Беспризорница Юна и морские рыбы. Книга 2. Белый Ворон приходит сам

Эна Трамп

А что было, когда меня не было? История о том, которого все ждут; о том, кто оторвался от пучка; и о том, кто может носить меч.

Часть 2. ТУМАН

* * *

Он белый, белый, белый!

Белее всех на свете!

Он умный, добрый, смелый!

Его все любят дети!

Он папа всех сироток,

Защитник всех индеев,

С хорошими он кроток,

Но грозен для злодеев!

Мы ждем его от веку,

И к нам придет он скоро,

Товарищ человеку,

Великий… ну-ка, хором!

(Индейская детская песня-считалка)

1. На той стороне (На великих холмах)

Заяц проснулся.

Он проснулся от холода.

Ему было холодно. Он попытался, не открывая глаз, натянуть на себя то, что бы то ни было, чем укрывался.

И

ни-

че-

го у него не получилось.

Во-первых, он не смог пошевелиться. А во-вторых, выяснилось, что он вообще стоит.

Тут он удивился и приоткрыл один глаз. А затем и другой.

Будь у него их целая дюжина — и тогда бы толку вышло не больше. Перед глазами, сколько он ни таращил их и наоборот сужал для резкости, оставалось белым-бело.

Тогда он понял. Вот что он понял: что находится во сне, и единственный способ прервать его — подождать, пока он кончится сам. С этой мыслью Заяц закрыл глаза и заснул обратно.

Но вскоре он проснулся окончательно. Было холодно. И он стоял. И не мог пошевелиться. Мог только моргать. Ног и рук он не чувствовал, словно их не было вовсе. Еще мог кричать. Наверное. Но он решил пока не кричать.

Вместо этого он стал моргать. И это принесло кое-какие результаты!

Белая мгла перед глазами потихоньку рассеивалась. Проступали сквозь нее какие-то очертания. Вот темнеет впереди что-то длинное. Уходящее вверх. Заяц решил, что это дерево. И он не ошибся. Ведь он был в лесу.

Он попробовал пошевелить головой — и это получилось! Но как только у него это получилось, из шеи в затылок шарахнула такая молния, что он зажмурился.

Неизвестно, сколько он так простоял — наверное, полчаса, а может час или больше. Головой он теперь старался не вертеть. Меж тем время было, видно, послерассветное, потому что туман — а это был туман — рассеивался чем дальше, тем быстрее, и вскоре уже можно было определить направление его движения. Часть его поднималась вверх с воздухом, а остальная часть стекала вниз.

Потому что это были холмы.

Они вставали впереди, поросшие прямым и высоким лесом, а там, где лес был пореже, просвечивало белое — снег! И сам Заяц стоял на холме: не самом высоком — туман еще бродил здесь, колыхался у его ног. Леса здесь не было, только отдельные деревья. Или может, это было что-то вроде поляны, а внизу..? Ничего не видно было. Туман там был. Он спускался, и сгущался, уплотнялся, оседал и располагался, похоже, надолго; и солнцу, которое наконец поднялось — бледным шариком на белесом небе, — вряд ли под силу было разогнать эту муть. Скорее, оно само через час исчезнет, затянувшись белой пеленой.

Но пока оно не исчезло, Заяц произвел расчет. Он прикинул, оценил, разложил, сложил и разделил — и все это не отходя от оси координат: от дерева! К которому был привязан, — он уже знал это; и то, что у него получилось, он тоже знал, еще до того, как у него получилось. Холод наконец пронял его до костей; и он стоял привязанный и дрожал, и смотрел на холмы, которых не было и быть не могло. На той стороне реки. — На той? Теперь она была — та. А та — эта. Он тут стоял.

Неподалеку от себя он услышал знакомое сопение — и, забыв про шею, вывернул голову влево до отказа!

Быкмедведь, словно какая-нибудь туша, которую приготовили нести из леса, был крепко-накрепко перетянут и прикручен ремнями, которые Заяц сразу узнал… Откуда? Оттуда, что он эти ремни собственными руками складывал в собственный рюкзак, вот откуда! — Но не к дереву, а к толстому столбу, в поперечных красных и черных полосах.

Котелок без рогов сполз ему на лоб, вымазав его сажей. Один глаз заплыл и сиял фиолетово-черным фонарем. Другим он смотрел на Зайца.

Щетина на лице шевельнулась, рот открылся:

— Доброе утро.

Заяц ответил так же и отвернулся. Некоторое после этого время они провели в созерцании величественного зрелища, раскинувшегося перед ними.

–…Что мне не нравится, — хрипло сказал Быкмедведь, — что шапку нельзя поправить.

Он вдруг так странно завозился, что Заяц оглянулся опять: Быкмедведь, свекольно красный, дулся и тужился — но добился только того, что котелок съехал ему на нос.

— А что мне жаль… — сказал он оттуда замогильным басом. — Что парни мои не умели спать на льду, ходить по углям, играть на трубе и смотреть на солнце открытыми глазами.

— К-к… то их этому учил, — сказал Заяц.

Быкмедведь с силой тряхнул головой, передвинув шлем на затылок.

— Правильно говоришь. — Он прищурил тот глаз, который оставался на это способен: — Сами должны. А иначе не выйдет дела.

— И не вышло, — заключил он.

Издалека донесся — может, за десять холмов отсюда — долгий тихий звук.

— Слышал?

— Волки.

–…

— Я не видел. А м-мне рассказывали. У нас б… были. В-в… лесу. П… потом оленей потравили, они яблони ходили есть, зи… мой. Они ушли. А за ними в… волки.

— Не трясись.

— Я не трясусь.

Если земля — вода. То стоишь на плоту на гребне огромной горки. И, если постараться, можно услышать низкий и медленный гул — от медленно, неуловимо глазом, катящихся волн, покрытых лесом? Но слышно стало лишь ветер, который, упав на лес, побежал по верхушкам… Сейчас здесь будет. И — невидимый, неуловимый, хлестнул в лицо и плечи — и вот уже сзади, полетел от дерева к дереву. Дрожь Зайца унёс. Он стоял, спокойный, как столб — будто туловище его стало одно целое с тем, к чему был привязан.

— А тут даже дождя не было. Снег лежит.

— М-м. А я б поглядел… на оленей.

–…У нас еще так говорили: ворону ветром прибило к земле — ворона говорит: мне как раз сюда и надо было.

— А так у вас не говорили: дураку всегда праздник, всегда чему-нибудь смеется и болтает.

— Такого не слышал. А слышал: домашняя дума в дорогу не годится.

— Ну?.. — Я б тебя сменял… на пару умных… а пожалуй на всех. Махнулся бы не глядя.

— А ты в городе был?

— А ты хотел бы?

— Раньше — нет, а сейчас — не знаю. А что там?

— Сортиры теплые. П а л и к м а х е р с к у ю я б посетил. Постричься не успел. И ФФХХХХХПФФФФЫ-ы-ы-э-э-хх!..

— Не получится, — сказал Заяц. Почти не глядя: — Это мои. Крепкие.

— Не суйся… под руку… — пропыхтел Быкмедведь.

Что-то треснуло.

Неужели лопнули прочные, из дубленой кожи, ремни? А может это Быкмедведь что-нибудь порвал себе в животе? Или столб не выдержал напора — и сейчас выскочит из земли с корнями — и, не устояв на ногах, Быкмедведь кувыркнется с ним вместе — туда, вниз, в туман?

Ничуть не бывало. И ни столб не шелохнулся, и Быкмедведь не сдвинулся ни на полпальца.

Но железная шапка свалилась у него с головы и, ударяясь оземь, подпрыгивая и переворачиваясь, покатилась туда.

Вниз. В туман.

2. Дорога птиц

Однако долго катилась: уже казалось — точка; а это была — кочка; и снова слышался шелест и треск, впрочем, едва уловимо.

Но, прежде чем туман проглотил последний звук, там, далеко внизу, шапка обо что-то ударилась еще раз.

И все стихло.

Но лишь на одну минуту.

Туман ожил. Там, внизу, раздался возглас — и в ответ ему три. Одинокий хлопок — и сразу какая-то беготня, — но прежде чем шум превратился в базар, из тумана вынырнул человек. Молча он бежал вверх по склону, срывая на ходу с плеча — Зайцу безошибочно показалось — в движении или в самом предмете — нечто знакомое. Это был мултук!

Так сказал бы он, если б его спросили; на самом же деле это было ружьё.

Итак, тот сорвал с плеча ружьё и на бегу наставил на них; они и так-то стояли неподвижно, тут и вовсе дышать перестали. Но ружьё не выстрелило, а человек добежал и, кажется, успокоился, остановился и стал заглядывать в дуло, — а уже снизу появлялись еще и еще люди, так что вскоре перед столбами, к которым были привязаны двое наших, набралась порядочная толпа.

Они стояли и глядели. Некоторые перебрасывались словами и улыбками; зубы у них были чрезвычайно белые. Все они были вроде бы молодые, хотя сказать так сразу было бы трудно на вид. Даже имелась пара-тройка детей: вот та рыженькая девчушка с краю — на вид не больше пятнадцати… или может это был мальчик?

В этот миг вздох или шепот пронесся от задних рядов к передним. Зайцу почудилось что-то вроде: «Накуртка… Накуртка». Собравшиеся расступались вслед за звуком, пропустить из задних рядов в передние подошедшего снизу еще человека — чтобы сомкнуться вдвое плотней.

Человечек был невелик.

Не выше той девушки с краю — что теперь можно было легко проверить, поскольку она очутилась в центре, как раз по левую руку от него, и этой левой рукой он огладил ее по плечу, — он и фигурой своей напоминал щуплого подростка. И странное чувство испытал бы любой, взглянув после этого в лицо, где черные, блестящие, как антрацит, глаза окружала сеть мелких морщин, — а резко очерченный нос и скулы натягивали кожу туже, чем на барабане; и рот с такими же, как у всех, белыми зубами мог смыкаться в ровную, как стрела, черту.

На голове у человека был капюшон, а на плечах куртка: пятнистая, болотно-зеленая.

Это и был легендарный Накуртка.

Искрящиеся глаза остановились на привязанных. Человек повернулся.

— Кто это сделал?

Толпа заволновалась. Никто больше не улыбался. «Крыса, Крыса», — раздалось повсеместно; после чего впереди появился парень, извлеченный из задних рядов доброй дюжиной рук. Ему, похоже, это не очень понравилось: он шипел и огрызался, оглядываясь на все стороны. С ним тоже особо не церемонились.

— Ты, Крыса, — сказал человечек. — Всегда. И не один. А я ведь предупреждал вас. Доигрались? Ну, колись.

Назвать его Крысой — значило оскорбить благородное животное. Какой-то желтый, с всклокоченными редкими волосами, — казалось, одни зубы у него были здоровые, зато уж торчали вкривь и вкось: видно это становилось то и дело, так как он приподымал верхнюю губу в гримасе, словно что-то внутри причиняло ему неясную боль… Не отвечая, бросал по сторонам косые взгляды, — как будто намеревался вместо этого повернуться и броситься вниз, припадая к земле, где и скрываться, в тумане, перебегая от дерева к дереву… И вдруг, словно поняв, что пути к отступлению отрезаны, вскинул глаза — и этот бросок был столь быстр, что кого хочешь заставил бы подумать над тем, что, может быть, умнее было лишний раз его не тревожить: — Мы поехали… все знают, куда.

Последние слова он смял, а взгляд, словно сам себя испугавшись, метнулся вбок.

Толпа — как один — перевела дыхание, — но через мгновение тишина восстановилась, потому что:

— Крыса, — сказал человечек. — Я тебе брат или враг?

— Брат, Накуртка, — быстро ответил Крыса. Но глаза его продолжали лазать между корнями, пока не прыгнули на ствол сосны, где, похоже, окончательно влипли в смолу. Тогда не спускавший с его лица взгляда, от которого испарился бы самый густой туман, открыл рот:

— У тебя нет братьев. Ты — Великая Крыса, и я перед тобой преклоняюсь. Но братьев у тебя нет.

Человечек отвернулся — то есть повернулся. К толпе.

— Боевая Крыса молчит, — сказал он. — Я бы на его месте тоже не стал открывать рот. Почему всегда Крыса должен за всех отвечать? Где Горелая Спичка? Тухлый Помидор? Еще не проспались? Лучи На Повороте? Дает соловьям уроки художественного свиста?

— Он спит. — Это сказал Крыса. Глаза всех присутствующих обратились на него — и лицо Накуртки, чьи губы, изогнутые в роде лука, казалось, не произносили, но лишь придерживали всегда готовые сорваться в свой короткий путь слова — хлесткие, как прутья, и легкие, как петля, — вдруг изменилось, — еще за секунду до того, как взгляд Крысы к нему прыгнул:

— И боюсь, что он не проснется.

Все оледенело на холме.

Люди стояли не шевелясь. Словно никогда не были живыми, а были просто приманки — чик-тук — чучела птиц, — или еще так: стоят деревья, самой поздней осенью, когда уже нечему удивляться и нечего больше терять.

Только беспощадный ветер — Приносящий Снег.

Когда жалобно отшумели после первого порыва ветки, Накуртка разомкнул рот. Тихо-мягко, как пух, который держа в ладонях и присев, чтоб не рассыпался, положил на землю:

— Говори, — сказал он. — И Крыса заговорил: озираясь и щерясь, словно ежеминутно ожидая удара — хотя никто и ничем не препятствовал ему в его рассказе, — и вдруг срываясь в отчаянном устремлении, и тогда всё сыпалось у него изо рта, перегоняя друг друга. Одновременно бросаясь вперед, спотыкаясь и падая:

Конец ознакомительного фрагмента.