Башня Ворона

Энн Леки, 2019

Лорд Мават возвращается в родной город, чтобы взойти на престол после обряда самозаклания отца. Таков древний ритуал передачи власти, учрежденный самим покровителем Ирадена, древним могущественным богом по имени Ворон. В башне крепости Вастаи, с вершины которой бог обозревает свои владения, уже должно быть все подготовлено, остается лишь совершить обряд. И тут происходит невероятное. Отец наследника исчезает, а его место занимает вероломный и неуступчивый родственник. И он вовсе не собирается возвращать лорду престол. Но как такое могло случиться?! Ведь в Ирадене это возможно только волею самого Ворона. Что же заставило бога нарушить вековой ритуал?.. Впервые на русском!

Как я уже сказывал, Мириада много странствовала по свету. По крайней мере, много в сравнении со мной. Она преодолевала изрядные расстояния сама или сопровождала охотников на оленей. Зачастившее ко мне племя было из сонма тех, что кочевали по северным землям, и все эти племена состояли в родственных отношениях. Мириада поведала, что раз в несколько лет, летом, они собираются на востоке, чуть южнее моего лежбища, у реки, вытекавшей из озера. Охотники встречают старинных приятелей, обмениваются дарами; в час расставания кто-то наверняка покидает прежнее племя и примыкает к новому — вслед за другом, возлюбленной или просто чтобы сменить обстановку.

Именно там и тогда находили уникальные предметы. На первых порах — добротные, тщательно вытесанные каменные лезвия, фигурки из слоновой кости и оленьего рога, среди которых преобладали рыбки, птички, человечки: во-первых, они подкупали внешним видом, но чаще всего олицетворяли бога-фаворита, среди всех прочих падких на лесть. Навещавшие меня охотники носили плоские камушки с выгравированным узором. В камне высверливали дырочку или надсекали его по бокам, привязывали кожаный шнурок и носили на шее или цепляли к накидке или рубахе. Все больше и больше народу являлось на сборища в подвесках, и Мириада не без удовольствия отмечала, что многие были украшены изображением комара. Попадались среди узоров и концентрические круги, символизирующие, как утверждала Мириада, меня. Впрочем, щеголяли в них преимущественно представители местного племени. В отличие от Мириады, я не осваивал новых территорий.

Со временем многое переменилось: вместо плотно сплетенной осоки и раскаленных камней пищу теперь готовили в каменных горшках. Изменился язык: в обиход входили новые слова, отмирали старые, какие-то звуки появлялись, какие-то исчезали. Даже то многое, почерпнутое у Мириады, оказалось заимствованным из совершенно иных языков с юга.

Я владел единственным языком, который грезился мне порождением самой природы, неотъемлемой частью мироздания. Такому восприятию способствовала скудная языковая среда, а также мое умение воплощать сказанное в жизнь. Разумеется, я уже привык к неспешным переменам и в глубине души понимал, что рано или поздно они доберутся и до языка. Сам факт существования других, непохожих на мой диалектов потряс меня совершенно.

Мириаду, в свою очередь, изумило мое изумление. Рассказывая о далеких племенах заимствованными у них словами, она не подозревала, что я воспринимаю их исключительно в контексте родной речи и даже интуитивно не догадываюсь, что взяты они из других языков. Мириаду изрядно позабавил сей факт. А поскольку о существовании иных, диковинных языков она проведала многим раньше меня, то и к нашему обоюдному наречию относилась совсем по-другому. На мой вопрос, умеет ли она воплощать в жизнь сказанное на иноземных языках, Мириада целых пять минут описывала надо мной сосредоточенные, недоуменные круги и наконец изрекла: да, конечно, умеет. Неужели я всерьез думаю, что сила кроется в звучании слов? Как мне вообще взбрело такое в голову, ведь, во-первых, нынешнее произношение разительно отличается от исконного, а во-вторых, упирайся все в артикуляцию, люди непременно обрели бы способность претворять свои речи в реальность. Ну и в-третьих, мне часто доводилось контактировать с охотниками посредством деревянных фигурок, начисто лишенных звучания.

Но вот какая штука: сообщаясь через фигурки, я не выполнял никаких просьб. Даже не предполагал, что такое возможно. Наконец, надо отдать людям должное — словами они достигали многого. Конечно, никто при мне не провозглашал: «Сейчас я оторву ногу от земли», а через мгновение воплощал оное действо, хотя сам я однажды пробовал, предварительно оценив, хватит ли мне сил исполнить сказанное без ущерба для себя. (Каюсь, был любопытен и падок на новые ощущения.) Но мне всегда казалось, что моя способность влиять на порядок вещей отличается от человеческой только масштабом.

Меня ничуть не тревожили метаморфозы говора (а иногда и грамматики). Неспешные перемены затрагивали все, в том числе правила речи. Главное ведь не порядок слов и их звучание; главное — употребить нужные слова в нужном месте, в нужное время.

Мириада была склонна согласиться со мной, но не во всем. Мы еще долго дискутировали, выдвигали разные аргументы, но в одном мы были солидарны: в беседах о природе вещей богам следует соблюдать осторожность. С могущественного бога, вероятнее всего, не убудет, заяви он: «Земля круглая, будто ягода, и вращается вокруг Солнца, которое намного больше, чем видится невооруженным глазом», предварительно не удостоверившись в правдивости такого заявления. Вероятнее всего. А если бог ошибется? Достанет ли ему сил пережить утрату могущества, хотя бы отдаленно приближенного к тому, чтобы менять устройство вселенной? И не чреваты ли аналогичными, а то и худшими последствиями категоричные рассуждения об устройстве языка? Поэтому в наших речах преобладали страховочные «гипотетически», «вероятно», «допустим» либо проверенные, достоверные факты. Далеко мы в своих выводах не продвинулись.

Оставшись один, я много размышлял о словах Мириады. Было любопытно, что случится, произнеси я реплику на чужом, неведомом мне языке? Претворятся ли в жизнь слова, чей смысл не понимаешь? А фигурки, не издающие никаких звуков (кроме постукивания, когда их встряхивают в мешке)? Наконец, почему конкретные слова обозначают конкретные вещи?

Еще я размышлял о богах, населявших землю задолго до людей, — человеческим языком они не владели, однако обладали колоссальной силой. Допустим, язык — не источник могущества, а один из его инструментов. Допустим, Древние просто-напросто пользовались другим. Но каким? И почему язык по-разному (как мне ошибочно виделось) действует на нас с Мириадой и на обосновавшееся неподалеку от меня племя? Казалось бы, ответ очевиден: люди — не боги (за исключением случаев, когда они служат богам вместилищами). Однако следом возникал еще более каверзный вопрос: почему у богов язык — инструмент куда более эффективный и опасный, чем у людей? Почему бог становится богом? Какова моя истинная природа?

Прошу прощения — привык рассуждать о своем в прохладной тиши северного склона. Стоит отвлечься, мысли сразу текут в старое русло. Но вернемся к моей истории.

Время от времени на севере воцарялась стужа, вынуждая охотников на оленей искать пристанища в теплых краях; веками никто, даже Мириада, не нарушали моего уединения. Разумеется, меня не забывали — раз в несколько лет мне посылали молитву или подношение, зачастую (но не всегда) сопровождавшееся просьбой. Изредка я представлял суть прошения — хотя бы в общих чертах, но обычно дело ограничивалось смутными ощущениями. Любуясь снегом, стаями перелетных гусей, звездами, что водят на небосводе медленный хоровод, я периодически задавался вопросом, возможно и нужно ли мне исполнять туманные просьбы. Иногда сами подношения таили в себе подвох: охотники неоднократно проворачивали такое в моем присутствии, и сразу чувствовалось, как малая сила молитвы нависает над тобой, гнетет, заставляя исполнить просьбу и, как следствие, принять дар. Однако последнее слово оставалось за мной.

Почему просто не удовлетворять каждое прошение? Слишком опасно. Вдруг проситель захочет моей смерти? Или, по неведению, пожелает зла себе, а то и всему человечеству? Оправдывает ли подношение такой риск? Возможно ли оправдать его в принципе? Ответов я не знал, а потому не исполнил ни единой просьбы в тот период.