нота скулит напоследок,

упав с нотоносца,

это наше с тобой заболоченное озерцо.

Пахнет сыростью, мёртвым кузнечиком, словом чужим,

ожиданьем ухода, слезами, икрой, не доеденной с Пасхи,

общей памятью, верой угрюмой, тобою и мной,

только Царством небесным не пахнет,

повтори мне опять, в сотый раз,

что не может ни вкуса, ни запаха быть у души —

это всё от ума —

растолкуй мне высокий закон,

безымянный порядок всего без конца и начала,

не смотри на мостки — там неловкий танцор

сиротливо затих у причала

в ожидании чуда, волчок,

привалившись к озёрному камню виском.

«Это смена сезона, планета летит зимовать…»

Это смена сезона, планета летит зимовать,

что поделаешь, мальчик, ты видишь — ускоренным строем

одеваются в лёд вереницы поэтов, героев,

и позёмкой кружатся такие благие слова —

ты не слышал их, мальчик, тебе не знаком перезвон

гулких ямбов и похоти, света и душного блуда,

ты пришёл послесловием нашего долгого бунта

и уходишь вступлением в нам недоступный эон.

Я не плачу, я счастлив, я понял, как ты мне помог

и своим пробужденьем из тех, леденеющих, вышиб,

я смотрю как твой взгляд поднимается выше и выше,

и у нас у обоих уходит земля из-под ног.

«Я не знаю тебя, быстроглазый остряк, хохотун…»

Я не знаю тебя, быстроглазый остряк, хохотун,

беззаботный сластёна, профессор по женским коленям,

обещаньям, туманным словам, приворотным кореньям,

по лихому уменью сердца поражать на ходу,

я не верю тебе, королёк пустотелый, рифмач,

всё о далях поёшь, будто был там, но не был, не видел,

по красивым словам не взойти в эти дали, не выйти,

на красивых словах горевать, королёк, горевать…

Я не слышу тебя, тайный плакальщик ветхих псалмов,

разрыватель одежд под стеной покаянного пепла,

дотянись до меня — я замёрзла, оглохла, ослепла,

я — душа твоя, милый, я плачу, я плачу… без слов.

«Слушать ветер осенний, ходить по утрам на базар…»

Слушать ветер осенний, ходить по утрам на базар,

гладить грушам бока, есть лепёшку у старого грека

и стоять над заливом, ища вдалеке паруса,

как в истории где-то.

Возвращаться домой, выдыхать самый лучший сезон,

самый лучший пейзаж процарапать по тонкому воску,

и не надо фантазий, когда под тобой горизонт

делит надвое воздух.