Песнь призрачного леса

Эрика Уотерс, 2020

«Песнь призрачного леса» – восхитительный мистический роман, в котором граница между реальностью и кошмарами размыта. Шестнадцатилетняя Шейди Гроув привыкла, что призраки следуют за ней по пятам. Девушка может призывать их при помощи звуков скрипки. Этот необыкновенный дар, как и любовь к музыке, достался ей от отца, который трагически погиб четыре года назад. Когда старшего брата Шейди обвиняют в убийстве отчима, она не может оставаться в стороне. Чтобы доказать его невиновность, Шейди нужно найти утерянную скрипку отца и заставить мертвых говорить. Но иногда правда может оказаться страшнее любого призрака. «Великолепная книга, наполненная магией, тайнами, музыкой и такой любовью к персонажам, что вы будете переживать за них, как за настоящих друзей». – Клэр Легран, автор романа «Дитя ярости» Для фанатов «Прекрасных созданий», «Говорящей с призраками» и «Очень странных дел».

Глава 6

На следующее утро, только я просыпаюсь, в трейлер заходит Джесс. От него пахнет табаком и несвежей одеждой. Глаза налиты кровью и обрамлены снизу тяжелыми черными мешками-полумесяцами. Только пытаюсь с ним заговорить, как он хлопает дверью своей комнаты прямо у меня перед носом.

Вообще-то сетовать и обижаться должна бы я, а не он. Это мне испортили вечер. Если бы не их дурацкая потасовка с Кеннетом, я могла бы еще долго веселиться на полную катушку с Сарой и Орландо. Может, мне даже удалось бы перекинуться парой слов с Седаром и Роуз — между прочим, я уже навоображала, что играю с ними, — чтобы хоть немного приглушить нервное напряжение, связанное и с братом, и с Черным Человеком. Уже свела мысленно и аранжировала целые композиции, представила, как должны звучать соло, сливаться голоса. Их музыка породила во мне целый ворох идей и указала горизонты, о каких я даже не мечтала!

Я все еще стараюсь отогнать остатки сна, тру кулаками глаза и направляюсь на кухню в смутной надежде, что остальные еще не встали. Но нет — Джим уже на ногах и выскакивает мне навстречу из их с мамой спальни злой как черт. Сейчас почему-то особенно заметно, насколько наш трейлер ему «не впору» — слишком уж Джим долговяз.

— Это твой брат явился только что? — Ответа он не дожидается, а, плотно сжав губы, топает на кухню.

Мама — прямо по пятам за ним, не менее рассерженная.

— Не вмешивайся, Джим, оставь это мне. Он мой сын! — Она цепляется за рукав отчима.

Тот вырывается.

— А Кеннет — мой! Я не позволю Джессу трепать его почем зря! — Мимо меня он прошмыгивает, даже не поднимая глаз.

— Джим, прошу! — шипит мама. — Ты его совсем не понимаешь.

Он резко разворачивается к ней.

— Ты могла бы, знаешь, хоть в этом случае встать на мою сторону. Твой Джесс никогда не одумается и не опомнится, если ты не дашь мне привести его хоть слегка в чувство! Эй, малый, вылезай-ка сюда!

В противоположном конце «коридора» появляется Джесс, дерзко отбрасывая волосы с глаз.

— Чего?

Джим в ярости трясет головой.

— Ты мне тут не чевокай! Хватит с меня твоих выходок. Хочешь пустить под откос свою жизнь — пускай, а моего парня будь любезен не трогать.

— Он оскорбил Шейди. И я его ударил. — Брат скрещивает руки на груди и вызывающе смотрит на отчима.

— Это правда, — поддерживаю я. — Кеннет на меня наехал. Повел себя как конченый ублюдок.

Слово «лесба», лесбиянка, — это не оскорбление вообще-то. Но в устах Джимова сына прозвучало именно так.

На меня Джим внимания не обращает.

— А я и не о битье. Я о том, что ты продаешь ему наркотики.

Джесс открывает было рот, но тут же захлопывает его и упирается взглядом в пальцы ног.

— Где ты взял викодин?^[28] — спрашивает мама голосом таким усталым и измученным, словно никакие Джессовы сюрпризы ее уже не способны удивить.

— У тебя же. Остался с тех пор, как ты спину повредила. Всего несколько таблеток. Ничего страшного, никто не пострадал. Не конец света. — Взгляда он на маму, впрочем, не поднимает.

— Никто не пострадал? — сиреной взвывает Джим. — Только мой сын щеголяет с рожей сплошь в синяках, а так ничего! А если бы он за руль в таком виде сел и домой поехал? Если бы разбился на хрен и погиб? Как бы ты стал тогда дальше жить, говнюк малолетний, а? Легко бы тебе дышалось с мыслью, что отправил моего сына на тот свет?!

Лицо Джесса белеет от бешенства. Он разом преодолевает несколько метров, отделяющие его от Джима, и смотрит ему прямо в глаза.

— Как мой отец, да? Разбился и погиб, как мой отец? Хочешь сказать, что я…

— Нет, Джесс, он не это хотел сказать. — Мама поспешно втискивается между ними. — Ты сам это понимаешь. Но Джим прав, сынок. Пора привести себя в порядок. Подумать о будущем, наладить жизнь.

Джесс презрительно и брезгливо кривит губы, качает головой.

— Джим разорался только потому, что там был Фрэнк и все видел, а в глазах Фрэнка ему жалким выглядеть западло. И ты ничем не лучше. Лицемеры вонючие оба.

Джим, как бык на корриде, бросается вперед мимо мамы, но Джесс успевает отпрыгнуть в сторону. Потока отчимовой речи это, впрочем, не сдерживает, и каждое слово похоже на прямой удар в голову:

— С матерью так разговаривать не смей. Убирайся вон из дома. Прямо сегодня. Иди собирай пожитки и катись к черту, дерьмо собачье.

— С радостью, — отвечает мой брат и разворачивается по направлению к своему отсеку.

У меня сердце проваливается куда-то в желудок, но мама сзади вцепляется Джессу в рубашку, вытаскивает его обратно в гостиную и швыряет на кушетку.

— Сядь и сиди, — стальным голосом лязгает она. — И ты, Джим, садись. Вот сюда! Никто с места не сдвинется, никто не выйдет из комнаты, пока мы не договоримся. — Тут только в поле зрения попадаю и я. — Ну, кроме тебя, Шейди. Это дело не твое, ты пойди пока душ прими или там… ну я не знаю…

На прощание бросаю на Джесса эдакий насмешливо-сочувственный взгляд и ухожу восвояси. Он, конечно, тоже накосячил, и здорово, но как больно осознавать: брат до сих пор винит себя в гибели папы. Думает, что мог его тогда спасти.

К тому моменту, как я выхожу из душа, в трейлере худо-бедно воцаряется мир, хоть никого он особо не радует и не устраивает. Джесс засел у себя, мама с Джимом завтракают за кухонным столом в напряженном молчании.

Рано или поздно этот чертов дом на колесах обрушится под тяжестью тысяч недосказанных в нем слов.

* * *

Сара вчера вечером так и не отписалась, но в любом случае сегодня мы собирались потусить, так что я еду к ней домой. Она живет в районе маленьких кирпичных домиков на три спальни каждый — одинаковых на вид, как часовые или близнецы. Ничего особенного, но все же повеселее, чем любое из мест моего жительства с рождения до сегодняшнего дня. Перед некоторыми из таких особнячков во дворе высажены цветы, но вокруг Сариного пусто — только унылые зеленые кустики по обе стороны от главного крыльца.

— Ну что, готова? — спрашиваю, когда она открывает мне дверь.

Сегодня моя подруга еще растрепанней, чем обычно. Джинсы протерлись на обоих коленях, рубашка явно никогда не видела утюга. Я обожаю то, как Сара одевается — словно ей плевать абсолютно на всех, будто у нее есть дела и поважнее.

— Ага. Только поведу я, — отвечает она. — У тебя ни реакции, ни концентрации.

Блин. Кажется, она все-таки винит меня во всем…

— Слушай, мне жаль. Ну что мы не выиграли, — бормочу, забираясь в ее грузовичок. — И что пришлось вчера уехать.

Она пожимает плечами.

— Наверное, глупо было обольщаться, что, мол, у нас есть шансы на победу.

— Ничего не глупо, — возражаю я. Мы задним ходом выезжаем на главную дорогу. — И потом, тебя и без студийной записи возьмут на хорошие музыкальные курсы, на какие пожелаешь. Учишься ты хорошо, репетируешь как бешеная — никто столько не занимается…

Сара старается изобразить улыбку.

— Ну а как тебе вообще весь этот вчерашний конкурс? Мы ведь так и не обсудили.

— Кеннет неожиданно неплохо показал себя, — говорю. — Даже забавно. Не каждый вытянет «Парня по имени Сью».

— Да, для этого в натуре должно быть нечто клоунское, — саркастически соглашается Сара.

Если раньше мой сводный братец не нравился ей просто так, то теперь — из принципа, хоть дразниться и цепляться лично к ней он давно и прекратил. А весь прошлый год заводил вой, стоило только ей мимо пройти. Причем только лишь из-за Сариной фамилии — Вульф, то есть «волк». Впрочем, в ней и правда есть что-то волчье. Что-то от потенциального оборотня как минимум.

— А больше всего мне понравились Седар с Роуз, — выпаливаю, пока чувствую в себе смелость.

— Даже больше нас самих? — Сара вскидывает бровь.

— Ну, не больше… то есть… в смысле, да, пожалуй, они сыграли лучше! — скороговоркой произношу я. — Потрясающий вокал. Да и инструменты… Господи, да ты хоть заметила, как у Роуз пальцы бегали по струнам? И еще… — Чувствую, вот-вот смогу произнести то, что у меня действительно на уме, но не уверена, что подруга хочет это услышать.

— Что — «еще»? — Она низко склоняется над рулем, раздраженно хмуря брови.

— Музыка им идет, понимаешь? Прямо видно, что они на ней выросли. С молоком матери впитали. Она — часть их самих. Притом они строго следуют традиции, и оттого музыка получается такой… связной. Цельной.

Она откликается на мою тираду одним только сдержанным «хм-м».

— Может, прощупаем почву — не получится ли сыграть с ними? — неуверенно предлагаю я, стараясь не выдать интонацией особого энтузиазма. — Я случайно слышала: они ищут сотрудничества, им нужна свежая кровь.

Сара трясет головой.

— Ни в коем случае. Никогда и ни за что.

— Почему?

— Потому что не хочу.

— Это не аргумент…

— Аргумент, — обрывает она.

— Не можешь по-человечески объяснить?

Подруга долго молчит, жует губами.

— Мы с Роуз встречались, — произносит она наконец почти шепотом. И смотрит вперед, в одну точку.

Меня словно током пронзает. Встречались. С Роуз. С прекрасной, как цветок, талантливой, великой и ужасной Роуз. Вряд ли я смогу соответствовать.

Сара мне рассказывала о какой-то девушке, с которой имела легкий роман в девятом классе, до перевода в нашу школу, но имени не упоминала. Я никогда бы не подумала, что речь идет о Роуз. Та девушка, по словам моей подруги, не решалась открыто признаться миру в своих пристрастиях, потом, когда между ними все начало становиться серьезнее, они по обоюдному согласию решили расстаться. Подробностями Сара делиться не пожелала, а я не настаивала. Быть «розовой» в маленьком консервативном городишке и без того непросто.

— Где вы познакомились? — только и спросила я мягко.

— На одном конкурсе по блюграссу. Дедушка всегда меня заставлял в таких участвовать. — Голос у Сары теперь тихий и какой-то тонкий. Беззащитный.

— И с тех пор, как ты переехала в округ Элсон, вы даже не разговаривали? — Боюсь, ревность в моей интонации так очевидна, что подруга легко ее считывает.

— Забей, Шейди. Забудь. Просто я не хочу с ними играть, что тут такого? — Она украдкой бросает на меня умоляющий взгляд.

— Ладно, — соглашаюсь. — Прости. Мне очень жаль.

Мне и вправду жаль. Наверное, поэтому Сара теперь так кисло относится к блюграссу?

Впрочем, не могу строго судить ее за то, что она ничего мне не говорила. Я ведь тоже о многом молчу. Но, может, пришло время открыть все шкафы со скелетами, показать друг другу все хранимое в тайне?

Все эти вопросы наводят меня на мысль:

— Слушай, я хочу тебе кое-что показать. Давай знаешь что? Давай перекусим, а потом вместе отвезем продукты моей тете Ине.

Сара, очевидно, уловила в моем тоне нотки решимости и пристально на меня смотрит.

— Это еще зачем? — спрашивает она наконец.

— Просто поедем, и все. Прошу тебя.

К тому времени, как мы подзаправились едой из «Тако-белла»^[29] и в желудках булькало по добрых два литра сладкого чая со льдом, между нами снова все стало безоблачно и хорошо. А я твердо решила попробовать — вдруг у нас что-нибудь получится? Ведь Сара приоткрыла дверцу, впустила меня к себе в душу, поделилась со мной… Теперь моя очередь.

* * *

— И тут ты жила? Правда? — Сара застывает у главного входа, в каждой руке — по большому пакету из гастронома. — Честное слово, более таинственного места я никогда не видела. Как заколдованное.

— Так и есть. — Я поигрываю бровями и вплетаю в голос особые «дракульские» обертоны, чтобы Сара сразу и не догадалась, всерьез я или шучу. — Оно заколдовано. Здо-о-орово заколдовано.

Дверь приоткрыта, и сто́ит мне слегка подтолкнуть ее носком, как она, словно в сказке, распахивается настежь.

— Тетя Ина! — окликаю уже из кухни.

Внезапно Сара застывает на месте, вся подбирается, напрягается и оглядывается по сторонам, словно чувствует за собой слежку.

— Я же предупреждала: дом заколдован, — бросаю я как можно небрежнее. — В детстве все друзья как один боялись приходить ко мне играть.

— Да просто сквозняк, — говорит Сара, но ее взгляд все так же тревожно бегает по сторонам, будто кого-то высматривает.

В моем понимании привидения — существа по большей части деликатные, даже нежные. Легкие, как воздух, чаще проявляют себя едва уловимыми запахами, чем по-настоящему пугают людей, их едва можно различить в смеси ароматов жимолости и пыли. Но мне нетрудно понять, что́ должна чувствовать Сара сейчас, когда они впервые завели свой хоровод вокруг нее. Вся эта вибрация в атмосфере, прохладное дуновение по коже, зловещее чувство, что за тобой неотрывно наблюдают, испытанное мною лично еще в ранние годы, когда ко мне в гости впервые явилась девочка с потолка…

Тетя Ина стремительно, разве что не со свистом, влетает в кухню в одной из своих длинных юбок, делающих ее похожей на ведьмочку, и все тревожные мысли сразу улетучиваются. Глаза моей подруги широко распахиваются.

— Ты, наверное, Сара! — Тетя Ина явно перебарщивает с широтой улыбки.

— Не смущай меня, тетя.

— Я просто радушно приветствую гостей. — Она воздевает руки над головой так, словно на нее наставили ружье.

— Здрасьте, — застенчиво молвит Сара. — Рада познакомиться.

— А я-то как рада! — Тетя Ина гладит ее по руке и заглядывает в глаза так, словно хочет прочесть ее душу.

Замечаю, как у Сары глаза еще больше расширяются. Стоит прийти ей на выручку.

— Пойду покажу ей дом, — говорю и тяну подругу за руку. Легкое, секундное прикосновение, просто чтобы обозначить: пошли, мол, от тети.

На сей раз обращаю внимание на то, какие у нее мягкие пальцы — от основания до ногтей, за исключением самых кончиков, намозоленных струнами банджо. С невольным уколом тоски в груди отпускаю Сарину ладонь.

— Сперва пойдем в мою старую комнату, — зову я и устремляюсь вверх по лестнице, стараясь скрыть внезапное смущение.

Все-таки пригласить Сару в этот дом — в некотором роде все равно что раздеться перед нею. Открыть глубинное, подлинное «я». И страшно, и дух захватывает.

Ступеньки из темно-коричневого дерева давно уже стерты до матового блеска. Перила шатаются, но ступени такие крепкие, что будут служить вечно — так, по крайней мере, утверждал папа. На площадке среднего пролета есть окно, но сквозь пыль и плотную сетку испанского мха снаружи даже свет проникает слабо. Оглядываюсь на Сару. В глазах у нее — сомнение. Настороженность. Опасение. Не хочу, чтобы она заметила тут лишь то, что видят обычные соседи: старое дерево и облупившуюся краску. А хочу — показать ей красоту дома и его призраков.

Показать себя.

Со следующей площадки открывается проход к трем комнатам. Первая — моя. Ну или была когда-то моею, какая разница. Нет, наверное, все еще моя, только наполовину пустая — без части вещей, среди которых я росла.

Впрочем, кое-что осталось.

Сара усаживается в мое кресло-качалку и вглядывается в железное жерло камина так, словно оттуда вот-вот должна выпорхнуть летучая мышь. Я прилагаю усилия, чтобы увидеть спальню ее глазами. Отслаивающиеся обои. Углы на потолке затканы паутиной. На всех подоконниках — осиные трупики. Древние половицы, пожалуй, теперь состоят из грязи в равной пропорции с древесиной. В общем, сплошной тлен и запустение.

Кажется, примерно такого же мнения Сара о музыке, которую люблю я: унылое старье из пыльного чулана. Боюсь, что привозить ее сюда было ошибкой. Только укрепляю ее в убеждении: мол, я — это никак не то, что ей нужно.

— Кресло смастерил мой папа, — сообщаю, просто чтобы прервать молчание.

Он колдовал над ним долгие недели — готовил сюрприз к моему первому «юбилею». Десятилетнему. Получается, это один из самых «новых» предметов в интерьере комнаты.

Сара внимательно изучает подлокотники, украшенные резными цветочными узорами. С одобрением пробегает пальцами по бороздкам.

— Красиво. Везет тебе — осталась от него такая вещь. Сделанная его руками, — тихонько произносит она. Взор — отрешенный, печальный. Наверняка думает о маме. Смерть родителей — вот что связывает нас сильнее всего. Тут мы можем помочь друг другу. Если, конечно, мне удастся отогреть Сару. Заставить раскрыться.

— А у тебя… У тебя ничего от мамы не сохранилось? — спрашиваю робко.

Сара отрицательно качает головой.

— Такого, чтоб вот она сделала специально для меня, — ничего. Конечно, ее старых вещей полон дом. Папа и булавки не выкинул бы.

— Правда? И что, вся одежда так и висит по шкафам и…

Сара кивает.

— Мне нравится жить посреди этого добра. От этого кажется, что я знала ее лучше.

Она улыбается, но грустной улыбкой. Я это знаю точно — иначе ямочка бы появилась.

В самом сердце, в самом центре Сариного естества — одиночество, пустота, невосполнимая боль утраты и напрасное желание утолить ее. Я тоскую о том, кого любила и потеряла, подруга — о той, кого толком и не застала на свете.

Наверное, в этом и разница между нами. Это и не дает нам сблизиться. Я жажду «объяснить», показать ей, как мое кресло и мой дом живо напоминают музыку, любимую мною. Ведь так и старые вещи Сариной мамы должны наполнять ее жилище воспоминаниями — странными и прекрасными, и причудливыми в своей полноте. Обеспечивать связь с прошлым. Только для нее прошлое никогда не было настоящим, вот в чем дело.

— Ты его хотела мне показать? — с неожиданной робостью в голосе спрашивает она. — Это кресло?

С размаху плюхаюсь на кровать, подняв со старого стеганого одеяла облачко пыли. Да, давненько я тут не спала.

— Не совсем. Я хотела показать тебе все. В совокупности. Показать, откуда я родом, откуда я взялась. Ведь мой настоящий дом здесь, а не в трейлере.

— Жить в трейлере нисколько не зазорно и не стыдно.

— Я знаю, — говорю, хотя на самом деле — нет. — Просто трейлер для меня ничего не значит. Пустое место. В прямом и переносном смысле. Если завтра сгорит, мне будет наплевать. — Сара вскидывает бровь, но не перебивает. — А этот дом — намного… подлинней, что ли. Он как будто часть меня. Когда-то принадлежал еще папе, до него — бабушке с дедушкой. Он старый, жуткий и…

— И заколдованный? Здо-о-орово заколдованный?

Улыбаюсь.

— Очень здорово заколдованный. Но я здесь выросла, здесь жил мой папа, здесь он научил меня любить музыку… — Чувствую, как над нами сгущается сонм привидений, тон их шорохов для человеческого уха почти что слишком низок, но вот именно — почти что. Они собираются, наполняют комнату. Они ждут.

— Что ты всем этим хочешь сказать? Что пытаешься до меня донести? — нетерпеливо спрашивает Сара, подаваясь вперед.

На ее открытом лице застыло выражение искренней заинтересованности, будто она увидела девушку по имени Шейди впервые. Может, я сама «скрывалась» и таилась от нее раньше даже сильнее, чем она от меня?

Приведя ее сюда, я еще не знала, найду ли в себе смелость высказать все, излить душу, признаться в том, в чем хочу признаться. Но вот сейчас она наклонилась ко мне… Наклонилась так, словно готова впитать, принять любое слово, произнесенное мной, как самую святую истину. Поверить. И как-то это взаимосвязано: дать ей понять, что я к ней чувствую, невозможно, не объяснив все-все про музыку, и про скрипку, и про…

— Что, Шейди, что? — шепчет она, и мои глаза как магнитом притягивает к ее рту, слегка приоткрытому, так мило приоткрытому, что щелка между передними зубами маячит едва заметным намеком.

И я на перепутье: не терпится рассказать про скрипку, но и поцеловать ее тоже. Пальцы просятся к ее волосам, губы — к губам, впечатать, вдохнуть в них голую правду. Кожа к коже, плоть к плоти, выложить как на ладони все, что внутри меня, все, что на сердце. Там слишком много накопилось.

— Сара… — Голос срывается на втором слоге.

Будто в забытьи, будто под гипнозом она встает с кресла и перемещается на кровать рядом со мной.

После того случая я боюсь делать первый шаг. Если снова буду отвергнута, то не переживу этого. Но Сара не отводит от меня ясных глаз, и я… я не знаю, что делать. Упираю беспомощный взгляд в руки, сложенные на коленях. Подруга пододвигается чуть ближе, а я все не смею поднять лица, пока она не кладет руку мне на колено.

— Ты хоть сама понимаешь, какая ты чудесная? Потрясающая, — шепчет она. — Красивая. Одаренная. Умная. Добрая. Мне все это давно ясно. Без всякого посещения родительского дома.

— Тогда почему же… ты меня не хочешь?

В Сариных очах — неуверенность. Невысказанный вопрос. Но она кладет ладонь мне на щеку, а потом нежно, легонько проводит пальцами по тыльной стороне шеи, большой скользит по коже, и я вся трепещу.

— Тебя все хотят. Не представляю того, кто не захотел бы. — И накрывает мой рот поцелуем.

Комната растворяется, исчезает, остается только кожа. Только оболочка. Только губы, язык и подушечки пальцев. Только пульс и дыхание. Сара так долго сдерживалась, но сейчас впивается в меня так, что не видно конца и края.

Я собиралась, кажется, выложить ей все о папиной скрипке, о мелодии в роще, о Черном Человеке из сновидений, о том, какие во мне возникли ощущения при звуках «Дубравушки» в исполнении Седара и Роуз. Растолковать, кто я есть, объяснить себя. Но вместо всего этого я просто отдаюсь ее поцелуям, запускаю пальцы ей в волосы и забываю обо всем на свете, кроме девушки Сары Вульф и ее страсти.

— Шейди! — раздается снизу зов тети Ины, пронзительный, настойчивый и нетерпеливый.

В приступе внезапной паники отлипаю от любимой, и на ее лице отражается мое смятение. Секунда — и я уже скатываюсь кубарем по лестнице, не успевая привести мысли в порядок. Тетя стоит посреди комнаты со старомодной трубкой проводного телефона в трясущейся руке. Глаза ее — с мельничные колеса.

— Шейди, это мама звонила. И… я… милая, даже не знаю, как тебе сказать. Джима больше нет.

Примечания

28

Сильнодействующее обезболивающее на основе опия, способно вызывать эйфорию. Длительный прием чреват привыканием.

29

Taco Bell — американская сеть забегаловок быстрого питания. Специализируется на техасско-мексиканской кухне.