Тот, кто срывает цветы

Эли Ро, 2020

Иногда Лео Ветцелю кажется, что он до сих пор находится в той комнате. Иногда ему кажется, что он живет чужую жизнь. Некоторые вещи отпечатываются в памяти навсегда. Лео годами не может избавиться от воспоминаний о том злополучном сочельнике, когда ему было тринадцать. Он не может выбросить из головы шипение радио, длинный коридор, тяжелое биение сердца и хриплые слова опасного преступника, который оказался на свободе по его вине: «ты извини, у меня нет для тебя подарка». Содержит нецензурную брань.

Часть первая

Парад планет

Глава 1

Это случилось в сочельник

1

Сейчас я понимаю, что был одинок всегда — даже в детстве.

Родители были слишком заняты, поэтому я проводил время не в их компании, а в окружении вещей, которые им принадлежали. Я устраивался в их спальне, забирался с ногами на кровать и часами листал мамины книги и журналы, разглядывая автопортреты Ван Гога, античные полотна Фейербаха¹, фотографии Сикстинской капеллы. Если мне надоедало, то я откладывал тома по искусству в сторону и пробирался в отцовский кабинет, где среди тяжелых книг по психопатии и девиантному поведению находил небольшие монографии или газетные вырезки, которые отец хранил в плотных черных папках. Временами попадалось что-то интересное, вроде биографии Ричарда Рамиреза² или короткого интервью Джеффри Дамера³. Последний всегда вызывал у меня странные эмоции. Кроме смеси презрения и отвращения я чувствовал тоску, которую не мог объяснить. Он тревожил меня. Я никогда не считал Дамера жертвой обстоятельств и не пытался оправдывать, но его фото — безнадежный взгляд, опущенные плечи — повергали меня в уныние так сильно, что я поскорее пролистывал статьи о нем. Все рукописи и книги из отцовского кабинета были под строжайшим запретом, но я часами сидел в одиночестве, поэтому считал, что у меня было полное право пренебрегать некоторыми родительскими запретами.

Привычка закрывать глаза на любое неприятное для меня событие, вырывать себя с корнем из реальности выработалась у меня еще тогда. С годами это не исчезло, никуда не делось, а только прочнее укрепилось в моем сознании. Это ведь так просто — порвать старую фотографию, закрыть уши ладонями и зажмуриться, сделать вид, что ты что-то забыл, когда прекрасно помнишь. И пусть тогда, в то крошечное мгновение, моя ложь не была такой уж страшной, не была решающей, впоследствии я чувствовал стыд и вину, что не смог признаться сразу: это все я, это я его выпустил. Воспоминания о том дне — предрождественской толчее, мокром снеге, пятнах от кофе — смазаны. Я не помню почти ничего, кроме чувства абсолютной пустоты и заполняющего ее страха. Мне под кожу ввели смертельную дозу ужаса, который долгие-долгие годы, как морфий, превращал пространство в зыбкость, а окружающих меня людей — в призраков. Призрачные мать и отец, призрачные друзья, призрачные прохожие. Тревожный сон длиною в несколько лет.

Как я уже говорил, по большему счету я был предоставлен самому себе — родители посвящали работе гораздо больше времени, чем мне. Им обоим повезло в плане любимого дела, потому что они занимались тем, что им действительно нравилось. Отец работал психиатром в клинике, а иногда принимал кого-нибудь и у нас дома. Обычно это были люди, угнетенные собственной жизнью, погруженные в депрессию и страдающие мыслями о том, как бы поскорее убить себя. Сейчас я их прекрасно понимаю, но в детстве недоумевал: как можно быть такими чудаками. В работе отца была и другая сторона, которую от меня тщательно скрывали долгое время, но она-то меня и прельщала. Особенные вызовы. Отцу могли позвонить в любое время суток, и он в одночасье срывался с места. Мать провожала его серьезным и чуть растерянным взглядом, но он целовал ее в лоб и мягко говорил, что скоро вернется. «Скоро» всегда было понятием растяжимым. Он мог отсутствовать всего пару часов, а мог вернуться посреди ночи. Ворочаясь в кровати, я слышал его усталые вздохи, тихий шепот, которым его встречала мать, звон посуды — поздний ужин в три часа ночи.

Я сгорал от нетерпения, пытался выведать у матери о таинственных исчезновениях отца. Она только отмахивалась и говорила, что всему свое время. Пару раз я пытался пробраться в его кабинет — маленькую комнату рядом с кухней, но мои попытки всегда проваливались. Великая тайна раскрылась, когда мне было тринадцать. Мы с отцом сидели на кухне и собирали модель пиратского корабля. Стол был завален бежевыми нитками, акриловыми красками, полимерной глиной, баночками с лаком. Тем вечером, когда отец рассказал мне, куда же на самом деле срывается после загадочных звонков, мы собирали пушки, которые состояли из нескольких крошечных деталей. Я спросил его об утреннем звонке, после которого он был вынужден отставить в сторону тарелку с равиоли под сырным соусом, облачиться в платиново-серый тренчкот и уехать на несколько часов. Я не надеялся на ответ, но отец отложил клей в сторону, посмотрел на меня и сказал, что я уже достаточно взрослый, чтобы знать. Он признался, что, помимо своей основной работы, занимается изучением образа мышления преступников с психическими отклонениями, беседует с ними, ведет записи, помогая классифицировать поведение таких людей и разобраться в первопричинах, толкнувших их на преступление.

— Это безопасно, — сказал отец, когда я выронил из рук одну из пушек. — Там крепкие решетки и сильные охранники, поэтому вам с мамой не стоит волноваться.

В окно бил сильный дождь. Мы немного посидели в молчании.

— Почему ты занимаешься этим? — спросил я.

— Потому что это то, что у меня хорошо получается, — ответил отец, прикусив ноготь на большом пальце. — Смотри, мы с тобой склеили все пушки!

После этого разговора я стал прекрасно понимать, что так сильно тревожило маму. Теперь, дожидаясь отца с работы, мы с ней пытались отвлекать друг друга от мрачных мыслей. Мы гуляли по городу, ходили в кино и ели мороженое, но кто-нибудь из нас все равно бросал тревожный взгляд на часы или мобильный телефон. Не звонил ли папа? Нет, не звонил. Вечерами мама рассказывала мне что-нибудь о поэтах девятнадцатого века, читала вслух мифы Древней Греции (больше всего мне нравились истории о царстве мертвых, приключения аргонавтов, «Одиссея») или сказки Оскара Уайльда — я особенно любил про Кентервильское привидение. Она объясняла, в чем разница между архитектурой ренессанса и барокко — будто бы я мог что-то запомнить. Иногда мы просто лениво валялись на диване (я в растянутой пижаме, она — с неаккуратно собранными волосами и размазанной тушью под блестящими глазами) и смотрели по телевизору какой-нибудь легкий фильм, чтобы забыться.

Работа матери была гораздо спокойнее отцовской, но представляла собой не меньше интереса. Мама работала в галерее, постоянно пропадала на выставках и форумах, а потом рассказывала нам с отцом о каком-нибудь новом для себя открытии. «Ах, афинская Агора⁴ такая необыкновенная, да? Чувствуете дух времени?»

Родители познакомились в кинотеатре. Мама изучала культурологию на третьем курсе, а отец проходил практику и подрабатывал барменом в свободное время. Бар располагался за стеной кинотеатра — после сеанса там можно было что-нибудь выпить и обсудить фильм. У мамы тогда случился небольшой нервный срыв перед экзаменом, поэтому она отложила в сторону учебники и отправилась в кино — на самый безвкусный фильм в своей жизни. Он настолько сильно ей не понравился, что она решила выпить вишневого сидра, чтобы немного поднять себе настроение. За стойкой приятный парень — светлые волосы, водолазка под горло, очаровательные синяки от недосыпа под голубыми глазами — пытался доказать ей, что она ничего не понимает в кинематографе. Они спорили долго, а потом пошли гулять по Дахау-платц⁵ до самого рассвета.

Фильм назывался «На игле»⁶. Впервые я посмотрел его в четырнадцать. До сих пор не знаю — это слишком рано или, наоборот, в самый раз, чтобы понять, что героин — это вовсе не весело. Тогда фильм мне не понравился, но я был впечатлен. Некоторые сцены оттуда долго не выходили у меня из головы. Я пересмотрел его снова спустя несколько лет, находясь плечом к плечу с человеком, похожим на одного из персонажей Уэлша. Этот человек хрипло смеялся, а я смотрел в экран, мучаясь от осознания, что моя жизнь превратилась в нечто подобное, в грязный отрывок из фильма Дэнни Бойла. И дело было даже не в наркотиках — я не принимал их — дело было в самой жизни.

Знакомство моих родителей привело к семейному конфликту. Его результат — прерванное общение со всеми мамиными родственниками, кроме ее родного брата, моего дяди. Мама должна была получить образование в Германии, а потом вернуться домой в Россию, но встретила моего отца и поменяла планы. Она рассчитывала на то, что семья сможет понять, но этого не произошло. Мой дедушка — человек старой закалки, принципиальный и консервативный — первое время предпочитал делать вид, что у него вовсе нет дочери, потом немного ослабил норов, но так и не смог смириться. Бабушка не смела ему ни в чем перечить. На фото я видел дедушку и бабушку гораздо чаще, чем вживую. Однажды они были на одном из моих дней рождений, но вечер закончился очередной ссорой. Последнее слово осталось за мамой. Очень громко она объявила, что ей стыдно, что она дочь таких твердолобых людей. Они покинули наш дом тем же вечером. И больше не появлялись в нем никогда.

На последнем курсе университета мама узнала, что беременна. Они с отцом все равно собирались пожениться, поэтому эта новость их не расстроила, а только подстегнула к решительным действиям. Свадьба была очень скромной. Мамины родители не присутствовали — ограничились сухими, очень скомканными поздравлениями по телефону. Зато прилетел ее младший брат, Андрей. Позже он стал моим крестным, а мама время от времени говорила, что мы с ним похожи, словно две капли воды. Со стороны отца родственников было больше, хотя и его родителей не было, но я считаю, что смерть — это достаточно веская причина, чтобы не присутствовать на свадьбе единственного сына.

Несмотря на вечную занятость, родители все же пытались посвящать мне все свободное время, но его было слишком мало, поэтому я рос самостоятельным ребенком. В первом классе ребят после занятий встречали родители, бабушки, дедушки, сестры или братья, но я добирался до дома сам. Пустотой и звенящей тишиной меня встречала наша квартира на Брудервердштрассе. Я проворачивал ключ в замочной скважине, с лязгом распахивал дверь, бросал рюкзак на полку для обуви и замирал, прислушиваясь. Кто-нибудь дома? Никого. Потертый паркет. Пятно от кружки с кофе на диванном столике. Почта, которую никто не разобрал. Пылинки, танцующие при резком свете дня. Стайка бумажных журавликов на кресле — их складывала мама, когда папа читал ей вслух свои статьи. Немой диалог с вещами родителей до самого вечера.

В тот день, перед Рождеством, когда я вернулся домой от своего школьного друга Бастиана, тишина показалась мне еще более оглушительной, чем раньше. Я уже привык к ней, научился ее терпеть и игнорировать, но тогда безмолвие окружило меня, сжало со всех сторон. Возможно, это было предзнаменование, а может, я был вымотан уже тогда. Я нервничал и плохо спал, потому что все время переживал из-за мамы. Она вторую неделю лежала в больнице — из-за сахарного диабета у нее началось осложнение. Необходимо было провести очищение крови и гормонотерапию, поэтому одним только домашним лечением было не обойтись. Мы с отцом были на взводе. Я видел, что ему хочется оставить работу, отменить каждого пациента, записанного на прием и броситься к маме, но он не мог этого сделать, потому что знал об ответственности больше моего и не уставал твердить, что зарабатывает деньги на лечение. Я же взял за привычку сбегать с последних уроков, чтобы провести время с мамой, но в тот день меня к ней не пустили, и я пошел к Бастиану, который уже неделю болел ангиной и торчал дома. Пару часов мы поиграли в приставку, потом разогрели остатки пиццы, которые обнаружили в холодильнике, и полчаса прикидывали: умрем мы или просто отравимся. Обычно в компании Бастиана мне становилось лучше, но тогда я все равно был какой-то нервный и решил, что лучше пойти домой, включить музыку на полную громкость и немного поваляться в ванне. Насчет музыки я передумал почти сразу. Стоило пересечь порог квартиры, и я решил — нарушать тишину нельзя. Вместо горячей ванны я умыл лицо холодной водой и отправился в гостиную. Я уже жалел о том, что так быстро сбежал от Бастиана, но повернуть обратно не мог. Его тетя уже должна была вернуться с работы — гостей она не любила и всегда держала Бастиана в ежовых рукавицах.

С книжной полки я наугад вытащил первую попавшуюся книгу — оказалось, что это роман одного русского писателя, который мама привезла с собой в Регенсбург много лет назад. Тогда по-русски я знал всего пару общих фраз и с десяток ругательств, поэтому засомневался, что моих знаний хватит, чтобы одолеть труды некого Пастернака. За язык я взялся только на втором курсе университета. Мне казалось, что таким образом я смогу дотянуться до матери, понять ее лучше, увидеть мир ее глазами. Этого было недостаточно.

Если хорошенько оглядеться у нас дома, то можно было заметить, что одним романом мама не ограничилась. Тут и там проскальзывало что-нибудь отчаянно русское. Сборник стихов Есенина в потрепанной мягкой обложке. Эссеистская проза Цветаевой. «Живое о живом». «Поэт и время». Выцветший портрет Маяковского где-то между корешков книг. С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых⁷.

Я посмотрел на часы. Почти шесть вечера. Отец обещал, что мы поужинаем вместе. Последнюю неделю мы с ним виделись только по утрам. Вечера я коротал в одиночестве. Он возвращался домой, когда я уже спал либо лежал в полудреме, пытаясь представить, что мама в порядке, что совсем скоро ее выпишут из больницы. Я бы мог встречать его, бежать в коридор с радостными воплями — я так делал, когда был помладше, но мне было почти четырнадцать, и я испытывал все прелести переходного возраста — злился, сгорал от раздражения и обиды, что меня снова бросили. Но в этот день, в этот чертов сочельник, когда дороги замело снегом, а я казался себе единственным человеком на всей планете, он обещал. Кутаясь в мягкий шотландский плед, я выбрался на балкон, чтобы встретить отца ободряющим взмахом руки, но его не было видно. В глаза бросались цветные фонарики, опоясывающие город, сверкающие снежинки, дети, швыряющие друг в друга комья снега, радостное возбуждение, какое бывает перед праздниками. Я ждал.

Утром мы поссорились. Сначала я ликовал, но, чем чаще прокручивал в голове ссору, тем больше жалел о ней. Мое негодование, дрожащие руки, вечная нехватка внимания, желание потрясти отца за плечи и крикнуть ему в лицо, что это я стою перед ним — его сын. Все это обрушилось на отца, когда он собирался на работу. Сначала такое поведение казалось правильным, но позже я понял, на что это походило. На бунт эгоистичного ребенка. Я весь день думал о то, что он сказал мне перед уходом. «Не знал, что ты так глубоко несчастен». Отец редко говорил со мной таким язвительным тоном, поэтому я всегда чувствовал себя неловко, когда он прибегал к этому. Я все гадал: извиниться мне или сделать вид, что ничего не случилось. Мне было совестливо, но своего я добился. Отец дал слово, что проведет этот вечер без работы.

Я дернулся, когда в дверь позвонили. Резкий, слишком громкий дзинь-дон! Надо же — так задумался, что не заметил, как отец зашел в дом. Его пальто было тяжелым от мокрого снега, который весь вечер летел с неба крупными белыми бабочками. Я аккуратно повесил его на стул рядом с батареей, чтобы оно высохло.

— Только что разговаривал с мамой, — сказал отец, ослабляя галстук на шее. — Она велела нам быть с елкой осторожнее.

Отец грустно улыбнулся, и я тоже ответил ему неуверенной улыбкой. В том году мы с ним не совсем удачно справились с этой задачей, потому что я случайно уронил елку, когда навалился на нее всем телом, чтобы закрепить ангела на темно-зеленой верхушке.

Отец уже снимал ботинки, когда у него зазвонил телефон. Во время разговора он не смотрел на меня, а все хмурил светлые брови и напряженно вслушивался в слова человека на том конце провода.

— Лео, — виновато сказал он, когда разговор был окончен, — не сердись, но мне нужно съездить по делам. Видишь ли, — отец поправил галстук, — я забыл передать кое-какие документы, а это очень важно, — он взглянул на часы. — Это займет не больше часа. Не мог бы ты принести мне мое пальто?

Я ничего ему не ответил, но заметно помрачнел.

— Эй, — отец потрепал меня по волосам, — я обещал.

— Тогда я поеду с тобой, — решительно сказал я, — не хочу больше сидеть один.

Отец хмыкнул, немного подумал и согласился.

— А на обратном пути купим штоллен⁸, хорошо? — примирительно спросил он.

Я подал ему пальто.

— Ладно, но только с марципаном.

Он рассмеялся.

— Возьмем два.

2

Всю дорогу компанию нам составляли «The Beatles», которые беспрерывно играли по радио. «Words are flowing out like endless rain into a paper cup»⁹. В машине я замерз, поэтому отец включил печку и купил мне стаканчик эспрессо по дороге. Скоро я согрелся, расстегнул куртку, а на очередном повороте пролил на себя остатки кофе. Нежно-сливочное пятно на белой футболке. По форме оно напоминало киношный искусственно-кровавый развод. В черно-белом фильме никто бы и не заметил разницы. Во время поездки меня терзали какие-то глупые мысли. Я меланхолично разглядывал улицы, совсем не чувствуя духа приближающегося Рождества. Витрины магазинов — многие уже были закрыты — сияли красками. На подоконниках жилых домов громоздились светильники в виде елочек и домиков, большие свечи, вазы с коричным печеньем в форме звездочек. Двери были украшены венками с желтыми и красными лентами.

Когда очередная песня закончилась, отец спросил о моих делах в школе, и я ответил, что все в порядке. Он взглянул на меня косо, но в своей обычной манере не стал расспрашивать. Отец всегда давал возможность говорить мне самому. Он только подталкивал меня к какому-нибудь разговору, а дальше отступал, рассчитывая на то, что я сам решу: делиться с ним или нет. У моих сверстников портились отношения с родителями из-за чрезмерного давления, но мой отец знал, что ступает по тонкому льду переходного возраста, поэтому действовал аккуратно. Я был ему за это благодарен.

Окна машины запотели, и я водил по ним пальцем, вырисовывая восьмерки. Мы не ехали, мы двигались по не существующему океану, сквозь толщу воды, потому что город был скован пробками. Я думал о маме и точно знал, что отец тоже, но мы не решались о ней заговорить. Внезапно я ощутил, что очень сильно по ней соскучился. По грустной улыбке, по сосредоточенному выражению ее лица, когда она бегло просматривала отзыв какого-нибудь критика или выбирала очередное кашпо для новой петунии. По ее удивительному акценту, от которого, по словам отца, она так и не смогла избавиться.

— Ты тут посидишь или пойдешь со мной? — спросил отец, когда мы мягко припарковались около понурого здания местной тюрьмы.

Впоследствии я много раз возвращался к этому вопросу. Если бы я только мог отмотать время назад и остаться в машине, чтобы листать скучный дорожный указатель под шипение радио, но сложно представить мальчишку, который отказался бы от такого приключения.

— А мне можно с тобой?

Отец подмигнул, и я выбрался из машины вслед за ним. Мы быстро шли к серому зданию с красной крышей, и я не мог поверить, что отец позволил мне пойти вместе с ним. От волнения я почувствовал легкое головокружение. На контрольно-пропускном пункте мужчина с острыми, как у акулы зубами, поприветствовал моего отца двумя бодрыми кивками.

— Тебе чего дома не сидится, Ульрих? Сегодня же сочельник.

Отец улыбнулся.

— Забыл передать документы.

— Понял, — покивал мужчина, а потом вдруг уставился на меня, — сын?

— Да. Можно пройдет со мной?

— Хочешь посмотреть, чем отец твой занимается? — мужчина свесился со стойки, лениво поболтал рукой в воздухе.

Волосы у него были рыжими и напоминали пух.

Я кивнул.

— Не знаю, Ульрих. Только под твою ответственность.

— Конечно.

— Впрочем, Франке уже уехал домой, поэтому не думаю, что будут какие-то проблемы.

— Спасибо. Мы быстро, не переживай.

Мужчина с акульими зубами громко цокнул языком, протянул отцу документы, чтобы он оставил свою подпись в одной из колонок. Потом отец положил свой телефон на стойку и велел мне сделать то же самое.

— Идем, — он легко толкнул меня в спину, чтобы я не задерживался на месте.

Внутри — сплетение темных коридоров и тяжелых дверей — оказалось на удивление пусто. Я-то воображал себе множество охранников с дубинками и заключенных с дикими глазами. По пути отец объяснил, что в этом корпусе преступников не держат, но я все равно рассчитывал на большее. Почему же в тот день именно этот корпус пустовал? Виной всему сочельник или мрачное провидение — не знаю. Только все, каждая мелочь и каждая случайность сложились в единый пазл. Парад планет — они все оказались по одну сторону от солнца.

Мы шли рядом. В одной руке отец нес файл с документами, а другой придерживал меня за плечо. Я смотрел по сторонам и почему-то нервничал. Отовсюду шел какой-то странный запах — так пахло в школьном подвале. За широкой стойкой я заприметил грузного чернокожего мужчину — охранника — со скучающим видом он делал какие-то пометки в маленьком блокноте. Они с отцом обменялись быстрыми кивками.

— Это здесь ты работаешь? — тихо спросил я, разглядывая выцветшие памятки на стенах.

— Чаще всего здесь, — ответил отец. — Дальше тебе нельзя, — сказал он, когда мы подошли к одной из дверей, — подожди меня здесь. Я скоро.

Он дал мне немного денег, чтобы я купил себе газировку в автомате, и скрылся за дверью. Я проводил его взглядом и направился к большому серому ящику — автомату с напитками. Очень странно было думать, что за стенами находятся люди, совершившие самые разные преступления. У меня мурашки бегали от предвкушения, когда я думал о том, как изменится лицо Бастиана, когда он узнает, где я был. Пусть я и не видел настоящих преступников, но сама атмосфера — камеры, какой-то шум в самом конце коридора, запах пустоты и отчаяния — повергала меня в странный ребяческий восторг.

— Эта дрянь уже сто лет так не работает, — пропыхтел охранник, когда я терпеливо дожидался, пока автомат выплюнет разноцветную баночку мне в руки.

Мужчина вдруг отложил свой блокнот, поднялся на ноги и деловито засеменил ко мне. Он несколько раз ударил по боку автомата здоровенной ручищей, шмыгнул носом и заглянул мне в лицо.

— Это ты с отцом пришел что ли?

Я кивнул.

— Ага, — он тоже кивнул, — хороший человек. Мне он нравится.

— Часто тут бывает, да? — спросил я, покосившись на дверь, за которой скрылся отец.

Охранник немного нахмурился.

— Частенько. У него, знаешь, талант к тому, чтобы всяких подонков на чистую воду выводить. Сидят у нас, бывает, лет по пять, наказание отбывают, а о мотивах ничего и неизвестно. А у твоего папы здорово получается к ним в голову залезать, — он еще раз ударил по автомату. — По его стопам пойдешь?

— Не знаю, — я пожал плечами, — может быть.

— Только сдается мне, что он тебя не пустит, — охранник вытянул из автомата банку газировки и протянул мне, — тяжело это.

Я не нашелся, что ответить, поэтому просто поблагодарил за помощь. Охранник дружелюбно улыбнулся мне и зашаркал в сторону, но вдруг как-то странно дернулся и замер. Дыхание его сделалось прерывистым.

— С вами все в порядке? — забеспокоился я.

— Да… — пропыхтел мужчина, — сейчас… сейчас…

Он замахал мне рукой, согнулся и уперся ладонями в колени. Я уже видел такое. У моей одноклассницы была астма, и она точно также сгибалась пополам во время очередного приступа.

— Там… — охранник сделал глубокий вдох, судорожно хлопая себя по карманам, — ингалятор… в ящике стола.

Я бросился к стойке, распахнул один ящик, потом второй — в них не было ничего, кроме наборов ручек, пустых коробок из-под быстрых завтраков и каких-то бумаг. Я осмотрел сам стол. Цветные скрепки, бутылка воды, свежая газета, оригами в виде неаккуратной розочки и рядом — бумажная открытка с пожеланиями, написанная детской рукой.

— Здесь ничего нет! — крикнул я.

Из груди охранника стали вырываться неконтролируемые хрипы. Я быстро огляделся и попробовал позвать на помощь, но никто не отозвался. Только мое эхо. Дрожащее. Напуганное. Охранник указал в сторону коридора, забряцал ключами. На его лбу выступила испарина, когда он попытался объяснить, где лежит его запасной ингалятор.

— Дверь слева или справа? — быстро уточнил я, чувствуя, как моя растерянность перерастает в панику.

Мужчина шумно задышал, и белки его глаз сделались красными. Я схватил ключи из его слабеющей руки и понесся по коридору. Я все надеялся, что встречу кого-нибудь по пути, но коридор был пуст — проклятые праздники! Связка ключей обжигала ладонь, когда я быстрым шагом шел вперед, высматривая нужную мне дверь. Если заключенные находились в другом корпусе, то в этом располагались только пустующие кабинеты сотрудников, какие-то набитые коробками архивы с дверьми нараспашку. Я никак не мог найти тот самый кабинет, который скомкано описал мне охранник, и до того разволновался, что почувствовал подступающую к горлу тошноту. Вернуться назад и подождать отца, чтобы он со всем разобрался? На это не было времени, поэтому я продолжал шнырять по темному корпусу, где, как специально, не горела часть лампочек. Отчаяние скреблось под ребрами. Я начал снова думать о том, чтобы вернуться назад, найти того мужчину с акульей улыбкой, но не был уверен, где именно он находится.

Железная черная дверь, о которой говорил охранник, притаилась точно за поворотом. Я потерял из виду нужный ключ, пока бежал, поэтому пришлось повозиться, чтобы отыскать его. Я перепробовал штук десять прежде, чем мне попался тот самый. Осталось только найти ингалятор и вернуться обратно. Я распахнул дверь и ощутил облегчение, но всего на пару секунд. Наверно, люди так чувствуют себя за секунду до. За секунду до взрыва, за секунду до аварии, за секунду до падения с большой высоты. Все мои нервы обнажились. Мне показалось, что меня толкнули в клетку с диким зверем — я не видел его, но чувствовал его холодный взгляд. Я сразу же понял, что ошибся дверью. Это был не служебный кабинет, а достаточно узкая комната, где, судя по обстановке, проходили допросы заключенных. На потолке болтался допотопный светильник, по центру стоял железный стол, рядом с ним — два стула. На одном из них кто-то сидел.

Призрак, тень, нечеловек.

Мы встретились взглядами. Я замер. Меня обдало ледяной волной ужаса.

Его выдавала тюремная форма — это был заключенный. Мне отчетливо запомнились его глаза. Они были светло-голубые, но не теплые, как у моего отца, а колючие, подчиняющие. Глаза хищника. Я вспотел. Сердце колотилось в горле. В голове ни единой мысли. Ни одной. Какое-то время заключенный тоже не двигался и казался сбитым с толку. Теперь я понимаю, что он не ожидал увидеть перед собой ребенка. Он вглядывался мне за спину, ожидая, что за мной войдет кто-нибудь еще, но коридор был пуст.

— Ты здесь один? — спросил человек в форме.

Я попятился назад. Ноги отказывались подчиняться.

Человек улыбнулся мне и медленно поднялся со стула. В горле пересохло, а руки и ноги похолодели. Я сунулся в карман за ключами, замешкал, потерял ценные секунды. Я бы мог успеть захлопнуть дверь, провернуть ключ два раза и убраться прочь, но тело меня не слушалось. Я был во сне. В самом ужасном своем кошмаре. До этого дня я не испытывал такого чистого ужаса, такого сильного страха перед смертью. Я ослаб за считанные секунды и окончательно потерял контроль над собой.

У меня почти не осталось воспоминаний о тех минутах — все началось быстро и быстро закончилось. Я все-таки попытался убежать и позвать на помощь, но мой крик прервал удар чем-то тяжелым по голове. Мне показалось, что внутри грохнул снаряд, что-то лопнуло, разорвалось на части. От боли меня затошнило, я рухнул на четвереньки. Перед глазами только вспышки, грязно-серый пол и его ботинки. Я думал, что он убьет меня. Эта мысль заслонила собой все прочие. Я не мог пошевелиться, не мог сделать ничего. Потом я клял себя за бессилие. Тысячу раз упрекал в такой покорности, но что я мог сделать?

Не открывать эту дверь — для начала.

Голова горела и кружилась. Тогда мне казалось, что мне проломили череп — такой сильной была боль. Очень медленно, как в замедленной съемке, я поднял голову. С трудом сфокусировал взгляд. Узник снова улыбнулся мне острой улыбкой, опустился на корточки и заглянул мне в лицо. Так охотник смотрит на жертву перед последним выстрелом.

— Золотые рыбки быстро умирают, — прошептал он. — Такие хрупкие.

Я не понял ни слова — бред какой-то, но принял одно решение, которое тогда показалось мне важным — не отворачиваться. Почему-то я подумал, что смотреть заключенному в глаза необходимо. Будто так он меня не тронет. Он говорил что-то еще, но я видел лишь движение его сухих губ. Больше ничего. Мир вокруг вращался, а я все думал, что узник похож на дьявола — черные волосы, черная щетина, бешеные глаза, а в них прыгают искры безумия и жажды.

Я вздрогнул и онемел еще больше, когда его рука легко коснулась моих волос. Молчание. Изнуряющие секунды ожидания.

— Все вокруг умирают, а потом спят в могиле из маков, — прошелестел заключенный, — но ты извини, у меня нет для тебя подарка.

Вокруг меня все плыло. Мне не удалось удержаться в сознании. Ускользая во тьму, я лихорадочно думал об отце и все боялся, что он пойдет меня искать и непременно столкнется в коридоре с человеком, который попытался меня убить.

Глава 2

Тревога

1

Фрэнсис попал под машину, когда мне было семь. Я до сих пор помню его громкий визг — он заполнил все пространство, перекрыл голоса моей матери и ее подруги. Ему переломало кости. Он едва дышал, когда я упал на колени рядом с ним. Светло-медовая мордочка в крови. Его тихий, но очень жалобный скулеж. Я прижал Фрэнсиса к себе и все звал по имени. Малыш, я с тобой. Запах мокрой шерсти и крови. Я вцепился в поводок с такой силой, словно таким образом мог удержать Фрэнсиса от смерти, но очень скоро пес перестал дергаться и замер у меня на руках. Это была моя вина. Обычно поводок находился у мамы, но тогда мы возвращались из магазина, и ее руки были заняты пакетами. Она что-то обсуждала со своей подругой Греттой, а я полностью утопал в своих мыслях. Мой шарф почти волочился по земле, и я все думал, что надо бы завязать его потуже. Тем утром я пребывал в мрачном расположении духа, потому что пропустил мультфильм, который так хотел посмотреть.

Мы стояли у светофора, дожидаясь, когда загорится зеленый. Фрэнсис заливисто, но дружелюбно лаял на других собак и путался у меня под ногами. Пару раз я резко дергал за поводок, чтобы пес вел себя спокойнее. Тогда Фрэнсис утыкался мне в ладонь мокрым носом, влажно дышал на пальцы, а через мгновение вновь заходился лаем.

Я отвлекся. По противоположной стороне улицы ехал велосипедист. Осень выдалась особенно холодной, а парнишка был одет явно не по погоде. Его голые предплечья покраснели от холода. Фрэнсис тоже его заметил и рванул вперед. Поводок выскользнул у меня из рук так легко и плавно, словно я его и не держал. Дальше все смешалось. Помню, как я — Фрэнсис! Фрэнсис, стой! — бросился прямо на проезжую часть.

Мама вскрикнула. Я обернулся. Это спасло меня от участи Фрэнсиса. Белое лицо матери. Пакеты выпали из ее рук, рухнули на асфальт. Бутылка вина разбилась, окрасив палую листву красным. Крупные спелые мандарины выпали из связки и покатились вперед по асфальту. Мамины руки тянули меня назад, старались удержать; она что-то сбивчиво говорила, ее голос дрожал, но я ничего не слышал. Вырвался — побежал к Фрэнсису, коснулся рыжей шерсти дрожащими руками. Я плакал и не мог сказать ни слова. Машины ревели сиренами, водитель громогласно кричал на мою мать. Зажмурившись, я уткнулся лицом в шею своей мертвой собаки.

Что это было — воспоминание, сон или бред — не знаю, но все же Фрэнсис привиделся мне той ночью. Его хитрая лисья мордочка, умные глаза, синий мячик в зубах, привычка спать у моих ног и робко заглядывать в комнату, когда к нам заходили гости. Карело-финская лайка — острые уши, быстрый-быстрый взмах хвоста. Он был любимцем мамы. Стоило ей подняться с дивана, он тут же вскакивал с места и наблюдал за ней, чтобы пойти следом. Фрэнсис всегда спал у маминых ног и не находил себе места, если ее не было дома.

И пускай мама говорила, что я не виноват в его смерти; что ей следовало держать поводок при себе или вовсе оставить Фрэнсиса дома — я так не считал. Долгие-долгие месяцы я истязал себя мыслями о том, что он погиб из-за меня. Я так и не смог выбросить поводок. Он до сих пор лежит в моей тумбочке. Под книгами и старыми школьными тетрадями. Не на виду, случайно на глаза не попадется, но все же…

Все это было в том бесконечно длинном душном полусне. Я метался по кровати и пытался нащупать красный поводок. Вместо него моя рука наткнулась на что-то холодное и жесткое. Я распахнул глаза и рывком приподнялся на локтях. Этого делать не следовало. Все вокруг закружилось, затряслось и засияло. Голову сдавило тисками, я сжал зубы и снова рухнул затылком на влажную наволочку. Несколько минут я лежал и не двигался. В ушах шумело, я вспотел и едва дышал. Стоило оглядеться и нащупать взглядом светлые стены, капельницу и лекарства — я понял, что нахожусь в больнице. Вместе с этим на меня навалились редкие воспоминания о случившемся. Они были нечеткими и туманными. Я помнил ссору с отцом, помнил пятна кофе на футболке и песню «The Beatles». Она шелестела у меня в голове, как утренний дождь.

Я почувствовал сильную сухость во рту, рассмотрел графин на тумбочке, но дотянуться до него не мог. Я был обреченным на вечные мучения Танталом, и под моими ногами трескалась черная сухая земля. Палату освещал только светильник, поэтому вокруг царил полумрак. На стуле я заметил свой школьный рюкзак. Он был расстегнут, и из его пасти высовывался рукав моего теплого бежево-красного свитера. На тумбочке лежал отцовский телефон, воткнутый в розетку.

Я попытался вспомнить, что же со мной все-таки произошло. Наверно, было душно, я упал в обморок и ударился головой. Такое со мной случалось раньше. Пару раз я терял сознание августовскими жаркими днями в автобусах, переполненных липкими от пота людскими телами. Разглядывая больничный потолок, я все напрягал и напрягал память, но не мог вспомнить ничего, кроме плотной темноты и резкого шума в ушах.

Дверь открылась, и в палату вошли двое: отец и высокая женщина в белом халате. Они негромко разговаривали, но замолчали, когда поняли, что я пришел в себя.

Почему-то я почувствовал облегчение, когда столкнулся взглядом с отцом. Только тогда, когда он оказался рядом, я понял, что по какой-то причине подсознательно боялся, что с ним что-то случилось.

Отец придвинул свободный стул к кровати, сел на него и с каким-то трепетом накрыл мою руку своей ладонью.

— Как ты? — обеспокоено спросил он.

Лицо его было побелевшим, испуганным. Отец часто моргал и хмурил брови. Он выглядел измотанным, плотно сжимал губы, бросая взгляды на женщину, что пришла с ним.

Я вяло пожал плечами.

— Не очень. Пить хочу.

Отец дернулся в сторону графина, но женщина в белом халате коротко качнула головой. Улыбнувшись, сама налила мне полный стакан воды.

— Меня зовут Эльза, — мягко сказала она, — я твой врач.

На вид — ровесница моей мамы. Смуглая кожа, темные волосы, собранные в длинную крепкую косу. В уголках ее глаз просматривались те самые морщинки-лучики, характеризующие улыбчивых людей.

— Скажи мне, Лео, что именно ты сейчас чувствуешь? — спросила Эльза, раскладывая на тумбочке спиртовые салфетки, прозрачные флаконы и пластыри.

Я наблюдал за ее действиями без особого интереса.

— Голова кружится, — тихо ответил я, — и болит немного.

Я соврал. Голова болела так, что меня подташнивало, но я не хотел говорить этого при отце. Он и так был взволнован.

Эльза вздохнула.

— Она еще долго будет болеть. У тебя сотрясение мозга. Это довольно серьезная травма, но ты будешь в порядке, — она улыбнулась мне, набирая в шприц какое-то лекарство. — Я поставлю тебя на ноги.

Эльза ушла сразу после того, как сделала мне укол в вену. Мы с отцом остались вдвоем. Я хотел спросить, что же случилось, но он заговорил первым:

— Ты не приходил в себя почти три часа.

Я никогда не слышал, чтобы у него был такой голос — надломленный, бессильный. Мне стало не по себе.

— Мама знает? — быстро спросил я, держа в голове, что ей нельзя волноваться.

Отец шумно втянул воздух.

— Нет, — выдохнул он, — конечно, нет, Лео.

Последнее время мы отгораживали ее от любых плохих новостей. Для мамы у меня всегда были хорошие оценки, идеальное поведение и непоколебимое здоровье. Сомневаюсь, что она так легко поддавалась нашим уловкам, но мы все равно старались держать ее в светлом неведении.

— А что вообще случилось?

Мой вопрос прозвучал по-детски нерешительно. Я чувствовал, что отец обходит эту тему стороной.

— Давай так, — он устало потер глаза. — Что ты помнишь?

Я помолчал, напрягая память.

— Мы ехали в машине, потому что ты забыл что-то сделать по работе, — медленно сказал я, — и ты обещал купить штоллен.

Отец ждал чего-то еще, но я пожал плечами. Больше мне нечего было сказать.

— Что ж, Эльза говорила, что первое время у тебя будут проблемы с памятью.

Мне показалось, что он сказал это с облегчением.

— Расскажи, что произошло, — попросил я. — Мне стало плохо в магазине, да? Там было много людей?

— Не совсем, — уклончиво ответил отец. — Ты должен сам все вспомнить.

— Разве это обязательно? — я слабо улыбнулся. — Брось ты.

— Обязательно.

Это показалось мне странным. Отец был напряжен — я видел это по выражению его лица, слышал в его голосе.

— Пап, что случилось? — взволновано спросил я, когда молчание затянулось, но он снова ушел от ответа.

— Уже почти одиннадцать, — отец взглянул на круглый циферблат часов над дверью. — Сейчас поешь, а потом попытайся заснуть, хорошо? Тебе нужно отдохнуть.

При мысли о еде меня опять затошнило.

— Я не голоден, — пробубнил я.

Мне ничего не хотелось. Только бы поскорее отступила боль.

— Ладно, тогда просто засыпай, а я посижу с тобой.

Отец поправил мне одеяло.

— Где мой телефон? — спросил я, когда сообразил, что меня переодели в больничную пижаму, когда я лежал без сознания.

— Пока что побудет у меня

— Но…

— Тебе нельзя напрягаться.

Сейчас я понимаю, что за этим простым «тебе нельзя напрягаться» стояло кое-что еще. Отец хотел продержать меня в неведении еще немного. Уж он-то наверняка знал, что я почувствую, когда на меня обвалится шквал последних новостей.

— Можно хотя бы Бастиану позвонить?

— Нет, уже поздно.

— Господи, пап, — раздраженно протянул я, — он еще не спит.

— Лео, — отец строго взглянул на меня, — не сейчас.

Спорить дальше у меня не было сил, поэтому я сдался. Сбитый с толку отцовскими утайками, с тяжелой головой, измученный, я довольно скоро провалился в сон — навстречу душным видениям и неясным образам.

Это была моя последняя спокойная ночь.

2

Я проснулся в пять утра. Меня пригвоздило к кровати. Голова раскалывалась на части, от боли я не мог открыть глаз, но это не имело значения, потому что я вспомнил. Я упал в обморок вовсе не в магазине, не в душной толпе, не в предпраздничной уличной суматохе.

Золотые рыбки быстро умирают.

Боже, боже, боже. Во сне я вернулся в тот самый момент, когда не мог дышать, в ту минуту, когда чужая рука коснулась моих волос. В точку невозврата. Я остолбенел, пытаясь разграничить сон и реальность. Минута, еще одна — я почувствовал, как от страха леденеют ноги. Тревога усилилась, когда я окончательно осознал, что произошло. Я не помнил деталей, но знал, что я сделал, какую чудовищную ошибку совершил, отперев не ту дверь. Меня затрясло, как в лихорадке. Я завертел головой и тихо застонал от новой вспышки боли.

В палате было пусто, но дверь была приоткрыта, и из коридора ко мне пробивалась полоска теплого света. Я обхватил себя руками и тяжело задышал, стараясь успокоиться. В висках стучало, озноб не прошел, мне казалось, что дрожат даже больничные стены.

Отец обещал, что никуда не уйдет, но вместо него я увидел привычное пустое место. Я стиснул одеяло в руках и крепко зажмурился. Вот так, съежившись, подтянув к себе холодные ноги, я просидел почти полчаса. Я все думал и думал, как такое могло произойти. Насмешливо роковое стечение обстоятельств. Пару раз я дергался за телефоном, чтобы просмотреть последние новости, но в ту же секунду вспоминал, что его забрал отец.

Досада и тихая злость придали мне сил. По крайней мере, мне так показалось. Я опустил ноги на пол и уже приготовился вставать, когда в палату проскользнула тень.

— Тебе нельзя подниматься!

Испуганно. Гулко. Взволнованно.

Это был отец. Он закрыл за собой дверь и уложил меня в кровать, мягко надавив на плечи.

— Боже, Лео, ты весь дрожишь.

Он прижал холодную ладонь к моему лбу.

— Тебе плохо?

Я быстро замотал головой в разные стороны. Пространство вновь пошатнулось.

— Его поймали? — с трудом выдавил я. — Поймали?

Отец поджал губы. Я в который раз почувствовал приступ удушья и сильной мигрени.

— Скажи мне, — мой голос дрожал. — Пап?

Он не изменился в лице, но я почувствовал, как дрогнула его рука.

— Еще нет.

У меня по шее пробежали мурашки. Из-за кома в горле было тяжело дышать.

— Тише, Лео, тише.

Отец придвинулся ко мне. Я ощутил его тепло, слабый домашний запах, исходящий от его свитера. Он обнял меня, но по какой-то причине я не почувствовал себя защищенным.

— Как ты оказался в том коридоре? — негромко спросил отец, поглаживая меня по спине.

Я вздрогнул: он знает, что это я его выпустил?

— Там был человек, — медленно сказал я, взвешивая каждое слово, чтобы не проболтаться, — ему нужна была помощь.

— Что за человек?

— Тот охранник, — я прикрыл глаза. — У него начался приступ или что-то вроде того. У моей одноклассницы Эльке бывают похожие. Иногда ее отпускают с уроков, если сильно плохо.

Отец ничего не говорил. От этого мне почему-то стало не по себе.

— Охранник попросил принести ему ингалятор.

— И в коридоре ты встретил Ванденберга? — должно быть, отец увидел, как я смешался, потому что добавил, — Вальтер Ванденберг. Так зовут того преступника. Он ударил тебя по голове огнетушителем, а потом сбежал.

Огнетушитель. Так вот что это было. Я коснулся головы пальцами, нащупал шишку и поморщился. Потом посмотрел на отца. Я не мог сказать ему правду. Мне было слишком страшно сознаваться в том, что Ванденберг сбежал по моей вине.

— Да, — я плотнее закутался в одеяло, — я встретил его в коридоре.

— Он сказал тебе что-нибудь?

Я немного помолчал.

— Сказал, что у него нет для меня подарка.

На миг отец прикрыл глаза, покачал головой, потом погладил меня по волосам.

— Я так испугался за тебя. Не нужно было нам никуда ехать. Прости меня, — зашептал он, — прости, что подверг тебя такой опасности.

Я потерся щекой о его плечо. Нестерпимо хотелось расплакаться, но я не позволял себе этого.

— Тебе придется некоторое время провести в больнице. Я привез тебе кое-какие вещи, но говори, если понадобится что-то еще, хорошо?

— Я останусь здесь на праздники?

— Не знаю. Давай не будем загадывать?

— Я хочу домой.

— Знаю, но придется потерпеть. Ты не будешь здесь один. Я буду с тобой.

— Тогда привези мне завтра Оливера Твиста.

— Обязательно.

«Приключения Оливера Твиста» были прочитаны мной уже дважды, но отчего-то в тот момент именно эта книга пришла мне в голову. Может, все дело было в том, что я всегда читал ее во время рождественских праздников.

— Утром здесь будут полицейские и журналисты, — сказал отец после короткого молчания. — Тебе придется ответить на некоторые вопросы. Я был против, но это необходимая процедура, потому что ты ценный свидетель.

Мне вновь стало дурно.

— А охранники? Они в порядке?

Я вдруг осознал, что так и не помог тому мужчине. Он мог не справиться с приступом в одиночку. Я вспомнил разноцветную открытку на его столе и зашмыгал носом.

На лице отца отразилось волнение. Он только покачал головой.

— Этого я не знаю, Лео.

В ту же секунду я понял, что он соврал мне.

3

Утром, как и сказал отец, нагрянули полицейские. Потянулась череда выматывающих вопросов. А что это я делал в том коридоре? Бежал за ингалятором. Почему вообще поехал с отцом? Потому что чувствовал себя одиноко. Делал ли я что-нибудь, что могло помочь Ванденбергу выбраться? Нет, не делал.

Люди в форме сверлили меня взглядами, тщательно записывали все мои слова до тех самых пор, пока мне не стало плохо.

— Давай-ка еще раз, — сказал один из них, — ты натолкнулся на него в коридоре, а потом…

— Что, простите?

— Что случилось, когда ты встретился с Ванденбергом?

Снова этот вопрос.

— Я же уже говорил, — забормотал я, — он ударил меня, и я потерял сознание.

Полицейский — мутные серые глаза, пальцы в никотиновых пятнах — склонил голову и сделал еще пару пометок.

— Хорошо, Лео, отличная работа, — он вдруг улыбнулся мне. — Поболтаем еще.

После допроса я лежал в кровати и рассыпался, падал сквозь трещины в другую реальность — сухую и беспощадную. Я все боялся, что сказал что-нибудь не то, боялся, что на самом деле в том коридоре была камера, которая в скором времени откроет окружающим глаза на мою ложь. Сказать правду сразу мне мешал страх. Я боялся наказания, боялся, что у отца будут проблемы из-за меня.

Очень быстро я понял, что отец винит себя. Тем вечером его коллега — психиатр-криминалист — проводил беседу с Ванденбергом. У него был свой метод — он предпочитал вести диалог с заключенными, когда те чувствуют себя свободно, потому что это располагало к более доверительным отношениям и откровенной беседе. Поэтому Ванденберг и был без наручников, когда коллеге пришлось временно отлучиться из комнаты допроса, чтобы забрать документы у моего отца.

— Не то время я выбрал, — сокрушенно говорил отец, — надо было сразу оставить там эти чертовы документы, но я так спешил домой…

После обеда заявились журналисты. Ко мне пропустили всего одного, но он был невыносим и задавал сотню вопросов в минуту. Я даже не успевал реагировать на его слова.

— Скажи, а что ты почувствовал в тот момент, когда узнал, что Ванденберг на свободе?

Я посмотрел на него, как на идиота, но журналиста это не смутило.

— Я точно не обрадовался, — мрачно ответил я.

— Хм-м… — задумчиво протянул он, — может, есть что-то особенное, чем бы ты хотел со мной поделиться?

— Нет.

Журналист был явно не в восторге от моих способностей вести беседу, поэтому ушел из палаты разочарованным.

Единственным посетителем, которому я обрадовался, был Бастиан. Он пришел в начале вечера. На нем был надет свитер с зеленым динозавром — на рукаве пятно от колы, которую я случайно пролил на него неделю назад.

— Кошмар, — сказал Бастиан, взъерошивая влажные темные волосы, — настоящая жесть.

Я ухмыльнулся. Весь день меня окружали чужие люди — полицейские, которые пугали меня до ужаса, больничный персонал, дотошный журналист, но стоило Бастиану появиться среди тошнотворно-белых стен, и мне стало лучше. Я позвонил ему после обеда под присмотром отца. Оказалось, что Бастиан и сам мне названивал все утро — видел меня в новостях. Я даже испытал некоторое облегчение, когда понял, что мне не придется пересказывать другу все, что со мной случилось.

Мы дружили с самого первого класса. С Бастианом было легко и интересно, он всегда был спокоен, часто задумчив, знал так много вещей, что порой я не понимал, как они помещаются в его голову. Бастиан носил уродливые рубашки и дурацкие штаны, которые ему покупала тетка, считающая, что детям положено одеваться именно так. Бастиан почти ей не перечил, потому что всегда был слишком занят чем-то, чтобы задумываться о своем внешнем виде. Он был совсем немного выше меня, со светло-карими глазами, которые на солнце напоминали два цитриновых камешка. Его лицо было заостренным, с маленьким шрамом над губой. Бастиан всегда улыбался так, словно говорил всему миру: «все в порядке», был по-настоящему добрым и удивительно чувствительным, находил в людях все самое светлое и напоминал им о том хорошем, что они успели позабыть. Он всегда был рядом. И мне до сих пор стыдно, что порой я пренебрегал нашей дружбой.

Бастиан сел ко мне на кровать, шурша пакетом, который принес с собой. Внутри оказался мешочек с миндалем и грецкими орехами, фрукты и контейнер с какой-то густой зеленой жижей.

— Это что еще, блин, такое? — спросил я, с сомнением косясь на него.

Бастиан смутился.

— А, — он махнул рукой, — это тетя сделала тебе из шпината и апельсина. Она где-то вычитала, что шпинат полезен при сотрясении мозга.

Я поморщился.

— Господи, выброси это на обратном пути.

Бастиан рассмеялся.

— Я и собирался, — признался он. — Как ты себя чувствуешь? Выглядишь не очень, если честно.

— О, правда? — я вопросительно посмотрел на него, а потом фыркнул. — Да уж.

Я вытянул из пакета яблоко и откусил большой кусок.

— Голова гудит постоянно и тошнит, когда встаю с кровати.

Бастиан вздохнул.

— Сильно он тебя. Хорошо, что вообще жив остался. Я, когда по телику увидел, то даже глазам не поверил сначала. Просидел на телефоне до ночи, но так и не смог до тебя дозвониться. И утром тоже.

— Потому что отец мобильник забрал, — объяснил я, а потом меня осенило. — Дай-ка сюда свой на пару минут. Я понятия не имею, что происходит. Даже новостей не видел ни разу.

Бастиан замешкал, потому печально улыбнулся.

— Твой отец предупреждал.

— Предупреждал? О чем? Что я трубу у тебя попрошу?

— Ну да, — Бастиан протянул мне телефон, — сказал, что тебе пока не нужно читать новости.

Я закатил глаза.

— Больше он ничего не говорил?

— Говорил, — Бастиан проследил, как я ввожу пароль на его телефоне, — чтобы я не рассказывал тебе подробности.

Меня бросило в жар.

— Что, черт возьми, там случилось? — прошептал я, дрожащими руками вбивая запрос в поисковую строку.

25.12.2011

Вальтер Ванденберг, осужденный на пожизненное заключение за убийство двенадцати женщин, сбежал из тюрьмы в минувший сочельник.

Я пролистал ленту ниже.

Тринадцатилетний Лео Ветцель, сын психиатра Ульриха Ветцеля, доставлен в больницу в тяжелом состоянии. К сожалению, Хольгеру Шрайберу, занимающему пост охранника, повезло меньше. По предварительным данным, преступник несколько раз выстрелил в Шрайбера из табельного оружия, и мужчина скончался. В ходе осмотра места происшествия рядом с его телом была найдена бумажная роза. С помощью камер видеонаблюдения удалось установить, что Ванденберг забрал ее со стойки охраны и намерено оставил рядом с убитым. Напоминаем, что рядом с каждой из двенадцати жертв Вальтера Ванденберга были найдены цветы. Сам Ванденберг называл это своего рода «подарками».

Установлено, что Шрайбер заканчивал службу в связи с обострением ранее невыраженного заболевания — бронхиальной астмы. В сочельник мужчина отрабатывал свою предпоследнюю смену. Мы выражаем соболезнования родным и близким Хольгера Шрайбера.

Сотрудник контрольно-пропускного пункта Август Блау заявил, что Ванденберг был вооружен, поэтому он не оказал сопротивления, когда преступник попытался уйти. Вот что рассказал сам Блау: «Он появился внезапно и направил на меня оружие, приказал отвернуться к стене и молиться, чтобы все прошло хорошо, иначе он придет за мной».

Установлено, что Вальтер Ванденберг угнал одну из служебных машин, но позже она была найдена брошенной недалеко от лесополосы. На данный момент местонахождение преступника неизвестно.

Бастиан мягко забрал телефон из моих вспотевших ладоней и осторожно потряс меня за плечо.

— Лео?

Я ошалело посмотрел на него и попытался выдавить из себя хоть слово.

— Господи, — шепнул я, — он убил охранника.

— Ага, — Бастиан убрал телефон в карман, нахмурился, — из его же оружия.

Я выпрямился, пытаясь игнорировать шум в голове.

— Он сказал, что у него нет для меня подарка…

— Что?

— Сказал, что нет подарка, — повторил я, глядя мимо Бастиана. — Он не убил меня, потому что у него ничего для меня не нашлось.

Глаза Бастиана широко распахнулись, когда он понял, что я имею в виду.

— Тогда тебе чертовски повезло, — сказал он после долгого молчания, а потом обеспокоенно моргнул. — Давай, приляг, у тебя все лицо красными пятнами пошло.

Я тяжело задышал. Палата вращалась, перед глазами мерцали белые точки.

— Выпей.

Бастиан протянул мне стакан, но я не удержал его и расплескал всю воду.

— Послушай, Лео, ты в порядке. Ты жив. Это самое главное, понял? Ванденберг… он тебя не тронет. Я уверен, что он уже далеко от Регенсбурга. Он ведь не такой идиот, верно?

И тут я понял, что Бастиан оказался первым, кто вслух озвучил мой самый главный страх. Эта мысль не давала мне покоя. Нужно быть сумасшедшим, чтобы остаться в городе, где тебя ищут, но ведь у Ванденберга и так не все дома. Я боялся до дрожи, что он ворвется в больницу, найдет мою палату и убьет меня.

— Все будет хорошо.

Я молчал.

— Ему нет смысла тебя убивать. Ты ведь далеко не единственный, кто знает, как он выглядит. У полицейских есть все данные о нем, ты не расскажешь ничего нового. Ты не опасный свидетель. Ванденберг не будет так рисковать.

В словах Бастиана был смысл, но успокоиться полностью я все равно не мог.

— Охранник… — я припомнил его фамилию. — Шрайбер не заслужил такой смерти.

Бастиан прикусил нижнюю губу.

— Он ведь даже не защищался, — тихо сказал он. — На камере видно, что он почти потерял сознание от приступа к тому моменту, когда Ванденберг там появился.

— Куда он выстрелил? — зачем-то спросил я.

— Ты не хочешь этого знать.

— Куда?

Бастиан посмотрел на меня, и я уловил в его взгляде всю строгость и серьезность, с какой обычно смотрела на нас его тетя, если мы шумели.

— Сказали, что оба раза в голову.

Я кивнул. Мне нечего было на это ответить.

В палату вошел отец с двумя пластиковыми стаканчиками. Я постарался выглядеть бодро, но вряд ли у меня получилось.

— Как вы тут?

— Нормально, — вяло отозвался я.

— Рассказываю Лео про перевал Дятлова, — пожал плечами Бастиан.

— О, — отец выгнул бровь, — неужели?

— Ну да. Это же очень интересно.

— Тогда я тоже с удовольствием послушаю, — отец протянул один стаканчик Бастиану. — Взял нам по кофе, а тебе пока нельзя, — он взглянул на меня. — Заварить тебе чай?

Я отрицательно помотал головой.

Отец сидел с нами весь вечер, поэтому Бастиану пришлось воскрешать в памяти все, что он знает о гибели группы туристов. Это не было для него проблемой, потому что Бастиан с ума сходил по таким историям. Он рассказывал мне про лощину черного бамбука¹⁰, про капкан дьявола¹¹ и аномальные зоны атлантического океана. Особенно мне нравилось выслушивать всю эту чертовщину ночью, когда Бастиан оставался у меня. Мы до самого утра болтали о всяких небылицах, а к обеду выползали из моей комнаты сонные и помятые. Мама встречала нас укоризненной улыбкой и оладьями с джемом.

Около десяти отец сказал, что отвезет Бастиана домой. Они ушли, а я остался в одиночестве, терзаемый мыслями о том, почему же я ничего не рассказал своему лучшему другу. Я ведь и ждал его по большей части потому, что хотел поделиться с ним правдой, выплеснуть то, что утаил от всех остальных.

Бастиан всегда был гораздо рассудительнее меня. Он бы не совершил такую глупость, как я. Отчасти я боялся его разочарования, его немого укора. В то же время мне казалось, что нас могут подслушать. Была и третья причина, самая главная, мне казалось, что своим молчанием я огражу друга от опасности. Сейчас я задаюсь вопросом: от какой опасности я тогда вознамерился его уберечь? Узнай Бастиан о том, что это я поспособствовал побегу Ванденберга, ничего бы не изменилось, но в тот момент мои мысли путались так сильно, что я вообще не мог понять, как мне поступить.

Я думал, что в одиночестве я смогу расслабиться, но стоило двери захлопнуться, как на меня вновь обрушилась сильная тревога. Мне хотелось броситься за отцом и Бастианом, но я не мог этого сделать. Вместо этого я лежал в глухой палате, пытался унять сердцебиение и возвращался к тому, что сказал мне Бастиан.

— Он тебя не тронет, — шептал я. — Он не будет так рисковать, потому что это не имеет смысла.

Меня колотило то ли от нервов, то ли из-за того, что я действительно замерз. Я вспомнил про свитер в своем рюкзаке и быстро достал его дрожащими руками.

— Он уже далеко, — негромко продолжал я, путаясь в рукавах. — Самое страшное позади.

Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Мимо больницы проходили редкие прохожие, из их ртов вырывались крохотные облачка пара. Мне вдруг захотелось услышать жизнь, ощутить, что я заперт в больнице не навсегда. Я открыл окно и полной грудью вдохнул свежий зимний воздух. До меня донесся голос какой-то девушки. Ее не было видно, должно быть, она стояла под козырьком больницы. Девушка что-то весело тараторила про Рождество и постоянно смеялась.

Я запрокинул голову, задержал взгляд на редких холодных звездах и вдруг понял, что так и не позвонил маме, не поздравил ее с праздником, который она всегда ждала с нетерпением.

И на душе у меня стало еще горестнее.

Глава 3

Роза

1

В больнице у меня было полным-полно времени, чтобы подумать над происходящим. Для себя я решил, что ни одна живая душа никогда не узнает о том, что я сделал. Что изменилось бы — раскрой я свой секрет? Ничего. Мои слова не принесли бы пользы ни следствию, ни мне самому. Камеры у комнаты допросов не было — только в самом коридоре, и я счел это знаком. Никто ничего не узнает.

Из больницы меня выписали после рождественских праздников. Белые стены сменились приятным полумраком моей комнаты. Я почти не включал телевизор и не мог подолгу читать, потому что голова начинала болеть снова. Часами напролет я лежал под синим пледом — мама называла этот цвет берлинской лазурью — листал комиксы или спал. Иногда слушал музыку. Что-нибудь тихое, убаюкивающее. Изредка включал старенький магнитофон — еще с кассетами. Однажды заиграла «Bohemian Rhapsody». Тогда я впервые услышал ее целиком и, когда она закончилась, почувствовал такую сильную тоску, что сердце сжалось от затихающего голоса и одинокого звучания гитары — словно музыканты плавно отходят в тень и зовут за собой. Не успеваешь очнуться — и вот ты совершенно один посреди сцены, а голоса тебе только приснились.

Ночами я пялился в темноту, а она, голодная и жадная, смотрела на меня в ответ. Я плавился от температуры и страха, от головокружения и аритмии. Несколько раз на дню звонил Бастиан. «Лео, ты точно ел сегодня?» и «Диттмар задал столько домашней работы, просто ужас». С ним я разговаривал вяло, но честно пытался поддерживать разговор. В школу я еще не вернулся, поэтому Бастиан пересказывал мне все те новости, которые могли меня заинтересовать раньше, но не интересовали теперь. Половину его слов я пропускал мимо, иногда переспрашивал, а однажды и вовсе не услышал целый рассказ о происшествии на уроке географии, и Бастиану пришлось рассказывать вновь.

В один из вечеров отец все-таки привез штоллен, но у меня кусок в горло не лез, поэтому ему пришлось есть его в одиночку. Я испытывал смутное чувство вины за то, что в один момент сделался таким разбитым и безучастным, но ничего не мог с собой поделать. Я ничем не хотел заниматься, был апатичен. На подоконнике копились домашние задания, кладбище из кофейных кружек и кассетных лент. Я пытался читать мамин томик Шекспира, но душевные терзания Ромео казались скучными, а Макбет раздражал, я спотыкался о его монологи — только «Завтра, завтра, завтра»¹² чем-то зацепил меня. Вскоре я пришел к выводу, что читать пьесы британского поэта в таком поганом состоянии — не самая блестящая идея.

Долгие разговоры по телефону с мамой немного меня успокаивали. Я переносился мыслями к ней, представлял ее улыбку и бледность, остроту лица. Я лежал с закрытыми глазами и слушал ее рассказы о писателях, о тех, кто вне времени задыхался в парах опиума, зарывшись глазами и носом в пожелтевшие до хруста листы. Я воображал, что мама сидит рядом — в своем свитере из черного кашемира. Я жмурился до боли, стараясь удержать это теплое ощущение, которое наполняло меня тихой радостью. Стоило распахнуть глаза, обвести взглядом комнату с кремовыми обоями и не найти ее в ней — все пропадало. В такие мгновения я чувствовал себя птицей с подрезанными крыльями, потому что пребывал в твердой уверенности, что больше не смогу летать.

Чтобы не выдумывать для мамы небылицы о том, как у меня дела в школе, мы с отцом сказали, что я немного простудился — поэтому сижу дома. Мне ужасно хотелось повидать ее, но отец отказывался брать меня с собой в больницу. Он говорил, что мне нужен покой. Да и мама будет волноваться, если увидит меня в таком виде. Второй аргумент я счел более убедительным, чем первый.

Когда мне надоедало читать или слушать музыку, я садился у окна и долго-долго смотрел на улицу. Всюду были лужи — снег быстро таял, как и таяло новогоднее настроение. Соседи убрали с подоконника маленькую потрепанную елку, но красные фонарики по-прежнему спускались по молочно-бежевым шторам, и казались не к месту. Я и сам был не к месту в собственной квартире. Мои меланхоличность и загнанность отравляли пространство. Иногда я ловил себя на дикой мысли, что в больнице мне было лучше. Там я знал, что меня ждет. С утра — лекарства, после обеда — процедуры. Дома я слонялся без дела и хотел исчезнуть. Завтракал я в зале перед телевизором, но обычно смотрел мимо него — на темно-зеленые гобеленовые обои и раз за разом пересчитывал крошечные золотистые цветы на них. Отец каждое утро садился рядом и спрашивал о моем самочувствии. Я жал плечами и говорил, что все в порядке.

— Лео, — сказал он однажды, меняя постельное белье в их с мамой спальне, — скажи мне правду.

Он был в домашнем халате. Стояло ранее утро воскресенья, и ему не нужно было на работу.

— Все нормально, — повторил я, надеясь, что так оно и будет, если я снова озвучу это вслух.

Но я был напуган и плохо спал, забросил читать Стивена Кинга, потому что его книги стали меня тревожить. У меня появилась привычка грызть ногти и нервно барабанить пальцами по колену.

— У тебя посттравматическое расстройство, — мягко сказал отец. — Твоя реакция на происходящее абсолютно нормальна, но это пройдет.

— Когда? — тихо спросил я, рассматривая пол.

Отец стал что-то объяснять, но я его не слушал — не мог разобрать слов.

— Не делай так, — он вдруг осторожно перехватил мою руку.

Большой палец больно пульсировал, потому что я расковырял заусенец до крови. Я бессильно покачал головой и не смог ничего ответить, потому что знал, что если открою рот, то непременно расплачусь. В тот момент внутри меня снова что-то сломалось, треснул последний рубеж, который удерживал меня от истерики.

Отец бережно притянул меня к себе, и я уткнулся лицом ему в грудь, всеми силами сдерживая слезы.

— Ничего, — сказал он, мягко ероша мои волосы, — это ничего.

И тогда я заплакал. Это были не громкие рыдания, а какое-то жалкое ребяческое хныканье. Я нервно хватал пересохшими губами воздух, дрожал и пытался забыть о происходящем.

В этот момент у отца зазвонил телефон, но он проигнорировал это. Тогда я выпрямился, потер лицо ладонями и хрипло шепнул:

— Ответь.

Не хватало еще, чтобы из-за меня у отца были проблемы с пациентами. Они часто звонили ему и негодовали, если он не брал трубку.

Отец внимательно посмотрел на меня, протянул руку к моему лицу и шершавыми пальцами собрал слезы с моих щек.

— О, — удивился он, взглянув на экран телефона, — это Андрей.

Я немного оживился. Редкие звонки дяди я всегда воспринимал с особой радостью. Тогда Андрею было двадцать пять — он только закончил медицинский и устроился на работу, поэтому был страшно занят.

Андрей был из тех людей, которые всегда находили повод чему-то порадоваться. Он улыбался, слегка прищуривая светло-зеленые глаза и жестикулировал, когда что-то рассказывал. В отличие от моей матери, Андрей ничего не понимал в искусстве, но хорошо разбирался в точных науках. В нем было что-то северное; он был чуть похож на Шелли¹³ и плохо говорил по-немецки, но мы с отцом все равно каким-то чудом его понимали.

— Zdravstvuj! — приветливо сказал отец, приложив трубку к уху.

— Включи громкую связь, — тихонько попросил я, — пожалуйста.

Отец согласился, нажал на кнопку и положил телефон себе на ладонь, чтобы нам было одинаково хорошо слышно.

На ломаном немецком Андрей поздоровался в ответ. По его голосу было слышно, что он улыбается.

— Как там ваши дела? — спросил он, а потом глубоко вдохнул и выдохнул.

Я решил, что он курит и мигом представил его на маленьком балкончике с серыми стенами.

— Ну, — отец поскреб щеку, — как обычно, а ты куда пропал?

— На работе завал, — неохотно признался Андрей. — На прошлой неделе podralsya с водителем скорой помощи, — он выдержал паузу, а потом скомкано добавил, — but all it's okay.

В наших разговорах он часто перескакивал с немецкого на английский, вставляя при этом и русские слова. Мы давно привыкли к этому, поэтому уже перестали удивляться.

— Господи, — со смешком протянул отец, — русские сумасшедшие, честное слово.

— А, — фыркнул Андрей, — этот idiot сам напросился.

— А что он сделал? — вмешался я.

— О! Лео! Privet-privet, druzhochek. Как ты?

Я замялся, но заставил себя выдавить, что у меня все хорошо, а потом спросил, когда он приедет в гости.

— Рад слышать, — ответил Андрей. — Приехать сейчас не смогу, но зато хочу вам кое-что отправить.

— Что? — спросил я.

Андрей рассмеялся.

— Увидишь, когда получишь посылку. Ульрих, знал бы ты, какая отличная у меня здесь samogonka! Отправил бы, если бы можно было.

Отец вопросительно изогнул брови.

— Что еще за «samogonka»? — шепнул он мне, но я только пожал плечами.

— Как там Аня? — спросил Андрей, когда мы еще немного поговорили о всякой ерунде.

Отец вздохнул, выключил громкую связь и снова прижал телефон к уху.

— Посмотри телевизор, хорошо? — сказал он мне, а сам направился в сторону кабинета, что-то негромко объясняя Андрею.

Я было поспешил за ним, но отец захлопнул дверь перед моим носом. Это меня встревожило. Мимолетная вспышка радости исчезла, я снова проваливался в мутное состояние беспокойства.

Я не знал, чем себя отвлечь, поэтому поплелся в свою комнату и включил компьютер. Я открыл браузер и уставился на строку поиска. Я все пытался себя заставить поискать информацию о Ванденберге, но каждый раз у меня не находилось смелости. Мне хватало кошмаров, я знал, что только добью себя, если начну в этом всем копаться, но мне нужно было это сделать. Судорожно вздохнув, я вбил в поиск имя серийного убийцы и пролистал ссылки. Открыл наугад.

Статья называлась «Время жить и время убивать»¹⁴.

Вальтер Ванденберг родился в Нюрнберге в 1972 году. Его родители развелись, и семилетний Вальтер остался с отцом. Реджинар Ванденберг часто брал сына на охоту, летом они дикарями жили в лесу.

15 сентября 1981 года в местную полицию поступил звонок. Звонил ребенок — он плакал и что-то пытался сказать. На место происшествия тут же выехали. Мальчика звали Вальтер Ванденберг; он случайно застрелил своего отца, когда перезаряжал охотничье ружье.

С Вальтером работали психологи и следователи. Было установлено, что убийство действительно произошло по неосторожности. Общественность твердила, что Реджинар Ванденберг сам виноват — не нужно было давать ружье в руки ребенку.

Вальтер был отдан под опеку своей тете — Леонор Хартманн. Он прожил у нее до самого совершеннолетия, а впоследствии говорил, что это время было самым ужасным в его жизни. Леонор была женщиной глубоко верующей; она заставляла Вальтера молиться утром и вечером, рассказывала ему про грешников и святых.

Позже Вальтер поступил в университет в Регенсбурге. Он мечтал о карьере юриста, но, когда получил диплом, то понял, что это не его. А что — его? Убийства.

Считается, что свое первое убийство Ванденберг совершил в двадцать восемь лет. Жертвой оказалась двадцатилетняя Анника Винклер. Впрочем, многие считают точкой невозврата 15 сентября 1981 года, когда был убит Реджинар Ванденберг. «Мы никогда не узнаем, что было в том лесу на самом деле», — говорят исследователи.

Что же примечательного в Ванденберге? Все. Начиная от лацканов его пиджака, заканчивая поразительно честными голубыми глазами. В случае Вальтера Ванденберга перед нами во всей красе предстает феномен «маски нормальности». Несмотря на довольно размытое прошлое, Вальтер нравился окружающим. Они отмечали его обаяние, искрометный юмор, блестящее умение держаться на публике. Ванденберг на протяжении всей своей жизни был органично вписан в общество, что и делало его абсурдно неприметным.

По словам самого Ванденберга, он не старался прятаться. «Я всегда хотел признания. Меня поймали, потому что я позволил», — заявил преступник в суде в 2006 году. Когда его спросили о так называемых «подарках», то он Ванденберг ничего не ответил — лишь улыбнулся.

Я закрыл вкладку, откинулся на спинку стула и уставился в потолок. Сердце колотилось, как бешеное. Я снова вспомнил, что на счету Ванденберга было двенадцать жертв. Тринадцать, если считать охранника. Чертова дюжина. Это крутилось у меня в голове снова и снова. Я разнервничался, ладони вспотели и сделались противно влажными. Я вскочил со стула и побежал в ванную, чтобы умыться. Там я проторчал минут десять и ничего не соображал. Мне хотелось вытряхнуть из головы все, что я только что прочитал — вместе с фотографиями самого Ванденберга, размещенными в конце статьи. Там же было фото его тети — худощавой женщины с птичьим лицом.

В дверь постучали.

— Лео, у тебя все в порядке?

Я вздрогнул.

— Да, пап, — быстро бросил я, насухо вытирая лицо полотенцем.

Я посмотрел в зеркало, но остался недоволен результатом. Глаза у меня были красными, а щеки шершаво-пунцовыми.

Когда я вышел из ванной, то сразу же наткнулся на отца.

— Что ты там делал?

— Просто умывался.

Я пожал плечами и попытался пройти в свою комнату, но отец остановил меня. Он опустил свои теплые ладони мне на плечи и заглянул мне в глаза.

— Слушай, что думаешь, если мы подыщем тебе специалиста?

— Специалиста?

— Да. Тебе станет легче, если с тобой поработает хороший психиатр.

Я растерялся.

— Разве ты не можешь?

— Я твой отец, Лео. Будет лучше, если это будет другой человек.

Мне снова стало нехорошо, поэтому я быстро кивнул.

— Да, хорошо, — отозвался я, — обязательно.

Пусть делает, что хочет. Пусть отдает меня на растерзание десяткам врачей — мне было все равно.

2

Мне снова не спалось. Я честно пытался заснуть, слушал расслабляющую музыку, думал о хорошем. Даже пытался читать скучный учебник по физике, но ничего не помогало. В голову лезли мысли о телефонном разговоре отца с Андреем. Маме стало хуже? Почему отец вышел из комнаты? Когда я спросил его об этом вечером, он сказал, что все в порядке.

— Состояние мамы стабильно. Ей не лучше, но и не хуже. Просто я решил, что тебе не нужно слышать все это еще раз, — говорил отец за ужином, когда я вяло ковырял вилкой в салате.

— Когда я смогу ее увидеть? — только и спросил я, разглядывая блестящую маслину в своей тарелке. — Когда мы поедем в больницу?

— Во вторник, — ответил отец, — вечером.

Я очень надеялся, что так и будет. Надеялся, что отец не передумает брать меня с собой.

Лежа в темноте, я натянул одеяло по самый подбородок. На ночь я плотно занавесил шторы, поэтому в комнате было так темно, что я с трудом разбирал очертания предметов. Я все ворочался, гадая, сколько сейчас времени. Потянулся за телефоном — оказалось, что почти три часа. Это означало, что утром я вновь буду вялым и выбившимся из сил. Отец в тысячный раз спросит о моем самочувствии. Я в тысячный раз совру ему.

Я вспомнил о враче, которого он собрался найти для меня. Это стало новым поводом для беспокойства. Я боялся, что он каким-то образом узнает, что я что-то скрываю. Я не испытывал такого страха перед журналистами и следователями, потому что со всеми ними я беседовал не так много раз, но новый человек, с которым мне придется разговаривать длительное время беспокоил меня.

Я встал с кровати и открыл окно — мне показалось, что в комнате слишком душно. После этого я выбрался в коридор и осторожно прошмыгнул на кухню, бросил ложку кофе прямо в холодную воду и тенью вернулся в комнату. Раз уж мне не спалось, то я решил еще немного покопаться в прошлом Ванденберга. Моя паника немного поутихла, а ее место заняла навязчивая мысль: если я буду знать о Ванденберге все, то мне станет легче. Это было глупо, но тогда, посреди ночи, это казалось мне почти спасением.

Кофе не растворился, противные горькие гранулы плавали прямо на поверхности, но я почему-то все равно это пил. Убавив яркость телефона, я открыл список всех жертв Ванденберга. В глаза мне бросилось имя одной девушки. Я уже слышал ее имя в новостях. Этта Дитер. Последняя из убитых девушек. Я перешел по ссылке, подождал, когда загрузится изображение. На весь экран открылось фото красивой девушки. Она сидела на веревочных качелях и широко улыбалась. Ветер разметал в стороны ее короткие черные волосы; лямка джинсового комбинезона съехала с худенького плеча. На вид Этте было лет шестнадцать. Она была не накрашена, ее щеки заливал естественный румянец — то ли от быстрого бега, то ли от зноя. Мне показалось, что на фото был август, может, начало сентября, когда листва какое-то время остается зеленой.

«Этта Дитер во время поездки в Рим, 2005».

Я пролистал ниже, добрался до текста, сделал еще один глоток самого омерзительного кофе в своей жизни и начал читать.

Последнее нападение Вальтер Ванденберг совершил на Этту Дитер, студентку второго курса театрального университета. Девушка была найдена с перерезанным горлом недалеко от собственного дома. В ее руке лежала красная роза.

23 августа 2005 года Этта вернулась из Рима, где отдыхала со своими университетскими друзьями. Тем же вечером она решила прогуляться по родному городу в одиночестве, чтобы расслабиться после утомительного перелета — так она сказала своей матери перед уходом. Этта зашла в библиотеку, взяла «По ком звонит колокол» Хемингуэя, а затем отправилась в парк, где познакомилась с обаятельным молодым человеком. Он представился Вальтером, расспросил Этту о ее любимых книгах, а потом признался, что сам является начинающим писателем. Некоторое время они вместе гуляли по парку, а потом Вальтер предложил заглянуть к нему домой, чтобы Этта смогла взглянуть на его рукопись.

«Она чуть не умерла от счастья. Тут же согласилась и без каких-либо вопросов последовала за мной. Я даже разозлился на нее за такую тупую наивность» (из показаний В. Ванденберга).

Они медленно шли по вечерним улицам. Ванденберг нанес удар после слов Этты о том, что через десять минут они поравняются с ее домом.

«Рядом никого не было, и я понял, что самое время покончить с девчонкой. Нельзя было появляться рядом с домом, поэтому я ударил ее по голове, а потом перерезал горло. Сорвал розу с клумбы — она была красивой, Этта была красивой. Все правильно, понимаете? Красный цветок в цвет ее помады.

Дальше говорилось о том, как проходили похороны Этты. Я пробежал глазами короткое интервью ее сводного брата, полное гнева и горечи. В конце статьи меня вновь ждала фотография Этты, но на этот раз ее лицо было крупным планом. Оказалось, что у нее были веснушки — много-много; глаза с такого ракурса казались неземными — точно сапфиры.

Я убрал телефон под подушку и перевернулся на спину. Той ночью я все пытался понять, что может толкнуть человека на бесконтрольные убийства. У меня немного кружилась голова, и я не знал, что было тому причиной: недосып или история Этты Дитер. У меня перед глазами стояла та фотография из Рима. Знала ли Этта, что ее ждет, когда она вернется в родной Регенсбург? Нет, конечно, не знала. Такие страшные события невозможно предугадать.

— Это было давно, — зачем-то шепнул я самому себе.

Это начинало входить в привычку. Четкие фразы, обращенные к самому себе, успокаивали меня на время.

Я сел на кровати, скрестив ноги, сгреб одеяло руками и накинул себе на голову — укрытие от монстров и опасных преступников было готово. Погруженный в свои мысли я уперся взглядом в темную стену. «Никаких чудовищ не существует», — говорила мама, когда я был совсем ребенком. «В шкафу никого нет и под кроватью тоже. Хочешь, мы проверим вместе? Иди-ка сюда», — она манила меня рукой, а потом мы вместе распахивали двери всех шкафов у нас дома, изучали пространство под столами и кроватями. «Джим Хокинс¹⁵ бы не испугался», — говорила мама с улыбкой, если я вдруг замирал перед очередным предполагаемым жилищем монстра.

— Джим-чертов-Хокинс бы не испугался, — прошептал я.

Во тьме снова замерцал экран телефона. Я открыл новую статью и принялся за чтение.

За все время Вальтер Ванденберг прошел несколько психиатрических экспертиз.

Большинство экспертов диагностировало диссоциальное расстройство личности, характеризующееся полным игнорированием социальных норм, чрезмерной импульсивностью и агрессией. По словам исследователей, такие люди отличаются неспособностью сочувствовать, формировать привязанности к окружающим, они манипуляторы и хорошие лжецы. Ванденберг никогда не проявлял раскаяния за содеянное. В суде он не отрицал своей вины, но на его лице не было ни тени сожаления. Он холодно рассказывал о том, что делал со своими жертвами.

Больше читать я не мог, поэтому отложил телефон в сторону и задумался, где же сейчас Ванденберг. Если бы я был беглым преступником, то предпочел бы скрыться и залечь на дно, а потом и вовсе исчезнуть. Я выдохнул, потер виски пальцами и постарался успокоиться, внушить себе, что со всем этим можно жить, можно научиться справляться со страхом — но в этот момент громко хлопнула форточка, и я так сильно дернулся, что сшиб локтем кружку. Она с глухим стуком упала на ковер — повезло, что кофе я уже допил. Оглушенный этим внезапным звуком я пролежал без движения почти минуту. У меня похолодели ноги. Тогда я снова вышел в коридор, но на этот раз я не крался мимо комнаты родителей. Вместо этого я приоткрыл дверь их спальни и осторожно просунулся внутрь. Шторы не были занавешены, и в окно на меня смотрела большая луна. Отец крепко спал, поэтому не услышал, когда я позвал его.

— Пап? — чуть громче повторил я, неуклюже топчась на месте.

Я чувствовал себя пристыженным, мне было неловко, но рядом с отцом я находился в безопасности. Не дождавшись ответа, я прошел босыми ногами по мягкому ковру и осторожно пристроился у отца в ногах. Он не проснулся и даже не пошевелился. Я забился под тяжелое одеяло, пригрелся и вскоре почувствовал, что глаза начинают закрываться. Напряжение неохотно отступало. Мой организм так ослаб и выбился из сил, что больше не мог противостоять сну.

До самого утра мне снился сад с красными розами. Я заблудился в нем и не мог найти выход.

Глава 4

Оскар

1

Во вторник мы действительно поехали к маме. К тому времени я уже несколько дней не выходил из дома, поэтому уличный свет казался мне чересчур ярким. Я высоко поднял воротник куртки — как граф Дракула — и прятался за ним от солнечных лучей и глаз прохожих. В машине мы с отцом особо не разговаривали. Он был загружен из-за работы, а мне просто не особо хотелось обсуждать что-то вслух. Первую половину дороги я смотрел в окно на мрачное пепельное небо и голые деревья, на проезжающие мимо серые и черные машины — им в тон, погружаясь в тоскливые мысли о своем красном велосипеде, на котором катался по парку, мелькая меж деревьев ярким пятном. Вскоре мне надоело рассматривать унылый пейзаж, поэтому я достал телефон и открыл закладки. Весь понедельник я не притрагивался к статьям о Ванденберге и его жертвах, потому что не мог долго концентрировать на этом свое внимание. Вечером я нашел кое-что интересное, но решил отложить чтение на потом. Пару секунд я уговаривал себя собраться с мыслями, затем открыл небольшую заметку об Этте. На этот раз на странице не было ее фотографии, но вместо нее на меня смотрел угрюмый кареглазый юноша с книгой в руках — позади него проглядывались кресты и ангелы, сгорбленные фигуры надгробий.

Страницы книги, найденной у Этты в вещах, были перепачканы кровью. На похоронах девушки Герхардт Манн, ее сводный брат, зачитал эпиграф этого романа: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».¹⁶Мы выражаем соболезнования семье Этты Дитер. Колокол действительно звонит по ней, и мы все его слышим.

— Что читаешь? — спросил отец, вглядываясь в изображение на экране моего телефона.

— Просто сообщения от Басти, — соврал я и быстро убрал телефон в карман.

Отец хмыкнул, но ничего не сказал. Мы подъезжали к больнице, и теперь его мысли наверняка были заняты только мамой.

Я осторожно перевел дыхание. Не хватало еще, чтобы отец понял, чем я занимаюсь. Он предупреждал, чтобы я не копался во всем этом, говорил, что мне станет хуже, если я буду себя провоцировать, но он не мог понять, что мне было необходимо во всем разобраться. Мне было нужно знать о Ванденберге все. Так мне казалось, что я контролирую происходящее. Я смотрел на фотографию брата Этты, и внутри меня поднималась волна сочувствия, какого-то абсолютного сожаления. Боже мой, Этта Дитер действительно погибла — не просто умерла, а стала жертвой жестокого преступника. Я ощущал смутную тоску по человеку, которого не знал. В уголках глаз защипало. Я поспешил перевести мысли в иное русло, чтобы не выдать внутренних переживаний.

— Посмотри на меня, — сказал отец, когда мы припарковались возле больницы. — Какой же ты бледный, Лео, — вздохнул он, когда я повернул голову. — Ладно, пошли.

На улице он пригладил мне волосы, поправил капюшон куртки, и мы двинулись к главному входу. Начинался дождь вперемешку со снегом, мне на нос упало несколько прохладных капель, я поморщился и чихнул. Почему-то я очень волновался перед встречей с мамой. Боялся, что она поймет, что я не в порядке и разнервничается, а переживать ей было нельзя.

В больнице у меня немного закружилась голова, но я попытался не обращать на это внимания. В чем дело — я понял не сразу. Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать: стопки документов, форма, коридорный запах, официальность, холодный свет. Все это напоминало мне о тюрьме, о камере Ванденберга.

В палате мама лежала одна. Она улыбнулась и протянула ко мне руки, когда мы с отцом зашли внутрь. Я аккуратно сел на край узкой кровати и обнял маму за плечи.

— Львенок, — шепнула она, когда я оказался рядом.

От нее пахло лекарствами, слезами и тоской, но она улыбалась так, что у меня в груди сходились все трещины. С момента нашей последней встречи мама осунулась еще больше; она таяла, ее каштановые волосы потеряли свой блеск и теперь казались жидкими и нездоровыми. Рядом с ее кроватью стояла капельница, на тумбочке лежали какие-то трубки. Возле них гнездились книги: «Поль и Виржини»¹⁷, сборник лекций Уайльда — «Заветы молодому поколению», «Евангелие от Уолта Уитмена» и «Эстетический манифест», тяжелая книга в темно-алой обложке с изображением племени индейцев на ней.

— Как ты? — тихо спросил я, не разжимая объятий.

Я не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Безопаснее было смотреть маме за спину, задерживая взгляд на аккуратно сложенной на стуле одежде, полупустом графине, ворохе тетрадей.

— Все хорошо, — сказала она чуть хрипло.

Она врала мне. Я знал, что ей очень больно, знал, что ее дела не могут быть «хорошо», но все равно кивнул.

— А как твои дела? — приветливо спросила она, когда я уселся на стул напротив нее. — Ты уже поправился?

Мое место на кровати занял отец. Он поцеловал маму в висок, провел ладонью по ее волосам. Она взглянуло на него покрасневшими глазами и печально улыбнулась.

— Вроде бы, — я пожал плечами. — Пил разные лекарства, много спал.

Мама снова улыбнулась и сжала мою ладонь. Рука у нее была слабая и тонкая, сквозь нее просвечивали голубые вены.

— Это хорошо, — она прикрыла глаза. — Как там на улице? Уже тепло?

— Нет, дорогая, — качнул головой отец, — еще не очень.

— М, — хмыкнула мама, — грустно.

В палату заглянул врач и поманил моего отца. Он вышел.

— Что вы сейчас проходите по литературе? — спросила мама.

Она смотрела на меня устало. Она была измучена.

— «Путешествие по Гарцу¹⁸», — я ответил первое, что вспомнил.

Бастиан сказал, что его задали в первый учебный день. Нужно было написать анализ в тетради, но я этого не сделал. Я даже не удосужился прочесть.

Мама слегка нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить.

— Нерушима только смерть, — забормотала она, — сердце каждым ударом наносит нам рану, и жизнь вечно истекала бы кровью, если бы не поэзия¹⁹.

— Как ты все это запоминаешь?

— Легко выучить то, что тебе действительно нравится.

Мы немного помолчали. За окном из-за туч выбилось солнце, и я увидел, как его лучи заскользили по больничной палате, изменяя и преображая ее. Тонкая полоска света переместилась с прикроватной тумбочки, скользнула по маминой руке, растворилась на кончиках ее пальцев, а потом появилась на полу и заскользила дальше. Я наблюдал за ней так, словно она была чем-то живым.

— Приятно видеть солнце, — прошептала мама, — ты бы не мог открыть окно?

— Конечно, — я приоткрыл его совсем немного, опасаясь, что мама простудится, если открыть полностью. — Когда тебя выпишут?

Мама опустила взгляд, плотнее закуталась в одеяло.

— Не знаю, львенок. Будем надеяться, что скоро.

Вскоре вернулся отец. Он был встревожен, но ему быстро удалось скрыть это. Он улыбнулся.

— Посмотрим альбом?

Мама кивнула. Отец достал из ее тумбочки толстый старый альбом. Его подарили им на свадьбу мамины университетские друзья.

Старые полароидные фотокарточки. Время сквозь пальцы. Мы уселись близко-близко, сдвинули головы и начали листать альбом. Мы часто так делали последнее время. Это успокаивало маму. Все начиналось с детских фотографий моих родителей. Мама — посреди поля, волосы заплетены в косы. Ей не больше пяти. С соседнего снимка смотрел отец — десятилетний мальчишка со шрамом на подбородке, прижимающий к груди тощего кота. Следом шли их совместные фотографии — в кино, на выставках, на фоне полуразрушенной крепости у какого-то озера. Мне особенно нравился тот снимок, когда они только переехали в нашу квартиру: мама в белом платье вешала занавески, а отец с сигаретой в зубах, смотрел на нее с теплотой и восхищением. Мои фотографии. Первый класс. Портфель, набитый тетрадями и новыми учебниками. Я переболел ветрянкой прямо перед школой, поэтому на фотографии с первого учебного дня у меня на щеке виднеется болячка, что не успела зажить. Тут и там на полях альбома ютились мамины записи. «Лео и его новый велосипед», «У моста», «Вот оно, глупое счастье, с белыми окнами в сад!²⁰». Был и Фрэнсис. Я любил его фотографировать, поэтому снимков, запечатлевших его хитрую рыжую морду, в альбоме насчитывалось с десяток.

Альбом отправился на свое место только через полчаса. Отец сходил нам за кофе. Мама рассказывала истории об индейцах, о том, как появилась земля и первые люди.

— Индейцы считали, что у каждого члена их племени есть свой дух-покровитель, — говорила она. — Они воздвигали тотемы в их честь.

— А как они узнавали своего духа?

Я сидел у мамы в ногах и потягивал кофе из пластикового стаканчика. Отец с закрытыми глазами сидел ближе к ней, аккуратно опустив голову на ее живот. Мама путалась пальцами в его волосах.

— Они запоминали сны и читали знаки.

— Я тоже хочу своего духа-хранителя, — сказал я.

Мама тихо рассмеялась.

— Какое животное снится тебе чаще всего?

— Недавно мне снился Фрэнсис.

Отец лениво открыл один глаз и сосредоточил свое внимание на мне.

— Дорогой… — мама вздохнула и протянула ко мне свободную руку. — Я тоже по нему скучаю.

Наши пальцы встретились. Я легко сжал ее узкую ладонь. Отец дотронулся до моего плеча своей теплой рукой. Я впервые почувствовал себя в безопасности за последнее время, теснее прижался к родителям и зажмурился, стараясь не вдыхать больничный запах, пытаясь представить, что мы дома.

— Я думаю, что твоим тотемом мог бы стать волк, — негромко сказала мама.

— Почему?

— Он предан своей семье, — ответила она, — как никто другой.

— Тогда мы все волки, — твердо сказал я.

Потом мама заснула, и отец поправил ей одеяло. Во сне она казалась еще более слабой и бледной. Мне не хотелось уходить, но в палату зашла медсестра и напомнила, что часы приема закончились. Мне стало до того тоскливо, что в горле встал неприятный ком. Мы с отцом по очереди поцеловали маму в лоб и понуро побрели к выходу.

2

Пока мы были в больнице, дождь успел начаться и закончиться. Пахло свежестью и умытым асфальтом. Я посмотрел вверх — небо напоминало серое стекло. Нам пришлось задержаться у больницы, потому что отцу вдруг позвонили с работы.

— Подожди минуту, — сказал он мне и отошел на пару шагов в сторону.

Отец был каким-то рассеянным. Он всегда выглядел именно так после встреч с мамой, но в тот момент у него особенно плохо получалось это скрывать. Я решил, что дело в разговоре с лечащим врачом мамы. Нужно было осторожно выяснить, о чем они разговаривали, но я знал, что это будет трудно.

Пока отец разговаривал по телефону, я рассматривал витрины магазинов через дорогу и все думал о маме. Она даже не поняла, что я не в порядке: это было странно. Обычно она замечала все. Я думал о тотемах и об индейских племенах, прокручивал в голове всю нашу встречу, когда краем глаза уловил какое-то движение слева. Я обернулся и шарахнулся в сторону от человека с темными волосами и режущим взглядом голубых глаз. Мне показалось, что я падаю. Я не слышал ничего, кроме оглушительного биения сердца где-то в горле. Ладонью я зацепился за лестницу, зажмурился, земля ушла из-под ног. Я действительно упал, грохнулся прямо в лужу, судорожно дыша.

— Что такое? — низкий голос незнакомца.

Я отполз в сторону, попытался позвать отца, но он и так уже был рядом. Он помог мне встать, потряс меня за плечи.

— Лео? Лео, ты меня слышишь? Что случилось?

— Это ваш сын? Он вдруг упал, когда я проходил рядом… Ему плохо? У меня есть вода. Вот, держите.

Я ничего не видел, а голоса доносились до меня, словно сквозь стену. К моим губам поднесли бутылку, я сделал несколько глотков и немного пришел в себя. Только тогда я понял, что с такой силой вцепился отцу в руку, что у меня заломило запястье.

— Я…

Меня мутило, поэтому я плотно сжал губы и заставил себя посмотреть на незнакомца. Конечно, мне просто показалось. Это был не Ванденберг. У них не было ничего общего, кроме одинакового цвета глаз и волос.

— Извините, — прошептал я, — мне уже лучше.

Отец отвел меня в машину и оставил окно открытым. Я откинулся на спинку сиденья и крепко-крепко зажмурился, чувствуя себя до того ничтожно, что хотелось расплакаться. Мне было так стыдно перед отцом, перед незнакомым мужчиной и перед самим собой.

— Эй, — отец легко тронул меня за локоть, — его скоро найдут.

Он все понял, конечно. Понял, что я принял того человека за Ванденберга. Трудно было не догадаться. Отец сидел рядом, от него пахло домом, больницей и мамиными лекарствами, и это заставило меня зацепиться за реальность, немного расслабиться — не полностью, но мое сердце больше не билось так тяжело и громко.

Всего пару минут назад мне было не просто страшно — я был в ужасе. Мне казалось, что Ванденберг нашел меня. У меня перед глазами тут же встало лицо Этты, зазвучал хор соболезнований по поводу моей собственной смерти. Я заморгал и понял, что в уголках глаз у меня противно защипало.

— Ты постоянно это повторяешь, — раздраженно и обессилено сказал я, — но этого не происходит.

Отец тяжело вздохнул и печально посмотрел на меня.

— Мы ничего не можем сделать. Нужно просто ждать. Иногда это единственный выход.

Я обхватил себя руками за плечи и сосредоточил взгляд на своих грязных кроссовках. Куртка у меня тоже была в темных разводах из-за купания в луже. Меня слегка трясло.

— Мы уже говорили об этом.

Отец сказал это таким утомленным тоном, словно ему окончательно надоело со мной возиться. Я отвернулся и уставился в окно. Мимо машины проходили люди. Кто-то смеялся, кто-то шел, повесив голову, но никто из них не дергался и не звал на помощь. Только меня угораздило.

— Знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? — спросил отец, когда мы отъехали от больницы.

Я не ответил. Он хотел помочь, и я знал это, но предпочел промолчать. Мне хотелось, чтобы ему стало стыдно, но за что? По-свински себя вел я, а не он. Ребячество. Мое глупое ребячество — и только. Отец включал радио, но я даже не помню, что там играло. У меня разболелась голова, и я заснул прямо в машине. Мне казалось, что я проспал вечность, но на самом деле прошло не больше получаса.

— Где мы? — сонно спросил я, когда отец разбудил меня.

— Сейчас увидишь, — сказал он и загадочно улыбнулся.

Я огляделся. Мы остановились около одноэтажного кирпичного здания. Я плохо знал эту часть города, поэтому не представлял, что нам понадобилось в этом районе. Сначала я решил, что это какая-нибудь закусочная, но мы подошли ближе и я прочитал выцветшую надпись на табличке у входа. «Приют для животных».

— Зачем мы здесь? — я посмотрел на отца.

— А ты как думаешь?

Мы вошли внутрь, и меня тут же оглушил звонкий лай собак — они скулили, скреблись и рычали. К нам подошла молодая девушка в светло-розовом рабочем халате с эмблемой приюта.

— Здравствуйте, — она широко улыбнулась, — хотите присмотреть собачку?

— Вроде того, — кивнул отец.

Я удивился. Мы ни разу не заводили разговор о новой собаке. Более того — я боялся этого. После смерти Фрэнсиса мне казалось, что я не способен ни о ком заботиться. Если бы меня спросили, хочу ли себе нового любимца, я бы совершенно точно ответил, что не хочу.

Девушка провела нас за собой, объясняя по пути все тонкости:

— Не думайте, что у нас здесь беспредел, — заверила она.

— В каком смысле? — не понял отец.

— Ну, — она поморщилась, — обычно люди считают, что собаки в приютах страдают бешенством или болеют чем-то еще, но это не так. То есть, конечно, такие тоже есть, но мы делаем все, чтобы их вылечить. Всех собак осматривает ветеринар и пишет свое заключение о состоянии животного. Вы сможете ознакомиться, когда выберете кого-нибудь.

Мы прошли в помещение, где в клетках ютились самые разные собаки — большие и маленькие, взрослые и совсем щенки.

— Большинство из них знают кое-какие команды и умеют ходить на поводке. Не все, конечно, но зато прививки есть у каждого пса. Об этом можете не беспокоиться, — тараторила девушка.

— Нравится кто-нибудь? — спросил меня отец, когда мы остановились возле клеток.

— Пап… — я неловко закусил нижнюю губу.

Я был не уверен и боялся все испортить, но отец легко подтолкнул меня в спину, не оставив мне выбора. Я пошел вдоль левого ряда, рассматривая собак. Лабрадор в клетке под номером шестнадцать радостно завилял хвостом, когда заметил меня, а дворняга с торчащими ушами, что топталась в клетке по соседству, злобно зарычала.

Мне казалось, что это плохая идея. Я уже хотел развернуться и сказать, что мне никто не нравится, убедить отца, что мне это не нужно, но тут я заметил белого щенка с рыжими пятнами, забившегося в угол вольера. Он казался забавным и немного напуганным.

— Симпатичный, — сказал отец из-за моей спины, — что это за порода?

— Бретонский эпаньоль, — с готовностью отозвалась наша провожатая. — Мальчик. Всего три месяца.

Я присел на корточки и поманил пса. Он смотрел на меня большими светло-карими глазами и не спешил подходить.

— У него есть имя? — спросил я.

— М-м-м, нет. Он у нас не так давно, если честно. Его отдали, потому что у хозяина обнаружилась аллергия на шерсть. Там ему дали какую-то кличку, но он не успел даже привыкнуть к ней. Подождите пару минут. Я принесу его карточку.

Мы остались одни.

— Когда ты это решил? — спросил я у отца.

— Я подумал, что тебе нужно на что-то отвлекаться, — он пожал плечами.

— Да, но…

В мою руку вдруг ткнулось что-то мокрое и холодное. Я дернулся и опустил взгляд на щенка — оказалось, что он все-таки рискнул подбежать ближе. Теперь я мог рассмотреть его получше. Щенок был чистый и ухоженный, с коротким хвостом и мягкими ушами. Он с усердием обнюхивал мои пальцы.

— Смотри-ка, — сказал отец, — а ты ему понравился.

— Я не смогу о нем заботиться, — попытался возразить я, но мой голос дрогнул, и я улыбнулся, когда щенок лизнул меня в ладонь.

Послышались шаги — это снова вернулась девушка.

— Так, — выдохнула она, листая папку с документами у отца перед носом, — все базовые прививки сделаны, щенок ничем не болел и не болеет. С командами у него туговато, но он еще маленький, поэтому его легко будет всему научить. Что еще… С ним нужно будет часто гулять, потому что он все-таки из охотничьих. Собаки этой породы сами по себе преданные и общительные, а детей очень любят, — девушка посмотрела на меня.

— Нам подходит. Что скажешь, Лео?

Щенок все еще неуклюже тыкался в мою руку упрямым лбом. Я помедлил, а потом кивнул.

Какое-то время мы провели в приюте — отец заполнял необходимые документы и выслушивал рекомендации по уходу. Я ждал его на стуле в приемной со щенком на руках. Он был теплым и постоянно пытался лизнуть меня в щеку шершавым розовым языком. Я чесал его за ушами и все пытался придумать имя, но мне ничего не приходило в голову.

В кармане у меня завибрировал телефон, щенок дернулся и зарылся носом мне в куртку. Я фыркнул и потрепал его по загривку.

— Тише, приятель, — сказал я, вынимая телефон из кармана.

Звонил Бастиан.

— Куда ты там пропал? — спросил он возмущенно и обеспокоенно, — я тебе кучу сообщений написал!

— Извини. Мы были у мамы, а потом заехали в приют.

— Чего? — изумленно спросил Бастиан, — на кой черт?

Я улыбнулся.

— В приют для животных. Решили собаку взять.

— Слава Богу, — со смешком выдохнул он, — а я уж решил, что твой отец от тебя совсем устал.

— Иди ты!

— Как твоя мама?

Я замялся.

— Не очень хорошо.

— А ты?

— Как обычно.

— А в школу когда?

Я совсем забыл о школе. За последние несколько недель я сильно отвык от своей обычной жизни, и мне стало казаться, что я больше никогда не вернусь к занятиям.

— Завтра поедем в больницу на осмотр. Меня, скорее всего, выпишут.

— Отлично! Я больше не могу сидеть с этим идиотом Манфредом.

Я тихо рассмеялся.

— О, у тебя новый лучший друг.

Манфред был самым занудным мальчишкой нашего класса. С ним никто не хотел общаться, поэтому он всегда занимал места болеющих ребят и пытался найти общий язык с их соседями по парте.

— Ой, катись, Ветцель, — буркнул Бастиан.

В конце коридора показался отец.

— Ладно, Басти, мне пора. Я позвоню тебе вечером, — сказал я.

— Лео?

— Да?

Бастиан сделал короткую паузу.

— Все будет в порядке, — твердо сказал он.

3

Когда мы ехали домой, на улице уже стемнело. Щенок крепко спал у меня на коленях, а мы с отцом обсуждали, что нужно будет для него купить. Я хотел было сказать, что поводок у нас уже есть, но промолчал. Это поводок Фрэнсиса — и больше ничей.

— Как хочешь назвать? — спросил меня отец, когда мы встали на светофоре.

— Пока не знаю. Ничего в голову не приходит.

— Написал маме, что мы взяли собаку. Она думает, что я ее разыгрываю, — улыбнувшись, сказал отец.

— Я сначала тоже решил, что ты шутишь, — возразил я, а потом нерешительно высказал то, что беспокоило меня всю дорогу, — не думал, что мне когда-нибудь снова доверят питомца.

Отец внимательно посмотрел на меня.

— Лео, это была случайность. Ты не виноват в том, что произошло с Фрэнсисом. Это не значит, что тебе нельзя заботиться о ком-то сейчас. Люди учатся на своих ошибках. Теперь ты будешь внимательнее.

— Но это была не просто ошибка. Это был Фрэнсис, — упрямо отозвался я.

— У всех есть право на второй шанс.

— Надеюсь, — меланхолично отозвался я. — Что сегодня тебе сказал доктор?

Отец заметно напрягся.

— Ничего нового. Просто я думал, что твоей маме стало лучше, но она все еще в прежнем состоянии.

— Не думал, что сахарный диабет это настолько серьезно.

— Любая болезнь дает свои осложнения, — сказал отец, — но врачи очень стараются все исправить.

Больше я ничего не спрашивал.

Дома мы оказались около девяти вечера. Я умирал от голода, поэтому отец отправился на кухню, чтобы заняться приготовлением позднего ужина. Он так сильно устал, что не стал даже переодеваться. Просто скинул пиджак на диван и закатал рукава белой рубашки, чтобы не испачкать ее соусом или чем-нибудь еще.

Щенок носился по гостиной, принюхиваясь к вещам. Вскоре он налетел на коробку с моей сломанной приставкой, тихо зарычал на провода, а потом спрятался за кресло. Я лежал на полу, подперев голову руками, и наблюдал за ним, пытаясь понять, какое имя ему подходит.

— Хочешь быть Гюнтером? — спросил я, когда он подбежал ко мне, — или Клаусом? М? Тебе не нравится? А что же тебе нравится, трусишка?

Кажется, от этих имен он был не в восторге, потому что даже ухом не повел. Тогда мой взгляд упал на полку с мамиными книгами. Это заставило меня вспомнить кое-что. Нашу первую собаку мама назвала в честь Фрэнсиса Скотта Фицджеральда²¹. Я решил, что это хорошая идея — назвать щенка именем какого-нибудь писателя.

— Я придумал имя, — сказал я за ужином.

Мы ели в тишине — без телевизора или радио. После утомительного дня хотелось покоя. Рядом с моей тарелкой лежали таблетки, которые мне следовало выпить перед сном.

— Да? И какое же?

— Оскар. В честь Оскара Уайльда.

— Оскар, — повторил отец. — Да, хорошо. Маме понравится, — одобрительно кивнул он.

— Я тоже так думаю.

За вечер я ни разу не вспомнил о Ванденберге.

Глава 5

Раскаяние

1

Сейчас я осознаю: тот год, год, когда все случилось, был одним из самых тяжелых в моей жизни. Кто знает, как бы все сложилось, если бы я не поехал с отцом тем зимним вечером. Возможно, я бы вырос другим человеком — куда более приличным, чем теперь. Я сходил с ума, гадая, что было бы, если бы Хольгер Шрайбер держал свой ингалятор при себе. Не забудь отец передать документы в нужный момент — нам бы и не потребовалось никуда ехать, но он торопился домой, потому что накануне я устроил глупую ссору. Я сам привел себя к этим событиям.

Однажды, когда я поделился с отцом этими мыслями, он прочитал мне длинную лекцию о том, что человеку свойственно во всем искать закономерность, человек в этом плане упрям: он недооценивает природу случая и склонен во всем винить себя. Я действительно искал причину в себе и не мог принять, что на самом деле у того, что произошло, нет причины. Это не кара богов, не рок — просто так вышло. Я мучился, я задыхался от этих мыслей и не видел выхода. У меня начались проблемы с концентрацией внимания, я не мог удержать в памяти ничего важного, не мог заставить себя заниматься уроками. Все казалось мне абсолютно бессмысленным, таблетки не помогали, голова время от времени болела так сильно, что мне хотелось окунуть ее в ванну, заполненную ледяной водой, или пустить себе пулю в лоб, как Курт Кобейн.

Зима выдалась особенно холодной, на улице было ветрено и мерзко, костлявые деревья черными кляксами маячили на горизонте. Наш домашний запах — сливочный соус карри, австралийский кофе, ваниль и гвоздика, сухие страницы книг — смешивался с сыростью. Почти все время я лежал в кровати вместе с Оскаром. Иногда он пытался меня расшевелить, тянул зубами за рукава пижамы, звонко лаял, но я не реагировал, поэтому вскоре Оскар сдавался. Он ложился рядом и грустно смотрел на меня.

Все же отец оказался прав, и с Оскаром мне стало немного легче переносить происходящее. По ночам я больше не метался по кровати, не сдавливал пальцами плечи до боли. Вместо этого я ласково трепал Оскара по голове, чесал его за ушами и незаметно для себя успокаивался. Мы купили ему черный ошейник и такого же цвета поводок, резиновые игрушки и косточки, которые валялись по дому в хаотичном порядке.

Меня действительно выписали, но в школу я должен был пойти только с понедельника — об этом я предпочитал не думать. Зато воскресным вечером заглянул Бастиан с газировкой и комиксами. На нем были надеты коричневые брюки и ужасная полосатая рубашка. Его тетя считала такие вещи хорошим тоном и признаком тонкого вкуса. Клаудия — она требовала, чтобы к ней обращались только по имени — воспитывала Бастиана с детства. Ему было пять лет, когда в машину его родителей влетел грузовик: мать умерла на месте, а отец несколько дней цеплялся за жизнь в больнице, но в итоге смерть забрала и его. Клаудия всегда напоминала мне даму из какого-нибудь романа. Она была холодной и немногословной, строгость читалась в линии ее губ, в изгибе плеч, в манере говорить. Своих детей у нее не было, поэтому все свое внимание она уделяла Бастиану и заботились о нем так, как могла — с прохладным беспокойством.

Тем вечером мы с Басти валялись на мягком ковре в гостиной. У моего локтя лежал раскрытый комикс «Nightwing: The Lost Year», который я одолжил у Бастиана, чтобы почитать перед сном. Оскар прыгал по нашим спинам и радовался новой компании. Я переписывал конспект из тетради Бастиана, потому что не мог написать его сам — на это у меня по-прежнему не было сил. На кухне отец смотрел телевизор, и до нас долетали обрывки новостей: «В среду будет отмечаться день памяти жертв Холокоста. 27 января 1945 года из концлагеря Освенцим, где было уничтожено около полутора миллиона евреев, были освобождены узники. По всей стране пройдут траурные церемонии, к мемориальным доскам возложат венки — в такой день нельзя оставаться равнодушными».²²

Внутри у меня что-то сжалось, я отложил ручку и больше уже ничего не мог написать. Бастиан тяжело вздохнул и принялся снимать обложку со своей тетради. Она была слишком приметной. «Винклер слеп, как крот. Он и не заметит, что ты подсунул ему чужую тетрадь», — сказал он мне. И был совершенно прав.

Ближе к ночи, зарывшись в слои двух стеганых одеял, я сидел за ноутбуком в комнате родителей. Со стены на меня смотрела декоративная роспись в рамке — изображение девушки, собирающей золотистые яблоки. Пока отец был занят у себя в кабинете, я читал статью об Майке Эггер — самой младшей жертве Ванденберга. Она была немногим старше меня. Ей должно было исполниться пятнадцать, но до своего дня рождения она не дожила всего неделю. Майке нашли недалеко от детской площадки, где она часто проводила время после школы. Способ убийства все тот же — перерезанное горло. В кармане ее дождевика была обнаружена потрепанная колода карт. Отец девочки подтвердил, что она не принадлежала Майке — ее подбросил убийца. Зачем кому-то убивать ребенка? Гораздо позже, во время учебы в университете, Тило Гроссер, мой преподаватель по уголовному праву, объяснил это так: мораль для серийного убийцы ничто, он признает ее, но не понимает, не чувствует разницы, ему просто все равно.

— Эрос и Танатос, друзья, — говорил Гроссер, — либидо и мортидо, влечение к жизни и влечение к смерти. Нужно держать в своей голове, что все живое смертно, нет ничего вечного под солнцем, кроме, пожалуй, самого солнца, но и оно когда-нибудь погаснет. Смерть — константа. Она сильнее жизни, потому что сама жизнь — понятие ограниченное временем, а смерть вечна и непостижима. Нездоровое влечение к смерти порождает жажду к саморазрушению, — он выдержал паузу, обвел аудиторию таким взглядом, что мне тогда стало не по себе, — или к убийству. Последнее действует в качестве сублимации, когда инстинкт самосохранения работает настолько сильно, что человек не способен причинить вред себе. Вместо этого он ищет жертву и, как правило, находит ее. Что же касается морали… Люди, о которых мы сегодня с вами говорим, люди, страдающие психопатией, крайне безразлично отзываются о своих поступках. Жертвы для них являются неким предметом, чем-то неодушевленным, пустым. Они не испытывают вины и не считают, что убийство — это плохо.

Все это Гроссер объяснял нам, студентам-второкурсникам, в душной аудитории жарким майским днем. Его лекции я любил больше всех, потому что они задевали меня за живое, тревожили что-то такое внутри меня, о чем я забыл. Каждый раз, когда Гроссер входил в аудиторию, я становился беспокойным и первые пятнадцать минут пытался унять свои расшатанные нервы и заставить себя четко все записывать. Он был невозможно хорошим оратором, притягивал к себе внимание всех студентов без исключения. Я до сих пор храню его лекции — три исписанных вдоль и поперек тетради.

Тринадцатилетний я ничего этого не знал. Через меня проходило море бесполезной информации, некоторые статьи о Ванденберге кишели заумными словами, о которые я все время спотыкался. Катексис? Деструдо? Я понятия не имел, что это такое, а когда пытался разобраться, то голова у меня шла кругом от научных объяснений этих терминов.

Той ночью, засыпая, я все надеялся, что школа поможет мне справиться с надвигающейся паранойей. Я не желал туда возвращаться, не желал отвечать на вопросы, но хотел быть загруженным домашней работой настолько, чтобы больше не было времени разглядывать уродливые скелеты в шкафу Ванденберга.

2

Я не смог себя заставить.

Сначала все было в порядке: я позавтракал вместе с отцом, похватал со стола нужные учебники и конспект Бастиана, вдетый в обложку от моей тетради, потрепал Оскара по голове и выскочил за порог. Настроение у меня было странно приподнятое, я почти не думал ни о чем плохом. День выдался солнечным, окна домов и витрины магазинов купались в красновато-золотых лучах. Я шел по знакомой дороге, глазея по сторонам, потому что слишком долго просидел дома — все вокруг казалось мне новым или хорошо забытым старым. Навстречу мне попалась девчонка в смешном свитере цвета ириски, поверх которого была накинута белая куртка. Она смущенно улыбнулась мне и поспешила пройти мимо. Я обернулся и чуть не налетел на столб, потом повертел головой, чтобы убедиться, что этого никто не видел, но людей поблизости не было. Только уличный кот таращил на меня голубые глазищи с капота одной из машин, припаркованных вдоль дороги.

Уже около школы я заскочил в магазин, взял банку «Кока-Колы» и остановился у забора, дожидаясь Бастиана. Я немного не рассчитал и пришел на десять минут раньше, чем мы обычно встречались, но в этом не было ничего страшного. Я написал Бастиану, чтобы он пошевеливался и принялся ждать его, раскачиваясь на носках вперед-назад.

Все началось с неприятного давления в горле. Мне показалось, что мне на шею накинули веревку и хорошенько затянули ее. Я глубоко вдохнул, но это не помогло. В груди затрепыхалось сердце — бам-бам-бам, в глазах стало темнеть. Я быстро опустился на бордюр, разжал пальцы, выпуская банку колы, которая завалилась набок и пролилась на траву. Мне стало жарко, я лихорадочно задергал руками, пытаясь стащить с себя куртку. Конспект для Винклера, одноклассники, встреча с Бастианом — все это отступило на задний план, померкло, стало неважно. Я встал на ноги и быстро зашагал в сторону дома, шарахаясь от вспышек светофоров и ругани водителей. В голове шумело, я мог только дышать и идти вперед, ничего не соображая. В кармане завибрировал телефон, но я не ответил. Моей главной целью было вернуться домой, к себе в комнату. В безопасность.

На повороте я все-таки вытащил телефон и написал Бастиану сообщение: «Встретимся завтра, прости». Я подумал, что нужно позвонить отцу, но мне не хотелось беспокоить его и отрывать от работы. Когда впереди замаячил дом, я сорвался на бег, но сразу же в кого-то врезался.

— Ты чего так разогнался, Лео? За тобой кто-то гонится?

Передо мной стоял Альвин Фосс, который жил со своей матерью в квартире над нашей. Ему было семнадцать, но он всегда выглядел старше своего возраста из-за любви к официальной одежде — выглаженные рубашки холодных оттенков, в любую погоду — черный пиджак. В жаркие летние дни он просто набрасывал его на плечи, и тот развивался у него за спиной подобно мантии. Лицо у Альвина было нетипичное, с выступающими скулами, заостренное. Рыжие волосы и теплые бледно-зеленые глаза наталкивали на мысли о кельтах, но в этом не было ничего удивительного — Шарлотта, мать Альвина, была наполовину ирландкой.

— Нет, — я быстро покачал головой и судорожно выдохнул, — все нормально.

Альвин задумчиво хмыкнул и осмотрел меня с головы до ног. В силу возраста мы не были друзьями, но всегда хорошо ладили. Наши матери были подругами, поэтому нам приходилось часто видеться.

По всей вероятности, выглядел я совсем погано, потому что Альвин сказал:

— Слушай, я вообще-то собирался сходить за пленкой, но я вполне могу заняться этим и в другой раз. Хочешь зайти на кофе?

Я хотел отказаться — ведь мне нужно было срочно, срочно! нырнуть в свою постель и накрыться с головой одеялом, но потом я подумал: а почему бы и нет? Лучше провести время в компании хорошо знакомого человека, чем добровольно сдаться обществу четырех стен. Поэтому я согласился, и через пять минут мы уже сидели на кухне в квартире Фоссов.

— Знаешь, похоже, что кофе закончился, — сказал Альвин, заглянув в белый настенный шкафчик, — но есть чай. Будешь с бергамотом или фруктовый?

— А зеленого нет?

На губах Альвина появилась извиняющаяся улыбка.

— Зеленого нет.

— Тогда с бергамотом.

У них дома пахло древесными духами Шарлотты, пряностями и пылью. Квартира казалась просторной из-за обилия белых красок. На светлых стенах маячили разноцветные пятна — фотографии в рамках. Альвин любил снимать и всюду таскал с собой старенькую камеру. Фотографии были разными — случайные люди, лес, грозовое небо, какие-то приятели Альвина, его мать, но ни на одном снимке не было его отца. Я спросил Альвина о нем, когда был на пару лет младше. Он не разозлился, но помрачнел и ответил, что им с матерью пришлось уйти. Я не стал уточнять, что произошло. Мама сказала больше никогда не спрашивать Альвина об этом. И я не спрашивал. Позже я узнал, что отец Альвина любил только две вещи: пить и срывать злобу на жене и сыне.

— Ну, приятель, — сказал он, усаживаясь напротив меня, — в чем дело?

Я неотрывно смотрел на то, как чайный пакетик тонет в кружке, чувствуя, что меня все еще не отпустило до конца.

— Лео?

— Все нормально.

— Не похоже. На улице мне показалось, что ты вот-вот упадешь в обморок или расплачешься.

Я почувствовал, как у меня краснеют уши, но ничего не ответил. Альвин неторопливо размешивал сахар в своей кружке, рассматривая что-то у меня за спиной. Он всегда был тактичен и никогда не позволял себе лишнего, и обычно это располагало к нему окружающих.

— Я всегда думал, что обрабатывать пленку дома чудовищно сложно, — негромко сказал он. — Под рукой должны быть проявитель и закрепитель, дистиллированная вода и еще много чего. Нужно запереться в темной комнате, проверить, чтобы все растворы были правильной температуры. Затем стоит аккуратно отмотать пленку с кассеты, вставить ее в бачок, который потом придется крутить по часовой стрелке. Нужно вовремя залить проявитель, потом заменить его стоп-раствором. Важно соблюсти все-все. В самом конце только и останется, что помолиться, чтобы все прошло хорошо, промыть пленку и развесить ее сушиться.

Я ничего не понимал в фотографии, но мне нравилось слушать Альвина. Он имел привычку объяснять все тщательно и медленно, но интересно, мог рассуждать на любую тему, и это всегда выходило у него складно и легко.

Альвин сделал глоток из своей кружки.

— На самом деле все это не самое главное, — он внимательно посмотрел на меня, — важно не передержать пленку в растворе, потому что в таком случае она пойдет пятнами и испортится. Ты понимаешь?

Я нерешительно кивнул.

— Если очень долго держать все в себе, Лео, то это не приведет ни к чему хорошему.

— Это отец попросил тебя со мной поговорить? — тихо спросил я.

Альвин удивился.

— Нет, просто… — он замялся. — Я вижу, что с тобой происходит. Вот и все. Бледный совсем стал, тощий, на метлу похож. Ты хоть спишь?

Я вяло пожал плечами. Мне не нужно было ничего ему объяснять насчет Ванденберга. Он был в курсе новостей. А кто не был? Не знаю, каким чудом нам с отцом удавалось скрывать все от мамы. Впрочем, интернетом она не пользовалась, предпочитая ему книги, а персонал больницы держал язык за зубами в ее присутствии, так что оставлять ее в неведении было проще, чем мне всегда казалось.

— Так что же случилось полчаса назад? — мягко спросил Альвин.

Он был так осторожен со мной, улыбался, смотрел прямо, но не сочувственно — это меня и подкупило, потому что к тому времени меня начинало тошнить от жалости во взглядах, направленных в мою сторону. Может, из-за этого я вдруг начал говорить, а, может, мне просто нужно было выговориться — я не знаю. Альвин не перебивал, он слушал с живым интересом и неподдельным вниманием. Я рассказал ему о панической атаке около школы, о том, как принял другого мужчину за Ванденберга, поделился своими страхами и тревогами, даже признался в том, что засыпаю только при свете ночника.

— Это нормально, — спокойно сказал Альвин, когда я закончил. — Нормально, что ты так себя чувствуешь. Я бы тоже боялся.

И я не выдержал. У меня внутри что-то оборвалось, лопнуло, скрутилось в тугой холодный узел. Я тихо всхлипнул.

— Нет, все не так, — шепнул я, сдерживая вновь подступившую истерику. — Не в этом дело. Я бы чувствовал себя лучше, я бы справился, если бы не…

Альвин немного напрягся, но ничего не сказал, а только кивнул, чтобы я продолжал дальше.

— Это была случайность, — выпалил я. — Случайность. Я не знал, что так получится. Я просто…

Альвин встал из-за стола, налил стакан воды и дал мне в руки. Он не вернулся на прежнее место, а опустился около меня на колени, чтобы поймать мой взгляд, потому что я опустил голову.

— Что ты имеешь в виду?

Я быстро облизал пересохшие губы, сжал стакан с такой силой, что заболели пальцы.

— Это я его выпустил, — зашептал я. — Из-за меня он сбежал.

Тогда я рассказал ему все: о поисках ингалятора, о десятках одинаковых дверей, о том, как я выбрал не ту, о взгляде Ванденберга и его словах. Я вывалил на Альвина правду голую и неприглядную, ужасно стыдную — от начала и до конца.

— Вот как.

Он протянул ко мне руку, погладил по волосам.

— Это действительно случайность. Ты виноват не больше того человека, который вздумал проводить допрос, пренебрегая соответствующими мерами безопасности. Ванденберг был без наручников? Был. Черт, Лео, я понимаю, что ты винишь себя, но подумай вот о чем: ты не мог знать. В чем твоя вина? В том, что ты хотел помочь человеку? В том, что кто-то оставил серийного убийцу одного?

Я поставил стакан на стол, так и не притронувшись к воде.

— Если он снова начнет? — тихо спросил я. — Если снова начнутся убийства?

Это беспокоило меня больше всего. Даже больше того, что Ванденберг придет за мной. Я думал об этом часами. Эта мысль не давала мне покоя с тех самых пор, как все случилось.

Альвин вздохнул и поднялся с пола.

— Будем надеяться, что он не совсем ненормальный.

— То есть?

— Не думаю, что ему сильно нравилось торчать за решеткой. Окажись я на его месте, я бы предпочел залечь на дно. Я бы предпочел сделать так, чтобы обо мне все забыли.

— Я был бы ему благодарен.

— Кто-нибудь еще знает?

Я отрицательно помотал головой.

— Тогда давай договоримся. Если тебе будет совсем тяжело от этого, то приходи ко мне, хорошо?

Я вымученно улыбнулся.

— Зачем тебе это? Почему ты это делаешь?

Альвин закусил нижнюю губу, снова печально улыбнулся мне.

— Просто я понимаю, что это такое, когда ты не можешь… не можешь поговорить с окружающими о том, что тебя беспокоит.

Честно говоря, в тот момент я не сразу догадался, о чем он. Альвин всегда выглядел так, словно у него вообще нет никаких проблем. Потом до меня дошло: его отец.

— Да, — сказал я. — Хорошо, спасибо.

Мне стало легче. Я-то ожидал упреков, обвинений, но их не последовало. После этого разговора я понял, как на самом деле нуждался в человеке, с которым смогу поделиться своей тайной. Я знал Альвина достаточно давно, доверял ему, но не боялся его разочарования, поэтому он был идеальным вариантом. Я провел в квартире Фоссов еще несколько часов, делясь своими мыслями по поводу Ванденберга. Я рассказал Альвину обо всем, что успел прочесть об Этте и Майке, потому что этим мне тоже хотелось поделиться. Альвин выглядел впечатленным, но он не был напуган, и это помогало мне держаться на поверхности, а не идти ко дну окончательно. Он задавал вопросы. Я отвечал. Мы ломали головы над тем, где прятался Ванденберг, а то, что он прятался — теперь не вызывало у нас ни малейших сомнений. Около трех часов пришла мать Альвина, поэтому мы перебрались к нему в комнату, где еще немного поговорили насчет Ванденберга.

— На сегодня хватит, — осторожно сказал он вскоре, — а то опять не заснешь ночью. Давай-ка я лучше покажу тебе пластинки?

Хороший способ отвлечься. Следующие полчаса Альвин показывал мне свою коллекцию: двойные и одинарные конверты, черный, желтый, голубой винил, ярлыки с серебристыми названиями, красные полосы, белые ободки. У него были шестиугольные декоративные пластинки, пластинки с рисунками и текстами песен. Альвин любил все это почти так же, как фотографию. Я понял это по блеску в его глазах.

— Я быстро увлекаюсь, — сказал он, убирая пластинки обратно в конверты. — Иногда находишь что-то, что нравится, а потом у тебя щелкает в голове, и ты больше не принадлежишь себе.

На мгновение мне почудилось пламя в его взгляде — оно было настоящим и лизало рыжеватые ресницы.

— И чему же ты принадлежишь? — спросил я.

— Камере, — просто ответил он. — Музыке.

Альвин напомнил мне мою маму. Она тоже легко увлекалась — поэзией, скульптурой, театром, жила этим и не могла иначе. «Ведь это так важно — чувствовать, так важно любить прекрасное», — любила повторять она.

3

Домой я вернулся только к пяти, кинул рюкзак в коридоре и позвонил Бастиану. Его голос звучал несколько обиженно, потому что я ничего ему не объяснил и вообще пропал на целый день. Я сказал ему, что мне стало хреново, поэтому я вернулся домой и тут же лег спать, чтобы справиться с тошнотой и головокружением. Не то чтобы это было совсем ложью. Я ведь так и собирался сделать, пока не столкнулся с Альвином. С Бастианом мы говорили недолго, потому что в дверь позвонили, и я пошел открывать.

Это вернулся отец — он выглядел обеспокоенно и хмуро.

— Почему мне только что позвонил твой классный руководитель и поинтересовался о твоем самочувствии? — строго спросил он, стаскивая с рук черные кожаные перчатки.

Я поджал губы. Весь день пролетел для меня вспышкой, и я совсем забыл подумать над тем, что скажу отцу, когда он узнает, что я прогулял.

— Почему я только сейчас узнаю о том, что тебя не было в школе?

— Извини, — тихо сказал я. — Мне нужно было тебе позвонить.

— Неужели?

Я терпеть не мог, когда он говорил со мной таким тоном — спокойным, но твердым и холодным. Отец не сводил с меня взгляда, поэтому я пересказал ему ту же историю, которую от меня только что услышал Бастиан.

— Тебе все равно следовало мне позвонить. Нельзя было в таком состоянии идти домой одному, — отец говорил медленно, подбирая нужные слова. — Ты мог потерять сознание посреди дороги или еще что-нибудь. Это было опасно.

— Тогда почему меня выписали? Что мне надо было делать?

— Лео, выписаться из больницы — это еще далеко не все. Это не значит, что ты теперь полностью здоров. На твое полное восстановление уйдет еще много времени.

Я понуро опустил голову.

— Как ты сейчас себя чувствуешь?

— Уже лучше.

Мы прошли на кухню. Отец достал с полки фаянсовый чайник, насыпал туда зеленый заварной чай, залил водой.

— Посмотрим на твое самочувствие завтра, — сказал он, — если будешь чувствовать себя нормально, то пойдешь в школу, а я тебя немного провожу. Идет?

Меня не слишком-то прельщала мысль о том, чтобы меня провожали, но я понимал, что мне это было нужно.

— Идет.

Мы сели пить чай, и я снова и снова думал о нашем разговоре с Альвином, о том, что он сказал, как только узнал правду. Может, он был прав? Может, моей вины почти нет? Было бы здорово в это поверить, но ведь Альвина не было на моем месте, он не мог знать, как я себя чувствую, а чувствовал я себя паршиво.

Глава 6

Одержимость

1

— Если он не хотел, чтобы его поймали, то зачем оставлял цветы рядом со своими жертвами?

— Может, все иначе.

— О чем ты?

— Может, он хотел.

Мы с Альвином шли вдоль побережья Дуная. Я неотрывно смотрел в темную воду, на ее гладкую поверхность. Почему-то это зрелище вызывало у меня подспудное чувство тоски и легкого беспокойства, но взгляда отвести я не мог. Со дня нашего с Альвином разговора прошло почти два месяца. За это время я так и не отучился спать без света, но зато приобрел новую привычку — каждый понедельник и каждую среду встречаться с Альвином и бродить по окрестностям Регенсбурга. Он, закутанный в длинный черный шарф, рассказывал мне о фотографии, делился планами на будущее, но это было лишь вступлением, потому что в основном мы говорили о Ванденберге. Убил ли он своего отца специально? Что значили его слова, обращенные ко мне? Что он делает сейчас? Вопросов было много, но ответов не предвиделось. Меня подкупало то, что Альвин не важничал со мной, не строил из себя всезнающего взрослого. Он общался со мной так, словно мы были одного возраста, поэтому мне нравилось проводить с ним время — я мог ему довериться. Альвин хранил все мои тайны и никогда не задавал лишних вопросов. Он был удивительно внимателен и добр, проявлял интерес к моим словам и чуткость к моим эмоциям. Мы часто кормили уток, а если мне становилось холодно, то Альвин протягивал мне свой шарф и улыбался. «Не хватало тебе еще простудиться, Лео». В его присутствии мне было спокойно, я мог не бояться осуждения или того, что меня не поймут.

— Не знаю, — я пожал плечами. — В суде Ванденберг так и сказал, конечно, но мне кажется, что это как-то глупо. Ты так не считаешь? Я хочу сказать, что если бы я был на его месте, то тоже бы постарался убедить окружающих в том, что просто желал признания. Просто, чтобы досадить всем вокруг.

Альвин тихо рассмеялся. Из-за холодного ветра его щеки были раскрасневшимися. Он шел, погрузив руки в длинные карманы серого пальто.

— Над чем ты смеешься? — нетерпеливо спросил я.

— Ты нормальный, Лео, — сказал он, хлопнув меня по спине ладонью. — Не пытайся понять образ мышления такого человека, как Вальтер Ванденберг. Психопаты думают по-другому. Они весь мир видят иначе. Нам никогда не понять, что тогда творилось у него в голове. Я хочу сказать, может, Ванденберг видел во всем этом смысл.

Теперь я взглянул на Альвина иначе. До меня стало доходить, что он хотел сказать.

— Смысл?

— Ну да. Возможно, Ванденберг хотел сделать себе имя и войти в историю в качестве одного из самых опасных серийных убийц. Ты сам подумай: Джон Гейси, Тед Банди²³. Они у всех на слуху.

Я пожал плечами. Подхватил с земли камешек и бросил его в воду — он дважды прыгнул по ее поверхности, а потом пошел ко дну.

— Зодиак тоже у всех на слуху, разве нет? Только вот он так и остался на свободе. Других же поймали по глупости. Вряд ли смертная казнь была пределом мечтаний и Гейси, и Банди.

Альвин остановился и посмотрел мне прямо в глаза.

— Есть что-нибудь, чего ты еще не знаешь?

— Это у меня спрашиваешь ты? Человек, который даже о Караваджо²⁴ говорит так, словно когда-то знал его лично? Серьезно?

Альвин закатил глаза и двинулся дальше. Несколько секунд я смотрел ему в спину — прямая осанка, волосы заметно отрасли и слегка вились, ему бы не мешало постричься — и пошел следом.

— Я не хочу быть умным, потому что ум делает тебя депрессивным, — сказал он, когда я нагнал его.

— И чья это цитата? Кто это сказал? — насмешливо спросил я.

Альвин прищурился, хитро улыбнулся, а потом тихо рассмеялся.

— Энди Уорхол²⁵.

— Энди Уорхол, — повторил я, — ну конечно.

Иногда бывали дни, когда мы вовсе не говорили о Ванденберге. Такое случалось редко и служило своеобразной передышкой, потому что нельзя было постоянно говорить о серийном убийце и при этом оставаться в порядке. В один такой день я показал Альвину «Chaplin» — небольшое уютное кафе, куда мы часто ходили всей семьей.

— Мне здесь нравится, — сказал Альвин, осматриваясь по сторонам, когда мы расположились за небольшим столиком у окна.

Внутри было не очень много посетителей, поэтому нас быстро обслужили. Я заказал томатный суп с гренками, потому что проголодался после школы. Альвин ограничился кофе и, дожидаясь, когда его принесут, с видом знатока рассматривал фотографии и рисунки на стенах заведения.

— Знаешь, это единственное место, где драники подают со сметаной, — заявил я, лениво разглядывая меню, которое уже знал наизусть.

Альвин оторвался от созерцания портрета Чарли Чаплина в шляпе и перевел взгляд на меня.

— Что?

Он казался задумчивым.

— Драники, — повторил я. — В России их едят со сметаной, а здесь — с яблочным муссом. Мама всегда считала это самой большой немецкой странностью. Она страшно радовалась, когда нашла это место.

Альвин печально улыбнулся.

— Ты чего? — спросил я.

— Чудесный человек твоя мама, — вдруг сказал он, а потом обернулся к официанту, чтобы поблагодарить его за кофе.

— Так и есть, — тихо ответил я, когда Альвин вновь взглянул на меня. — Иногда она называет это кафе своим убежищем.

Альвин подпер щеку ладонью. На нем была одна из его идеально белых рубашек — ни одного пятнышка. Пиджак аккуратно пристроен на спинке стула.

— У каждого должно быть убежище. У тебя оно есть, Лео?

Я задумался. Мне было спокойно у него в квартире — среди белых рамок, подсвечников и орхидей в горшках, но вслух я об этом сказать не решился, поэтому просто пожал плечами.

— А у тебя?

— Есть одно такое место. Оно за городом.

Альвин рассказал мне о небольшом домике, похожем на заброшенную хижину лесничего.

— Я наткнулся на него лет пять назад, когда мы с классом ездили в лес на пикник. Мы играли в прятки, и я набрел на эту несуразную хижину. Увидел заржавленную крышу сквозь деревья, решил проверить, что это такое. Внутри не оказалось ничего, кроме старого прожженного дивана и разобранного книжного шкафа. Все это было на втором этаже. Первый — целиком завален какими-то старыми учебниками и тетрадями. Я думаю, что там какое-то время жили охотники. Не знаю? Там в стене огромное чучело оленьей головы. Я здорово перетрусил, когда увидел его впервые.

— И часто ты там бываешь?

— Не слишком, — Альвин пожал плечами, — но мне нравится там снимать. Помогает, когда совсем нет вдохновения. Как-нибудь покажу тебе снимки, идет? Там безумно красивые цвета. Очень глубокие. Лес в дымке, деревья такого чистого зеленого цвета, что начинает кружиться голова, а черепица на крыше кажется вовсе не ржавой, а красной-красной. Разумеется, если уметь снимать правильно. А я умею.

— Кто бы сомневался, — усмехнулся я.

На лице Альвина вспыхнула улыбка.

— Считаешь меня заносчивым?

Я смутился.

— Что? Нет. С чего ты вообще так подумал?

Он рассмеялся.

— Расслабься. Просто шучу.

В тот же день Альвин рассказал мне, что скоро уедет учиться в Берлин. Он оканчивал школу, его оценки были блестящими, поэтому я почти не удивился, но все равно расстроился. Я так привык к тому, что Альвин всегда рядом, что мне было трудно вообразить иное.

— Эй, — примирительно протянул он, касаясь моего плеча, — я все еще здесь.

Я вяло кивнул.

— Когда ты уезжаешь? В конце лета?

Он немного замялся.

— Думаю, что будет лучше, если я перееду где-нибудь в июле, чтобы привыкнуть к новому городу. Понимаешь?

Я понимал это, а еще понимал, что ночные кошмары не заставят себя ждать, а вернутся с новой силой, когда я останусь наедине с собственными мыслями.

Мы стояли около дома, уже успело стемнеть. Я немного замерз и молча дышал на раскрытые ладони.

— Порадовался бы за меня, — сказал Альвин с легким укором.

Я решил, что он обиделся, поэтому метнул на него быстрый взгляд. Альвин улыбался. Для него отъезд не был трагедией — что за глупость. Для меня же был.

— Я буду тебе писать, — серьезно сказал он, — и звонить.

— Ты обещаешь?

Я чувствовал растерянность и страх. Альвин был единственным, кто знал все. Я не был готов отпускать его. Слишком рано. Я чувствовал твердую землю под ногами лишь в его присутствии. Только Альвин мог спасти меня. Только ему было это под силу. Я поспешил отвести взгляд, потому что был не в силах смотреть на него. Судорожно сжал в кармане смятые старые чеки.

— Обещаю. Ты слышишь? Я тебе обещаю.

— Ладно тебе. Ты будешь учиться в университете. Вряд ли у тебя будет время на четырнадцатилетку, — тихо сказал я.

— Откуда такие мысли?

Я снова передернул плечами.

— Предчувствие.

— Тогда не верь ему, Лео.

Альвин бодро потрепал меня по плечу, и мы вошли в темный подъезд. Лампочка на первом этаже замерцала и погасла.

2

Может, Альвин чувствовал себя слегка виноватым — не знаю, но до самого июля он старался проводить со мной больше времени. Мы вместе выбирались на вечерние прогулки с Оскаром, ходили в кино и просто бродили по городу. Иногда к нам присоединялся Бастиан, который ничего не имел против новой компании. Мы втроем могли часами обсуждать любимые игры и книги, могли взахлеб смеяться над разной чепухой. Надо признать, что это шло мне на пользу. Я стал выбираться из лап депрессии, начал больше разговаривать и чаще улыбаться.

— Узнаю старого Лео, — однажды сказал мне Бастиан, когда мы брели вдоль парка. — Я рад, что тебе лучше, правда.

Я и сам был этому рад. Иногда на меня вновь наваливалась апатия, и тогда я, барахтаясь в болоте ненависти к себе, нашаривал телефон и звонил Альвину и Бастиану. «Может, в парк? В кино? Я слышал, что там сейчас идет тот глупый фильм. Мы обязаны взглянуть на это убожество». Почти всегда у них было на меня время, а когда не было, я цеплял к ошейнику Оскара поводок и шел с ним на длинную-длинную прогулку. Отец был загружен работой, поэтому я старался его не отвлекать. Иногда клиенты приходили к нему домой — тогда отец запирался с ними в кабинете, а я сидел у себя в комнате вместе с Оскаром, чтобы не мешать. Время от времени я чувствовал острую необходимость проверить, что известно о Ванденберге. Не произошло ли где новое убийство? Тогда мы вместе с Альвином склонялись над экраном ноутбука и одержимо прокручивали последние новости. Нет, ничего. Все в порядке. Тем не менее, за несколько месяцев у нас с Альвином скопился целый ворох распечатанных статей. Мы вновь и вновь перечитывали информацию о жертвах Ванденберга, снова и снова изучали все, что могли найти о мотивах серийных убийц. Это захватило нас с головой, мы приходили в ужас от той степени жестокости, на которую может быть способен человек. Мы были над пропастью, мы стояли на рельсах перед поездом, который с оглушительным ревом мчался на нас из темного тоннеля. Нас интересовал не только Ванденберг. Не он один. Мы с дотошностью вычитывали заметки об убийце с Грин-Ривер, о Генри Холмсе или «Докторе пыток», о Дине Корлле, которого прозвали «Кэндимэн» за то, что его семья владела кондитерской фабрикой. Нас интересовало все. Имеют ли серийные убийцы схожие внешние данные? Передается ли тяга к убийствам по наследству? Куда на самом деле исчезают без вести пропавшие?

Наше увлечение не было чем-то страшным или опасным. Где-то я прочитал, что людей заведомо привлекают такие вещи. Просто не все отдают себе в этом отчет. Не все готовы себе в этом признаться. Мы с Альвином превратили разговоры о преступниках в свое хобби. Иногда мы соревновались в том, кто найдет лучшую историю. Иногда мне снились плохие сны, но я никогда не говорил о них. Мы часто смотрели документальные фильмы, читали интервью людей, выживших после нападения. В шутку проходили тесты на социопатию. Мы были увлечены, но держали наш интерес в тайне. Никто об этом не знал. Даже с Бастианом мы предпочитали не делиться, и по этому поводу я ощущал некоторую вину, но вскоре убедил себя, что ему не будет интересно подобное. Не так, как нам. Я мог позвонить Альвину поздно вечером и сказать, чтобы он срочно прочитал что-то. Он мог сделать то же самое. Порой я оставался в квартире Фоссов на ночь. Наши родители никогда не были против. Они были рады, что я иду на поправку. Наши ночные посиделки затягивались до самого утра. Обычно мы спали на полу — стаскивали туда одеяла и подушки, брали что-то из еды на кухне, а потом до самого рассвета взахлеб делились историями, что успели прочитать накануне. Однажды Альвин разбудил меня посреди ночи. Мы начали смотреть какой-то фильм, и я заснул в самом начале.

— Ты в порядке?

Только тогда я понял, что насквозь вспотел. Меня бил озноб, а сердце сумасшедше колотилось.

— Все хорошо.

— Кошмары? Тебе снятся кошмары? — спросил Альвин, когда я немного пришел в себя. — Давно? Почему ты раньше не сказал?

— Нет. То есть… — я завернулся в одеяло, — обычно не снятся. Ничего такого.

Может, мне не стоило так сильно увлекаться историями о маньяках и серийных убийцах. Может, все это было плохой идеей. Тогда я не понимал, что лишь усугубляю свое и без того шаткое состояние. Тогда я не понимал ничего.

В середине июля меня охватила страшная тоска. Альвин уже поступил в университет и готовился к переезду, поэтому все мои сомнения и переживания вновь показали зубы.

— Лео, — говорил Альвин, укладывая в раскрытый чемодан чехол с камерой, — иногда я буду приезжать на выходные, а зимой буду здесь целый месяц.

— Хорошо.

Я сидел на подоконнике и болтал ногой, рассматривая беспорядок, который учинил в своей комнате Альвин в попытке собрать все самое нужное. Содержимое двух ящиков стола он вытряхнул на кровать — исписанные блокноты, старые открытки, разноцветные скрепки, стопки фотографий градом рассыпались по одеялу. На полу возвышались башенки книг и дисков. Альвин никак не мог решить, что из этого взять с собой. Вопросов у него не возникало только в плане одежды — ее он собрал довольно шустро.

— Ремарк или Диккенс?

Альвин присел на корточки возле книг. Он был в серой футболке со стертой надписью «The little things give you away».²⁶ В ней он выглядел как-то просто, очень по-домашнему, и казался мне другим человеком.

— Диккенс, — ответил я.

Когда Альвин не мог выбрать что-то одно, то он прибегал к моей помощи. Керуак или Маркес? Керуак. Плеер или IPad? Плеер. Кроссовки или кеды? И то, и другое.

— Диккенс… — эхом отозвался Альвин. — «Повесть о двух городах» или «Посмертные записки Пиквикского клуба»?

Я улыбнулся.

— Я понятия не имею, о чем эти книги.

Он улыбнулся мне в ответ.

— Я тоже.

— Тогда бери «записки».

— Как скажешь.

Альвин провозился еще около часа. Я наблюдал за тем, как постепенно пустеют полки, ощущая глупую грусть. Альвин защелкнул чемодан, выдохнул и пристроился рядом со мной на подоконнике. Я отлично помню это мгновение, которое растянулось в бесконечность: полупустая комната, запах скорой разлуки, едва прикрытые жалюзи — все пространство в полосах: игра тени и света. У меня тогда возникло чувство, что мы больше никогда не увидимся. Почему-то я не мог вымолвить ни слова, а все смотрел на Альвина, на три родинки на его левой щеке, на кожаный ремешок часов на запястье.

— Спасибо, — шепнул я. — Если бы не ты, то я бы… не знаю.

Громко говорить не хотелось.

— Ты бы справился, — тихо ответил Альвин. — Я знаю.

Мы снова замолчали. На кровати, в паре шагов от нас, лежала папка, набитая статьями и вырезками — всем тем, что мы так долго собирали.

— Что будем с этим делать? — спросил я.

На лице Альвина отразилось непонимание.

— То есть?

— Ты же не потащишь это с собой, правильно?

— Правильно. Оставлю дома. Почему бы и нет?

— Твоя мама?

Альвин поморщился.

— Она не роется в моих вещах. Боже, Лео, мы с тобой труп, что ли прячем?

Я хмыкнул.

— Извини. Это моя паранойя.

Он покачал головой.

— Я понимаю.

Альвин взял папку, распахнул шкаф с одеждой и закинул ее на верхнюю полку, а потом повернулся ко мне.

— У меня для тебя подарок вообще-то, — важно сказал он. — Я купил себе новую камеру, а тебе хочу отдать свою прежнюю. Она в полном порядке. Ты это и сам знаешь. Как раз подойдет для любителя.

Я немного опешил от удивления и медленно наполняющей меня радости.

— Ой… — выдохнул я. — Мне? Камеру?

— Ну да. Мне показалось, что тебе понравилось снимать на прошлых выходных, поэтому я подумал, что это будет хорошим напоминанием о себе.

В прошлую субботу мы ходили гулять в парк и пару часов потратили на съемку. Мне действительно это понравилось. Альвин учил меня, как правильно держать камеру, рассказывал, что нужно учитывать много мелочей, чтобы снимок получился хорошим.

— Спасибо, — выдохнул я. — Даже не знаю, что сказать.

— Скажи, что она не будет пылиться на полке.

Вместо ответа я улыбнулся и слегка толкнул Альвина в плечо.

3

Ровно через неделю, в среду, Альвин стоял у подъезда со своим большим черным чемоданом. Он наконец-то постригся. Нацепил солнечные очки. На плече у него болталась дорожная сумка. В машине его ждала мать, но Альвин медлил, потому что хотел попрощаться со мной и Бастианом.

Я чувствовал себя странно. Мне было и хорошо, и плохо одновременно. Я хотел, чтобы у Альвина все было хорошо, но вместе с этим мечтал, чтобы он вдруг передумал уезжать.

— Ага, спасибо, — сказал он, когда мы с Бастианом помогли затолкать чемодан багажник. — Я ведь наверняка что-то забыл.

Бастиан пожал плечами.

— Эта вещь будет не так важна, если ты правда ее забыл.

Альвин на секунду задумался, потом кивнул.

— Пожалуй, ты прав, — он вздохнул, положил ладони нам с Бастианом на плечи. — Присматривайте друг за другом, хорошо?

— Конечно, — кивнул Бастиан.

— Да, — сказал я. — Ты тоже будь осторожен.

Шарлотта высунулась из машины. Она была в летнем платье, маленькая, с копной кудрявых рыжих волос. Издалека ее запросто можно было принять за сестру Альвина, а не за его мать.

— Альвин, мы опоздаем, — позвала она.

— Тебе пора, — понуро сказал я.

Альвин чуть нагнулся, быстро обнял нас с Бастианом и пошел к машине.

Я вцепился в камеру у себя на шее, быстро поднес ее к лицу, чтобы сделать снимок. В итоге он получился смазанным, как весь тот июльский день. Альвин в профиль, в графитовой рубашке; с такого ракурса было отлично видно его легкую улыбку. Позади — расплывчатые пятна светофоров и людей.

Он уехал. Мы с Бастианом еще какое-то время постояли у дороги, а потом пошли немного прогуляться.

— Может, мы однажды тоже уедем, — сказал Бастиан, задрав голову в небо.

Мы сидели на старых покрышках недалеко от его дома и ели мороженое. Воздух казался колючим из-за жары.

— Я бы не хотел. Да и Альвин же не насовсем уехал.

— Кто знает.

— Он так сказал.

— Альвин тем более не может этого знать. Может, ему понравится в Берлине, и он захочет там остаться? — предположил Бастиан.

Мне не хотелось развивать эту тему дальше, поэтому я спросил:

— Куда бы ты поехал, если бы мог?

Бастиан задумался. Подтаявшее мороженое в его руках начало капать, он дернулся и чуть не слетел с покрышки. Я прыснул от смеха.

— В Австралию, — невозмутимо ответил Бастиан, — или в Англию, чтобы взглянуть на Стоунхендж.

— А в Австралию на кой черт? На кенгуру смотреть?

Бастиан хмыкнул.

— Ты сам-то, — сказал он, доедая мороженое, — куда бы поехал?

— В Италию, — ответил я, — или в Россию.

В маминых книгах я видел фотографии Везувия и Колизея и хотел взглянуть своими глазами на них и Пизанскую башню, попробовать настоящую пиццу, побродить по местным музеям, насладиться следами эпохи Возрождения. Россия привлекала меня по вполне понятным причинам. Мне хотелось узнать, чем жила мама до переезда в Регенсбург.

— А в Италию на кой черт? — передразнил меня Бастиан. — Макарон давно не ел?

Я фыркнул и щелкнул его по лбу.

— Квиты.

4

В пятницу маму отпустили домой. Ей стало лучше, поэтому врач согласился на то, чтобы выходные она провела в домашней обстановке. Отец привез ее на машине и помог лечь в кровать. Оскар тут же запрыгнул на постель и недоверчиво обнюхал мамину белую руку.

— Оззи, — шепнула мама, поглаживая его за ухом.

Это был второй раз, когда ей позволили отлучиться домой. Первый был в конце февраля — мне тогда исполнилось четырнадцать, и день рождения мы отметили вместе: в тишине и покое.

— Как ты? — спросил я.

У нее был несколько отрешенный вид. Я видел, что ей трудно сосредоточиться на моем вопросе.

— Ничего, — она улыбнулась. — А ты? Как твои дела в школе?

— Мама, сейчас лето, — сказал я дрожащим голосом. — У меня каникулы.

— Конечно. Каникулы, — она улыбнулась и посмотрела на меня с таким торжеством, словно ей удалось разгадать какую-то сложную загадку.

В комнату вошел отец с миской супа для мамы. Я тихо сидел рядом и смотрел, как она ест с ложки. Отец не торопил, был аккуратен и постоянно хвалил маму. Он не рассказывал ей про работу. Он говорил о том, как сходил в магазин и пытался пересказать, как идут дела у Андрея — они недавно созванивались. Оскар положил морду мне на колено, и я рассеяно провел ладонью по его теплой спине, пытаясь заставить себя не выпадать из реальности снова.

Позже я ушел к себе в комнату и рухнул на кровать, закрыв лицо руками. Я лежал так с четверть часа, стараясь дышать ровно. Мне нужно было отвлечься, нужно было ухватиться за что-то. Я рывком сел, поднялся с кровати и включил компьютер. Первой моей мыслью было найти какой-нибудь фильм, но я никак не мог решить, что посмотреть.

Сотни мыслей в голове. Черт, Лео, сделай уже что-нибудь. Тогда я впервые пожалел, что не забрал у Альвина нашу папку. Это было странно, это было неправильно, но то, что было моей самой главной головной болью, помогало мне абстрагироваться от остальных проблем и переживаний.

До глубокой ночи я сидел перед монитором, изучая дело Михаэлы Фидлер — последней жертвы Ванденберга. Михаэла была еще жива, когда ее нашли. Она скончалась по дороге в больницу, но перед смертью успела коротко описать напавшего на нее мужчину. Ванденберг не довел свое дело до конца, потому что его спугнула шумная компания подростков. Он оступился. У полиции ушло три дня, чтобы найти его.

— Лео?

Я помотал головой и открыл глаза. Рядом со мной, скрестив руки на груди, стоял отец. Кажется, я заснул, пока читал интервью девушки, которая первой заметила Михаэлу, истекающую кровью.

— Уже ложусь, — сонно забормотал я, а потом весь похолодел, потому что понял, что на экране все еще открыта статья о Ванденберге.

Я потянулся к мышке, чтобы закрыть вкладки, но отец оказался проворнее. Он строго посмотрел на меня и открыл историю браузера, которую я не успел почистить. Ему в глаза бросилось обилие сайтов, которые я успел посетить за последние пять часов.

Это был конец. Я закрыл глаза, зная, что за этим последует.

— Я тебя предупреждал. Разве нет? — спросил отец, и в его голосе я разобрал разочарование и беспокойство.

— Да, но…

— Мои слова для тебя просто пустой звук?

Я замотал головой.

— Лео, я работаю с этим. Я знаю, что это такое, и ребенок точно не должен читать подобное. Черт, я днями и ночами думаю, как тебе помочь, думаю, что мне такого сделать, чтобы ты стал чувствовать себя лучше, но ни один мой совет тебе не поможет, если ты продолжишь цепляться за то, что случилось!

Он повысил голос, но тут же опасливо посмотрел на дверь. В соседней комнате спала мама. Нельзя было ее тревожить.

— Если ты будешь продолжать в том же духе, то это не кончится хорошо, — отец заговорил тише. — Я не смогу тебя везде контролировать, поэтому ты должен понять сам. Понять и остановиться. Тебе кажется, что все под контролем, но ты зациклен. Ты этого не осознаешь, но это в действительности так. Я видел подобное много раз.

Он закрыл лицо ладонью, перевел дыхание и продолжил:

— Займись чем-нибудь. Выбери то, что тебе нравится. Альвин оставил тебе камеру, если ты помнишь. Почему бы тебе не опробовать себя в съемке? Лучший выход из ситуации — отвлечься. Я знаю, о чем говорю.

У меня дрожали руки. Мне было так стыдно, что я вновь заставил отца переживать. Он не заслужил всего этого. Наша семья переживала не самый простой период, и я точно не делал лучше.

— Прости.

— Тебе надо извиняться перед самим собой, — ответил отец. — Подумай над моими словами, Лео. Серьезно подумай.

Он ушел, оставив меня наедине с холодным светом монитора — на растерзание моим голодным демонам, которые таращились на меня из всех углов комнаты.

Примечания

1

Ансельм фон Фейербах (12 сентября 1829 — 4 января 1880) — немецкий исторический живописец XIX века.

2

Ричард Рамирез (29 февраля 1960 — 7 июня 2013) — американский серийный убийца латиноамериканского происхождения. На счету Рамиреза почти два десятка человеческих жертв.

3

Джеффри Дамер (21 мая 1960 — 28 ноября 1994) — американский серийный убийца, жертвами которого стали 17 юношей и мужчин в период между 1978 и 1991 годами.

4

Афинская Агора — городская площадь Афин, музейный комплекс.

5

Дахау-платц — площадь в старом городе Регенсбурга.

6

«На игле» (англ. Trainspotting) — художественный фильм британского режиссёра Дэнни Бойла, снятый по одноимённому роману Ирвина Уэлша. В фильме описывается история четырех друзей, которых связывает общая зависимость от наркотиков.

7

Строка из поэмы «Во весь голос» В. В. Маяковского.

8

Штоллен — традиционная немецкая рождественская выпечка.

9

Words are flowing out like endless rain into a paper cup (Слова вытекают, как бесконечный дождь в бумажную кружку) — строка из песни Across the Universe группы The Beatles.

10

Лощина черного бамбука находится в китайской провинции Сычуань, имеет мрачную репутацию и якобы является одной из сильнейших аномальных зон планеты. Данной местности приписывается множество случаев гибели и пропажи людей.

11

Капкан дьявола — аномальное место на острове Сицилия.

12

«Завтра, завтра, завтра» — нигилистичный монолог из пьесы Уильяма Шекспира «Макбет».

13

Пе́рси Биш Ше́лли (04.08.1792 — 08.07.1822) — английский писатель, поэт и эссеист.

14

Отсылка к названию романа Э. М. Ремарка «Время жить и время умирать».

15

Джеймс (Джим) Хокинс — положительный главный действующий герой романа Роберта Льюиса Стивенсона «Остров сокровищ»; персонаж полнометражного анимационного фильма «Планета сокровищ», выпущенного в 2002 году по мотивам романа Стивенсона.

16

Эпиграф к роману Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол». Автором этих строк является английский поэт и священник Джон Донн.

17

«Поль и Виржини» — повесть-притча французского писателя Бернардена де Сен-Пьера, впервые опубликованная в 1788 году.

18

«Путешествие по Гарцу» — произведение немецкого поэта Генриха Гейне.

19

Эпиграф к «Путешествие по Гарцу», который взят из «Речи памяти Жан-Поля», произнесенной писателем Людвигом Берне.

20

Строка из стихотворения С. Есенина.

21

Фрэнсис Скотт Кей Фицджеральд (24 сентября 1896 — 21 декабря 1940) — американский писатель.

22

Освенцим освобождён 27 января 1945 года советскими войсками. День освобождения лагеря установлен ООН как Международный день памяти жертв Холокоста.

23

Джон Уэйн Гейси-мл. (17 марта 1942 — 10 мая 1994) — американский серийный убийца, на счету которого 33 жертвы. Теодор Роберт Банди (24 ноября 1946 — 24 января 1989) — американский серийный убийца, точное число его жертв неизвестно, но незадолго до своей казни он признался в 30 убийствах.

24

Микеланджело Меризи да Караваджо (29 сентября 1571 — 18 июля 1610) — итальянский художник, основатель реализма в живописи, один из крупнейших мастеров барокко.

25

Энди Уорхол (6 августа 1928 — 22 февраля 1987) — американский художник, продюсер, дизайнер, писатель, коллекционер, издатель журналов и кинорежиссер.

26

«The little things give you away» — название песни группы «Linkin Park».