Любимый незнакомец

Эми Хармон (2022)

1923 год, Чикаго. Родители десятилетней Дани Флэнаган погибли при загадочных обстоятельствах. Тогда офицера Майкла Мэлоуна заставили замолчать и дело быстро закрыли. Пятнадцать лет спустя в Кливленде происходят убийства при схожих обстоятельствах. Дороги Дани и Майкла вновь пересекаются. Теперь сомнений нет: в городе орудует маньяк.

6

Ужин прошел в неловком молчании — так же, как каждый вечер на протяжении последнего месяца. Мэлоун почти не поднимал глаз от тарелки. Дани подозревала, что все дело в ней, хотя, возможно, и ошибалась. Ее старые тетушки, дожив до преклонных лет, утратили способность вести застольную беседу. Они бросали на Мэлоуна полные тревоги или исполненные злобы взгляды. Она не удивилась бы, если бы он забрал поднос и отправился ужинать к себе в комнату, но он этого ни разу не сделал. Каждый вечер он поднимался в столовую и ужинал вместе с ними, вежливо демонстрируя сдержанное удовольствие от еды, и говорил лишь тогда, когда тетушки прямо обращались к нему.

Несмотря на их возражения, он всегда помогал убрать со стола. Он говорил, что привык убирать за собой и не любит, когда это делают за него.

— Ваша жена не слишком хлопотала вокруг вас, мистер Мэлоун? — спросила Ленка.

— Нет, не хлопотала.

— А ваша матушка? Наверняка она с вас пылинки сдувала.

— Моя мать умерла, когда мне было двенадцать. С тех пор ни единая женщина не сдувала с меня пылинки.

То было самое сокровенное из всего, что он им рассказывал, и Ленка грустно оглядела его и цокнула языком:

— Бедный мальчик.

— Мне сорок лет, мисс Кос. Я давно уже не мальчик.

— По вечерам мы обычно слушаем по радио «Дика Трейси». Если хотите, слушайте с нами, — предложила Дани. — Или, может, вы любите другие программы? Прошу, приходите их послушать.

Он помедлил, словно обдумывая ее предложение, но потом покачал головой. Ленка огорченно понурилась, а Зузана, напротив, словно воспряла духом.

— Мне нужно работать. Я лучше пойду к себе. Спокойной ночи, — сказал он подчеркнуто вежливо и подчеркнуто отстраненно.

Но не успел он спуститься по лестнице, как все лампы в доме вдруг замигали. Ленка что-то забормотала себе под нос и перекрестилась. Подавив желание последовать ее примеру, Дани кинулась доставать фонари — на случай, если электричество совсем пропадет. Зузана сердито крутила ручки приемника. Она собиралась послушать любимую передачу и знать не хотела ни о ненастье, ни о перебоях с электричеством, но радио лишь монотонно шипело.

— Радиомачты ветшают, прямо как мы с тобой, — объяснила Ленка, словно Зузана сама не сумела бы догадаться, почему не работает радио. Потом лампы снова моргнули и погасли совсем. Ленка снова запричитала, Зузана заворчала громче прежнего. Дани услышала, как Мэлоун поднимается обратно по лестнице.

Он развел в камине огонь и остался в гостиной, подбрасывал дрова, следил, чтобы пламя горело ровно и жарко, слушал, как они обсуждали швы, и кромки, и строчки. Наверняка он остался лишь потому, что у него в комнате царили холод и мрак, но они были рады его обществу.

Ленке для работы требовалось куда больше света, чем могли дать фонари. Она с трудом управлялась даже в очках, при хорошем освещении, и в такой обстановке совсем не могла работать. Зато Зузана, никогда не жаловавшаяся на зрение, теперь доделывала модель для весенней коллекции.

Перед Дани лежала целая гора вещей, которые нуждались в починке. Пришить пуговицы, залатать дыры, поставить заплаты. Они брались за любые заказы, хотя на ремонт одежды уходило много драгоценного времени, а денег он приносил совсем мало. Когда-нибудь Дани будет сама управлять ателье. Тетушки не вечны. Когда этот день наступит, ей придется решать, на что тратить силы и время, и, быть может, тогда она больше не станет латать и перешивать вещи, которым давно пора на свалку.

Мэлоун сидел у огня, поглядывая на поленья. Казалось, ему приятна их болтовня, но Дани подумала, что ему просто не хочется разводить огонь еще и в своем камине и совсем не хочется сидеть одному в темноте, у себя в комнате.

— Хватит горбиться, Даниела, — велела Зузана. — Фигура у тебя эффектная, но ты так сутулишься, что никто этого не замечает.

Не отрываясь от работы, Дани выпрямилась и расправила плечи. Зузана говорила так почти каждый день.

— Каждая твоя черточка удивительно хороша. Ты так напоминаешь Анету. И Веру, когда она была помоложе, — вмешалась Ленка, стараясь сгладить Зузанину резкость.

Дани бросила быстрый взгляд на Зузану. Голубые глаза тетки наполнились слезами. Дрожащей рукой она вытащила платочек, который всегда держала за манжетой, и принялась их утирать.

Даниела не стала возражать против Ленкиных комплиментов и обижаться на придирки Зузаны. Тетку это только расстроит. Зузана еще не оправилась после смерти Веры. Даниела боялась, что она вообще никогда не оправится и будет мучительно скучать по сестре до тех самых пор, пока они снова не встретятся на небесах.

— Расскажи нам что-нибудь, Даниела, — нахохлившись, попросила Ленка и зевнула так, словно лишь Даниелины истории могли помешать ей заснуть, не сходя с места.

— Не сегодня, Ленка, — ответила Дани.

— По-моему, ты говорила, что мистер Мэлоун все о тебе знает, — сухо заметила Зузана.

— Простите, о чем вы? — не понял Мэлоун.

— О том, что у Даниелы есть чувство ткани. Ткань с ней говорит. Она сказала, что вы об этом знаете, — отвечала Зузана.

Дани вздрогнула, но так и не подняла глаз от работы. Она не примет вызов, который ей бросила Зузана. Тетка всегда всем строит козни. Она ни о чем не забывает, ничего не прощает и не упускает.

— У нашего отца, Даниеля Коса, тоже был такой дар, — сказала Ленка, предостерегающе взглянув на Зузану. — Но папа не был таким прекрасным рассказчиком, как Даниела. А наша сестра Вера всегда знала, на что пустить ткань, как раскрыть все ее возможности. Она сразу видела, что выйдет из ткани — будь то костюм или даже парус.

— Покажи свои способности нашему постояльцу, Даниела, — сказала Зузана. — Или он решит, что мы плетем небылицы.

— Я не могу показать неосязаемое, — тихо проговорила Дани. — К тому же в моих историях обычно нет ничего интересного.

В неверном свете пламени тени, пролегшие под глазами Мэлоуна, и его впалые щеки казались еще темнее. Он молча смотрел на Дани, прислонившись плечом к стенке камина, сжимая в правой руке кочергу.

— У меня сегодня нет никаких историй, — сказала она. Она соврала. Юбка, которую она как раз держала в руках, хранила волнующую тайну. Ее владелица ждала ребенка, но не была уверена в том, что его отец — ее муж.

Зузана хмыкнула. Она точно не поверила Даниеле. Ткань всегда что-то скрывала, если только не была совсем новой. А порой даже новой ткани уже было что рассказать. Семейные трагедии, тайны, вина, любовь и утрата. Ткань всегда что-то хранила, и, хотя Дани старалась не раскрывать чужих тайн, рассказывала она с большой охотой. Но сегодня все было иначе. Зузана может хмыкать сколько ее душе угодно, но Дани не станет развлекать Мэлоуна.

— Расскажите мне о своей семье, — мягко попросил Мэлоун, ни к кому конкретно не обращаясь. — Мне бы хотелось услышать историю семьи Кос.

Ленка, лишенная возможности работать и, в отличие от Зузаны и Дани, не проявлявшая в отношении Мэлоуна ни недоверия, ни особой сдержанности, охотно ответила на его просьбу. Она в самых живописных подробностях поведала ему об исходе Косов — Даниеля, Элишки и трех их дочерей — из Богемии. Павел родился в Америке, и о нем она — как, впрочем, частенько бывало с беднягой Павлом — упомянула лишь вкратце.

— Наш дед, отец Даниеля, тоже был портным. Его звали Кристоф Кос. Он обшивал самого Франца-Иосифа Первого.

— Ах да, императора. Это я помню, — заметил Мэлоун.

Дани, отвлекшись от дыры, которую латала, подняла на него изумленный взгляд. В ответ Мэлоун чуть заметно ей улыбнулся.

— Он был императором Австрии, королем Богемии, Венгрии и Хорватии, — резко, словно желая его одернуть, вставила Зузана. — Мы всегда вращались в высших кругах. А что у вас за семья, мистер Мэлоун?

— Мои предки были крестьянами. В Ирландии императоров не водится. Одни католики да протестанты. Порой заезжает какой-нибудь английский лорд, хотя, думаю, нынче лордов здорово поубавилось.

— А сам вы кто? Католик? Или протестант? — спросила Ленка.

— Меня воспитали католиком, — ответил Мэлоун.

— И вы до сих пор практикуете? — не унималась Ленка.

— Можно и так сказать.

— Благодарение господу за его милости, — фыркнула Зузана.

— У нас в семье были — и есть — и католики, и вольнодумцы, — вмешалась Дани, желая перевести разговор на другую, менее острую тему.

— А разве нельзя быть сразу и тем и другим? — спросил Мэлоун.

— Нет, — бросила Зузана. — Нельзя. Вы явно ничего не смыслите в богемской политике.

— Конечно. С другой стороны, мои родители были ирландцами. Так что во внутрисемейных разногласиях я разбираюсь неплохо.

— Расскажите нам о своих родителях, — взмолилась Дани, отвлекая Зузану, уже готовившую для Мэлоуна презрительную отповедь.

— Мой отец родился в Белфасте. Мать — в Дублине. Они прибыли в Америку на одном корабле. Тогда они были еще подростками. Акцент у отца был такой сильный, что его с трудом можно было понять. Он от него так никогда и не избавился.

— А ваша мать? — спросила Дани. — У нее тоже был акцент?

— Акценты в Ирландии разные, все зависит от того, откуда ты родом. От Дублина до Белфаста и ста миль не будет, но акценты в них разные. В Белфасте говорят как в Шотландии, а в Дублине — скорее как в Англии.

— Я ни о чем таком не знаю. Как по мне, все ирландцы говорят одинаково, — отрезала Зузана.

Мэлоун повторил ее слова, в точности изобразив и ее акцент, и ее сардонический взгляд. Он говорил с точно таким же, как у Зузаны, отсутствием всякого выражения на лице, рот у него почти не двигался, а в горле, где-то в глубине, что-то булькало.

Зузана потрясенно уставилась на него. Ее бледные губы дрожали от ярости.

— Вам это кажется смешным, мистер Мэлоун?

— Нет, мэм. Я просто демонстрировал свои способности, — отвечал он уже без следа восточноевропейского акцента, но по-прежнему не сводя с нее глаз. — Акценты — мое хобби. — Дани предположила, что он просто устал сносить Зузанины колкости.

— Он говорил прямо как ты, Зузана, — хихикнула Ленка и замахала платочком, словно сдаваясь. — А можно еще, мистер Мэлоун?

— Я иду спать, — объявила Зузана, поднялась на ноги и, величественно опираясь на трость, высоко задрала подбородок и гневно раздула ноздри.

— Спокойной ночи, тэтка, — сказала Дани.

— Спокойной ночи, мисс Кос, — откликнулся Мэлоун.

— Спокойной ночи, Зузана, дорогая, — весело произнесла Ленка, но, едва Зузана вышла из комнаты, поднялась и тоже двинулась к двери. Проходя мимо Дани, она погладила ее по склоненной голове:

— Я тоже пойду, Даниела. Побереги глаза. Работа может подождать до завтра. — Ленка взглянула на Мэлоуна и подмигнула ему так, словно у них был какой-то секрет. — Спокойной ночи, мистер Мэлоун, — игриво прибавила она.

— Спокойной ночи, мисс Кос.

— Прошу вас, зовите меня Ленкой, — с заговорщицким видом попросила она. — Я ведь уже не девочка.

— Спокойной ночи, Ленка, — покорно повторил Мэлоун.

Он встал, словно и сам тоже думал уйти, но задержался перед камином, сунув руки в карманы, с задумчивым выражением на лице. Дани отложила штопку и с облегчением выдохнула. Получилось гораздо громче, чем она хотела. Мэлоун встретился с ней взглядом.

— Ну и парочка, — сказал он.

— О да. Я нежно люблю их, но порой они меня изматывают. Вера, средняя из сестер, умела их уравновесить. Она была связующим звеном между ними. Теперь эта роль перешла ко мне, и не могу сказать, что мне она нравится.

— Вы о ней никогда не говорите. Почти не вспоминаете ее.

— Пожалуй… что так. Думаю, дело в том, что нам еще слишком больно. Прошло совсем мало времени. Она умерла в октябре.

— Значит, я занял ее комнату. — Он не спрашивал, а утверждал.

— Нет. Мою. Когда Вера умерла, я перебралась наверх, в ее бывшую комнату. Хотела быть поближе к тетушкам. Они слабеют на глазах. Теряют и силы… и обходительность. — Она улыбнулась, показывая, что шутит. — К тому же отдельную комнату на нижнем этаже удобнее сдавать.

— Я занял вашу комнату? — ахнул он.

— Это меня никак не стеснило, мистер Мэлоун. Мне нравится моя новая комната, — заверила она, но его это явно не успокоило. Он смущенно потер подбородок.

— Но ведь… вам нелегко… жить в ее комнате… в комнате вашей тетушки.

— Нет. Меня это не смущает. Я сменила шторы и покрывало, они теперь у вас, внизу. Так меня не слишком донимают воспоминания о ней. — И она взмахнула рукой, словно это не имело значения.

— Иначе они бы вас донимали? Воспоминания?

— Да. Конечно. Хорошо держаться на расстоянии от людей — даже от тех, кого любишь. Вы ведь знаете легенду о царе Мидасе?

— Он обращал в золото все, к чему прикасался?

— Да. То же и с моим даром. — Она произнесла это слово с нажимом. — Золото прекрасно… воспоминания прекрасны… но если их слишком много, их красота теряет всякую ценность.

Он сложил руки на груди, словно обдумывая услышанное. Он не попросил ее пояснить, хотя она и видела, что ему не все ясно.

— Ленка сказала, что это семейное… ваше чувство ткани.

— Так мне всегда говорили. Хотя у моей матери этого дара не было. Она была хорошей портнихой, умела перешивать и чинить одежду. Нам она тоже шила, но не хотела обшивать богатых и знаменитых. Вращаться в высшем обществе она не хотела. — Она тоже неплохо пародировала Зузану.

— А остальные члены семьи?

— Мой дед и прадед якобы тоже обладали похожим даром, но описывали его по-разному. И Вера тоже. Она всегда говорила, что ткань рассказывает ей, на что ее пустить. Указывает фасон и размер. Она говорила: «Ткань знает, чем хочет стать. И сама делает выбор».

— Но она не чувствовала… людей.

— Нет. Зато мой прадед, Даниель Кос, был как я. Вера говорила, он знал, где побывала ткань, видел это и потому предпочитал работать с новыми, только с фабрики, отрезами ткани.

— Почему она умерла? Вера? — спросил он. Странно, но говорить с ней о смерти было куда легче, чем о ее способностях. Возможно, и ей тоже проще было говорить с ним о смерти, потому что она тут же ответила:

— Ее сердце просто перестало биться. Она сидела вот в этом кресле, с платьем в руках, и вдруг словно задремала. Все случилось так быстро. И тихо. Это была легкая смерть. Нам пришлось нелегко. А ей — нет.

— Надеюсь, вам не слишком тяжело оттого, что я живу в вашем доме, — сказал он. — Мне бы этого не хотелось.

— Нет, нам так легче. Нам нужны деньги, — призналась она. — В наши дни никто не покупает дорогую одежду. Мой дед одевал Рокфеллеров, и мы до сих пор пользуемся репутацией, которую он заслужил. У нас осталось несколько богатых клиентов. Благодаря этому у нас есть крыша над головой и еда на столе. Но даже богачи теперь живут скромнее, чем раньше, а Рокфеллеры вовсе перестали бывать в Кливленде. Большинство домов в Ряду Миллионеров пустует, многие заброшены. Все эти красивые дома, все красивые наряды… все кануло в лету.

Казалось, он не знал, что на это сказать, а ей не хотелось говорить слишком много. Правда, это была ее любимая тема, и, когда ее слушали, ей сложно было остановиться. А Мэлоун слушал очень внимательно. Его внимание пьянило. Она не привыкла к такому и потому очень скоро заговорила снова:

— Кливленд знаменит своими швейными кварталами. Фабрики, где стоят сотни швейных машин и гладильных прессов, каждый день производят сотни дешевых костюмов. Мы не можем конкурировать с ними. Тетушки всю свою жизнь много работали, но вести дела они не умеют. Они никогда этим не занимались, к тому же у них есть гордость. А у меня нет.

— Нет?

— Нет. Думаю, они бы скорее умерли, чем стали заниматься тем, чем порой занимаюсь я. — Она тихо рассмеялась. Ей не было стыдно. Совсем нет. К тому же она совсем не пыталась оправдываться. И все же ее слова повисли в воздухе, и теперь Мэлоун с серьезным вниманием смотрел на нее. Она надеялась, что он уйдет, распрощается, но он явно решил остаться.

— Расскажите мне о том, чем вы занимаетесь, — попросил он.

— В свое время я обошла все фирмы в городе. Все фирмы, где носят униформу. И предложила им то, что было им по карману. Я шила рубашки с логотипами, нагрудными знаками и бесчисленными рядами пуговиц. Шила фартуки, шапочки, сетки для волос. Это скучно, но совсем не трудно. Мне не стыдно шить униформу. Ее шьют из новой ткани. Мне так легче.

— Ткань не рассказывает историй? — тихо спросил он.

— Не рассказывает, — подтвердила она. Оттого, что он ее понимал, у нее что-то сжалось в груди. Стараясь успокоиться, она вновь опустила глаза и принялась разглядывать свои колени. Но он все не уходил.

— Соседи приносят мне одежду, которую нужно починить, — прибавила она. — И церковь тоже порой присылает работу.

— Но после того, как вы получили заказ, тетушки забывают о гордости и берутся за дело наравне с вами?

Дани снова принялась за штопку. Она не знала, чем занять руки.

— Есть одно дело, с которым тетушки помогать отказываются. Оно их пугает. Но, к несчастью… это постоянный источник заработка.

Он вскинул брови, ожидая продолжения. Она прикусила губу, не понимая, как сумела загнать себя в этот угол. Она вовсе не собиралась рассказывать ему обо всех подробностях своей безотрадной жизни. Но он словно сумел повернуть кран, что прятался у нее внутри.

— У нас по соседству похоронное бюро. Вы ведь заметили? — осторожно начала она.

— Конечно. А за ним частная клиника.

— Нелепо, правда? — спросила она.

— Зато удобно. Если врачи бессильны, вас просто отправляют в дом по соседству. Может, просто перекидывают через забор? — Его слова прозвучали бесстрастно, и она рассмеялась:

— Вы говорите прямо как Зузана.

— Только не это, — проворчал он, и она снова хихикнула.

— Но в похоронное бюро попадают только те, кому оно по карману, — продолжала она. — В этом городе умирает множество бедняков. Порой их имен никто не знает. Но даже если имя установить удалось, на похороны нужны деньги, и семьи, чтобы не тратиться, часто попросту не забирают своих покойников. Это так печально.

Пока она рассказывала об этом, он все сильнее хмурился, и от этого она заговорила быстрее, опасаясь, что ему ее рассказ кажется скучным.

— В городе есть небольшой фонд, который тратят на погребение таких покойников. У мистера Рауса, который владеет похоронным бюро, есть еще одно здание, на Мид-авеню. Туда их и свозят. Я их мою, привожу в порядок одежду и записываю в журнал. После этого их хоронят на кладбище для бедняков или передают в медицинский университет для исследований.

Мэлоун потрясенно раскрыл рот, не веря тому, что услышал.

— Вы работаете с трупами? — выдохнул он.

— Я с ними не работаю. Нет. Просто веду учет и… одеваю их… для погребения.

— Бог мой, Дани.

Теперь уже она раскрыла рот от изумления. Она не ожидала от него такого ответа.

— Это честная раб-бота, — запинаясь, выговорила она. — А я портниха. Я занимаюсь одеждой. Одежда нужна даже мертвецам.

— Да… но… — Казалось, он не знает, как ей ответить. — Так вот откуда эта гора потрепанной одежды? Груды вещей, которые вечно стирает бедняжка Маргарет?

Дани внимательно взглянула на него:

— Бедняжка Маргарет тоже рада тому, что у нее есть работа. Если бы не этот заработок, мы бы не смогли ей платить.

— Ясно. Что ж… тогда… получается, все в порядке. — Он явно не мог подобрать слова, и Дани потянулась к коробке с пуговицами, ругая себя за то, что не смогла промолчать. Всякий раз, когда им выпадала возможность поговорить, она делала неверный шаг и все портила.

Мэлоун в последний раз пошевелил кочергой в камине и повесил ее на крючок. Теперь он точно собрался уйти.

— Спокойной ночи, Дани, — сказал Мэлоун и взял фонарь, который она для него приготовила.

— Спокойной ночи… Майкл, — ответила она. Она заставила себя произнести его имя, хотя ей и показалось, что это прозвучало нелепо. Ей страшно хотелось сблизиться с ним, а близкие люди зовут друг друга по имени. Но, несмотря на всю свою храбрость, она так и не сумела поднять на него глаза.