Анатомия зла

Элеонора Мандалян

Эрих Гроссе творит зло обдуманно и хладнокровно, пользуясь своей собственной психологией, своими законами, которые – с его точки зрения – вполне логичны. В строго засекреченной подземной клинике он проводит операции по трансплантации жизненно-важных внутренних органов богатым клиентам, для которых его люди похищают доноров прямо с улицы. По завершении операции Гроссе не прочь поэкспериментировать с отходами донора, создавая чудовищные гибриды и пополняя ими свой подземный «Виварий». Гроссе одержим идеей физического бессмертия, и планомерно идет к намеченной цели – по головам и жизням других людей, даже если это самые близкие и преданные ему люди. Ради продления собственной жизни Гроссе тайно выращивает себе на «запчасти» клона. И цели своей он непременно достиг бы, если бы его помощница Клара не разгадала его замыслы, и если бы на его пути не встал… он сам в облике клона Гроэра.

ГЛАВА 5

Как-то, придя домой и бросив взгляд на радиотелефон, Клара очень удивилась, увидев, что ее, обычно бездействующий, автоответчик мигает. Она нажала кнопку, чтобы прослушать message, и вздрогнула от звука такого близкого и так настойчиво изгоняемого из сердца и памяти голоса. Звонила мать.

«Клара! Застать тебя дома не представляется возможным. Немедленно позвони мне. Это очень срочно. Не уверена, что ты еще помнишь наш номер, поэтому напоминаю…»

К тому времени прошло уже лет пять, как она работала и жила с Гроссе. И все эти годы родители полностью игнорировали ее.

Она взглянула в окно. На горизонте уже занималась заря. Значит, там — на Восточном побережье, раннее утро. И хоть Клара знала, что родители любили подолгу нежиться в постели, она не стала ждать и набрала их номер.

Мать ответила заспанным голосом. Но явно тотчас проснулась, как только поняла, с кем говорит.

— У вас все в порядке, мама?

— Ах, Боже мой, конечно нет!

— Что случилось? Как папа?

— Если хочешь застать его в живых, вылетай немедленно, — последовал безо всякой подготовки жесткий совет.

— Он болен?

— А зачем, по-твоему, я тебя ищу. Хотя… ты слишком ясно дала нам понять, что тебя совершенно не интересует, живы мы или нас давно уже нет.

— Ну, это у нас, кажется, взаимное. Ты можешь мне вразумительно объяснить, что с папой?

— Могу. Но не по телефону.

Клара долго еще машинально прижимала к уху трубку, не обращая внимания на короткие гудки. О чем она думала? Что чувствовала? Тревогу, беспокойство, душевную боль? Ни то, ни другое, ни третье. Ее заботило лишь одно — что она скажет Гроссе, как оставит на несколько дней клинику и его. Ведь это будет ее первая отлучка.

Несколькими часами позже, глядя на круто взбитую перину облаков, подстилавшую брюхо самолета, Клара вспоминала годы, проведенные в семье, свое детство и юность. Отец и мать не были плохими родителями. Они никогда ни в чем ей не отказывали. А главное она могла распоряжаться собой и своим временем, по той простой причине, что родителям было не до нее. Ведя светский образ жизни, они не очень интересовались внутренним миром своей единственной дочери.

Когда же она влюбилась в Гроссе и, вопреки требованиям родителей, последовала за ним, они вычеркнули ее из своей жизни, ответив полным забвением. Клара не простила им этого и знала, что не простит никогда. И все же не смогла себя заставить проигнорировать зов матери.

Клара попросила таксиста остановиться за полмили от дома, чтобы пройтись пешком по своим воспоминаниям. Огромный родительский дом, запечатлевшийся с детства как празднично-нарядный, наполненный смехом и голосами множества гостей, сейчас, сквозь сетку оголившихся ветвей, показался ей зябко съежившимся и даже унылым. Возможно причиной тому были деревья. За время ее отсутствия они выросли вдвое, став выше дома.

Что-то далекое и забытое шевельнулось в душе Клары. Здесь, на этой скамейке они часто сидели с бонной. На той аллее она упала с лошади, сломав ребро. А потом, повзрослев, с удовольствием предавалась верховой езде…

У этого фонтана, в котором сейчас плавали желто-рыжие кленовые листья, она любила сидеть с книжкой. А вот и их зеленые часовые — две голубые ели по обе стороны от парадного подъезда. Помнится, они были с нее ростом. А теперь, вон, надо задрать голову, чтобы увидеть их макушки.

Клара отыскала взглядом окно своей комнаты на втором этаже. Оно было плотно занавешено. Впрочем, занавешены были все окна в доме. На ее звонок вышла горничная — незнакомая, чужая женщина.

— Здравствуйте. Вам кого?

Вот так, милая, — усмехнулась про себя Клара. — В родительском доме тебя спрашивают: Вам кого?

— Я Клара, — сухо сказала она. — Где мои родители? В спальне?

— Да, мэм. Добро пожаловать. — Горничная была явно смущена, но это не помешало ей с любопытством уставиться на вновьприбывшую. — Могу я вас проводить?

— Не надо, — отрезала Клара, направляясь к широкой лестнице, ведущей на второй этаж.

Стук ее каблуков о белый мрамор ступеней гулко разносился по всему дому, оповещая отца и мать о прибытии дочери.

Клара остановилась на пороге родительской спальни, той самой спальни, в которую с раннего детства ей запрещалось заходить. Это была огромная светлая комната с тремя окнами и старомодной вычурной мебелью.

Среди горы подушек желтым пятном выделялось сморщенное старческое лицо. На одеяле покоились две такие же желтые высохшие руки. Мать сидела в глубоком кресле, обтянутом белой кожей — постаревшая и располневшая. Если бы Клара встретила родителей где-нибудь в другом месте, не исключено, что она бы их просто не узнала.

Не здороваясь и не улыбаясь, она молча смотрела на этих двух стариков, будто заново знакомилась с ними. Они, в свою очередь, изучали ее с той же смесью любопытства и отчуждения.

— Ну, что же ты застряла в дверях? Проходи, — первой не выдержала мать. — Не бойся, отец еще жив. Ты не опоздала.

Бросив на нее укоризненный взгляд, Клара подошла к кровати, склонилась над отцом. Но не поцеловала его, а лишь накрыла ладонью его холодную, сухую, как древний пергамент, руку.

— С чего это ты вздумал хандрить, Dad? — Она все-таки улыбнулась.

— Так ведь время уже. — Он тоже попытался улыбнуться. — Рад тебя видеть, дочь. Нам с матерью очень тебя не хватало.

Напряжение наконец разрядилось. Общение обещало быть мирным, даже семейным.

— Ну а теперь скажите, что с папой ничего страшного, что вы нарочно это придумали, чтобы заманить меня… домой, — потребовала Клара, сама не веря тому, что говорит, поскольку все поняла с первого взгляда.

— Рады бы, — мрачно отозвалась мать. — Но он действительно серьезно болен. Врачи дали ему неделю, от силы две на то, чтобы успеть привести в порядок свои дела.

Клара промолчала. Все, что она могла бы в этой ситуации сказать, прозвучало бы фальшиво.

Больной прикрыл веки. Глубоко запавшие, будто провалившиеся в глазницы глаза, почти лишенный растительности, обтянутый сморщенной кожей череп — этакая распеленутая египетская мумия.

— Пойдем в столовую, — предложила мать. — Ты наверняка голодна с дороги. А он пусть отдохнет… Honey, попытайся поспать немного.

— А разве еще не время сделать морфий? Без этого я не усну, — не открывая глаз, умоляюще пробормотал он.

— Нет, honey. Ты же знаешь, следующий укол на ночь.

— Ради такого случая можно бы сделать и исключение! — с неожиданным раздражением накинулся он на жену. — Или ты хочешь, чтобы я запомнился дочери корчащимся и скулящим от боли?

— Хорошо, хорошо, Стэнли. Я поговорю с сиделкой. Только, умоляю, не нервничай.

За обедом Клара упрекнула мать:

— Почему ты ничего не сказала мне, когда у него это только начиналось? Гроссе делает чудеса, вытаскивая людей с края могилы. Он мог бы…

— Не смей упоминать при мне этого имени! — гневно выкрикнула женщина, и все ее три подбородка заходили ходуном, как студень на подносе нерадивой служанки. — Даже ценой собственной жизни отец не принял бы помощь от этого выродка. И от тебя тоже, потому что ты путаешься с ним.

Конец ознакомительного фрагмента.