Приют Грез

Эрих Мария Ремарк, 1920

Первый роман Ремарка, в котором нет ни слова о войне. «Приют Грез» – островок умиротворения среди океана горестей и невзгод, а его хозяин, талантливый художник и композитор Фриц, – прекрасный врачеватель душ. Здесь царит атмосфера тепла и уюта, где даже самые отчаявшиеся начинают верить в лучшее. Сердца обитателей этого гостеприимного дома открыты любви и полны надежд на прекрасное будущее, но все меняется со смертью Фрица. Сумеют ли молодые люди справиться с испытаниями реального мира, пережить смерть своего друга и перенять его отношение к жизни и искусству? Роман публикуется в новом переводе.

III

— Где же дядя Фриц? — Паула капризно тряхнула головой и бережно поставила в вазу сирень.

— Да придет он, придет, — улыбнулся Фрид, — ты же сама только что пришла, малютка Нетерпеливость. Я-то уже час жду.

— Разве дверь была открыта?

— Заперта, но ключ торчал в скважине.

— Он ведь помнит, что мы приходим по пятницам. Ах… — Она победоносно взмахнула блокнотом. — Тут кое-что написано…

— В самом деле?

— Конечно! Сидишь тут целый час и ничегошеньки не заметил! Фрид! Надо, чтоб пришла девушка! А еще сильный пол, называется! Смотри: сперва начатое стихотворение, потом: «Милые дети»… вот как!.. «мне нужно в город, чтобы купить сахару к чаю, красную киноварь для палитры и конфеты для нашей сластены. Печенье и масло на столе. Где чашки и сахар, вы знаете. Чай тоже. Располагайтесь. Фриц».

— Сластена — это про тебя, — заметил Фрид.

— Про меня? Но… ох этот дядя Фриц! Я вовсе не сластена! — возмущенно воскликнула Паула, откусывая кусочек печенья.

— Ну конечно, не сластена, — заверил Фрид, придвинув к ней всю коробку с печеньем.

— Фрид, ты гадкий! — Она топнула ножкой. — И все оттого, что ты общаешься с Эрнстом, а тот вечно насмехается. Запомни, мне восемнадцать! Я молодая дама, а не ребенок!

— В этом никто не сомневается.

— Нет! Ты! Обращаешься со мной как с ребенком! Сомнение на деле.

— Покорнейше прошу меня простить, мадемуазель!

— Вот опять ты насмехаешься.

— Ах… Ладно: прости, Паульхен, ты — молодая дама.

— Правда?

— Чистая правда!

Глаза ее лукаво смеялись.

— Вот и хорошо! Ах, Фрид, глупыш, я вовсе не хочу быть молодой дамой. — Она звонко рассмеялась.

Фрид был обескуражен.

«Попробуй пойми это длинноволосое племя», — подумал он.

— Фрид…

— Да?

— Завтра пойдем принимать воздушные ванны, понятно?

— С удовольствием, Паульхен. Может, и на озеро сходим, поплаваем?

— Можно! Чем больше возможностей подставить себя солнцу, воде и ветру, тем лучше! Ах, Фрид, ведь так чудесно сбросить в воздушной купальне одежду и почувствовать материнскую ласку солнца! И представь себе, недавно я рассказала об этом подруге, а она объявила, что это верх неприличия. Подумать только, до сих пор есть еще такие люди!

— Да, такие, что считают свое тело грехом. Ах, грех… Оно же прекрасно!

— Дядя Фриц тоже всегда так говорит. Мы должны не стыдиться своего тела, а, наоборот, радоваться ему! И он ведь поклонник красоты! Больше того, жрец красоты! Как чудесно он изобразил невинную наготу! Если я когда-нибудь выйду замуж, то мой муж должен непременно быть как дядя Фриц. Но второго такого нет!

— Ты знаешь, что теперь он завершит свою большую картину? У него есть натура!

— Знаю, сударь. Это моя школьная приятельница. Элизабет Хайндорф.

— Наверно, она особенная…

— Разумеется.

— Неудивительно, раз она твоя подруга.

— Вода закипела? Подумай о чем-нибудь другом, ладно?

— Чайник уже поет.

— Тогда давай сюда чай и чайник. И тарелки с чашками. Чтобы дядя Фриц не говорил, что мы лентяи.

Фрид с готовностью расставил чашки и тарелки, пока Паульхен ловко заваривала чай.

— Ах, Фрид… все не так! Убери цветы… с художественной точки зрения ты, наверно, прав, но не с практической. Глупые мужчины, что бы вы без нас делали!

— Ты права, Паульхен, без вас и жить бы не стоило, — послышался от двери смеющийся голос.

— Наконец-то, дядя Фриц. Ну-ка, показывай, что ты купил. Опять тебя обманули. Эх вы, мужчины!

Она вздохнула, разглядывая Фрицевы покупки. Фрид между тем поздоровался с Фрицем.

— Работал нынче, Фрид?

— Да так, ничего серьезного. После обеда немного погулял по валам, сделал новый набросок милого старого собора. На сей раз со стороны Хазе^[6]. А потом в Шёлерберге полежал на солнце, помечтал.

— Это тоже работа, Фрид. Работа далеко не всегда, вернее, менее всего творчество. Куда больше места занимает восприятие, наблюдение, и оно столь же важно. Работать можно пассивно и активно.

— Я видел облака… облака… вечно подвижные, изменчивые облака. Облака и жизнь, непостоянные… вечно полные изменений… беспокойные и прекрасные.

— Хорошо, что Эрнст не слышит. А то ведь в свой дурной день припомнит, съязвит насчет незрелых отроческих мечтаний…

— Оставь его, Фриц. В свой хороший день он сам мечтает куда больше. Мир прекрасен. И прекраснее всего он без людей.

— В последнем письме Эрнст пишет так: «Самое прекрасное на свете — люди». Меня волнует только живое. А в человеке оно выражено наиболее ярко. Вы оба правы, и, наверно, оба согласитесь друг с другом.

— Дядя Фриц, оставьте-ка разговоры, идите сюда, будем пить чай. У меня все готово, а вам и дела нет, — надулась Паульхен.

— Как замечательно ты все устроила!

— Правда, дядя Фриц?

— Да, замечательно!

— Ты — самый лучший, дядя Фриц. От Фрида, конечно, ничего не дождешься, он думает об облаках да щеглах.

— Ты же считаешь, что я насмешничаю.

— Ты опять принесла цветы, Паульхен?

— Да. Стащила украдкой. В скверах столько сирени, что я подумала: сорву веточку-другую, от них не убудет, а нам пригодится. Угрызений совести я не почувствовала, вот и сорвала.

— Девчоночья мораль, — рассмеялся Фрид.

— Спасибо, Паульхен. Только не конфликтуй с законом. Я уже опасаюсь, как бы твое следующее письмо не пришло из тюрьмы.

— Не бойся, дядя Фриц. Если полицейский меня поймает, я очень ласково посмотрю ему в глаза, подарю цветочек и скажу: я сорвала его для вас. И он наверняка меня отпустит.

— Или тебя еще суровее накажут за попытку подкупа.

— Ах, у девушек собственные законы. Их всегда оправдывают.

— По законам для малолетних и умственно отсталых, — насмешливо бросил Фрид.

— А злые мальчишки заслуживают розог, да, дядя Фриц?

— Спокойно… спокойно, — попробовал Фриц унять обоих.

— Эти гадкие насмешки он перенял у противного Эрнста. Раньше-то был совсем другим!

— Противнее?

— Милее!

— Цель моей жизни отнюдь не в том, чтоб быть «милым» в глазах маленькой девчонки.

— Ты неотесанный варвар!

— А ты юная дама.

— Так и есть.

— Увы, в покуда коротковатых платьях и с косичками.

— Дядя Фриц, помоги же мне! Выгони его вон!

— Но, Паульхен, он ведь говорит правду.

— Ты еще и защищаешь его?

— Нет, но он делает тебе комплименты. Надо только как следует прислушаться. Юная дама с косичками и растрепанной челкой совершенно восхитительна.

— Да… пожалуй… хотя… — Она задумчиво сунула в рот пальчик. — Ты это имел в виду, Фрид?

— Конечно, Паульхен.

— Ладно, тогда давай помиримся. Дядя Фриц, у меня будет новое платье. Мама говорит, ты должен помочь выбрать материал. Согласен?

— Разумеется. Как тебе васильковый цвет?

— У меня же есть…

— Белый шелк…

— У-у… белый…

— Ну, тогда изящный батик на черном шелке… и совершенно особенный фасон. Рукава-крылышки и все такое. Я тебе нарисую.

— О да, да.

— Vanitas in vanitatum^[7], — вздохнул Фрид, — чем было бы женское существо без платьев…

— Мы достаточно часто ходим в солярий…

— Опять туда собираетесь, дети?

— Да, дядя Фриц, ведь уже тепло.

— Отлично! Солнце дочиста промывает тело и дух.

— До свидания, дядя Фриц.

— Побудьте здесь еще немного, дети.

— Нет, тебе ведь надо работать. До свидания, до свидания…

Она выпорхнула из комнаты.

— Сущий вихрь, — сказал Фриц. — Нынче вечером в эстетическом обществе старонемецкие хороводы. Сходите туда.

— Ладно! До свидания, Фриц.

Большими шагами Фрид поспешил следом за Паульхен.

Настала тишина.

Солнце светило в мансардную комнатку, рисовало на полу золотисто-желтые разводы. Фриц набил трубку. Затем поставил на стол покрытую тонкой гравировкой металлическую пепельницу в форме греческой чаши и раскурил трубку, глядя в пространство сквозь сизые извивы дыма. Прощальным вечером он и Лу пили из этой блестящей чаши пурпурное вино, потому что у него не было бокалов, да им они и не требовались, когда по дороге на помолвку она еще раз зашла к нему, обняла и разрыдалась: «Я не могу… не могу, любимый…»

У него тоже слезы навернулись на глаза, и он сказал: «Останься, останься со мной!»

И все же они расстались… пришлось.

Трепеща от близкой разлуки, но пока что вместе, в тот вечер они поднимали к звездам сияющую золотом чашу, полную искристого вина, и рыдали о своей любви и боли.

Фриц отложил трубку, прошел в мастерскую. Достал холст и принялся за дело. Один за другим бежали часы — он ничего не слышал, углубившись в работу. Наконец сумерки заставили его отложить кисть. Он провел ладонью по лбу, рассматривая свою работу. Потом удовлетворенно отодвинул мольберт. Тихонько насвистывая, взял шляпу и трость и вышел на вечернюю улицу.

Мирно шумели каштаны.

Через час Фриц вернулся. Зажег лампу, взял несколько выпусков «Красоты».

Снаружи медленно наступала ночь.

Несколько чудесных фотографий обнаженной натуры в журнале привели Фрица в полный восторг.

В дверь постучали.

«Наверно, кто-то из молодых друзей», — подумал он.

— Прошу.

На пороге стояла высокая элегантная дама, и ясный, звучный голос произнес:

— Добрый вечер, господин Шрамм.

Фриц вскочил.

— Какая приятная неожиданность, мадемуазель.

— Я не помешаю?

— Только если захотите сразу же уйти.

— Значит, не помешаю. Вы столько рассказывали о вашем Приюте Грез, что мне стало любопытно…

Она сбросила на руки Фрица шелковую накидку и огляделась. Фриц смотрел на нее. Нежный шелк мягко стекал по высокой фигуре. Беломраморная шея выступала из глубокого выреза платья, гордо и спокойно неся красивую голову с тяжелыми темными волосами. Поблескивали матовые жемчужины.

— Вы не преувеличивали, господин Шрамм, это поистине комната грез. Такая уютная и теплая. Я вдвойне это чувствую, мне так надоели залы со свечами и ярко освещенные комнаты.

Фриц придвинул ей кресло, она небрежно села.

— Сегодня я угощу вас чаем с английскими бисквитами… нет-нет, не возражайте… а затем не шоколадные конфеты, а — только представьте себе! — черешни, уже в мае. Один из итальянских друзей прислал мне нынче утром пакет. И заодно выкурим по сигарете. Согласны?

Она кивнула и с удовольствием позволила ему заняться приготовлениями.

— Как у вас покойно, мирно, господин Шрамм. Сейчас такое редко найдешь. Все гонятся за счастьем и золотом — это ведь не одно и то же… хотя в конечном итоге зачастую одно и то же. Вы нашли счастье, господин Шрамм?

— Я счастья не ведаю… если иметь в виду избитое обывательское понятие, старую погудку: довольство — вот подлинное счастье. Пожалуй, так оно и есть… в среднем. Что же до нас, тонко чувствующих, неординарных, я бы сказал так: подлинное счастье — мир в душе! Почти то же самое, и все-таки нет. Довольство можно испытывать всегда, просто так — без схваток, без борений. Зачастую так и бывает. Мир же приходит в душу лишь после борьбы, тяжких битв и заблуждений. Очищенное, познанное Я…

— И вы нашли этот мир, господин Шрамм?

— Пожалуй, можно бы так сказать, мадемуазель, хотя сам по себе он вовсе не золотой. Скорее тускло-лиловый, меланхолический… но — мир…

— Когда он наступает?

— Когда находишь себя.

— Это трудно?

— Труднее не бывает!

Она кивнула.

— Здесь необходимо и кое-что еще: оставаться верным себе.

— Это невозможно, господин Шрамм.

— Возможно, если нашел себя.

— Тогда надо стать отшельником. Но можно ли стать им в большом мире?

— Стать — нельзя… быть — можно. У тебя есть свой напев, своя песня… свой тон… ты просто таков, вот и все.

— Но подобных людей в обществе не сыщешь. Там все остроумны, рафинированны, благовоспитанны — но это не люди.

— Неужели дело обстоит так скверно? Нужно лишь приложить немножко усилий. Кстати, самые заметные не всегда и самые интересные…

Она задумчиво посмотрела на него:

— Вы так не похожи на других, господин Шрамм.

— С каких пор дамы делают комплименты?

— Это не комплимент. В юности я бы пожелала себе такого друга, как вы. Может статься, многое сложилось бы тогда иначе.

— Я люблю… вот и все.

— Любите?

— Правда, не в обычном, общепринятом смысле. Я люблю все: природу, людей, деревья, облака… страдания… смерть… — словом, жизнь! Я оптимист и предельная форма любви.

— У вас было мало разочарований…

— Очень много!

— И тем не менее?

— Да!

— Странно…

Лампа затрещала. Фриц взял серебряную корзиночку с темно-красными черешнями, предложил гостье.

— Сегодня вы, стало быть, не играете, мадемуазель?

— Завтра. Вот взгляните, именно поэтому я невольно подумала о вас и решила вас навестить…

Она достала из ридикюля программку, протянула ему.

Он вполголоса прочитал:

— «“Богема”… опера Пуччини… Мими — Ланна Райнер».

— Да, мне предстоит петь бедняжку Мими. Сегодня на генеральной репетиции мне поневоле живо вспомнились вы и ваш Приют Грез. Нынешние наши артисты — уже не богема. Они очень благовоспитанны, очень корректны, очень аккуратны. А вот в вас по-прежнему чувствуется легкий богемный оттенок.

— Завтра вы поете «Богему», — задумчиво проговорил Фриц. — Я долго видеть не мог эту оперу, слишком она брала меня за душу. Там изображена родственная судьба. — Он кивнул на прелестный портрет на стене. — Но завтра хочу прийти.

— Я рада. Скажете мне после что-нибудь?

— Когда, с вашего позволения?

— Ну, в тот же вечер.

— Вы ведь наверное приглашены?

— Разумеется, даже всем мужским haute volée^[8].

— Значит…

— Как раз нет! Эти пошляки мне до крайности отвратительны. Я хочу говорить с людьми. Льстить может любой. Цель всегда весьма эгоистична и прозрачна. Не хочу! — Она встала. — Итак, около десяти вечера у малого входа.

Фриц поцеловал ей руку.

— Благодарю вас.

Она как-то странно посмотрела на него.

И ушла. Он посветил на лестницу. Лампа бросала причудливые тени и блики на ступени и перила.

Еще час Фриц сидел при свете лампы. Не читал, просто размышлял о странностях человеческой жизни. И содрогался, думая о том, как все загадочно и случайно. Капля тумана во вселенной… дуновение ветерка средь вечера… не знаю, откуда оно идет и куда… человеческая жизнь… зыбкая предрассветная греза…

А свет лампы спокойно озарял прелестный портрет на стене.

Она улыбалась.

Примечания

6

Хазе — река в Оснабрюке.

7

Суета в суете (лат.).

8

Высший свет (фр.).