Жизнь

Эльдар Бадырханов

Автобиографическая книга о жизни на стыке 80−90-х в большом восточном городе. Перемены оборачиваются враждой, оживают старые обиды, закипают улицы, танки не в силах остановить недовольных, а национальное возрождение начинается с погромов и заканчивается войной. Но не все так плохо: солнце, ветер, пряные запахи, весна и юность.

© Эльдар Бадырханов, 2016

ISBN 978-5-4483-3227-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. События

Отец родился в рабочем поселке — скопище бараков при фабрике, а вырос уже в своем доме, который построил мой дед — в поселке Разина на 3-й Араблинке. Название пошло от псевдонима актера театра и немого кино Араблинского, убитого кузеном за то, что играл женские роли. В честь актера назвали то ли улицу, то ли поселок, но народ у нас сам тасовал свои околотки как хотел, и с этим вынуждены были считаться даже почтовые власти. Араблинка стала кварталом поселка Разина. Разинская гора, царица окрестных холмов, с внушительной пещерой, где, по вполне официальному преданию, Степан Разин останавливался и прятал сокровища, возвышалась над ж/д станцией Разина.

1-я Араблинка примыкала к станции, потом шла 2-я Араблинка, а следом наша, 3-я Араблинка, полностью застроенная частным сектором. По названию фильма 1916 года, звездой которого был несчастный актер, «В царстве нефти и миллионов», можно догадаться, на окраине какого города пытались увековечить его память.

Отец рос «араблинским», и он хорошо помнил, кто где жил, у кого какой был садик, где располагались бараки и финские домики, а где — древний, еще деревянный магазин и распивочная — там послевоенные мужики, сняв кепки и почесываясь, запрокидывали водку и пиво, закусывая воблой, винегретом, а пиво и местной экзотикой — вареным горохом нут, пересыпанным крупной серой солью.

Рустам с детства человек без крайностей, умудрялся дружить как с «интеллигенцией» поселка, так и с хулиганами.

У нас в районе водились и настоящие блатные, и даже воры в законе. Были среди них люди с понятиями, спокойные, были отморозки. Но нередко в тюрьму попадали за какие-то незначительные проделки. Товарищ Рустама, парень с соседней улицы, худой и сутулый лезгин Манаф, получил срок за ножевое ранение.

— Товарищ судья, я шел домой, темно, поздно вечером. Ко мне трое пристали в автобусе. Я выскочил и стал бежать. Они меня догоняют. У меня здоровья нету, я же не спортсмен, бегаю плохо. Ну, развернулся и первому засунул ножик в ляжку. Перочинный ножик. Я же не хотел убивать, я в задницу хотел ему воткнуть… А этот фраер как завизжал… Крови много пошло, да.

Попадались и саморазрушающиеся типы. Некто Манюня взрезал вены в белой горячке и кровью написал на побеленной стене «Манюня». Поставил точку и умер.

«Культурными» в те времена у нас на районе в основном считались дети русских офицеров — множество семей военных получили участки в этих местах. Сложился даже целый «военный городок» — однотипные домики с богатыми садами неподалеку от нас. Он все уменьшался и уменьшался, мы с пацанами обчищали сады, а в старину просто так и не попасть было на его территорию. В пору моего детства там доживали свой век армейские пенсионеры в небольших званиях.

Флиртуя с офицерскими дочками, играя с ними и их братьями в «дурачка» и шашки, а с хулиганами в «альчики», а потом в нарды и «покер», Рустам взрослел без тоски. Бедно, но опрятно, не голодно. Не воровал, не сидел, даже не стоял на учете в милиции. Выглядел как хулиган, но зачинщиком драк не был, худой, папироса «Беломор» в уголке рта, не патлатый, а с чубчиком, в кепке; пиджачок, а не замшевая курточка, не «Битлз», но Валерий Ободзинский. После восьмилетки — нефтяной техникум. Если и дрался, предпочитал бить головой: очень удобно, если на противнике пиджак или куртка — есть за что схватиться, пояснял он. Так навесил, ухватив за модный воротник, здоровяку, одногруппнику армянину Диме, вроде из ревности, тот за Эллой увивался, но такой романтичный поступок только отвращение у нее вызвал.

По окончании техникума, вместо того чтобы развиться до советского инженера, пошел работать водителем, шофером, как говорили тогда. Араблинка рождает одних шоферов, говорила его жена, моя мама, вкладывая в это утверждение весь свой центровой снобизм. На Северном флоте, куда его призвали, папа хитро утаил среднее специальное да вдобавок заявил, что восьмилетку закончил на национальном языке.

По правде, Рустам начал складно говорить по-азербайджански в армии, став вроде переводчика для салаги из Баку. Тот не знал ни слова по-русски и не ел сала. Добрый майор в конце концов плюнул и поменялся с ним: вместо походного пайка отдал домашние бутерброды с докторской. Рустам был годен по здоровью к «службе на надводных кораблях», но такая романтика, да еще длиной в три года, ему не пришлась по душе. А с восемью нерусскими классами оставили на берегу, в морской авиации на два года. С правами, шоферским стажем, по-русски говорит отлично, хоть и с певучим акцентом — доверили возить командирских детишек в школу Североморска на автобусе. И снова стал флиртовать с офицерскими дочками, старшеклассницами.

Да, в службе шофером при таком климате найдутся сложности: вставать во мраке и первозданном холоде раньше всех и копаться в моторе фанерного автобуса в лютые метели, и забуксовать, и застрять, и замерзнуть. Но в бардачке хлеб и лук, есть папиросы. Строй не для него, подвозить ракеты к самолетам скорее курьез, стрельба — пару раз в учебке. Оружие его никогда не привлекало, а машины всегда.

Ночью, когда возвращаешься еще в войну построенную казарму, где вдувают в широченные щели ветра Заполярья, можно собрать со спящих шинели и устроиться потеплее. Главное, с утра раньше всех встать. Ночью своя, отдельная жизнь: здоровенные кочегары, голые по пояс, жарят в топке целых кабанов с подсобного хозяйства и пьют спирт. Позвали, налили кружку и угостили мясом. А «деды»? Какие сейчас «деды», полтора года служат и «дедами» становятся, поговаривал папаша. Раньше «деды» по три года служили, ну что, молодым дадут пару раз по заднице табуреткой и все.

Потом целина, танцы в деревенских клубах, воспаление легких и больница в Тульской области, Дон, Подкумок и Алтайский край — морская форма — красиво. Если резко рулить на поворотах на пути к элеватору, девки в кабине летят на тебя, хохочут и ругаются.

Служба осталась мощным впечатлением его жизни, географическим точно — путешествовать он страшно не любил, любил сидеть в своем дворике, смотреть на свои розочки и курить, курить.

Добился расположения Эллы, писал из армии, долго ходил на свидания, в кино и на Бульвар, нашу знаменитую набережную.

Он был беден и опрятен, в аккуратно выглаженной рубашке и всегда с непросохшими волосами, мыл голову и тщательно причесывался на ходу, торопясь на встречу. Карманные деньги водились, а телевизора дома нет, купил как раз перед визитом невесты с родителями. Элла, чтобы разрядить напряжение, попыталась включить телик, провинциально накрытый будущей свекровью белой салфеткой. Жених подавал глазами знаки, но она не поняла, и легкий конфуз вышел: телевизор стоял — но к антенне не подключен, да и никакой антенны на крыше нет.

Женился в двадцать пять, ведь после армии надо жениться, он даже запаздывал. Сам полукровка, полулезгин-полуармянин, женился на армянке. Маме он не нравился: его отсталость, его кепка и пиджак, и немодные штаны, и бесил чубчик, и «монголо-татарские» усики, и нездоровая сутулая худоба. В армии подрос, выпрямился, плечи стали шире, пушок давно сбрит, худоба обернулась модной субтильностью семидесятых. После армии пошил модные клеша, и по совету невесты изменил прическу, осторожно пооброс и завел умеренные бакенбарды по моде. Элла продавила его, Григорий видел зятем непременно армянина, но тесть был мягким, а теща просто понимающей и смогла отрубить: эх, лезгин и лезгин хотя бы мама у него армянка, и ладно.

Там, в юности и в армии, сложился папин характер, его идеология умеренного хулигана, не сидевшего, но исповедующего уличный консерватизм. Бунтовать несолидно, но выслуживаться тошно и беспонтово, для деревенских выскочек. Офицерские погоны папа уважал, но на своих плечах не представлял. В мечтах иногда воображал себя морским офицером, когда долго не отвечала Элла, думал, как в отместку не вернется в Баку и станет адмиралом. Но наяву идти в училище, в военные — нет, дураков нет по команде жить. Сержантские лычки просто презирал — достойнее быть рядовым. На фото из армии лучше стоять вразвалочку с папиросой в зубах, кроме фото из ателье для невесты, конечно. Папа единственный, из потока дембелей, который уволился в форме по уставу, без аксельбантов и россыпей пестрых значков на груди, даже комсомольского не было — он не вступал в комсомол.

Коммунист, комсомолец — слова презрительные, с особой язвительной интонацией произносимые… Ты что, коммунист? Ну, ты коммунист… Но Сталин — настоящий мужчина, а Брежнев — мужик, хороший человек, всем дает пожить, понимает народ. А все равно в парторги идут выскочки, нацепившие галстук. Нормальный чувак галстук носит раза два-три в жизни, один раз на свадьбу — на свадебных фото, черно-белых, он обросший и в галстуке, с видом почти кротким, похож на француза из кино. Потом, лет в тридцать, отрастит усы, станет вроде Мимино, потом будет стричься короче, усы останутся, и будет он напоминать все больше и больше Сталина.

Начальником бы не стал, но Элла заставила. Пришлось ему нехотя все свои накопленные на фабрике связи задействовать, напоминать о себе. О, как он этого не любил… Но пришлось. В партию не вступил, но стал завгаром мебельной фабрики «Красный Азербайджан», а позже начальником автоколонны Минлеспрома республики. Все как у людей, с трудом «Москвич 2140» в кредит, цветной телевизор в кредит, с превеликим напряжением долговременные ремонты и перепланировки, сразу после женитьбы «отделился», разделил дом на две части, с двумя отдельными входами, потом прирастал комнатами. Помогала фабрика: то доски, то стройматериал там списал, здесь достал. Все как у людей, ты — мне я — тебе, как разрешил Брежнев-мужик.

На своей половине Рустам и Элла лет пять мучились с третьим ремонтом, окончательно превратившим наше жилище во вполне современную трехкомнатную квартиру.

О некоторой претензии на роскошь свидетельствовали двойные дубовые двери со стальными полированными ручками, предназначенными для кают кораблей; финские обои и кирпичный камин с огромным зеркалом и гипсовой головкой Венеры, которую прилепил утонченный печник Иса, курильщик опиума. Камин Иса соорудил, переделав до неузнаваемости старую «голландку». Раньше ее топили дровами, потом поставили газовую горелку. Печь была обшита листами железа и неплохо обогревала, а камин совсем получился бестолковым.

И как только зажили папа с мамой прилично, с «Москвичом» и ремонтом, так начались события. Время разделилось на «до событий» и после, или, как он стал говорить, до войны.

В феврале 1988 года в Степанакерте началось бурление, вернее, оно тогда докатилось до нас. Армяне автономии требуют выйти из Азербайджана и войти в Армению. Папе это кажется блажью, он рассказывает о невиданных прежде волнениях с улыбкой, но на всякий случай понизив голос.

— Там, говорят, демонстрации, как на Западе. Митингуют, прыгают на месте, кричат, вскидывают кулаки на главной площади. Наши шофера в командировке были, рассказывали на работе. У них флаги, плакаты, прямо как заграница.

В Нагорном Карабахе он бывал в командировках, и не верит, что армян притесняют. Везде армянская речь, все написано по-армянски, от вывесок до табличек на кабинетах — начальники армяне, а немногочисленные азербайджанцы шофера да сторожа.

Степанакертский горисполком митинговать разрешил. Городская власть поддерживает лозунг о воссоединении автономной области с Арменией. Именно воссоединение — Миацум по-армянски.

«Миацум! Миацум!» — скандируют в Степанакерте. Митингующие называют свою автономную область не Нагорным Карабахом, но Арцахом.

Азербайджанское руководство воспринимает новости из Карабаха с нервической агрессивностью. Еще в декабре карабахские армяне собрали подписи за отделение, их поддерживают в Ереване. Несколько армянских делегаций уже побывали в Москве: везут подписи, петиции, документы, встречаются с влиятельными людьми.

— Студенты митингуют на площади Ленина перед Домом правительства. Кричат «Гарабаг бизимдир! Карабах наш», — сказал дома папа еще через несколько дней.

Скоро уже не только разговоры вполголоса, но и пресса и телевидение пишут и показывают, по привычке тарахтя о дружбе народов. Москва против перекройки границы, за то, чтобы Карабах остался в Азербайджане, но в народе этому не верят, пошел слух: Горбачев продал Нагорный Карабах армянам! Появились какие-то перепечатанные листки, подметные брошюры. Разговоры были смелее брошюр и листков. Рассказывали, что генсек еще в бытность первым секретарем Ставропольщины с армянами, которых там, как известно, много, завел знакомства, «дела крутил». Говорили, он подкаблучник и обязан всем супруге — Раисе Максимовне. Ей, элегантно одетой, завидовали, а еще всем было непривычно, что везде жена, баба, сопровождает вождя. Значит, она делает политику, а он еще и подкаблучник.

— Райка за Карабах получила такое кольцо с таким уникальным бриллиантом, что миллионы стоит! Миллионы долларов! А это только начало!

— Да ладно…

— Есть даже картинка в журнале «Шпигель», знаете, это самый главный немецкий журнал. Там рука Райки с кольцом этим над картой Нагорного Карабаха. Мне знакомый сказал, что сам видел, говорит, мен олюм, чтоб я сдох. И интервью там с ней и с Горбачевым, они сказали, что, мол, Армении отдадим Карабах.

В Баку недовольство растет и национальная гордость раскаляется.

— Наши люди не могут спокойно жить в своей республике. Приезжает культурный молодой человек из района и хочет устроиться на работу. И что?

— Что?

— Ему надо заявление писать только на русском! Он приходит и начинает умолять, язын да заявление мени учун. Умоляет армян, русских. Потому что не может написать, учился на азербайджанском. Это не значит, что он тупой. От него отмахиваются, потом смотришь: какая-нибудь фифа сжалится, опустится до него и напишет за шоколадку.

— У нас государственный русский да язык. Мы в СССР живем…

— А почему у вас в Армении не так? У вас полная национализация, все на армянском.

— Ара, зачем э ты говоришь: у вас в Армении? Мне что эта Армения. Мы все бакинцы, да… Бакинцы — это отдельная нация. Районские бакинцами не станут.

— Районские ‒ это наша нация, азербайджанцы. А что, из-за того что языка русского не знают, их притеснять? Они на своей земле!

— А я не на своей земле? У меня здесь все родились: и отец и дед. Я здесь родился!

— Азербайджанцу трудно карьеру сделать в своей республике, а у вас все армяне на должностях.

— Вот этого не надо, да! Раньше, может, так и было, но в последние лет 15—20 уже не так. Всегда шеф коренной нации, азербайджанец, а его зам — армянин или русский. Потому что шеф — чушка. За бабки институт кончил, за бабки устроился, за бабки должность купил. А ничего в работе не понимает!

Потом зазвучали и резкие упреки.

— Вы готовились к этим событиям заранее, а нас застигли врасплох!

— Я не готовился, мы осуждаем этих горлопанов в Карабахе. Все из-за них, этих националистов, дашнаков.

— Вы наш хлеб кушаете!

— Чей хлеб? Твой я хлеб кушаю?! Я на свой хлеб честно зарабатываю!

— Мы, мои родственники, отдали пятнадцать девушек азербайджанцам по соседним селам в Карабахе, а взяли семь. Как нам быть теперь, что делать? Я из Баку уеду, мне не трудно. Что им делать, этим смешанным семьям?! Представляешь, Рустам, а детям? Дети у них метисы, как они жить будут? К какой нации они примкнут? — громко, раздраженно говорит папин сотрудник, пожилой армянин.

— Рустам, уезжать из Баку надо армянам, и тебе, если с женой жить хочешь. Скоро все будет очень плохо.

— Да ладно, Москва не допустит.

— Вот помяни мое слово.

Куда уезжать? Папа из тех, кто не любит авантюру, он не перекати-поле. У него одна жена, одна прописка, он никогда не менял работу, пошел после техникума на фабрику, где трудились отец и мать водителем грузовика и работницей матрасного цеха.

У него были планы и учиться в России, и уехать по комсомольской путевке на Север, но то все больше планы Эллы, жены, которая не любит Араблинку, тоскливую деревню, с курами, гусями и баранами. Араблинка тоже Баку, а Баку он знает и любит, знает все дороги, повороты, улицы, поселки и закоулки. Но на Араблинке он знает всех и у него свой дом, а в других районах поди попривыкни. И как жить в бетонной клетке? Да и сложно это все: вставать на учет, пускаться на квартирные махинации, а он сложностей не любит.

Азербайджанский язык сближает его с титульной национальностью, среди них в почете профессия шофера, они обожают машины, кухня — пальчики оближешь, гостеприимны, юморные, у них много народной мудрости, пословиц и поговорок и в цене настоящие мужчины. С азербайджанцами он общался и раньше, но это были русскоязычные араблинские ребята, учившиеся в «русском секторе». Они общались на усеченном русском, засыпанном блатным жаргоном 30-х, с вкраплениями азербайджанских слов и армянских междометий. Это основной уличный язык того Баку с дикими для приезжего русского уха интонационными выкрутасами. Местные русские тоже им заражались.

На работе он познакомился с парнями из мусульманских окрестностей Баку, старинных поселков Апшерона. Они говорили дома по-азербайджански, читали книги и газеты на азербайджанском, их матери обильно сдабривали стряпню пряностями, желтили шафраном и сарыкёком, они праздновали Новруз, их женщины пекли шекербюру и вели себя на людях покорно, как тени.

У них есть друзья и товарищи армяне и русские, но мусульманин им ближе. Совсем близким никогда не стать, совсем близкий им родственник и земляк. Они называют себя бакинцами, в отличие от «районских», провинциалов, но для Эллы они все одинаковые, чужаки, чушки, как уничижительно называют таких в центре города. Мусульмане — называют себя они, простые люди, особенно пожилые. Название «азербайджанцы» только в 1930-е получило распространение.

У него вообще нет своих, своего клана, дядюшек, тетушек, двоюродных и троюродных братьев. Его отец сам чужак в этом городе, из дагестанского селения, отец и мать — сироты. Хоть лезгин и армянка, да без семьи и без роду и племени в Баку. Живи как хочешь, не знаешь на языке отца ни слова — и ладно, но отца надо чтить, и «нация» передается по отцу.

Сотрудник Рустама Миша Мокроносов, маленький, крепкий пузан, в 16 лет «записался» армянином, у него мать армянка, а отец русский. Отец его такого позора Мише простить не мог и пять дней гонялся за ним, чтобы прибить. Но Миша был непреклонен, он желал быть армянином. Так им и стал. Умело жонглировал армянским лексическим минимумом барэв дзес и цавэт танэм, женился, правда, на русской, но русским ни за что не хотел становиться. Как начались в феврале митинги в Степанакерте, Миша не избегал разговора о том, чья где земля, и всегда был готов подискутировать о Великой Армении от моря до моря. Армяне — сила!

А в ноябре, когда по фабрике «Красный Азербайджан», которая уже стала мебельным объединением, гонялись уже за полысевшим Мишей, ведь он заявил себя армянином.

Миша Мокроносов, запыхавшийся, красный как рак, подбежал к Рустаму и схватил его за руку, выпятив и без того выпученные глаза. Загнанный, он с трудом выдыхал и выплевывал слова. Это было бы смешно, но времени на смех не было.

— Погнались… погнались за мной, суки… ара суки э — Мише не удается толком перевести дух.

— Пошли быстрее, что стоишь.

— Куда? Рустам, они меня убьют! Куда спрятаться? Куда бежать?!

— Ко мне в кабинет.

В кабинете Миша дрожащими руками держал стакан, пил воду.

— Рустам, что делать? Убьют э гады. Зачем я на работу пришел только сегодня?

— Тихо сиди как мышь, я тебя закрою, — сказал Рустам и, не сдержавшись, заулыбался. Миша выглядел комично. Вот ему и пришла расплата за Великую Армению.

Снова закурил, вышел и быстро закрыл кабинет. Перед кабинетом собралась толпа из пары десятков молодых рабочих с зелеными повязками на головах, их окружили сочувствующие зеваки. К Рустаму подскочила Зейнаб, крепкая, молодая бабенка из простых работниц, любительница поорать, поскандалить. С мужиками заигрывала, за словом в карман не лезла.

— Где эрмени? Здесь армянин пробегал, ты его не видал? Вроде Миша зовут? Интересно, куда он мог убежать? — спросила она по-азербайджански у отца, озадаченно тараща глазами по сторонам.

— Какого армянина? — Рустам выпустил дым и улыбнулся.

— Ну армянин этот, Миша! Куда он мог отсюда сбежать?! — вмешался еще один с повязкой.

— Вы кого имеете в виду? Мокроносова?

— Да, да, его самого.

— Мокроносов вообще-то русский, — Рустам затянулся и улыбнулся еще раз. — Он не армянин, он русский — Мокроносов Михаил Владимирович.

— Нет, нет, мы знаем, он армянин. Он по-армянски говорил, армян хвалил и сам говорил, что он армянин.

— Да вообще у него самого мать армянка, — ткнула одна тетка в сторону Рустама. — И жена армянка!

Папаша нахмурился, окинул собравшихся самым тяжелым, замедленным и проникновенным взглядом, на какой был способен, и веско выпустил дым.

— Ну и что, у кого-то душок есть лично выйти против него? — насмешливо спросил азербайджанец Абульфаз, «афганец», один из папиных водителей.

Зейнаб, улыбнувшись, важно подняла руку, увлекая людей за собой.

Абульфаз любил люто подначивать армяноненавистников, включая в своем грузовике на полную громкость песни Боки. Между блатняками на русском попадались песни на армянском языке или армянские фразы. Или звучал знаменитый свадебный хит — «Завокзальная улица моя»! Абульфаз для пущего эффекта открывал двери, вылезал и страстно приплясывал.

Зеленые повязки и примкнувшие к ним возбужденные тетки гоняли по территории предприятия армян почти легально. Директор, грозный толстяк шеф, его рык вгонял в дрожь даже закаленных начальников цехов и отделов, дорогой Низами Рамизович, сидел в своем кабинете тихо как мышь. К нему ворвались, он посмотрел на них тяжелым взглядом. Удостоверившись бегло, что армян в кабинете нет, вошедшие вышли вон.

Низами Рамизович почуял, что это не февраль, это не хулиганство, а национальное возрождение. После сумгаитского погрома он выдвинул идею вытачивать на токарных станках деревянные дубинки. Вооружившись таким образом, азербайджанцы, рабочие и комсомольцы с красными повязками на руках, должны были провожать армянских коллег до автобусной остановки. Он готов был их возглавить, если надо. До этого не дошло, но главное обозначить позицию. Но сейчас и ветры дуют не те, и он в одночасье перестал быть крепким хозяином со своей сауной, где сгонял модными массажами жир, с уютной чайханой с фонтанчиком, с подпевалами, поваром, шофером, искусными умельцами, которые сделали на даче мебель по западным каталогам, но гораздо прочнее, не то что его — слона выдержит, он прыгал, проверял.

Шеф не может защитить даже своих людей. Наталья Михайловна, некогда властный зам, спешно увольняется и боится нос на предприятии показать; начальница отдела кадров, его подружка, которая даже и не армянка, а русская, но любила потрепаться о каких-то своих армянских корнях, сидит в кабинете запершись. На нее орали и пальцами грозили.

Рустам все курил на улице у кабинета. Он же начальник, должность ответственная, семьдесят грузовиков в подчинении. Машины казенные лучше стеречь неусыпно, мало ли что в голову придет этим хулиганам, а потом отдувайся. Но машины все на месте или в командировках по районам Азербайджана. Шофера народом сознательным оказались. Ими, конечно, управлять сложновато, они могут и нахамить начальнику, но на такую ерунду, как патриотизм, их подвигнуть сложно. Шофер — это хоть и часть народа, но все же больше о своей машине думает и как не совсем легальный груз вывезти с предприятия или обыденно украсть паркетную доску или фанеру. Как заработать «левые деньги», как достать запчасти к машине, хоть и государственной, но родной, как «наколоть» шефа и разжиться талонами на бензин. А потом кататься вдоволь или налево бензин продать. И делиться надо с начальством, а как же.

Молодые люди с зелеными повязками на головах, парни и девушки, еразы, районские и бакинцы, выходцы из апшеронских поселков, стали группками отпочковываться от площади Ленина и маршировать по городу. Вскидывая правую руку с зажатым кулаком, они кричали — «Смерть армянам! Смерть армянам»!

— Элла, не ходи на работу и завтра. И вообще, наверное, увольняться придется… Там на улицах толпы, и по предприятиям шарят. Армян ищут. Вот сейчас видел их, по улицам идут. Говорят, будет страшнее, чем в Сумгаите… — папа приехал домой гораздо раньше обычного, часа в четыре.

На площади Ленина нескончаемый митинг, и его показывают по телевизору. Страшно уже не только армянам, затаившимся как мыши, но и русским неуютно, и русскоязычным. Наши пацаны идут на площадь тусоваться, любители выпить и пообщаться, как наш сосед Савет, хороший ераз, подтягиваются за халявой: водкой и шашлыком. Не все собравшиеся, конечно, готовы громить армян, они больше за справедливость. Мы люди хорошие, но Карабах бизимдир, и нечего армянам там еще вырубать «реликтовые деревья», чтобы построить то ли пансионат для армян, то ли вредное производство — в общем, накипело!

В Баку ввели особое положение и комендантский час с 22.00 до 5.00.

Дряхлеющий генерал-полковник Тягунов, похожий на усталого, старого коня, с потухшими глазами, которые скрывали слегка дымчатые очки, был назначен комендантом особого района города Баку.

Генерал говорил монотонно, без эмоций, и, когда он зачитывал свой первый приказ по республиканскому телевидению, казалось, что, закончив читать, он задремлет, как член брежневского политбюро. Тягунов никому не угрожал, лишь зачитывал список районных и транспортных комендантов. И в метро был назначен комендант. Пара комендантов была с мусульманскими фамилиями, услышав их, азербайджанцы приободрились.

Основным источником информации о происшествиях в городе стали сообщения комендатуры особого района города Баку. Их зачитывал поначалу сам Тягунов, видимо, не доверяя дикторам. Еще сводки публиковали в газетах «Вышка» и «Бакинский рабочий», а может, где-то и еще. Я их вырезал и собирал.

В город перебросили танки. В количестве достаточном, чтобы хоть раз в день попасться на глаза жителю любого района.

Вечерами колонны двигались с ленивой, мощной слоновьей грацией. Танки танцевали, как мультяшные зверушки в заставке программы «В мире животных», целовались хоботами пушечных стволов, образуя своеобразные арки, через которые должны были проезжать редкие машины, водители которых имели специальные пропуска. Еще это было похоже на неравную игру в ручеек. За шатание по улицам, а тем более вождение машины во время комендантского часа можно было получить 30 суток ареста, об этом тоже предупредили.

Все машины после 22.00 досматривались. «Стой, комендантский патруль!» Шлагбаумы с такими надписями появились чуть ли не на каждой улице. Не остановишься — получишь очередь. Хорошо, если по колесам, значит повезло.

Две боевые машины десанта стояли у нашей школы, танк и две боевые машины — у стратегического объекта — продовольственного магазина. Солдаты в бушлатах развалились на броне.

Ночами ревут, гудят, передислоцируются, перекрывают дороги, оставляют следы на асфальте. Даже нашу тихую, окраинную улицу пометили своими гусеницами. Идешь с утра в школу — и под ногами свежие вмятины на асфальте. А днем отдыхают, стоят.

Введенные в город солдаты делились на две основные группы: вальяжные десантники и слегка пришибленные военнослужащие внутренних войск. «Десантура» была модной: камуфляж, легкие «броники», автоматы со складными прикладами. Солдаты внутренних войск в длинных шинелях смотрелись каким-то средневековым ополчением. Сходство усиливали шлемы с забралами, металлические щиты и длинные неуклюжие бронежилеты, скорее похожие на доспехи рати из йоменов. Еще полагался автомат с деревянным прикладом и дубинка. Часто эти солдатики, в отличие от ладных десантников ничуть не спортивного вида, еле передвигались в таких доспехах. А ходить им предстояло много, патрулировали улицы именно они, а десантники лишь сидели на броне и ждали полевой кухни, лениво покуривая и сплевывая. Иногда патруль из двух «вэвэшников» сопровождали мент и дружинники с красными повязками на рукавах.

Мы общались с солдатами, стоявшими у школы и магазина. Заходили они и в школьный буфет, где их угостил пончиками наш молодой военрук Дадаш Дадашевич. Однажды мы с пацанами скинулись и купили для десантников несколько пачек «Примы».

Воины охраняли школу, а вернее самих себя. Был тихий, пасмурный день. Только один десантник, парень с лицом красивым и более интеллигентным, чем у товарищей, отказался от «Примы», немного высокомерно заявив, что курит с фильтром. Остальные были сдержанно рады подарку, улыбались нам, пригласили залезть на броню и заглянуть в открытые люки.

Солдаты с простыми открытыми лицами, которых едва касалась бритва. Как говаривал мой папа про такие лица, бриться бы им вафельным полотенцем. Смерть их не поджидала на каждой нашей улице и в наших подворотнях, то вторжение было бескровным.

К солдатам большинство азербайджанцев относилось равнодушно. Пока еще никто не воспринимал русских как оккупантов. Гуди, шуми, митингуй, а русские в своем праве, захотят и войска введут, мы же в Советском Союзе живем.

Генерал Тягунов быстро и легко занял город и взял в осаду площадь Ленина. Ее сразу оцепили танки, бронетехника, грузовики и солдаты. С каждым днем кольцо становилось все теснее, теснее. Людей не разгоняли, но психическая ползучая атака шла вовсю, танки ревели, заведенные моторы заглушали слова, их выхлопы мешали дышать. Площадь редела, остались самые упрямые. Потом танки стали вползать в толпу, народ разбегался, боясь давки, но никого не давили. Немного попугав и испытав на прочность фанатиков, готовившихся под них ложиться, ревущие машины давали задний ход. Войска теснили людей щитами, кое-кого побили, отсекали группками, устраивали газовые атаки «Черемухой».

5 декабря 1988 года по телевизору зачитали очередную сводку комендатуры особого района города Баку. В ней сообщалось, что площадь Ленина «очищена от митингующих по санитарным соображениям, и в настоящее время солдаты и мусороуборочная техника производят работы по уборке и дезинфекции площади».

Через два дня, 7 декабря, в Армении случилось страшное землетрясение. В Баку ликовали только явные отморозки. Большинство сочувствовали, но многие качали головами: Бог их, армян, наказал, доказал и подтвердил, что неправы они, что Карабах — наша земля.

Поднимают бетонную плиту спасатели, под ней женщина придавленная. Ей хотят помочь, вытащить, но она первым делом спрашивает:

— Карабах нам уже отдали?

— Нет.

— Тогда поставьте плиту на место!

Такой анекдот ходил в те дни в Баку. Азербайджанская ССР, конечно, не могла остаться в стороне от такого колоссального бедствия в соседней республике, все же пока одна страна.

Из Баку вылетел транспортный самолет с грузовиками и шоферами, чтобы гуманитарную помощь развести и помогать при разборке завалов. Спешно, как когда-то в Чернобыль, согнали «добровольцев». Один такой ликвидатор, папин знакомый, потом в бакинскую зиму покуривал на улице с голым торсом. У нас хоть сильных морозов и не было, но ветрено и холодно зимой. А ему все было жарко, температура всегда высокая. Страшно даже представить, что он чувствовал в сорокоградусные летние дни.

Разнарядка на помощь Армении папиной автоколонны пока не коснулась, но все мрачно готовились. Жить в тяжелых условиях, много работать, видеть смерть, возможно, возить останки в кузовах — если надо, так надо, добрые дела Бог зачтет. Но при этом еще бояться, что армяне побьют или даже убьют в суматохе… Конечно, там будут русские солдаты и вообще вряд ли будут обижать людей, которые приехали помогать… Или будут? Турок, он для армян и есть турок, так они думали.

Самолет из Азербайджана разбился при посадке в аэропорту «Звартноц». Спасся только один азербайджанец, молодой водитель грузовика. Он просто как въехал, так и остался в своей кабине в хвосте самолета. Задремал там, лень стало выходить, и выжил с переломом позвоночника. В Баку все знали друг друга, и Рустам знал его отца.

Элла уволилась, пришлось последовать совету мужа. Она работала как раз инженером на автомобильном заводе. За армянами перестали какое-то время гоняться на предприятиях и улицах, их даже достойно увольняли, выдавали все бумаги, если в отделе кадров не появились борцы за Карабах.