Три товарища

Эрих Мария Ремарк, 1936

Самый красивый в двадцатом столетии роман о любви… Самый увлекательный в двадцатом столетии роман о дружбе… Самый трагический и пронзительный роман о человеческих отношениях за всю историю двадцатого столетия.

VIII

Я стоял перед своей хозяйкой.

— Ну, где горит? — спросила фрау Залевски.

— Нигде, — ответил я. — Просто хочу заплатить за квартиру.

До истечения срока оставалось три дня, и фрау Залевски едва не упала от удивления.

— Тут дело нечисто, — высказала она свое подозрение.

— Отнюдь, — возразил я. — Вы позволите мне взять на сегодняшний вечер оба парчовых кресла из вашей гостиной?

Она грозно вперила руки в свои увесистые бока.

— Вот оно что! Вам, значит, больше не нравится ваша комната?

— Нравится. Но ваши парчовые кресла мне нравятся больше.

Я объяснил, что меня, возможно, посетит кузина и поэтому мне хотелось бы несколько украсить свою комнату. Она хохотала так, что грудь ее накатывала на меня, как девятый вал.

— Кузина! — передразнила она меня, вложив в интонацию все свое презрение. — И когда же пожалует ваша кузина?

— Ну, я в этом не совсем уверен, но если она придет, то, конечно, достаточно рано, к ужину. А почему, собственно, не должно быть на свете кузин, фрау Залевски?

— Кузины на свете, конечно, бывают, да только ради них не одалживают кресла.

— А я вот одалживаю, у меня, видите ли, очень развито родственное чувство, — заявил я.

— Как же, как же! На вас это очень похоже! Все вы шатуны. А парчовые кресла можете взять. Свои плюшевые поставьте пока в гостиную.

— Большое спасибо. Завтра я все верну на свои места. И ковер тоже.

— Ковер? — Она повернулась. — Кто здесь сказал хоть слово о ковре?

— Я. Да и вы тоже. Только что.

Она сердито смотрела на меня.

— Так он как бы часть целого, — сказал я. — Ведь кресла стоят на нем.

— Господин Локамп, — заявила фрау Залевски величественным тонам, — не заходите слишком далеко! Умеренность во всем, как говаривал блаженной памяти Залевски. Не худо бы и вам усвоить себе этот девиз.

Я-то знал, что этот девиз не помешал блаженной памяти Залевски однажды в буквальном смысле упиться до смерти. Его жена в иных обстоятельствах сама не раз рассказывала мне об этом. Но ей это было нипочем. Она использовала своего мужа, как другие люди Библию, то есть для цитирования. И чем больше времени проходило со дня его смерти, тем больше изречений она ему приписывала. Теперь он уже — как и Библия — годился на все случаи жизни.

Я приводил свою комнату в божеский вид. Днем я разговаривал с Патрицией Хольман по телефону. До этого она была больна, и я целую неделю не виделся с ней. Теперь же мы условились на восемь, я предложил поужинать у меня, а потом пойти в кино.

Парчовые кресла и ковер производили внушительное впечатление, но освещение портило все. Поэтому я постучал к своим соседям, Хассам, чтобы попросить у них настольную лампу на вечер. Фрау Хассе с усталым видом сидела у окна. Ее супруга еще не было дома. Он по собственной воле задерживался на часик-другой на работе, лишь бы избежать увольнения. Фрау Хассе чем-то напоминала больную птицу. В ее расплывшихся и постаревших чертах все еще проглядывало узкое личико маленькой девочки — разочарованной и печальной.

Я изложил свою просьбу. Несколько оживившись, она вручила мне лампу.

— Подумать только, — сказала она, вздыхая, — ведь и я в свое время…

Эту историю я знал назубок. Она повествовала о том, какие замечательные виды открылись бы перед ней, если б она не вышла замуж за Хассе. Я знал эту историю и в редакции самого Хассе. Там речь шла о том, какие перед ним открылись бы замечательные виды, если бы он не женился. По-видимому, это была самая банальная история на свете. И самая безнадежная.

Я послушал ее какое-то время, вставив по ходу дела несколько подходящих фраз, и направился к Эрне Бениг за ее патефоном.

Фрау Хассе говорила об Эрне не иначе как об «этой особе, проживающей рядом». Она презирала ее, потому что завидовала. Я же души в ней не чаял. Она не строила себе никаких иллюзий и твердо знала, что нужно постараться урвать хоть немного от того, что у людей называется счастьем. Знала она и то, что за каждую кроху счастья нужно платить вдвое, а то и втридорога. Счастье — это самая неопределенная вещь на свете, которая идет по самой дорогой цене.

Эрна опустилась на колени и принялась рыться в чемодане, подбирая мне пластинки.

— Фокстроты хотите? — спросила она.

— Нет, — ответил я, — я не умею танцевать.

Она удивленно воззрилась на меня.

— Не умеете танцевать? Но что же вы делаете, когда ходите вечером развлекаться?

— Устраиваю перепляс в своем горле. Тоже, знаете, получается неплохо.

Она покачала головой:

— Мужчина, не умеющий танцевать? Нет, я такому сразу бы дала от ворот поворот!

— У вас суровые правила, — заметил я. — Но ведь есть же и другие пластинки. Вот недавно у вас играла замечательная — знаете, такой женский голос и что-то вроде гавайской музыки…

— А, это чудо! «И как я жить могла без тебя?..» Эта, да?

— Точно! Кто только придумывает все эти слова! Мне кажется, что авторы этих песенок должны быть последними романтиками на нашей земле.

Она засмеялась.

— Вполне возможно, что так оно и есть. Ведь патефон теперь стал чем-то вроде альбома для посвящений. Раньше писали друг другу стишки в альбом, а теперь дарят пластинки. Если мне хочется вспомнить какой-нибудь эпизод из своей жизни, мне стоит лишь завести пластинку, которую я слушала тогда, и прошлое сразу оживет.

Я перевел взгляд на груду пластинок на полу.

— О, если судить по пластинкам, Эрна, то у вас есть о чем вспомнить.

Она встала с колен и откинула со лба непокорные рыжие волосы.

— Что верно, то верно, — сказала она, отодвигая ногой стопку пластинок. — Но я бы все свои воспоминания отдала за одно — настоящее…

Я вынул все, что закупил к ужину, и приготовил стол как умел. На помощь со стороны кухни рассчитывать не приходилось, отношения с Фридой у меня были слишком неважные. Уж она бы постаралась уронить что-нибудь на пол. Но я справился кое-как и сам, да так, что не мог узнать свою комнату в ее новом блеске. Кресла, лампа, накрытый стол — я чувствовал, как во мне растет беспокойное ожидание.

Я вышел из дома, хотя до условленного времени оставалось еще больше часа. На улице бушевал порывистый ветер, нападавший из-за угла. Фонари были уже зажжены. Сумерки между домами сгустились и посинели, как море. «Интернациональ» плавал в них, как фрегат со спущенными парусами. Я решил заглянуть туда на минутку.

— Гопля, Роберт, — встретила меня Роза.

— А ты что здесь поделываешь? — спросил я. — На дежурство не собираешься?

— Рановато еще.

Алоис словно соткался из воздуха.

— Одинарную? — спросил он.

— Тройную, — ответил я.

— Ого, резво ты начинаешь, — заметила Роза.

— Надо для куражу, — сказал я, опрокидывая ром.

— Сыграешь что-нибудь? — спросила Роза.

Я покачал головой:

— Неохота. Очень уж ветрено. Как твоя малышка?

Она улыбнулась всеми своими золотыми зубами.

— Не звонят, стало быть, все хорошо. Завтра опять к ней поеду. На этой неделе собралась приличная выручка: знать, весна уже задорит вас, старых козлов. Отвезу ей новое пальтишко. Из красной шерсти.

— О, красная шерсть — это последний крик моды, — сказал я.

Роза просияла.

— Какой ты джентльмен, Робби.

— Твоими бы устами да мед пить. Кстати, не выпить ли нам по одной? Тебе ведь анисовую?

Она кивнула. Мы чокнулись.

— Скажи-ка, Роза, а что, собственно, ты думаешь о любви? — спросил я. — Ведь ты в этих делах разбираешься.

Она рассмеялась звонким, раскатистым смехом.

— Ах, перестань, — сказала она, отсмеявшись. — Любовь! Хотя, конечно, и у меня был мой Артур… Как вспомню этого проходимца, так до сих пор чувствую слабость в коленках. Я вот что тебе скажу, Робби, если серьезно: человеческая жизнь слишком длинная для любви. Просто-напросто слишком длинная. Это мне мой Артур объяснил, когда удирал, на прощание. И это верно. Любовь — это чудо. Но для одного из двоих она всегда тянется слишком долго. А другой упрется как бык, и все ни с места. Вот и остается ни с чем — сколько бы ни упирался, хоть до потери пульса.

— Ясно, — сказал я. — Но и без любви человек — все равно что покойник в отпуске.

— А ты сделай как я, — сказала Роза. — Заведи себе ребенка. Вот и будет тебе кого любить и кем утешаться.

— Да уж, это идея! — засмеялся я. — Пожалуй, только этого мне не хватало.

Роза мечтательно покачала головой.

— Уж как меня, бывало, поколачивал мой Артур, а все равно — войди он сейчас сюда в своем котелке, эдак наискось сдвинутом на затылок… Милый ты мой! Да я вся трясусь, как только себе это представлю.

— Ну так давай выпьем за здоровье Артура.

Роза рассмеялась.

— Подлецу и юбочнику — долгие лета!

Мы выпили.

— До свидания, Роза. Желаю тебе побольше выручить сегодня вечером!

— Спасибо, Робби! До свидания!

Хлопнула дверь в подъезде.

— Хэлло, — сказала Патриция Хольман, — задумались?

— Ни о чем вовсе. А как вы поживаете? Выздоровели? Что с вами было?

— Пустяки, ничего особенного. Простудилась, поднялась немного температура.

Она вовсе не выглядела изнуренной болезнью. Напротив, ее глаза еще никогда не казались мне такими большими и сияющими, ее лицо покрывал легкий румянец, а движения были грациозны, как у гибкого, изящного животного.

— Выглядите вы великолепно, — сказал я. — Ни тени болезни! Мы можем наметить большую программу.

— Это было бы прекрасно, — сказала она. — Но сегодня, к сожалению, не получится. Сегодня я не могу.

Я уставился на нее, остолбенев.

— Не можете?

Она покачала головой:

— К сожалению.

Я все еще не мог ничего понять. Я решил, что она раздумала идти ко мне, но согласна пойти в другое место.

— Я звонила вам, — сказала она, — чтобы вы не приходили напрасно. Но вы уже ушли.

Наконец-то до меня дошло.

— Вы действительно не можете? У вас занят весь вечер? — спросил я.

— Сегодня да. Мне обязательно нужно в одно место. К сожалению, я узнала об этом всего полчаса назад.

— И вы не можете перенести это дело на другой день?

— Нет, не получится. — Она улыбнулась. — Это что-то вроде деловой встречи.

Меня словно стукнули по голове. Все, все я предусмотрел, но только не это. Я не верил ни одному ее слову. Деловая встреча! Нет, не такой у нее вид! Отговорка, по всей вероятности. В этом даже нет никаких сомнений. Какие могут быть вечером деловые переговоры? На это есть утренние часы! И за полчаса о таких вещах не сообщают. Просто ей расхотелось, вот и весь сказ.

Я был огорчен прямо-таки как ребенок. Только теперь я понял, насколько был рад предстоящему вечеру. Я был недоволен собой из-за того, что так огорчился, и мне не хотелось, чтобы она это заметила.

— Что ж, — сказал я, — коли так — ничего не поделаешь. До свидания.

Она испытующе посмотрела на меня.

— Ну, особой-то спешки нет. Я договорилась только на девять. Мы могли бы еще немного погулять. Я целую неделю не была на улице.

— Хорошо, — нехотя согласился я. Внезапно я почувствовал себя разбитым и опустошенным.

Мы пошли по улице. Вечернее небо прояснилось, и над крышами встали звезды. Мы шли вдоль газона, на котором темнело несколько кустов. Патриция Хольман остановилась.

— Сирень, — сказала она. — Пахнет сиренью.

— Я не чувствую никакого запаха, — возразил я.

— Ну как же! — Она склонилась над газоном.

— Это «дафне индика», сударыня, — раздался из темноты хриплый голос.

Там, прислонившись к дереву, стоял один из городских озеленителей в форменной фуражке с латунной кокардой. Слегка пошатываясь, он подошел к нам. Из его кармана высверкивало горлышко бутылки.

— Мы ее, слышь ты, сегодня высадили, — заявил он, прерывая свое сообщение сильнейшей икотой. — Тут она и есть.

— Да-да, спасибо, — сказала Патриция Хольман и, повернувшись ко мне, добавила: — Вы все еще не чувствуете никакого запаха?

— Нет, отчего же, — вяло возразил я. — Теперь я чувствую запах доброго пшеничного шнапса.

— Попадание — первый класс! — Человек в тени звучно рыгнул.

Я отчетливо различал густой сладковатый аромат цветения, растекавшийся по мягкому бархату ночи, но я бы ни за что на свете не признался в этом.

Девушка засмеялась и потянулась одними плечами.

— Ах, как это прекрасно, особенно для того, кто целую неделю проторчал дома. Как жаль, что надо уходить! Этот Биндинг — вечно он спешит, вечно сообщает обо всем в последний момент! Лучше бы он действительно перенес это на завтра!

— Биндинг? — переспросил я. — Вы договорились с Биндингом?

Она кивнула:

— С Биндингом и еще одним человеком. В этом-то человеке все дело. Серьезная деловая встреча. Представляете себе?

— Нет, — возразил я, — не представляю.

Она засмеялась и продолжала что-то говорить. Но я больше не слушал. Биндинг! Это имя прозвучало для меня как раскат грома. Я и думать не хотел о том, что она ведь знает его много дольше, чем меня, я только совершенно отчетливо и в каких-то преувеличенных размерах видел перед собой его сверкающий «бьюик», его дорогой костюм и его портмоне. Бедная моя, славная, изукрашенная берлога! И что это мне взбрело на ум! Лампа от Хассе, кресла от Залевски! Да эта девушка мне просто не пара! Кто я такой, в конце концов? Тротуарный шаркун, одолживший себе на вечер «кадиллак», жалкий пьянчужка — и ничего больше! Да такие шьются на каждом углу. Я уже видел, с каким подобострастием швейцар в «Лозе» приветствует Биндинга, видел светлые, теплые, великолепно обставленные помещения, утопающие в сигаретном дыму, видел элегантно одетых людей, небрежно расположившихся в них, слышал музыку и смех, смех надо мной. «Назад, — подумал я, — скорее назад! Что-то предчувствовать, на что-то надеяться — уже и это было смешно! Глупо предаваться таким иллюзиям. Так что только назад!»

— Мы могли бы встретиться завтра вечером, если хотите, — сказала Патриция Хольман.

— Завтра вечером у меня нет времени, — возразил я.

— Или послезавтра, или в какой-нибудь другой день на этой неделе. На ближайшие дни у меня нет никаких планов.

— Это будет трудно, — сказал я. — Сегодня мы получили срочный заказ, над которым придется работать всю неделю до поздней ночи.

Это был обман, но я не мог иначе. Столько во мне скопилось бешенства и стыда.

Мы пересекли площадь и пошли по улице вдоль кладбищенской ограды. Я увидел, как от «Интернационаля» навстречу нам движется Роза. Ее высокие сапоги сверкали. Я бы мог еще свернуть и в другое время так бы и сделал, но теперь я пошел прямо, ей навстречу. Роза скользнула взглядом мимо меня, как будто мы и в глаза друг друга не видели. Все это само собой разумелось: ни одна из этих девушек не узнавала на улице своих знакомых, если они были не одни.

— Привет, Роза, — сказал я.

Она озадаченно взглянула сначала на меня, потом на Патрицию Хольман, быстро кивнула и в полном смятении прошла мимо. Через несколько шагов после нее показалась Фрицци. С ярко намалеванными губами, она шла, помахивая сумочкой и вихляя бедрами. Она равнодушно смотрела сквозь меня, как сквозь стекло.

— Мое почтение, Фрицци, — сказал я.

Она наклонила голову, как королева, и ничем не выдала своего удивления; но я услышал, как каблучки ее застучали чаще, — она явно хотела обсудить происшедшее с Розой. Я все еще мог свернуть в переулок, ведь я знал, что сейчас появятся и остальные — как раз настал час первого большого обхода. Но я с каким-то особым упрямством решительно шагал им навстречу — почему я должен избегать тех, кого знаю намного лучше, чем девушку рядом со мной с ее Биндингом и его «бьюиком»? Пусть все видит, пусть насмотрится вдоволь.

Они проследовали все по длинному коридору под фонарями — и красавица Валли, бледная, стройная, элегантная, и Лина с ее протезом, и кряжистая Эрна, и цыпленочек Марион, и краснощекая Марго, и педераст Кики в женской шубке, и под конец старушка Мими с ее узловатыми венами, похожая на общипанную сову. Я приветствовал их всех, а уж когда проходили мимо котла с сосисками, то я и вовсе от души потряс «мамашину» руку.

— У вас тут много знакомых, — немного погодя сказала Патриция Хольман.

— Таких, как эти, да, — ответил я, задираясь.

Я заметил, как она на меня посмотрела.

— По-моему, нам пора возвращаться, — сказала она через какое-то время.

— По-моему, тоже, — ответил я.

Мы подошли к ее подъезду.

— Прощайте, — сказал я, — и приятных вам развлечений сегодня вечером.

Она не ответила. Не без труда я оторвал взгляд от кнопки звонка на входной двери и посмотрел на нее. И не поверил своим глазам. Вот она стоит прямо передо мной, и никаких следов оскорбленности на лице — в чем я был уверен, но — ничуть не бывало, губы ее подрагивали, глаза мерцали огоньками, а там прорвался и смех — раскатистый, свободный. Она от души смеялась надо мной.

— Сущий ребенок! — сказала она. — Нет, какой же вы еще ребенок!

Я уставился на нее.

— Ну да… как-никак… — пролепетал я и наконец-то все понял. — Вы, наверное, считаете меня полным идиотом, не так ли?

Она смеялась. Я быстро шагнул к ней и крепко прижал к себе: будь что будет. Ее волосы касались моих щек, ее лицо было близко-близко, я чувствовал слабый персиковый запах ее кожи; потом ее глаза выросли перед моими, и я вдруг ощутил ее губы на своих губах…

Она исчезла, прежде чем я успел сообразить, что случилось.

Я побрел назад и подошел к «мамашиному» котлу с сосисками.

— Дай-ка мне штучку побольше, — сказал я, весь сияя.

— С горчицей? — спросила «мамаша». На ней был чистенький белый передник.

— Да уж, мамаш, горчицы давай побольше!

Я с наслаждением ел сардельку, запивая ее пивом, которое Алоис по моей просьбе вынес мне из «Интернационаля».

— Странное все-таки существо человек, мамаша, а?

— Да уж, это точно! — подхватила она с пылом. — Вот хоть вчера приходит тут один, съедает две венские сосиски с горчицей, а потом вдруг — нате вам, платить ему нечем. Ну, дело-то было позднее, кругом ни души, что ж я могу, не бежать же за ним. А сегодня, представь-ка, он является снова, платит сполна за вчерашнее да еще дает мне на чай.

— Ну, это тип еще довоенный, мамаша. А как вообще-то дела?

— Плохо! Вчера вот семь пар венских да девять сарделек. Знаешь, если б не девочки, я б давно разорилась.

Девочками она называла проституток, которые поддерживали ее как могли. Подцепив клиента, они по мере возможности старались затащить его к «мамашиному» котлу и раскошелить на сардельку-другую, чтобы «мамаша» могла хоть что-нибудь заработать.

— Теперь уж потеплеет скоро, — продолжала она, — а вот зимой, когда сыро да холодно… Тут уж напяливай на себя что хочешь, а все одно не убережешься.

— Дай-ка мне еще сардельку, — сказал я, — что-то меня сегодня распирает охота жить. А как дела дома?

Она взглянула на меня своими водянистыми маленькими глазками.

— Да все то же. Недавно вот кровать продал.

«Мамаша» была замужем. Лет десять назад ее муж, прыгая на ходу в поезд подземки, сорвался, и его переехало. В результате ему отняли обе ноги. Несчастье оказало на него странное действие. Он настолько стыдился перед женой своего вида, что перестал спать с ней. Кроме того, в больнице он пристрастился к морфию. Это быстро потащило его на самое дно, он связался с гомосексуалистами, и теперь его можно было видеть только с мальчиками, хотя пятьдесят лет до этого он был нормальным мужчиной. Мужчин калека не стыдился. Ведь калекой он был только в глазах женщин, ему казалось, что он вызывает отвращение и жалость, и это было для него невыносимо. А для мужчин он оставался мужчиной, с которым случилось несчастье. Чтобы добыть деньги на мальчиков и морфий, он забирал у «мамаши» все, что только подворачивалось под руку, и продавал все, что только мог продать. Но «мамаша» держалась за него, хоть он ее частенько поколачивал. Она вместе с сыном каждую ночь до четырех стояла у своего котла. А днем стирала белье и скоблила лестницы. У нее был больной желудок, и весила она девяносто фунтов, но никто никогда не видел от нее ничего, кроме радушия и ласки. Она считала, что ей еще повезло в жизни. Иной раз муж, когда ему совсем уж становилось невмоготу, приходил к ней и плакал. И то были самые отрадные минуты ее жизни.

— А ты как? Держишься еще на своем таком хорошем месте?

— Да, мамаша. Я теперь зарабатываю неплохо.

— Смотри только, не потеряй его.

— Постараюсь, мамаша.

Я подошел к своему дому. У подъезда — вот уж Бог послал! — стояла служанка Фрида.

— Фрида, вы просто прелесть что за девочка, — сказал я, обуреваемый желанием творить добро.

Она сделала такое лицо, точно хватила уксусу.

— Да нет, я серьезно! — продолжал я. — Ну какой смысл вечно ссориться! Жизнь коротка, Фрида, и полна самых опасных случайностей. В наше время надо держаться друг друга. Давайте жить дружно!

Она даже не взглянула на мою протянутую руку, пробормотала что-то о проклятых пьянчужках и скрылась в подъезде, громыхнув дверью.

Я постучал к Георгу Блоку, из-под его двери пробивалась полоска света. Он зубрил.

— Пойдем, Георгий, пожуем, — сказал я.

Он поднял на меня глаза. Бледное лицо его порозовело.

— Я сыт.

Он решил, что я предлагаю ему из жалости, поэтому и отказался.

Конец ознакомительного фрагмента.