Мистер Скеффингтон

Элизабет фон Арним, 1940

Титулованная красавица Франсес (Фанни) вынуждена выйти за богатого бизнесмена Джоба Скеффингтона. Этот мезальянс вызывает всеобщее возмущение светского общества. Перед «несчастной» выстраивается длинная очередь джентльменов, пытающихся «спасти ее от грубого торгаша» и буквально внушающих Фанни, насколько муж ее недостоин. И никто – даже сама миссис Скеффингтон – не догадывается: доброжелательный, мягкий, долготерпеливый супруг способен подарить ей то неявное, неяркое счастье, от которого, право же, не стоит отказываться из соображений пустого снобизма…

Глава 3

Весь Оксфорд был занят пятичасовым чаем, когда Фанни переступила порог того самого отельчика, в котором завтракала. С Дуайтом она простилась у лестницы, что вела к нему в комнаты: сослалась на некую важную встречу — мол, только ради этой встречи она вообще приехала в Оксфорд. Вымучила улыбку: сама знала, что получилось неубедительно, — поблагодарила Дуайта, когда он предложил проводить ее до нужной двери, где бы эта дверь ни находилась, и заверила, что прекрасно доберется и одна, незачем Дуайту беспокоиться. Изо всех сил постаралась, чтобы в голосе не слышалось ни намека на обиду, и ушла прочь из Дуайтовой жизни — в ранние сумерки. В будущем этого юноши Фанни вообразить себя не могла. «Он — мой последний, — думала она, и от этих слов веяло холодом убежденности. — Шестое чувство говорит: последний. Да и Байлз был прав — дни любви прошли для меня безвозвратно».

На прощание Фанни протянула Дуайту руку и сказала:

— Не переживай: с кем не бывает…

Опять не те слова. Дуайт вполне мог прочесть в них отталкивающее великодушие, или вообразить, что эпизод сойдет ему с рук, поскольку Фанни рассчитывает на продолжение отношений, или решить, что он Фанни безразличен — был и есть.

Нет, все не так. Лучше было бы проститься вообще без слов.

Из расписания, купленного на вокзале, Фанни узнала, что следующий поезд до Паддингтона отходит через час с лишним, и решила выждать это время в отельчике — там одна-единственная старая леди, а кафе при крупных отелях сейчас переполнены. Старая леди больше не внушала отрицательных эмоций, наоборот: Фанни надеялась успокоиться в ее обществе, перенестись на двадцать лет вперед (когда сегодняшний казус станет делом давним, прошлым, почти забудется, ну, или по крайней мере будет вспоминаться с улыбкой).

Однако, пока Фанни шла к отельчику (сумрак сгущался, в руке был зажат листок — расписание поездов), ей вдруг подумалось: зачем ждать целых двадцать лет? Почему бы не улыбнуться прямо сейчас? Столь часто она посмеивалась над собой — так не лучше ли изъять этот нелепый случай из памяти проверенным средством — старым добрым смешком?

«Не трави себе душу, Фанни», — остерегла одна половина сознания.

«А я и не травлю», — парировала другая.

Тем не менее Фанни душу травила. Ее обманули. Дурой выставили. Она пережила кошмарнейшее изо всех возможных унижений; ей словно швырнули в лицо пригоршню пыли, да не простой, а приберегаемой для таких женщин, как она: что в зрелые годы позволяют себе романтическую близость с юношами. Притом у некоторых есть хотя бы оправдание — физиология: их, несчастных, снедает не по годам мощное любовное томление. Фанни же снедало тщеславие, и только оно: даже увядая, она была обуреваема желанием чувствовать прежнюю власть, снова и снова убеждаться в неотразимости чар своей красоты.

Зачем вообще она, Фанни, понадобилась Дуайту? Ему-то что была за корысть? Очень просто, хотя сама догадка способна сразить наповал: да, конечно, Дуайт (несмотря на молодость, готовый продукт американской культуры) пользовался Фанни как пропуском в высшее общество. В ее доме он мог встретить — и встретил — всех, кого считал нужными людьми. Фанни рассчитывалась за преданность тем, что обеспечивала Дуайту головокружительные знакомства. С ее помощью Дуайт стал настоящим светским львом, а в ответ он, бедный малыш, тужился, пыжился, измышлял все новые пышные эпитеты! Фанни принимала их за чистую монету. Панегирики ее утомляли, однако она верила каждому слову. Был случай: Дуайт сидел у ее ног, а она, запустив пальцы в шевелюру, гладила его и утешала (она! его!), потому что он выдал: не знаю, мол, не представляю, как бы жил без милой Фанни. Она и это скушала. Впечатляющая всеядность, поразительный аппетит. А сколько раз — и как! — Фанни развлекала Дуайта…

«Фанни, не трави себе душу».

«Я не травлю».

* * *

Между тем, день старой леди дошел до приятнейшего часа, каковой она занимала пасьянсом, прежде чем подняться к себе в номер готовиться к ужину (подготовка подразумевала набрасывание на плечи кружевной накидки без перемены платья). Правда, она успела неплохо вздремнуть, уже напилась чаю и съела весьма недурной тостик с маслом (в «Синей собаке» вообще недурно готовили такие тостики). Настроение ее было совсем не то, что утром: чай, черный, очень крепкий, неизменно бодрил ее, масло с тостика имело эффект смазки на шестеренки мозга, и вращались они живее и мягче. Таким образом, если в сутках и был момент, более-менее благоприятный для подступов к старой леди, этот момент настал.

И, однако, старая леди ничуть не обрадовалась, когда Фанни, робко приоткрыв дверь, спросила:

— Можно мне здесь посидеть при условии, что я не стану курить?

Почти с той же сварливостью, как и до дневного сна, чая и тостика с маслом, старая леди буркнула:

— Управляющий вам разрешил бы.

И вернулась к своему пасьянсу, словно была в комнате одна.

Фанни уселась у камина подальше от старой леди, сняла перчатки, стала греть свои тонкие руки и предпринимать усилия для вытеснения Дуайта из памяти.

Старая леди продолжала класть карты на сукно, однако периодически взглядывала на Фанни поверх очков. «Не подфартило ей», — решила наконец старая леди. Фанни казалась ей более изможденной, чем с утра: определенно ее вылазка не имела успеха. А поскольку старая леди склонна была скорее симпатизировать потерпевшим неудачу, нежели получившим желаемое, поскольку щедрая порция масла на ее тостике способствовала пробуждению человеколюбия, старая леди вдруг обратилась к Фанни с вопросом:

— Вы что ж это — и чаю себе не закажете?

Фанни рассеянно огляделась. Поднос с чашкой, чайником и прочим еще не унесли — чайные принадлежности пребывали на столе, создавая ложное впечатление уюта в этой обшарпанной гостиной. Горели лампы, шторы были задернуты, и в отсветах камина старая леди менее походила на труп, чем помнилось Фанни: не только не казалась мертвой, напротив — выглядела оживленной, удовлетворенной скромными радостями, даже смаковала их, хоть и на свой лад, то есть как подобает особе почтенного возраста. «Неужели возможно довольствоваться столь малым? — мысленно изумилась Фанни. — Неужели так бывает — человек лишается всего, что делало жизнь приятной, и все-таки не ропщет? Но вдруг эта старая леди ничего и не лишалась — просто у нее изначально ничего такого особенного не было? Тогда ей и тосковать не о чем и роптать не на что; тогда для нее это естественное состояние».

— Пожалуй, закажу, — ответила Фанни.

Она потянулась к каминной полке, взяла колокольчик, позвонила.

— Из их ассортимента можно рекомендовать очень немногое, — сказала старая леди, — однако я могу рекомендовать — и рекомендую — тостики с маслом.

— Спасибо, тогда я закажу парочку тостиков с маслом, — ответила Фанни и добавила, решив, что беседовать с персоной незнакомой и непредвзятой будет продуктивнее, чем в молчании силиться забыть Дуайта: — Гостиничная жизнь, наверное, очень утомляет?

— Будто сами не знаете, — фыркнула старая леди.

— Откуда же мне знать?

— А вы разве не из репертуарного театра?

— Вы имеете в виду шумных актеров, о которых говорили утром? Нет, я не из их числа.

— Вот как? А я думала, вы актриса. Я судила по цвету ваших волос.

— Цвет вполне натуральный, — поспешно сказала Фанни (слишком поспешно, ибо это была неправда).

— Неужели? — процедила старая леди, сопроводив это единственное слово многозначительной паузой.

Разумеется, нынче Фанни получила достаточно ударов. Этот дополнительный укол погоды не делал, вот Фанни и подумала: «Бедная старушка, да ведь она ничуть не успокоилась: если бы успокоилась, не язвила бы». Значит, не бывает стариков, со своим возрастом смирившихся? Неужели старческая воркотня, вздорность, сварливость — неизбежны? Леди Лапландская ночь совсем не такая, — она свежа, она госпожа своим годам (и связанным с ними эмоциям): однако на пример для подражания не тянет, ибо является чистейшим вымыслом; нереальность — вот ее изъян. Сейчас перед Фанни старая леди иного сорта — реальная: она занята пасьянсом, иссохшие губы ее поджаты. Пройдет лет двадцать, а может, и меньше — учитывая, с какой скоростью разрушается красота Фанни, — и ее лицо сделается похоже на полупустую сумочку, защелкнутую клювом тощего рта. О, бесчисленные бесчестья старости! Как тут поверить в свежесть лапландской ночи? И Фанни решила: она проявит снисходительность к этой старушке — явленному ей образу собственного жалкого будущего — в надежде, что кто-нибудь по-доброму отнесется и к ней самой, когда она в свой черед станет беззащитной.

Впрочем, старая леди беззащитной отнюдь не была: знай она о том, как Фанни настраивается на снисходительность, возмутилась бы.

— Стало быть, — заговорила старая леди, сочтя, что довольно помучила Фанни своим многозначительным молчанием, — вы не актриса; тогда кто же вы? Ответьте, сделайте милость.

— Я женщина почти пятидесяти лет, — неожиданно для себя выпалила Фанни.

Старая леди сняла очки, отложила их и воззрилась на Фанни. Набрякшие веки оставляли ей для обзора только пару узехоньких щелок, но и в щелках этих светился, как бы исподволь, неподдельный интерес.

— Вот так смелость, — протянула старая леди. — Могу я узнать, зачем вы мне это сказали?

— Затем, что об этом все мои мысли. Абсолютно все. Незнакомому человеку открыться легче, чем близкому. А еще я подумала: может быть, вы меня как-то утешите.

В эту минуту вошел весьма развязный официант: услышал, как Фанни звонила, — и старая леди была избавлена от комментария на предположение, будто она утешит Фанни. С чего это она станет утешать? Когда ей стукнуло пятьдесят, разве ее кто-нибудь утешил? Как бы не так! Не получила она утешения ни в шестьдесят, ни в семьдесят, ни в восемьдесят. Нет, каждый пусть выживает как умеет — и самостоятельно. Хлюпиков старая леди на дух не выносила.

— А я вот навскидку дала вам все шестьдесят, — брякнула она и, заметив, как передернуло ее собеседницу, добавила: — Раз уж мы тут с вами откровенничаем.

— Шестьдесят, — повторила Фанни; слово далось ей не без усилий.

Шестьдесят. Если она и впрямь так выглядит, разве удивительно, что Дуайт…

Несколько мгновений она пристально смотрела на старую леди, вертя кольца на пальцах.

— В таком случае почему вы решили, будто я играю в репертуарном театре? Разве меня взяли бы в труппу, будь мне на самом деле ше… шесть… — Нет, Фанни положительно не могла еще раз повторить это слово.

— Я подумала, вам поручают роли герцогинь. Этаких, знаете, престарелых благородных дам. Вы вполне сойдете за таковую; правда, у них обычно пышные бюсты. В общем, если б вы не пытались молодиться с помощью платья, а эта комната была бы театральной сценой, вы смотрелись бы здесь вполне к месту. А еще…

— Послушайте, вы сами предложили мне выпить чаю, — перебила Фанни. — Чай заказан — я уже не могу уйти. Так давайте поговорим — по-настоящему, по душам. Мне так необходимы сейчас прямота и откровенность. С незнакомыми людьми это возможно. Вы не против? Как знать — вдруг мы обе будем полезны друг дружке? Вы старше меня, поэтому я прошу вас о таком разговоре. — Тут Фанни запнулась, охваченная ужасным сомнением: она теперь сомневалась буквально во всем. — Вы ведь и впрямь старше меня, я не ошиблась?

— Конечно, — фыркнула старая леди, сразу отбросив абсурднейшую идею насчет взаимопомощи. Надо же такое придумать. — Мне восемьдесят три, чему я очень рада. Больше никаких хлопот о внешнем виде. Впрочем, я и раньше не хлопотала. Я никогда не занималась своей внешностью — в отличие от вас.

— Нет, все было наоборот. Это моя внешность мной занималась. Как начала прямо с колыбели, так и продолжает меня вести… — Фанни прикусила язык, заметив, что морщинистое лицо старой леди исказила усмешка. — То есть, так было до недавнего времени — совсем-совсем недавнего. И знаете, что мне открылось? Что это скверная штука — родиться красивой.

— Скажете тоже! — фыркнула старая леди (слова Фанни возмутили ее).

— И тем не менее это так. Родиться красивой, жить с красотой — очень плохо.

— Скажете тоже! — повторила старая леди, после чего не удержалась — съехидничала: не надо, мол, себя переоценивать.

— Я себя не переоцениваю, — заявила Фанни.

— Скажете тоже, — в третий раз фыркнула старая леди и сообщила Фанни, что истинных красавиц во всей мировой истории можно пересчитать по пальцам одной руки.

— Ну так вот я — одна из них, — настаивала Фанни.

Возмущенная ее упорством, старая леди принялась барабанить пальцами по столешнице.

— Неужели по мне этого не видно? — спросила Фанни. — Приглядитесь — неужели не осталось ни единого следа былой красоты?

Старая леди отвернулась, самой резкостью движения как бы говоря: «Не стану я приглядываться!» — и ускорила ритм барабанной дроби.

— Но ведь мы решили быть откровенными, — напомнила Фанни. — Вы сами так сказали — что разговор у нас пойдет начистоту. Так давайте отбросим салонные любезности и недомолвки. Об этом я могу поговорить только с вами — незнакомой дамой, которую больше никогда не увижу. У меня скоро поезд, я уйду — а вы умрете… в смысле, вы ведь умрете, это неизбежно… И я умру, причем, возможно, еще раньше вас… — (Последнее уточнение Фанни внесла, заметив, как вздрогнула в свою очередь старая леди.) — Нам предоставлен шанс поговорить откровенно: второго шанса не будет, — а мы все никак не расстанемся с условностями! Мы же теряем драгоценные минуты!

— А если условности мне по нраву? Если я предпочитаю их откровенности и прямоте? — отчеканила старая леди.

— Разве у вас в запасе так много времени? — Фанни округлила глаза.

Старой леди, чтобы переварить это уточнение, понадобилось добрых две секунды.

— Ответный удар, значит, мне наносите, — протянула она.

Точно так же, как Фанни задело предположение, будто ей все шестьдесят, старую леди покоробил намек на скорую смерть. Ибо чем дольше она жила на свете, тем сильнее угнетала ее мысль, что свет этот все же придется покинуть. Обидно, особенно теперь, когда умерли все родственники и она наконец-то избавилась от объектов для раздражения. Ничем не нарушаемая рутина стала ее крепостью, дни текли за днями в умиротворяющем однообразии — о, старая леди научилась его ценить. Конечно, жизнь ее была бессобытийна, — но события ей и не требовались. Они уже случались — пусть не в изобилии, но в достаточном количестве. Теперь старая леди нуждалась только в тепле, пище, сне и гарантиях, что следующий день будет точь-в-точь как предыдущий.

Иными словами, если ее запросы столь скромны, почему бы им не удовлетворяться еще много лет? На здоровье старая леди не жаловалась: ни на умственное, ни на физическое, — правда, несколько располнела, но это пустяки, нет причин бить тревогу. Зато она ни разу не упала в ванне (к чему склонны столь многие пожилые люди), потому что она вообще не залезает в ванну. И почему бы ей, при таком раскладе, не дожить до ста лет? И по какому праву эта дурно воспитанная особа сделала столь варварское предположение, будто у нее времени в обрез? Прямота слишком легко обращается в грубость, — именно поэтому не годится для бесед.

Вошел официант с подносом. Он слишком долго возился, расставляя на столе принадлежности для чаепития, однако дурно воспитанная особа считалась с ним не более, чем с самим чайным столиком, то бишь упорствовала в откровенности и прямоте.

— Вы не понимаете, — заявила она. — Я вовсе не хочу никого обидеть. Просто я очень несчастна.

— Тогда пейте чай, покуда не остыл, — съязвила старая леди, главным образом желая дать понять официанту, что в комнате находится по крайней мере один здравомыслящий человек.

Старую леди покоробило, что ее непрошеная собеседница игнорирует официанта. Что он подумает? Ему ведь известно, что она, постоянная гостья отеля, раньше с этой особой не встречалась, так какие выводы сделает официант из этих ее откровений? «Просто я очень несчастна!» — мысленно передразнила старая леди, а вслух сказала, дождавшись, пока уйдет официант (он и дверь за собой закрывал слишком медленно, словно хотел подслушать как можно больше):

— Замечу, с вашего позволения, что «спасибо» говорить вам следует только самой себе. Возможно, условности, на которые вы не считаете нужным тратить драгоценное время, будучи взяты в умеренном количестве, несколько улучшили бы ваши перспективы — в целом, я имею в виду.

— Мои перспективы! В целом! — воскликнула Фанни и повторила с усмешкой: — Святое небо! Мои перспективы!

— Только мне о них не рассказывайте, сделайте одолжение: знать не хочу про ваши перспективы, — поспешила предупредить старая леди и даже руку вскинула в знак запрета.

Фанни сорвала шляпку с алым перышком, швырнула на диван, волосы заложила за уши. Голова у нее раскалывалась. Определенно она дура, и разве не была дурой все последние месяцы? Да, безнадежная закоренелая дура — только такая могла возиться с Дуайтом. И вот она снова по-глупому ошиблась — в отчаянном своем положении вообразила, будто найдет утешение у этой старухи с каменным сердцем.

— Вы так и не поняли, — вздохнула Фанни, подсела к столику и налила себе очень крепкого чая.

Теперь, без этой вызывающей шляпы (рассуждала старая леди), незнакомка производит несколько более благоприятное впечатление. Пожалуй, в ней действительно еще видны следы былой красоты. Взять хотя бы неоспоримую невинность этого высокого лба — она никуда не делась, даром что о падении говорят накрашенные ресницы и губы. Дочь скульптора (да не простого, а произведенного в рыцари ее величеством королевой Викторией), старая леди в юности наслушалась разговоров о формах; теперь она поняла, что представленные ее взорам лоб и прочее были бы высоко оценены как отцом ее, так и его друзьями. Да, лоб очень хорош, а что до висков, от них прямо-таки веет непорочностью.

Впрочем, черепные кости — это еще не все: их благородству не облагородить столь ярко накрашенного лица. Тут старая леди слегка улыбнулась — надо же, она до сих пор каламбурит и получает от этого удовольствие; не зря родные, особенно отец, хвалили ее остроумие. «Мод, — говорил отец, — вот эту остроту я на твоем месте отослал бы в «Панч». Пускай телесный ее возраст — восемьдесят три года, возраст душевный куда меньше, а ведь тело душой живо, не так ли?

— Все я поняла, и преотлично, — завелась старая леди. — Вам стукнуло пятьдесят, и вы от этого не в восторге. Вы подурнели, и это вам тоже не нравится. Вы мне выход буквально забаррикадировали, и к тому же догадались: в номере у меня холодно, так что я не стану рваться из этой гостиной и вы сможете в свое удовольствие изливать на меня свои горести, а интересуют они меня или нет — что вам за дело? Знаете, кто вы? Родная сестра старого морехода!^[10] Подобно всем эгоистам вы, наверное, родились на свет с этой способностью — отлавливать слушателей, не расположенных внимать вашим речам.

И старая леди шлепнула на стол очередную карту.

— Старый мореход! Точно! — воскликнула Фанни, да так и замерла — с чайником в руке. — А я все вспоминаю, вспоминаю — с самого ленча, с тех пор, как вы взялись мне жаловаться.

— Кто, я?

— Я потому и ушла — вы меня прищучили, совсем как этот старый мореход.

— Это я-то вас прищучила? — Усохший рот широко открылся, образовав правильную окружность, — старая леди отчаянно отпиралась.

— Ладно, не прищучили, но отловили слушательницу, не расположенную вам внимать, — улыбнулась Фанни.

— Да я… да я в жизни ничего подобного не делала! — вскричала старая леди, возмущенная до глубины души. — А если вы вообразили, будто я могу хотя бы помыслить об отлове незнакомой мне особы, притом такой, которая…

— А по-моему, — Фанни как ни в чем не бывало долила в свою чашку до краев, — наши с вами отношения доросли до откровенности в высшем ее проявлении.

— Под откровенностью вы, конечно, разумеете грубость…

— Нет, прямоту.

— Какая разница!

— Существенная. Грубость всегда направлена на конкретного человека, а мы с вами на личности не переходим. Мы просто говорим прямо, потому что нам больше не грозит встретиться.

— В таком случае к чему: к прямоте или к грубости, — вкрадчиво начала старая леди, — отнесете вы мой на это ответ «ну и слава богу»?

— Я сочту такой ответ правдивым, — снова улыбнулась Фанни.

Она снова улыбнулась — она, которая менее часа назад…

Глядя на пламя в камине, Фанни принялась за тостик. Она словно позабыла о старой леди и перенеслась в парк Нового колледжа, вторично едва не споткнувшись о две пары ног…

— Уже уходите? — с надеждой спросила старая леди, поскольку Фанни вдруг резко отодвинулась от камина.

— Мне жарко, — объяснила Фанни. Она действительно ощущала душный зуд, да только огонь в камине был тут ни при чем.

— Вот как. А я подумала, вам пора, — протянула воспрянувшая было старая леди.

— Я вызвала такси. Не могу ведь я уйти, пока оно не приедет.

— И когда это случится?

— Теперь уже скоро.

— Знаете что? Поскольку я согласна с вами насчет невозможности нашей новой встречи, я вам скажу одну вещь…

— В смысле грубость?

— Нет, правду. Впрочем, воспринимайте как вам угодно. А теперь склоните слух. Итак: хотя внешность ваша играет против вас…

— Зачем так говорить? — перебила Фанни. — Мы с вами выглядим совершенно по-разному, однако я не считаю, что ваша внешность играет против вас, равно как и моя едва ли играет против меня. Пути в жизни мы избрали разные, только и всего.

— Совершенно разные. Позвольте же закончить мысль. Хотя ваша внешность играет против вас — вам это подтвердит любой священник или просто солидный человек, — в целом вы производите впечатление интересной личности. Или нет, не совсем так: слово «интересной», пожалуй, здесь лишнее. Скажем без ненужного пафоса — вы определенно личность.

— Да, — кивнула Фанни, нашарила в сумочке сигарету, прикурила, но тут же воскликнула: — Ой, простите! — и швырнула ее в камин, ибо старая леди нарочито закашлялась. — Да, — продолжила потом с серьезным видом, — я часто думала, что из меня вышло бы что-нибудь путное, стоило мне только собой заняться.

Дверь открылась.

— Ваше такси ждет, мэм, — объявил официант.

— Ну, может, не так уж часто, — поправилась Фанни, беря шляпку. — Мой образ жизни не предполагал размышлений. Точнее будет сказать — я думала об этом периодически.

— Ваш образ жизни? — повторила старая леди. Подозрения ее проснулись, собственный комплимент показался преждевременным. — Неужели вы и впрямь…

— Да. Я и впрямь пятидесятилетняя женщина, — отрезала Фанни и встала.

С тщательностью, диктуемой исключительно давней привычкой, она принялась, глядя в надкаминное зеркало, пристраивать на голове шляпку — словно от шляпок все еще что-то зависело.

— Вот заладили про свои пятьдесят лет! Хватит, наслушалась, — капризно протянула старая леди.

— Это не все, — не смутилась Фанни, поправляя локон и оценивая эффект, словно от локонов все еще что-то зависело. — Я не просто пятидесятилетняя женщина, я — дура.

— В этом сомнений с самого начала не было, — заверила старая леди.

Готовая к выходу, Фанни взяла перчатки и отчеканила:

— Сегодня днем — если точнее, после ленча, а если еще точнее — сразу после того, как я покинула эту гостиную, — мне открылось, что нет дуры более безнадежной, чем дура старая.

— Я так и знала, что вам нынче не подфартило! — был ей исполненный триумфа ответ. — Только не посвящайте меня в подробности, — быстро добавила старая леди, предостерегающе вскидывая руку. — Не то ваш поезд уйдет.

* * *

Между Оксфордом и вокзалом Паддингтон поезд делал всего одну остановку — на станции Слау. До этой остановки Фанни, одна-одинешенька в купе, предавалась горьким размышлениям.

«Нужно все как следует обдумать, — сказала она себе. — Не может быть, чтобы ошибались все без исключения».

Пренеприятнейшее это занятие — обдумывать, да еще по столь крайней необходимости. Фанни считала себя женщиной стойкой и здравомыслящей: полагала, что, выпади ей испытание, проявит героизма не меньше, чем ее прославленные пращуры. И вот оно выпало, встало на ее доселе усыпанном розами пути — банальное, самое что ни на есть житейское дело в глазах окружающих; дело, отнюдь не стоящее героизма. Проявлять героизм по столь ничтожному поводу просто нелепо. Ибо разве не смешна и не жалка женщина, поднимающая шум только потому, что в свой черед постарела и утратила красоту? Однако для женщины, которая всю жизнь была бесподобно хороша, поистине трагично обнаружить, что красота составляла всю ее суть, и вот теперь, когда она утрачена, исчез и стержень, и держаться больше не за что.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

10

Герой поэмы С. Колриджа «Сказание о старом мореходе».