Лицо удачи

Эллина Наумова, 2018

Любовник-аферист, едва не задушивший из-за чужой записной книжки, был? Был. Съемная комната в центре Москвы после нескольких лет, прожитых в общежитии на окраине, была? Была. Состоятельный москвич-интеллектуал, любящий, щедрый, заботливый, нежный, готовый бросить весь мир к ногам, был? Был. Кольцо с рубином и бриллиантами было? Было. Подруга, вместе с которой обнаружили труп, тоже была. Все было у Кати Трифоновой – самой обычной провинциалки, приехавшей покорять Москву. Были и удачи, и неудачи. Но ничто из этого не сравнится по ценности с собственной квартирой. Тем более что квартиру эту она могла бы купить на деньги престарелого любовника, которые тот спрятал в вентиляционной шахте заброшенного дома… Только где тот дом? И где те деньги?..

Глава первая

1

Катя Трифонова стояла у ветхого окна — деревянные рамы в многослойных наплывах дешевой краски, стекла по периметру изуродованы отвратительной бурой замазкой. Да, эта квартира глядела во двор мутноватым оком старой заезженной проститутки. Она еще хорохорится, но уже и свежий макияж выглядит на ней, как позавчерашний. Сначала Катю физически тошнило, когда она опиралась на широченный, изгаженный еще больше, чем рамы, подоконник. Отчаянно думала: «Почему люди так обращаются со своим домом? Как смеют? Неужели лень вычистить стекла, ошкурить дерево, прежде чем красить? Что за принцип — лишь бы чистенько? Как насчет «красивенько»? Даром не надо, не то что за свои кровные? Хозяева, называется. Ладно, самим все равно, так ведь жильцов пускают, не стесняются. Потеряли стыд. А может, у них его просто никогда не было?» Но со временем даже непримиримая Катя привыкла. И теперь спокойно взирала на мир из окна. В конце концов, что важнее, он или оно?

А в нем густо и торопливо, будто извиняясь за опоздание, валились с ночного неба снежные хлопья. Они были очень крупными и бесформенными. «Какие-то нереальные, бутафорские, — кривила узкие губы Трифонова, — пенопластовая стружка. Или из чего там их при современной химии делают? Хотя, пусть любые падают. Только бы все прекратили спорить, когда именно в Москве будет как в Сибири, а в Сибири — как в Африке. Надоело слушать — на каждом углу только об этом, единственная проблема в жизни. И ведь чем теплее зимы в средней полосе, тем упрямее предсказывают, что в ней заледенеет все и вся. Маньяки».

Сама Катя о погоде не разговаривала. Если очень доставали, отмахивалась:

— От меня ничего не зависит. Мне все равно, к чему приспосабливаться. Были бы деньги на одежду.

— Ну ты даешь! — укоряли ее и гордо замолкали, чувствуя превосходство широты интересов над тупой ограниченностью.

А медсестра Катя вспоминала Анну Юльевну Клунину, своего первого участкового терапевта из своей первой поликлиники. В Москве тогда привычно лютовал грипп. И начальство велело кварцевать кабинеты посреди приема. Сколько лет прошло, но Трифонова до сих пор возмущенно содрогалась — на пятнадцать минут включай кварц, а ни одного талона в регистратуре не снимут, наверстывай потом как хочешь. Да еще объясняйся со злобной толпой больных, когда выходишь в коридор и направляешься подальше от них. Но что делать, заскакивали в комнату отдыха и пережидали время. А потом совершали бросок обратно под ненавидящими взглядами пациентов. По мере приближения женщин в белых халатах очередь поголовно начинала шумно чихать, кашлять и сморкаться.

— Они это нарочно, что ли? — раздраженно шипела медсестра.

— Сигналят, что им невмоготу ждать, — просто отвечала доктор. — Выражают эмоции доступным способом.

— Сигнальщики, тоже мне.

— Екатерина, они живые люди. Им плохо.

Катя не понимала, откуда у доктора столько терпения. Где-то же его черпают. Где? Вокруг сплошные психопаты, и все не слава богу.

Но однажды Анна Юльевна превзошла сама себя. Правда, не с недужными, а с молодой врачихой и ее помощницей. Те уже сидели в комнате отдыха и трепались об изменениях климата на планете в целом и на севере Москвы в частности. Увидев Клунину, врачиха безмятежно поинтересовалась:

— Когда еще была такая зима? Ни снежинки. Ни градуса ниже ноля. Анна Юльевна, вы живете давно. Случалось что-нибудь подобное на вашей памяти?

Доктор привычно сделала вид, что не заметила бестактного намека на возраст. Катя про себя одобрила ее сдержанность, но у самой кулаки зачесались. Ну не кулаки, не кулаки, язык. Очень захотелось сказать наглой твари, что Анне Юльевне немного за сорок. И выглядит она не старше своего возраста. Но Клунина не одобрила бы перепалку медсестры с врачом, хоть врач и дура набитая. Видимо, свои боевые намерения Катя выразила детским сопением. Потому что Анна Юльевна усмехнулась и миролюбиво похлопала ее по руке. А потом ответила любознательной девушке:

— В тот год осенняя погода

Стояла долго на дворе.

Зимы ждала, ждала природа.

Снег выпал только в январе.

На третье в ночь…

— Ой, вы даже стихотворение в тему сочинили! — восхитилось одно будущее поликлинической медицины. А второе горько прошептало: — Только ночью третьего? И в Новый год может полить дождь?

У Анны Юльевны сделалось такое лицо, будто эти двое глумливо сожгли все, что она знала и любила, вместе с ее родимым домом. Но Клунина нашла в себе мужество и снова подала голос:

— Не я. Это написал Александр Сергеевич. — Вгляделась в собеседниц и тихо уточнила: — Пушкин Александр Сергеевич, коллеги. Поэма «Евгений Онегин», глава пятая. Но, кажется, это не важно. Я только хотела сказать, что погодные аномалии случались всегда.

— Надо же, — озадаченно протянули те хором. — Еще при Пушкине!.. Это в каком же веке?

— В девятнадцатом, — процедила сквозь зубы Клунина, развернулась и вышла из комнаты отдыха.

Катя метнулась следом, на ходу клянясь себе никогда ни с кем не обсуждать погоду. Ее тоже потрясло, что еще при Пушкине снег не выпадал до января. И что есть люди, вроде Анны Юльевны, которым это известно.

Она до сих пор ни разу не нарушила клятву, данную самой себе. И не собиралась. Неужели это и есть внутренняя жизнь, с которой так носятся умники, которую противопоставляют внешней? Всего лишь это?

Катя Трифонова растерянно зажмурилась и приложилась лбом к холодному стеклу. Захотелось плакать, но слезы давно не являлись вовремя. Как снег. Как зима. Как все, что нужно для покоя, не говоря уже о счастье.

2

— Почему сумерничаешь? Глаза болят от ваших хирургических ламп? — раздался за спиной высокий девичий голос.

— Нет, конечно. — Трифонова неохотно перестала бодать стекло. — Фонарь же прямо напротив окна. И снег такой красивый. Засмотрелась.

— Ух ты! Действительно! А я сорвалась тебя искать и не заметила, что на улице творится. А там, оказывается, валом валит надежда на правильную русскую зиму.

— Мне бабушка в детстве запрещала смотреть телевизор. Только пару часов в день издали. Правда, специально кресло отодвигала. Говорила: «Зрение испортишь». А теперь все часами в компы пялятся с тридцати сантиметров, и ничего.

— Кать, ты сейчас о чем?

— Да я все про свет в операционной. Тормоз же, сама знаешь.

— А-а, понятно. Ну так экраны стали другие, прогрессируем. Я хотела чайник поставить.

— Ставь.

— Мои планы резко изменились.

Щелкнул выключатель. Под потолком скуповато засветилась хозяйская энергосберегающая лампочка. «А ведь недавно говорили: «Вспыхнул яркий свет», — подумала Катя и наконец обернулась.

Перед ней стояла Александрина, ровесница, с которой они снимали квартиру. Ее жизнерадостность лучезарила на всю кухню, запросто побеждая и лампочку, и уличный фонарь.

— Ты так реагируешь, будто я возникла ниоткуда, — в тоне Александрины мешались кокетство и удивление.

Катя сообразила, что у нее опять непроизвольно поднялись брови. Это еще ничего, бывало, челюсть отвисала и застывала. Кажется, такое называется богатой мимикой. Но только ради самоутешения. Точное определение — идиотский вид. С подросткового возраста Трифонова очень старалась себя контролировать. Да только следить и уследить — разные вещи.

— Просто я ожидала увидеть тебя в пижаме. Ты твердо сказала, что ложишься спать, — проворчала она.

— Нет, прежде чем раздеться, я заглянула в Фейсбук. И застряла, — объяснила соседка. — Кстати, один продвинутый френд говорит, что Сеть на ночь — это наша молитва на сон грядущий.

— А в чем его продвинутость-то? — заинтересовалась Катя.

— Ну… Как сказать… Все-таки молитва, обращение к богу… Побыть с ним вдвоем, забыв о мире… А тут мир во всей красе и безобразии… Смелость надо иметь, чтобы предпочесть…

Катя слабо улыбнулась. В Москве почему-то считали провинциалок без высшего образования поголовно набожными и воцерковленными. Принять, что давно надорвавшаяся от бедности и прочих тягот глубинка соблюдает обряды, но не верит ни в бога, ни в дьявола, москвичам не удавалось. Выслушав, принимали трагический вид, будто из их неизменной спутницы, пластиковой бутылки с жидкостью, только что вытрясли последнюю каплю. Катя несколько раз силилась развеять туман в чужих головах. Но вскоре решила, что просвещение столицы — дело неблагодарное, и замолчала. Думать о своем боге после смерти Андрея Валерьяновича Голубева она себе запретила. Ничего, кроме плаксивых упреков, в голове не возникало. Так зачем грешить лишний раз?

— Ты обиделась? — забеспокоилась Александрина.

— У вас, интеллектуалов, совсем крыша поехала. Сами себе определили темы для разговоров с людьми другого круга. Чуть вышли за рамки — оскорбили чью-то личность. Не церемонься со мной, ладно? Вот ты спрашиваешь, не обидела ли меня, и я сразу чувствую себя ущербной, — досадливо сказала Катя. Под конец ее непривычно многословного выступления соседка отступила на три шага.

— Кстати, специально для твоего продвинутого френда, — продолжила Катя. — Молитва называется «На сон грядущим», а не «На сон грядущий». Улавливаешь? Не сон приближается, а люди идут спать. Рекомендую заглянуть в молитвослов.

Только тут Катя заметила, что соседка готова выскочить из кухни. Но Александрина всего лишь хотела спросить, откуда у Кати, которой не было и тридцати, такая странная манера речи? Когда Трифонова высказывалась кратко и по делу, все было нормально. Зато монологи она выдавала слишком ладные, будто написанные кем-то, выученные, да еще и отрепетированные перед зеркалом. И начинались они с высокопарных обобщений: «У вас, интеллектуалов… Вы, аборигены мегаполиса…»

Катя была ее единственной знакомой медсестрой, однако вряд ли Катины заморочки объяснялись профессиональными особенностями. По соцсетям тоже не рыскала, хотя именно повторением чьих-то сложных пассажей и казались ее вариации на отвлеченные темы. Читала книги, но без разбора, что под руку попадалось. И явно не цитировала авторов — даже самые глупые из них не были столь простодушны. Другая решила бы, что Катька выпендривается и попугайничает. Что в таких случаях делают? Перебивают, не дослушав. Двух-трех раз бывает достаточно, чтобы отучить человека разглагольствовать в твоем присутствии. Но Александрина окончила филологический. Она была уверена, что ее соседка говорит как думает. И уже полгода испытывала странный дискомфорт, когда молчаливая в общем-то Трифонова связывала больше двух предложений кряду. Александрина даже сформулировать претензии толком не могла. Но ей чудилось, что разговаривает она не с девчонкой, а то ли с мамой подружки, то ли с собственной преподавательницей. Ей было интересно. Но спросить в лоб, кто научил Катю так общаться, она почему-то не решалась. Призыв обходиться без церемоний гроша ломаного не стоил. Вон как уела неведомого ей френда, простушка.

Катя могла бы удивить ее банальностью разгадки. Она не болтала со сверстниками уже лет десять. И семья, в которой пусть и не употребляли молодежных выражений, но годами разговаривали ровно, была далеко. А близкими собеседниками стали люди, очень непохожие друг на друга. И влияли они на Катю одновременно. Женщины из общежития, независимо от возраста, трепались исключительно матом. Анна Юльевна, не задумываясь, обогащала речь медицинскими терминами и говорила на языке своих родителей — представителей столичной научной интеллигенции семидесятых. Андрей Валерьянович имел непосредственное отношение к уникальной секте московских книгочеев. Эти в метро и дома по вечерам умудрялись проводить время с книгой и прочитали все доступные собрания сочинений.

Если бы Катя переняла чьи-то единственные речевые навыки, из нее вышла бы ядреная матерщинница, остроумная дама или виртуозная сказочница. Но ни в одном из стилей недавняя выпускница медучилища не чувствовала себя собой. Тут как раз случились тридцать три ее несчастья, и ей стало не до общения. А теперь, когда пришло время говорить с ровесницей, оказалось, что она использует диковатый набор чужих языков, потому что своего не знает.

Готовы ли были соседки к такой откровенности? Вряд ли. Поэтому хорошо, что Александрина не задала опасный вопрос, а деловито пригласила:

— Идем гулять под снегопадом? На бульвар. Или хоть на Патрики.

— Первый час, между прочим, — напомнила разумная Трифонова.

— И что? Мы же в центре! За что такую аренду платим? За возможность спуститься по лестнице в домашних тапках, открыть дверь подъезда, сделать десять шагов и оказаться на Большой Садовой! Ныряем в переход, и мы на Малой Бронной. Там полно народу, гарантирую. Тем более, сегодня пятница.

— Суббота уже наступила, Александрина. Народ клубится возле заведений. Между ними пусто. И жутковато. Ты не замечала, что в темноте страшно, а в хорошо освещенной пустоте жутко? На бульваре совершенно безлюдно. На Патриках только безумные влюбленные и мрачные собачники. В Малом Козихинском почему-то всегда шатается пьяный иностранец. Может, один и тот же? Будто мало ты меня ночами таскала по здешним переулкам. Я все знаю.

— Соседство — это компромиссы! — напомнила Александрина, зачем-то погрозив пальцем.

— Да уж. Только не думай, что они — моя участь. Твоя тоже. Ладно, допустим, я одеваюсь и тащусь с тобой гулять. Ты будешь на прогулке молчать? Просто не раскрывать рот, и все? Нет, если кто-нибудь нападет сзади, можешь меня окликнуть. Будем отбиваться от злоумышленника вместе.

— О, спасибо, о, спасибо, Екатерина Всечестнопоровну!

— Да все, да, честно, да поровну, — не смягчилась Катя. — Люди норовят взять больше, отдать меньше. И это еще самые порядочные. Остальные только под себя гребут.

«Опять начинается, — напряглась Александрина. — Почему эта жрица служит медицине? Училка же типичная».

— Хватит нагнетать, — призвала она. И вдруг неожиданно для себя ляпнула: — Ты почему-то забыла, что на другом конце спектра те, кто отдает все. Аскеты. Монахи.

— Они не на другом конце, они отдельно. Потому что отдать все можно раз в жизни. А отбирать — постоянно.

— Акт и процесс, — пробормотала обладательница университетского диплома. И опомнилась: — Не уводи в сторону, иначе мы никогда из дома не выберемся. Сдаюсь. Я с тобой не буду разговаривать сама. Вдруг твоя депрессуха заразна.

— Боишься инфекции, занимайся профилактикой. Чаще дыши свежим воздухом, больше ходи пешком…

Девушки посмотрели друг на друга и расхохотались.

А через десять минут импульсивная Александрина криком кричала уже в прихожей:

— Это невыносимо! Ты правда хочешь вывалить на Садовую в нейлоновых дутиках и куртке из интернет-магазина? Будто на окраине с собакой в лесополосу намылилась.

— Я здесь живу. Внизу распрекрасный снег уже превратился в грязные лужи. Сверху валит, как одержимый. А куртка с капюшоном, непромокаемая, — меланхолично отбивалась Катя. — Из тебя собака никакая, твоя правда. Ни одно животное не бродит в таком виде — шпильки длиной десять сантиметров, юбка — двадцать. Приехала снимать мужиков и, если никто не клюнет, успеешь в метро до часу?

— Высотой, моралистка чертова.

— Что высотой?

— Каблук, блин! Каблук высотой, юбка длиной! И не надо пошлых намеков. Я тоже живу здесь, в сердце нашей необъятной родины. И у меня, шикарной, попросту нет синтетических лаптей и непромокаемой куртки. Есть длинное пальто, его я надену. И возьму зонт. Зонт, а не капюшон — признак цивилизации. Когда ты усвоишь, наконец? В этом сезоне у меня гвоздевые вещи — юбка и сапоги. Они отпадные, таких ни у кого нет. Поэтому весь гардероб скромненько обрамляет главное.

— Александрина, твой отпад из сэкондхенда.

— И что? Вещи были с бирками, их никто не носил. Винтаж.

— Слушай, жертва маркетинга, можно назвать тряпки, которые не распродались еще двадцать лет назад, всякими словами. Винтаж. Или лежалый товар. — Катя вдруг сообразила, что говорит не то, не так. Откуда у соседки деньги на брендовое новье? Закруглилась: — Извини, я действительно не сильна в моде. Итак, наша легенда: мы обе здесь живем, поужинали и вышли проветриться перед сном.

— Э, нет. Ты поужинала дома жареной картошкой и соленым огурцом. А я — в ресторанчике в Спиридоньевском — ризотто. Встретились на углу и решили пройтись вместе, — мстительно поправила Александрина.

— Только не забудь, мы так далеки друг от друга, что разговаривать нам не о чем, — хихикнула Трифонова.

— Наговорились уже. Идем, наконец.

На улице девушки вдохнули запах мокрого снега, и обе поняли, что напрасно тратили время на болтовню. Город этой ночью умиротворял любых спорщиц тем, что просто был таким, каким был.

3

Александрина была человеком слова. Спросила, когда вышли из перехода: «По Козихе?» И больше ни звука не произнесла. Шагала рядом с каким-то мечтательно-презрительным лицом и размышляла о своем. «Стильная она, — думала Катя. — Горожанка до мозга костей. На весну раздобудет себе в неведомых подвальчиках другой гвоздь гардероба и так же спокойно и независимо почешет хоть по Лондону, хоть по Парижу, хоть по Нью-Йорку. Надо же, нет в Москве девчонок из спальных районов. Центр принадлежит каждой, и каждая ему внутренне соответствует. Не комплексует, не пыжится, не наряжается специально. Если наряжена и морда топором, значит, приезжая».

Катя вздохнула и скосила глаза на попутчицу. Александрина пребывала в себе, и ей там явно было хорошо. Трифонова поймала себя на том, что вообще не знает, как очутилась ночью в Большом Козихинском вместе с Александриной. То есть знает, конечно, но от этого происходящее не становится реальнее. Полгода они вместе снимают квартиру. Всего-то шесть месяцев. Но, с одной стороны, кажется, что всегда так жили. С другой, откуда взялась эта девица, зачем? Не понятно.

В позапрошлом сентябре, когда Катю Трифонову чуть не задушил любимый мальчик, а потом удрал, она терзалась одну-единственную ночь. Мерещилось, что тумбочка, которой она загородила входную дверь, сама собой отъезжает в сторону. Баррикада из стульев, воздвигнутая под запертой дверью в комнату хозяйки, крупно трясется. Разложенные по подоконникам ложки, этакая сигнализация на случай входа злодея через какое-нибудь окно, валятся, но почему-то не гремят об истертый паркет, а беззвучно укладываются на него в рядок. И толпы невидимых убийц хаотично движутся по квартире и ждут, когда теряющая рассудок медсестра смежит распухшие веки. Даже в ночь смерти Андрея Валерьяновича Голубева ей удалось заснуть. Дух мертвого любовника не тревожил Катю. А дух живого таился по всем углам и в любую секунду мог нацепить на себя подлое тело и добить ее, бедняжку.

Но настало утро, мебель и столовые приборы оказались на своих местах и вели себя как им подобало. Мелкая шавка Журавлик, которого Катя, озираясь и стуча зубами, выволокла во двор, носился по нему кругами беспрепятственно. Соседи в подъезде вежливо здоровались. Люди по дороге на работу не угрожали ножами и пистолетами. Хирургическая бригада в клинике оперировала ювелирно, и через пять часов врач, сдирая маску, привычно улыбнулся: «Спасибо, коллеги, отработали безупречно». Путь домой показался только чуть-чуть длиннее, чем обычно. И опасностей на нем не встретилось.

Трифонова, радуясь, что добралась живой и невредимой, покормила Журавлика, на дрожащих ногах обвела его вокруг трех мощных тополей в центре двора. Неслух ухитрился испачкать лапу в какой-то вонючей маслянистой лужице. На пороге квартиры он вывернулся из ошейника и бросился спасаться под шкаф. Катя ринулась за ним, кое-как извлекла из убежища и потащила в ванную мыться. А потом рухнула на диван и потеряла сознание. Назвать это мгновенное полное отключение сном было немыслимо. Но через семь часов Катя не очнулась, а именно проснулась. Отчаянно взглянула на часы. Три. Господи, на работу не пошла… Как объясняться?.. Уволят — и правильно сделают. И тут краем глаза страдалица заметила, что в доме горит свет, а на улице темно. До нее трудно доходило, что сейчас ночь.

Катя пошла в кухню, выпила две чашки сырой холодной воды. Все окна в квартире были приоткрыты, дверь захлопнута, но не заперта. И ничего. И никого. Только она и перепуганная собачонка, которая на радостях лизала ей то руки, то ноги. Так и не начав соображать, Катя завела будильник, достала одеяло и улеглась на то место, с которого недавно вскочила.

Утром она пробудилась по звонку. Первый раз в жизни в ней клокотало горячечное веселье. Даже беспокоилась, вдруг умом тронулась? И потом еще целую неделю Катя ликовала без устали, хотя говорят, что сильные положительные эмоции выматывают не меньше, чем отрицательные. Да, она испытала страх, боль, унижение и ничем, никак не передаваемое чувство обреченности, беспросветного, бездыханного конца. Жутчайшее осознание: все всегда получалось глупо, стыдно, зря. Неправильны и отвратительны были каждый вдох и выдох, жест, движение, слово, мысль. Ничего нельзя исправить, нужно начинать заново, совсем по-другому. И не начнешь, проклятые чужие руки на шее не дадут. Но ведь вырвалась, осталась жива. Заплатила полную, честную цену за грандиозный, единицам во все времена дающийся шанс забрать из тайника клад. А как иначе? Неужели остались на свете дураки, которые ждут бесплатного чуда?

Не случись превращения молодого нежного любовника в жестокого бандита, Катя никогда не узнала бы, что Андрей Валерьянович Голубев спрятал нечто интересное в доме какого-то Антона Каменщикова. Что само это имя — пароль. Какой бы адрес под ним не значился, в квартире хранились деньги. Катя почему-то была уверена, что в вентиляционной шахте на прочном крюке висит узкий и очень длинный брезентовый мешок, набитый долларами, евро, рублями. Нет, пусть вместо рублей будут английские фунты или швейцарские франки.

Тугие пачки самых крупных купюр ждали ее, именно ее. Ведь почему-то захватила она на память об Андрее записную книжку, хотя уже выяснила, что все, чем она напичкана — выдумки одинокого старика. Она могла бы свихнуться от любви и отдать увлеченно трахавшему ее мерзавцу настоящую книжку, а не подделку. Обнаружив деньги, он исчез бы навсегда. И она до сих пор ломала бы голову, что случилось с ее мальчиком. Но самым неприятным представлялся вариант, что охотник за кладом Голубева не нашел бы похоронившую старика девушку. Она таскала бы свой убогий сувенир от Андрея из одной съемной дыры в другую, пока однажды просто не забыла бы при переезде в чужой тумбочке. И лишилась бы всего.

Но судьба была за нее. Потому что Андрей не оставил ей квартиру. Хотя он не собирался в одночасье умирать от инфаркта. Просто не успел жениться на Кате или написать завещание. Вдруг его душа видела ее муки и тоже мучилась? Вдруг он нашел способ возместить ей потерю? Может, когда тело больше не мешает, не отвлекает, у души появляются невероятные возможности? Вот бесплотный Голубев и взялся исправлять свою главную ошибку, руководил всеми, добивался справедливости. А иначе его в рай не пустили бы. Шутка ли, обездолил бездомную девчонку, пусть и не со зла, случайно. И ведь сторицей воздал. Теперь, когда она доберется до мешка, сразу купит роскошный пентхауз в Москве, потом где-нибудь в Европе и Америке. И машину. И загородный дом. Ой, чуть не забыла, надо родителей и бабушку обеспечить. Маме так нравятся колечки с бриллиантами…

Семь дней Трифонова приобретала все подряд, отказывалась от чего-то, снова решала, что без этого не жизнь. Она мысленно обставила сотню жилищ, разбила с десяток садов и загнала в свои гаражи несчетное количество автомобилей. Трижды объехала мир, вернулась в Москву в горностаевой шубе до пят, и ее встретил у трапа самолета не принц, кому нужен изнеженный юнец, но обаятельный и серьезный король лет тридцати пяти от роду. У нее не осталось неудовлетворенных потребностей, желаний и капризов. Тут Катя словно протрезвела и сообразила, что как была в аду, так в нем и жарится. И вряд ли выберется оттуда без хорошего психиатра. До нее дошло, что бандиты не смирятся с потерей денег, которые она мысленно с упоением тратила. Что только ее глаза видели записную книжку Андрея, только ее уши слышали его. Эти уроды еще доберутся до единственного источника информации, еще вытрясут из него правду. Заманят в очередную ловушку. Но, скорее всего, не будут больше церемониться. А она-то размечталась, идиотка. Под лукавым прикрытием фантазий страх обернулся ужасом, жутью, круглосуточным кошмаром. Избавиться от него было невозможно.

Началось все с физиологии. Катю терзало горло. Оно саднило постоянно. В нем обосновался какой-то рыхлый ком, и его не получалось ни откашлять, ни сглотнуть. Попытки протолкнуть это нечто вниз привели к тому, что Катя вообще не могла глотать. Кое-как вливала в себя понемногу теплого бульона и чая, стараясь делать это редко, когда от голода уже мутился рассудок. Ее накрывала паника даже при легком прикосновении к шее. Она перестала носить водолазки, потом блузки с воротником. А потерев мыльной губкой место, на которое давили пальцы урода, тут же включала холодную воду. Только такой душ предотвращал обморок в ванной.

Потом она перестала спать. Часами лежала в темноте в постели и расшугивала мысли о том, что до нее обязательно доберутся и убьют. Даже если она отдаст настоящую записную книжку Голубева, все равно в живых не оставят. Как только в голове начинала шевелиться и обретать словесную форму уверенность в дурном конце, она заставляла себя думать: «Завтра, об этом завтра». Или, наоборот: «Вчера, это уже было вчера». Часов в пять утра силы иссякали, и Катя проваливалась в чуткое забытье. Будто сиганула с разбега в горную пропасть, надеясь отдохнуть, пока летит до твердого дна пробуждения, а упала в неглубокую, тесную, скользкую и грязную яму.

Затем Кате стало казаться, что за ней следят. Она не боялась дворов, подворотен и подземных переходов. Все было гораздо хуже. Любой мужчина, остановивший на ней взгляд, доводил несчастную до исступления. Она с неимоверным трудом гасила потребность вцепиться в фонарный столб, ручку ближайшей двери, а то и просто свалиться на асфальт и заорать: «Помогите! Спасите!» И еще повадилась часто оглядываться. Если встречалась глазами с прохожим, мигом срывалась в неровный бег, что в многолюдье было чревато. Усугубляло пытку то, что на высокую тоненькую натуральную блондинку хоть мельком смотрели почти все. Образование Трифоновой было, конечно, средним, а не высшим. Но представление о маниях она имела. Им в училище читали доступный курс психиатрии. Напирали на то, как медицинской сестре на глаз и слух определить, что пациент неадекватен. Дальнейшие рекомендации исчерпывались фразой: «Заметив эти симптомы, немедленно позовите врача».

Как бы она хотела это сделать. Но рассказать о своих мытарствах без утайки даже специалисту не получилось бы. Умерший от инфаркта престарелый любовник, странная записная книжка, молодой любовник, раздобывающий единственный адрес из нее, несметные деньжищи в вентиляционной шахте, попытка удушения… Катя могла поклясться, что не лжет. Психиатр мог поклясться, что такое частенько случается в больном воображении. Только она не могла поставить его на учет, а он обязан был это сделать, раз уж сама обратилась. И лечили бы ее не от страха, а от правды про любовников, таинственного Антона Каменщикова и кладов.

Тут судьба вновь подсуетилась. Фаталисты доподлинно знают, что она использует всего два приема. Первый — довольно грубый: взять тебя за шкирку и протащить через любые испытания, как ни вырывайся и ни моли о снисхождении. В этом случае надо сохранить здоровье и силы, иначе надорвешься и умрешь слишком рано, так и не поняв, зачем мучилась. Поэтому не рекомендуется отчаянно сопротивляться. Второй прием более изощренный: судьба протягивает тебе руку. Можешь схватиться за нее, можешь оттолкнуть. В обоих вариантах пеняй на себя.

Для Кати верхней конечностью жестокой иллюзорной дамы стал очень симпатичный парень. Однажды медсестра пришла с Журавликом на собачью площадку во внеурочное время и обнаружила там рослого стройного молодого человека. Он увлеченно гонял за мячиком юного пятнистого охотника и обрадовался Кате и ее дворняжке с особой искренностью, как радуются только приятным сюрпризам. То есть понятно было, что Журавлик лишь повод для знакомства, а девушка — сюрприз. Место выгула за надежной металлической сеткой Катю не пугало. Вряд ли те, кто подбирался к деньгам Андрея Валерьяновича Голубева, второй раз подослали бы сюда мерзавца, чтобы охмурить Трифонову. Если у них фантазии хватало только на это, то и бояться их было глупо. Поэтому она расслабилась и выслушала длинную историю покупки щенка в Финляндии. Панегирик его редкой породе. Потом еще один, еще… Робкий комплимент Журавлику. И, наконец, признание: мальчик уже давно разговаривает со всеми только о своей собаке, а с Катей вдруг захотелось поболтать обо всем на свете.

— А ты уже купил щенку комбинезон на зиму, на морозы? — Катя не сумела быстро перестроиться.

— Бабушка обещала сшить из своей старой каракулевой шубы, — отмахнулся он, действительно потеряв интерес к зоологии. — Ты согласна общаться на площадке? Только становится холодно, придется бегать с питомцами, чтобы не мерзли. Как думаешь, нам обоим не повредит отдохнуть от хозяйских обязанностей за горячим кофе в хорошей кофейне?

Общежитские девчонки, храбро воевавшие с судьбой, которой на самом деле не были нужны, учили, что необходимо тянуть время и каяться в том, что не москвичка, как можно позже. Дескать, зацепи, обаяй, соблазни, а потом уж рискни под страстный поцелуйчик. У Трифоновой возник шанс попробовать. Но заботливая бабушка, которой не жалко было ни истертого меха, ни времени на кройку и шитье ради собачки любимого внука, ее добила. Катя чуть не крикнула: «Я приезжая!» Смотрела в приятное молодое лицо и будто видела, как оно скучнеет, как убегает взгляд. Будто слышала, как здоровые розовые, а не привычные сероватые или синеватые губы произносят: «Да, лучше не торопиться с кофе». Она сдержалась. Даже улыбнулась ему. И сказала:

— Извини, мне пора на работу, в клинику. То есть уже опаздываю.

— Я слишком поторопился? Но мы ведь еще увидимся здесь? — всполошился он.

— Разумеется. Выгулы никто и ничто не отменит.

Катя подозвала Журавлика и ушла. Она знала, что больше они не встретятся. В Москве ведь это просто. Выбралась из дома в определенное время и за пять минут зорко углядела несколько знакомых собачников. Кому-то кивнула, кому-то помахала, к кому-то присоединилась на площадке. А выйди на полчаса раньше или позже, собачники и собаки будут совсем другие. И так с утра до ночи. Иногда жутко становится. Не сообразишь, по своей ли улице ведешь Журавлика. И сколько же в этом городе людей и животных.

В общем, оттолкнула тогда Катя руку судьбы. А ведь бабушке не возбранялось жить в любом городе, парню — снимать квартиру. Не исключено, что в его семье неизбалованные провинциалки котировались выше разборчивых москвичек. И даже превратись он на ее глазах в равнодушного владельца импортного элитного щенка, свежая обида могла разбавить неприятные воспоминания о нападении Кирилла. Но на нет и суда нет.

И медсестра Трифонова изредка питалась бульоном и чаем, все время совершала заметные глотательные движения, рвано спала с пяти до шести утра, ходила с голой шеей даже в мороз, каждый день дрожала под ледяным душем, паниковала на улице, плохо соображала и общалась с людьми двумя словами — «да, нет». Она очень похудела. Кожа, через которую и раньше просвечивали все жилки и сосуды, теперь казалась не белой, а прозрачной. И не казалась, а была сухой и шершавой. Волосы, сколько ни мой их, как ни бодри кондиционерами, висели хилыми ноябрьскими сосульками. Светло-голубые глаза выцвели, как застиранное хозяйственным мылом бельишко. Да еще и утратили какое-либо выражение, будто у слепой. Голос постоянно срывался: было очевидно — девушка вот-вот зарыдает.

При этом на работе никто не осмеливался спросить, что с ней творится. Потому что трудилась Катя как-то до предела пределов сосредоточенно и вдохновенно. Держала наготове нужный хирургу Серегину инструмент еще до того, как он его просил. На перевязках чудилось, что марлевые накладки и бинты отслаивались от ран и ложились на них по мановению ее длинных худых пальцев, а не при их участии. Иголки попадали в вены, не говоря уж о мышцах, будто сами собой. Ее чуть виноватая полуулыбка и легкие кивки вместо ответов почему-то воспринимались больными с нежностью и благодарностью. Похоже, только они чувствовали, что Кате гораздо хуже, чем им, что она при смерти, но вот ведь терпит, исполняет то ли долг, то ли ритуал, борется. И, черт возьми, у пациентов улучшалось настроение при виде явного страдания медицинского работника.

Долго продолжаться это не могло. И тут не самой удачливой Кате Трифоновой в кои-то веки повезло. В частной клинике старались без нужды не тасовать хирургические бригады. Вернее, могли себе это позволить. Опытные доктора не ассистировали друг другу, этим занимались молодые, которым начальство велело учиться даже во сне. Одна медсестра подменяла другую на операции не своей команды только в исключительных случаях. Запрет болеть, в отличие от запрета курить, в договоры с персоналом включен не был. Но подразумевался еще на собеседованиях. В общем, хирург Серегин должен был отправиться выступать на международную научную конференцию. А потом то ли стажироваться, то ли, наоборот, проводить мастер-классы в Израиле. В таких случаях его помощники, даже неустанно совершенствующиеся ассистенты, уходили в отпуск на две недели. Мероприятия планировались заранее, еще в начале года всем выдавали распечатанный график. Но на сей раз Катя о нем забыла, поэтому восприняла обещание Серегина увидеться в следующем месяце как чудо.

Впервые за несколько месяцев она словно летела домой поверх голов прохожих. То есть внизу на автопилоте брело под завязку налитое усталостью и отчаянием тело. А сверху трепыхался легкий воздушный шарик, почему-то молочно-желтый, который и был Катей. Да, бесчувственная плоть держала его за ниточку. Но, как же иначе, ведь он хотел свободы, он мог вырваться и пропасть в радостном одиночестве, эгоист. Это было несправедливо по отношению к… ниточке. Катя твердо знала, что ниточка пострадать не должна. Так она добралась полным набором — биоробот, привязь и надутая резина странного цвета.

Едва закрыв за собой дверь, Катя смогла собрать себя в кучу. В тенетах сотового забилась эсэмэска от квартирной хозяйки: «Позвони срочно». «Позвони и заплати, — скривилась Катя. — Простота не хуже воровства. Она и есть воровство чужих нервов и времени». Но отчего-то сразу ткнулась в контакты.

— Екатерина, мы с сестрой возвращаемся послезавтра утречком! — низкий голос ввинчивался в ухо, как саморез под отверткой. — У тебя только до этого срока и заплачено. Сдавать-то комнату я больше не могу, она в ней будет бедовать. Так что придется тебе съезжать. Ты меня слышишь, Екатерина? Чего молчишь?

— Слышу. Все поняла. До свидания, — почти шепотом сказала Катя. И растерянно обратилась к крутившемуся рядом Журавлику: — Ну что, возвращается твоя хозяйка, разбойник. Как говорится, не прошло и года, дождался.

Она осеклась. Старуха-то возвращается, собака-то дождалась, а что делать жилице? Разве можно за два дня снять комнату? В сущности, ей приказали выметаться. Нормально. То есть чудовищно. То есть прекрасно. Катя вдруг осознала, что ненавидит эти стены, двор, тротуар вокруг. Только Журавлик, бросившийся грызть подонка и заставивший его ослабить хватку, был дорог ей.

«Дрянная баба, — подумала Трифонова. — Могла бы предложить на раскладушке в кухне ночевать за деньги, пока что-нибудь не найду. Все делают как себе удобно, а другие пусть сдохнут и сами всегда будут в своей гибели виноваты».

Катя растерянно застыла посреди комнаты. Простонала: «Не могу я больше». И снова повлеклась в кухню, неприязненно думая, что это мотание туда-сюда не является ни жизнью, ни смертью, но гробит минуты, часы, дни. Пошарила рукой в дальнем углу навесного шкафчика, вынула стограммовую плоскую бутылочку с коньяком. Дешевка, конечно, но изображение медалей на черной этикетке несколько успокаивало. Катя перелила коньяк в стакан, намереваясь выпить залпом, но и глотка сделать не успела: от своеобразного запаха лоб покрылся испариной, а внутренности едва не вывернуло наизнанку. Трифонова отчаянно дышала ртом, пока спазмы не прекратились. Быстро выплеснула пойло в раковину, ополоснула стакан. Воду оставила течь, чтобы смыла все до последней капли. Завинтила крышку на миниатюрной баклажке. С размаху швырнула бутылочку в мусорное ведро. И принялась за Анну Юльевну Клунину:

— Ох, доктор, доктор… Ведьма настоящая. Отвадила навсегда от спиртного, да? А как мне теперь спасаться, когда невмоготу? Как избавляться от этого проклятущего страха? Я уже полгода не сплю. Мне бы только напиться, забыться и выспаться. Один раз, разок, разик…

После смерти Андрея Валерьяновича Голубева Катя начала прикладываться к бутылкам. Анна Юльевна заметила и прикрикнула: «Не смей!» Трифонова, считавшая, что после пережитого имеет право на все, могла бы ее не услышать. Подействовали тогда не слова, а взгляд и тон Клуниной. Будь они осуждающими или грозными, Катю, которая уже вовсю начала заигрывать с алкоголем, не проняло бы так. Но доктор смотрела и говорила брезгливо. Не презрительно, не свысока. Не гадливо. А именно брезгливо, когда люди все еще рядом, бок о бок, но один другому уже отвратителен.

То ощущение Катя до сих пор испытывала в ночных кошмарах. Абсолютная уверенность, что доктор сейчас развернется и уйдет, а ее медсестра навсегда останется одна на целом свете. Потому что неизбежно кинется к другим, и они тоже брезгливо скривятся и заспешат прочь. И винить будет некого, кроме себя. Ей самой были противны нажравшиеся в хлам девчонки из общаги, то канючившие, чтобы их жалели, то агрессивно бросавшиеся на тех, кто жалел. Любая думала, что остальным нужно воздержаться. И только у нее по-настоящему убийственные обстоятельства, только ей не можно, а нужно, чтобы не сдохнуть, и простительно. Катя тогда взяла себя в руки. А сейчас упрямо бросила в стенку:

— Я ведь не собиралась напиваться. Самую маленькую емкость купила сто лет назад. Хорошо же, Анна Юльевна! Вы лишили меня доступного релаксанта, вам и советовать, что мне делать. — Она вдруг почувствовала, что неимоверная тяжесть в ней будто шевельнулась, приподнимаясь. Замерла в безумной надежде на облегчение. Потом горько вздохнула: — Нет, просто улеглась поудобнее, сволочь. Ее не выгонишь, не вытравишь. Только взорвать к чертовой матери. Но чем?

Катя посмотрела на часы. Рабочий день врачей-терапевтов давно кончился. С тех пор как Трифонова стала операционной сестрой, виделись они редко. Но Катя неизменно звонила доктору на сотовый и поздравляла с каждым праздником. Раньше, чем маме с папой и бабушке звонила. А по личным делам первый и последний раз беспокоила Анну Юльевну, когда стояла над трупом Голубева. «Предпоследний», — усмехнулась она и коснулась экрана.

— Добрый вечер, Екатерина, — раздался знакомый, всегда чуть насмешливый голос. — С отпуском тебя.

— Здравствуйте. Спасибо. Мне так надо с вами поговорить. Я… э…

Катя вдруг сообразила, что не может объяснить причину звонка. Чего она хочет? Поблагодарить Клунину за то, что не дала спиться? Или упрекнуть в этом? Но свои родные доктора на то и существуют, чтобы выручать забуксовавших в глине нерешительности медсестер.

— У меня после работы было одно мероприятие. Так что я еще в окрестностях клиники. И где-то минут через двадцать проеду твою станцию. Могу выйти. Подбегай, если дома, — сказала Анна Юльевна. И, совсем как в их поликлиническую бытность, добавила: — Стой возле турникетов, я поднимусь и дам тебе карточку.

У Кати была и своя карточка, и деньги на ней. Она уже могла в кафе доктора пригласить, если бы та согласилась. Но забота Анны Юльевны растрогала до слез. И, вместо того чтобы завопить «бегу», она просипела:

— Я сама войду, мне все равно потом к знакомой ехать. Вы в каком вагоне будете?

— Ближе к концу.

— Я уже собираюсь, Анна Юльевна. Вам не придется меня ждать.

Вскоре Трифонова быстро шагала по улице. Она не обращала внимания на глазеющих мужиков. Ее уже сто раз могли разрезать на куски. И еще сто раз смогут. Но неизвестно когда. А бездомной она окажется уже послезавтра. Надо было задать Клуниной главный вопрос о смысле жизни. И бежать к компу, искать всю ночь варианты. Ибо с утра придется обзванивать агентства и владельцев. Господи, опять. Сначала теряешься от огромного числа предлагаемых к сдаче закутков. Потом начинается. В объявлении написано, что комнаты изолированные, а они смежные. Тебе, разумеется, предлагают проходную с условием, что хозяева будут смотреть в ней телевизор. Или выясняется, что две комнаты из трех уже снимают психически неустойчивые личности. И надо поладить с ними кровь из носу, чтобы не выжили тебя из комнаты, как шестерых твоих предшественников. А пять минут пешком до метро, которые оказываются пятьюдесятью, классика жанра. Потом уже по мелочи — откуда-то до работы доберешься только кружными путями за два часа. Куда-то въехать можно не раньше чем через три месяца. Где-то хозяин — одинокий возбужденный маньяк с сальной рожей. За вполне приемлемые квадратные метры требуют залог и чуть ли не годовую оплату вперед. А еще некоторые желают, чтобы постояльцы оплачивали коммуналку и за себя, и за них. Есть любители навесить на жильцов одной комнаты уборку всех помещений и балкона, на который запрещают выходить. В общем, хорошо, если останется два места на выбор.

Катя невольно снова вернулась мыслями к своей квартирной хозяйке. Свежая обида была весомее, чем прежние тухлые. Безответственная девица могла бы спалить эту тесную нору и уйти. Потерять или отравить Журавлика, чтоб не мешал. Взломать закрытую комнату, поселиться в ней, а свою сдать. Обокрасть богатых соседей и исчезнуть. Устроить наркопритон. Да, и проституток сюда побольше. Связаться с лихим парнем, мастером по изготовлению фальшивых документов, и загнать жилплощадь каким-нибудь придуркам. А она? Переводы отправляла день в день. Счета оплачивала регулярно. Собаку выгуливала. Ни одной деревяшки не поцарапала, чашки не разбила, цветка не засушила. Пыль в доме не копится, занавески не прокурены, сантехника ни разу не ломалась, холодильник не тёк. И вместо спасибо — пошла вон. Да пойдет, куда денется, знает, хозяин-барин. Право собственности свято. Но неужели нельзя по-человечески, то есть заранее предупредить? Когда же все эти твари нарвутся на тех, кто покажет им кузькину мать? Только ведь не поймут, за что страдают. Бога затеребят. Волки в овечьих шкурах, а не люди.

Трифонова наконец спустилась в подземку. Клунина на ее глазах вышла из расцвеченного изнутри летними пассажирами вагона. Все такая же серьезная, усталая, миловидная. Кто понимает, залюбуется. Двинулась к скамейке и встала рядом. Суеты в ней не было ни на грош. А вот энергия чувствовалась. Катя ускорилась, будто на прием в поликлинике опаздывала:

— Ой, Анна Юльевна, какая вы рождественская!

— Приветствую, Екатерина. В смысле?

— Долго объяснять. Прекрасно выглядите.

— Можно я не буду дурой? Глупо делать ответный комплимент девушке, которая вдвое моложе. Как дела, Катя?

— Хозяйка достала своими фокусами, — неожиданно ляпнула медсестра и прикусила язык. Досчитала до трех и спросила: — Я не из-за этого звонила. Анна Юльевна, что надо делать для самосохранения, а?

— Екатерина, что стряслось?

— Ничего особенного. Хочу кое от кого отделаться.

— Надеюсь, не от хозяйки?

— Доктор, мне не до шуток.

— Слишком много пообещала не тому мальчику? — в голосе Клуниной послышалось облегчение. Она даже улыбнулась: — Самосохранение, Кать, обеспечивают всего две линии поведения: делать то, чего от тебя ждут, и делать то, чего от тебя никто не ожидал. Нехитрый набор. Самое трудное в жизни — определить, когда выгодно одно, а когда другое.

— Доктор, вы гений. — У Кати сделался отсутствующий вид.

Анна Юльевна отлично его помнила. Сказала, не очень надеясь быть услышанной:

— Не зависай тут, а то останешься без кошелька и паспорта. Или поезжай к своей знакомой, или ступай на воздух. До свидания.

Она шагнула в сгустившуюся при виде поезда толпу.

Катя медленно поднялась и направилась к лестнице. В их семье бабушка с мамой делали две грандиозные уборки. На Пасху в доме воцарялась особая строгая чистота. Она пахла выпечкой и звучала каждой отмытой стекляшкой, каждой натертой мастикой дощечкой. И раньше Трифонова думала про Клунину: «Пасхальная женщина». В Рождество было так же чисто, но не так строго — елка, лампочки, мишура. Вот Катя и назвала сегодня доктора рождественской вслух. Та, перестав бегать по участку, освоившись в высокой зарплате, начала делать прическу и носить каблуки. Всего-то и надо было, чтобы стать заметной.

Анна Юльевна тоже думала о Кате. Девочка потеряла внешнюю индивидуальность. Из стайки молодых москвичек уже не выделишь. А говорит, как прежде, загадками. «Вы такая рождественская»… И думай, что имела в виду. Лучше бы было наоборот. Но она явно продолжала делать все, чтобы ей жилось как можно труднее. Что с ней будет дальше? Продолжит взрослеть, как все. И уже не пропадет, это доктор Клунина чувствовала остро.

Трифонова и не собиралась. Кем же надо быть, чтобы сидеть в квартире, где тебя чуть не задушили? Но Анна Юльевна права, этого от нее никто не ожидал. Думали, на следующий же день и след этой убогой простыл. Сбежала. Куда медсестры бегут из убогой комнатушки? В такую же в длиннющей многоэтажке. В Новой Москве? В Подмосковье? А она найдет комнату в центре. Или, наоборот, убийца в курсе, что жертва не тронулась с места. Значит, ей действительно нечего скрывать. Потом вернулась старуха, то есть целых две старухи. И девицу выставили. Тогда эта кретинка двинула в Новую Москву? В Подмосковье? А она, правильно, найдет комнату в центре. И ни одна сволочь ее не выследит, уж потеряться в метро легче легкого, когда тебе давно не нужно читать указатели.

Эйфория грядущих перемен начала ослабевать — Трифоновой снова захотелось жалеть себя и выть. «Мне необходимо есть хоть что-нибудь, мне силы нужны», — подумала она. И зашла в супермаркет. Купила минералки, сока и несколько баночек детского пюре — овощного, фруктового, мясного. Она надеялась, что сумеет заставить себя глотать это протертое нечто. Оказалось, что еда для младенцев очень дорогая. И кто-то еще удивляется, что люди мало рожают. Произвести на свет легко. А вот прокормить при таких ценах не каждой удастся. Про одеть, обуть, выучить даже задумываться было страшно.

Вернулась домой, накормила Журавлика, опасливо съела яблочное пюре. Действительно, желудок такая пища не напрягла. Но гадость была редкостная. Как сказал один пациент, впервые отведав диетической каши: лучше смерть. И все-таки Катя была уязвлена. Медик, называется! Не догадалась попробовать что-нибудь кроме бульона! В ознаменование избавления от ненавистной жидкости Катя вывела песика гулять. У нее было странное состояние. Казалось, что она сутки двигала мебель или вскопала огород. Плечи болели и не желали расправляться. Ноги и руки немного дрожали. Типичная усталость. Но ведь она ничего не делала, только психовала и ела. Стоять во дворе, а потом ловить резвого хулигана было невмоготу. И Катя повела его по улице, обсаженной тополями лет шестьдесят назад.

Вскоре она озадачилась и сообразила, что заглядывает в арки, ища укромное, но не очень темное место, где можно пересидеть ночь, даже вздремнуть до рассвета. Пространство было знакомым. Вон справа скамейка в дворовом тупичке. А слева маленький скверик с давно не работающим фонтаном. Катя знала, что Анна Юльевна приютит, не успей она найти кров. Девчонки в общаге что-нибудь придумают из солидарности, даже если ни одной знакомой там не осталось. Но Катя ни с кем не собиралась объясняться. Никого не хотела просить. На крайний случай оставался какой-нибудь хостел. Только у нее возникла потребность в настоящей бездомности. Ночь на улице была бы пиком ее мытарств. Да, преодолимым, не гибельным. Но после него должен был наступить перелом не в судьбе, не в обстоятельствах, а в самой Кате. Ее истерически занимало, какой она будет наутро.

К концу прогулки Трифонова сникла. Центр Москвы — средоточие блеска, шика и простора. Разве богачи сдают чуланы в роскошных квартирах? А если вдруг мрачные извращенцы занимаются этим, то за какие деньги? От тошнотворной правды несчастная медицинская сестра лишилась остатков воли. Добравшись до своей постели, она не включила компьютер. Стоило ли мудрствовать лукаво, выбирая по заведомо неверному расчету? Утром зайдет на сайт в «аренду комнат» и будет звонить по всем номерам подряд. Ей было все равно, куда перебираться. Но даже при такой неразборчивости снять жилье за день не удастся. Сон грубо шваркнул ее тяжелым кулаком по затылку, покрошив остатки мыслей в салат. И всю ночь Катя пыталась разобраться, из чего именно он сделан.

Разбудила ее привычная мелодия. Катя нащупала телефон возле подушки и решила, что ей снится звонок Анны Юльевны. Но голос-то чудиться не мог. Слуховых галлюцинаций у Кати не было даже в моменты полного отчаяния от бессонницы и бескормицы.

— Екатерина, ты еще не угробила хозяйку, я надеюсь? И не пытайся. Дочь моей подруги ушла из дома и сняла квартиру. Но платить одной дороговато. Мать решила, что надо подсуетиться и найти ей хорошую компаньонку, пока она сама не нашла плохую. Я сказала, что ты вредная, но порядочная. Ее больше впечатлила твоя профессия. Так что медсестра — это звучит гордо. Тебя интересует такой вариант? Тебе нужно больше общаться с ровесницами, а то, как я догадываюсь, с пенсионерками не складывается.

— А где квартира? — обалдело спросила Катя.

— По-моему, на севере.

— А когда можно переехать?

— Насколько я поняла, чем быстрее, тем лучше. Прислать эсэмэску с номером? Свяжись, поговори с девочкой, от тебя не убудет.

— Да, пожалуйста, доктор, миленькая… Вы ведь прямо сейчас пришлете? Я не знаю, как вас благодарить. Вы не представляете, что вы для меня значите! — Трифонова впервые за годы в Москве утратила свою вяловатую сдержанность.

— Ты на что попало-то не соглашайся, — немного испугалась ее реакции Клунина. — Расспроси, посмотри, обмозгуй, что называется.

— Анна Юльевна, еще секундочку, только один вопрос, — молила Катя, что было вообще из ряда вон. — Мне очень нужно переехать и очень срочно. Я не знала, как успеть. И тут ваш звонок. Скажите, это бог обо мне вспомнил, да? Или просто так повезло?

— Катя, успокойся. Полагаю, дело в социальных сетях. Я вчера зашла в Фейсбук, а в ленте клич заботливой матери. Я вспомнила, что ты первым делом емко ругнула свою квартирную хозяйку. Потом меня насторожило слово «самосохранение». Какое-то оно не твое. Я связалась с подругой. Вот и все.

— Спасибо, доктор.

— Не за что. Лови номер и не унывай.

Через минуту Катя выстукивала цифры на экране. Гудок, гудок, гудок… Потом:

— Слушаю, говорите.

— Привет. Я Катя. Трифонова.

— Отлично.

— Мне номер дала Анна Юльевна, мой доктор…

— А почему она ко мне своих больных направляет?

— Нет, она не в том смысле доктор, что я больная. Насчет квартиры…

— Уже понятнее. Вы от моей мамы?..

— Нет, я маму не знаю, с ней дружит Анна Юльевна.

— Ваш доктор?.. Во-первых, давай на «ты». Во-вторых, я уже запуталась. Согласна платить пополам?

— Это сколько?

— Двадцать пять тысяч. Плюс три с небольшим коммуналка. Потянешь?

На шесть тысяч больше, чем сейчас. Это грозило ужесточением и без того не ласковой экономии. Но читать десятки объявлений и испытывать одно разочарование за другим было невыносимо. Думать о сосуществовании с хозяйкой-пенсионеркой тоже. Клунина права, хватит с нее старух, которым жить охота, но не на что и незачем.

— Согласна, потяну. Где именно квартира? Север Москвы большой.

Собеседница рассмеялась:

— Тайны хранить умеешь? От своей Анны, как там ее по батюшке? До мамы не дойдет? Я, если честно, немного путаю следы. Боюсь, родители меня не поймут, если узнают, где на самом деле сняла. Они у меня такие… Не буржуазные. Или тебе конкретно на севере удобно?

— Могила! — воскликнула Катя. — На север плевать с десятой вышки. И знаешь, я тоже очень постараюсь, чтобы никто не узнал о моем новом местожительстве.

— Наш человек. Тогда я скину адрес. Подъехать сможешь? Поговорим нормально.

— Тебе на работу не надо?

— Суббота сегодня.

— Ой, свершилось, я прочувствовала, что в отпуске! Через пару часов буду. Мне еще собаку выгуливать. Хотя она не моя.

— И это подходит. У меня дома кот и хаска. Скучаю. Но сюда не пускают с детьми и животными. Ладно, до встречи, жду.

Трифонова читала эсэмэску неведомой девушки. И никак не могла перейти от названия улицы к номеру дома. Снова, и опять, и вновь буквы складывались в два слова — Большая Садовая, Большая Садовая, Большая Садовая… Возмутительная сумма теперь казалась мелочью. И что, вся аренда пятьдесят тысяч и жировка? Всей квартиры на Маяковке? Точно? Может, все-таки пятьсот? Невероятно.

«Анна Юльевна, разве в социальных сетях дело?» — укоризненно шептала Катя. Она уже знала ответ, но еще боялась себе поверить. Это было везение собственной легкомысленной персоной. Оно вторые сутки то ли обнимало ее, непонятливую, за плечи, то ли трясло за шкирку. А она все задавала доктору наивные вопросы. Отвыкла от того, что ее словно ведут за руку кратчайшей, удобнейшей, приятнейшей дорогой. Предупреждают о бугорках, не давая споткнуться. Переносят даже через крохотные лужицы. Забыла, как само собой, получается что хочешь. «Любой каприз за ваши деньги». Нет денег? Возьмите! И продолжайте капризничать. А главное, везунчик перестает догадываться, что бывает иначе. Просто мир так устроен. Он замечательный. В нем хорошо.

Катя не улавливала, что в ее интерпретации везение становится добросовестной няней или любящей матерью. А она сама впадает в раннее детство. Да и какое это имело значение. Ничего, кроме твоей ближайшей цели, не имеет значения, когда везет.

4

Трифонова очнулась. Снег кончился и уже таял вместе с магией, которую создал. Только на нехоженой земле Патриков и в развилках крупных ветвей еще держался. Но ему явно недолго осталось. И Козиха, и Тверской бульвар, и Малая Бронная, по которой девушки неспешно возвращались, были пустынны. Изредка замаячат впереди неясные силуэты и растворятся в переулках и дворах, не дав времени сообразить, мужские они или женские. Впрочем, кажется, пол странствующих под фонарями не занимал даже их самих.

Катя с трудом привыкала к здешнему безлюдью. По Садовому еще бродит молодежь, но шагни в сторону — ни души. Возле расположившегося в нежилом доме кафе смолит толпа, а обойдешь ее и не встретишь до конца улицы никого. Через пять минут развернешься обратно, уже и толпы нет. Чудеса. Поначалу Трифонова была уверена, что центр бурлит любым своим квадратным метром круглосуточно. Ее уже не так сильно, как раньше, терзала мания преследования. Но она благоразумно отказывалась вылезать из дома после сумерек.

Александрина же, непутевая дочь своего сумасшедшего города, выходила на прогулку, когда ей хотелось. В одиннадцать вечера так в одиннадцать, в полночь так в полночь, в час так в час. Это потом Катя убедилась, что она очень даже путевая. Многие девчонки возвращались домой совсем поздно — с работы, вечеринок, концертов. И шли себе в одиночестве, даже без подружки. Немыслимая в провинции храбрость. Москвичи вообще не боялись шастать по городу в любое время. А их привычка выскакивать среди ночи в ближайший магазин, не глядя на часы, только потому что засиделись и кола с чипсами кончились, приводила Трифонову в ужас.

Когда соседка впервые пригласила ее гулять ночью, Катя запаниковала и отказалась. Александрина не настаивала, собралась и ушла. Несговорчивая медсестра пробеспокоилась до ее возвращения и решила, что больше одну не отпустит. Пусть Александрина дура, пусть искушает судьбу, но если с ней что-нибудь ужасное приключится, оправданий у Трифоновой не будет. Ведь могла час потратить на человека. Самой полезно было бы размяться. В следующий раз она приказала себе сопутствовать. Дался выход тяжело. Зато сразу все выяснилось про тишь, гладь и благодать столичного центра. После закрытия метро в нем оставались только свои. И своих было очень мало.

Прогулки больше не были обязаловкой. Катя не сходила с ума, если Александрина гуляла сама по себе. И соглашалась пройтись вместе довольно часто. Она перестала бояться ночных улиц. То есть переставала. То есть заставляла себя переставать.

Катя покосилась вправо. Александрина все так же молча шествовала рядом и неудержимо зевала в обтянутый лайковой перчаткой кулак. Снотворное поздней вылазки начинало на нее действовать.

— Давай-ка разговаривать, — милосердно предложила Катя.

— Неужели решилась?

— Деваться некуда. Ты сейчас заснешь посреди улицы, а мне тебя на себе домой нести.

— Что тут нести? Ермолаевский перешли.

— Все равно тяжело.

— Но у меня нет лишнего веса.

— У меня тоже, — вздохнула спутница. — Разве что твой будет. Слушай, ты помнишь, как я переезжала?

— А то, — улыбнулась Александрина. — Явилась утром с вещами, продрыхла два часа. Я начала готовить завтрак, можно сказать шампанское на лед поставила, думала, отметим. Но ты вдруг понесла ахинею про жалость к старикам, детям и дворнягам и умчалась. Я даже оробела.

— Ты? Не смеши, пожалуйста.

— Ну, тогда не оробела. Подумала, что девица не в себе. Вот это точно.

Они вошли в дом и поспешили каждая в свою комнату. Кате хотелось быстрее лечь под теплое одеяло и довспоминать, как она жила после нападения Кирилла, как переехала сюда. Боль и страх, растворенные в ее крови, сконцентрировались наконец в одном месте. Стали уродливым прыщом, который видели все. Его необходимо было выдавить. На юный мазохистский азарт, сопутствующий этому занятию, Трифонова не рассчитывала. Но избавиться от гнойника очень хотела.