Но как это, всё-таки, возникло?
И подумал один Старый Друг — Да никакой особой роли этот старичок-еврей у Набокова не получил, но он спровоцирует Эмануила (который и сам такой), и никуда этот растяпа от пера не денется, и да узнаем мы что-нибудь интересное из Еврейской Мудрости!
И подумал Эмануил: — Ну не откажется же сам то он защитить свою любимую книгу от этого хулиганства! Уж не упустит он возможности восторженно высказаться о поэтичности Набокова, и критически по поводу моей Аристо-тельной романтики, которую многие разумные читатели (а на теле любого философа есть такие…) отругали бы, если бы не понимали, что моя бочка Диогенова подпрыгнет от ярости и покатится прямо на них!
И ещё — думал Эмануил — нужна бы мне помощница по печати, и защитница, — но не такая про которую в Одессе говорят: «Где брошка — там перёд», или та, у которой на груди, как у купца Калашникова, весит медный крест со святыми мощами из Киева, или та, которая ходит на медведя с веточкой-рогатиной, и своею вмятиной, — а та у которой на груди весит шестиконечный щит Давида в форме маленькой золотой звёздочки! И тогда вот я — в мои то 68, да с семью внуками — отомщу своей старухе, за всё-всё, тем что возьму и не влюблюсь в эту машинистку — даже если и найду её — и не сможет моя старая обрадоваться тому что у её психа — который по ночам бредит формулами — появились какие-то, хоть и очень отдалённые Признаки Жизни.
Но где же взять такую помощницу лихую, чтобы ей за всё сказать «дякую»!
И подумала эта самая Воображаемая Машинистка, — та самая, которой нет и не будет — разве что это и есть сама Муза: Ай, — да ну его! Но хоть немного спасу я честь России где мы оба учились — набросив на этого неуёмного романтика и наивного внука Главного Раввина Ленинграда смирительную рубашку Моего Разума и Русской Грамматики!
Да! Так это и началось, и пошел Эмануил — по странным мирам своим к берегу Тёплого Моря, и из его рваных штанов было видно его непролетарское происхождение, а не обычная ракушка.
А любовь его молодости, Татьяна Ларина, тут же ехала в карете с поднятым задом, и море смеялось тому, как же все студенты покойной тёти Эмануила, Софьи Менделевны Глускиной (которая его воспитывала в Пскове, и записывала хохмы своих студентов), были литературно образованы!
Ах, этот Псков и эта река, — которая называется Великая — но вовсе не из-за (не такой уж и большой) ширины своей, — а из-за величия человеческих (русских и других) жизней и душ вокруг!
И всё новые, тут как тут,
Облака на меня вдруг плывут;
И все вместе как войско насели, —
Так заносит зелёные ели
К рождеству заострённые пикой
Снег в России иконоликой;
Так, как в марте или апреле
Лёд идёт по реке Великой…
И подумал преступно и подпольно начитанный Эмануил: индо взопрели рифмы родимые, рассупонилось солнышко моего творчества, и, обойдя черту своей литературной оседлости, унюхал я портяночку своей фантазии, и аж заколдобился. И порешу я себя, горемыку, на это отчаянное начинание — «Приглашение на Жизнь», и да выйдет что-то из этого, с Б-ей помощью.
И взвился, от ступней его и до самого его секретного мыслей-хранилища, пламень яростный, — смело сиё деяние Эмануила в нём пожирающий, в знак того, что угодно это деяние, это жертвоприношение, Гос-ду. И да будет это пламя счастливым огнем Авеля, и да сгорят в нём, и стружки от карандашей, и всякие разночтения ничтожных критиков, дабы оные и сунуться сюда не посмели без приглашения!
