Закованные в броню

Элена Томсетт

Самые крепкие доспехи не всегда те, что создаются оружейниками. Для многих это доспехи гордости, власти, славы или горя. Закованные в броню своих страстей, люди делаются слепыми и глухими к окружающему их миру. В начале 15 века Польша и Великое княжество Литовское и Русское начинают объединяться для отпора набегам со стороны Тевтонского Ордена. Эвелина, дочь польского воеводы Ставского, поклялась, что сделает все, чтобы увидеть, как упадут в пыль штандарты Ордена.

Часть II. Белая Роза Ордена

Глава 1

Призраки Вавеля

Вавель,

Краков, Польское королевство, осень 1404 г

Косые лучи утреннего солнца струились из высоких, стрельчатых окон Вавельского собора в Кракове и неровными бликами ложились на холодные мраморные плиты пола. Блистал и парил под куполом торжествующе непобедимый солнечный свет, пенящийся в воздухе мириадами мельчайших пылинок. Подсвеченная им, загадочно переливалась витражная мозаика, бросая живые теплые тени на непорочно белые колонны внутреннего убранства собора. Лишь стыли в гулкой тишине надменно-безмолвные королевские гробницы, овеянные ледяным дыханием смерти. Опершись на безжизненные камни надгробий, равнодушно взирали с высоты своих пъедисталов беломраморные статуи польских королей. Торжественные звуки органа наполняли просторное помещение собора, взмывая под его высокие купола.

Высокий молодой человек в темном плаще остановился возле усыпальницы последних королей из династии Пястов. На какую-то минуту он вступил в полосу солнечного света, тотчас в его темно-каштановых густых волосах вспыхнули золотистые, тонкие, как кружево, лучи. Затем он безмолвно опустился на колени возле одной из гробниц и, наклонив голову в знак траура, надолго замер в такой позе.

Бросив на молодого человека беглый взгляд, старый каноник Вавеля узнал его сразу. Это был племянник ныне царствующего короля Владислава-Ягелло молодой князь Острожский, сын покойного князя Нариманта, новгородского наместника и любимого брата короля. После убийства отца король взял его к польскому двору, где тот был воспитан под присмотром благочестивой королевы Ядвиги. Каноник покачал головой, вспомнив свое собственное удивление и недоверие двадцать лет назад, когда в храмах Польши впервые появились эти суровые, остававшиеся в душе язычниками, литовские по происхождению родственники короля. Теперь уже многие из них, особенно молодежь, искренне восприняли веру христову.

Присмотревшись, каноник понял, что молодой человек стоял, преклонив колени, перед статуей королевы Ядвиги, воздвигнутой на ее могиле в полумраке фамильного склепа Пястов в Вавеле. Вот уже пять лет после смерти молодой и благочестивой королевы, дочери последнего короля Анжуйской династии, князь Острожский постоянно приходит сюда два раза в год, в день ее рождения и день ее смерти. Каноник покачал головой. Вокруг этого молодого человека всегда витала тайна, тайна его рождения, тайна его связи с королевой. Тайна, которая все больше и больше проявлялась в его чертах, в звуках его голоса, в его манере говорить и двигаться. Каноник был уверен, что, не умри король Людовик Анжуйский так неожиданно и скоропостижно, существование этого молодого человека изменило бы судьбы европейской политики. Задумчиво глядя на него, каноник поймал себя на мысли, что молодой князь Острожский, без сомнения, унаследовал лучшие черты трех королевских семейств. Знает ли он сам о своем происхождении? Каноник вздохнул. Несомненно, знает. Покойная королева знала правду и, возможно, она открыла ее этому мальчику накануне своей смерти. Но сейчас это ничего не меняло. Каноник вновь взглянул на преклонившего колени перед могилой королевы князя Острожского.

Молодой князь был красив. Камзол черного бархата, отделанный серебром и сшитый скорее по европейской, чем по польской моде, оттенял бледность его лица, подчеркивал темный, почти черный, цвет глаз, и главное, что больше всего поразило святого отца, какое-то непередаваемое по скрытой силе, затаенное, почти трагическое, их выражение.

Каноник видел, как тени воспоминаний скользили по его лицу. Глаза его то искрились, то туманились. Торжественные звуки органа наполняли просторное помещение собора.

Молодой князь думал о бренности всего сущего. Прекрасная королева была так же сияющее недоступна при жизни, как эти великолепные создания рук неизвестного ему человеческого гения в Вавеле. Она жила, и словно не жила, овеянная ореолом святости и непорочности, закованная в блистающую броню своей красоты и добродетели. Он знал, он всегда чувствовал, как глубоко несчастна она была под ней. Вся ее жизнь казалась ему чей-то злой шуткой, определившей ей жребий быть символом королевской Польши, женщиной, которую любили и боготворили за то, что она ею не была. Словно в четких контурах этих великолепных, волшебных по красоте, оправленных в свинец цветных витражей, ее жизнь не создавала впечатление реальности. События ее жизни: рождение, первая несчастливая любовь, брак с Ягайло, служение своей стране, являлись отдельными этапами этого недолгого пути и как будто отделялись друг от друга свинцовыми перегородками витражей, разделяя один цвет от другого. В них не было подлинной жизни, лишь струящийся, льющийся с неба, идущий от Бога свет, наделенный всеми чарами цвета. Сияющее чистыми красками великолепие готического Вавеля, волшебное и сказочное, отрицало реальность. Это был холодный свет бестелесности, мистического чувства причастности к вратам царствия Божия. В нем не было места для жаркой искристой любви земной, дарящей тепло истерзанной человеческой душе и плоти, в нем лишь блистал иней непорочной любви к Господу, словно сковавший льдом скульптуры людей в храме, обращенных им в камни.

«Бедная королева, — снова горько подумал молодой князь. — Ты обрела столь желанный твоему исстрадавшемуся сердцу вечный покой. Я рад за тебя… но я скорблю обо всех нас, любивших тебя на этой земле. Я скорблю о своей душе, о своем сердце, разбитом твоей смертью на мириады цветных осколков, не складывающихся отныне в затейливые картинки витражей. Пожалуй, я был одним из немногих, любивших в тебе живого человека, плоть от плоти, кровь от крови, видевших в твоих прекрасных чертах не святость отречения от земной жизни, а лицо любимой сестры, матери, друга. Покойся с миром, моя королева!»

Он не заметил, что давно уже не один. Неслышно ступая по гладким отполированным плитам мозаичного пола, король Владислав-Ягелло, оповещенный служкой каноника о появлении в соборе князя Острожского, подошел сзади и остановился немного поодаль за его спиной, уважая чувства молодого человека, испытывавшего подлинную привязанность к покойной королеве.

Выражение лица молодого князя вновь изменилось, словно подернулось траурной дымкой. «Она предупреждала меня. Она кричала об опасности Крымского похода великого литовского князя Витовта во всеуслышание. Она умела смотреть в будущее. Но никто не хотел ее слушать. Даже я, который обычно был так внимателен к ее словам. И случилось непоправимое. Не просто первое разочарование в непоколебимом убеждении юности, что все, что происходит с тобой, не может быть несправедливо. Грязь и кровь составляют непременные атрибуты жизни мужчины. Но не чувство вины за свое неумение защитить женщину, которая заменила тебе мать. Если бы я остался, — в который раз с раскаяньем повторил сам себе он, — возможно, Ядвига сейчас была бы жива. Я бросил ее в самый трудный момент ее жизни, я оставил ее один на один с ее болью и одиночеством среди людей, которые любили, но никогда не понимали ее. Я чувствую себя так, словно я ее предал».

Его мысли вновь смешались, клубясь, как утренний туман над рекой.

В эти редкие минуты, когда он приходил к могиле Ядвиги, он всегда словно ощущал рядом с собой ее присутствие. Она всегда направляла его и советовала ему.

«Я встретил девушку, — снова начал свой безмолвный монолог с королевой он. — Она напомнила мне тебя. Она красива, как ты, и она несчастна, как ты. В ней нет ничего от твоей добродетели, но она так же, как и ты, вся закована в блистающую броню своей красоты и холодности. Она живет и словно не живет, она как будто застыла во времени. Она поразила мое воображение. Она очаровала и околдовала меня, моя королева. Я хочу ее. Хочу так сильно, как никогда не хотел ничего в жизни. Помоги мне. Подскажи мне, как поступить».

Король Владислав Ягелло безмолвно стоял за его спиной, наблюдая за племянником, ожидая, когда он отдаст дань памяти его покойной жены, которая всегда покровительствовала ему, приемному сыну его брата Нариманта. Король думал, как сильно меняются молодые люди его возраста буквально за несколько лет. Еще, кажется, вчера он был всего лишь хорошеньким стройным мальчиком с обаятельной улыбкой, умненьким, изящным, умеющим держать в руках оружие, с неуловимым налетом мальчишеского персикого пушка на нежных щеках. За пять лет, прошедших с момента смерти королевы и поражения Крымского похода Витовта, он превратился в красивого молодого человека, умного и искушенного в придворных интригах, с любезной улыбкой на устах, под которой он научился хорошо скрывать свои чувства. Его великолепные каштановые волосы, некогда длинные, пышные, волнистые и блестящие, предмет постоянного восхищения Ядвиги, теперь были коротко пострижены и, вопреки польской моде на длинные локоны, едва достигали до ворота камзола. В нем все больше проявляются черты принца крови анжуйского дома, с незнакомой ему нежностью вдруг подумал Ягайло. Он всегда относился к этому мальчику, которого так отличала среди всех родственников королева Ядвига, с каким-то самому себе удивительным чувством сердечной привязанности, словно он был его собственный сын. Сын, которого у польского короля Владислава Ягелло в его неполные пятьдесят лет еще не было.

Вспомнив об этом, король нахмурился. Через два года спустя после смерти королевы Ядвиги он вступил в новый брак — Польше нужна была королева, а ему — долгожданный сын, так необходимый каждому суверену престолонаследник. Но прошло еще три года, а желанный наследник так и не появился на свет. Король чувствовал себя усталым и разочарованным. Ядвига, которая научила его быть королем, ушла и бросила его на произвол судьбы. Господь послал ему все эти испытания, и рядом с ним не было женщины, способной утешить его, какой была в свое время для него молодая наследница анжуйского королевского дома. Возможно, уже в который раз суеверно подумал он, это случилось потому, что он не исполнил последнюю волю Ядвиги. Он снова вспомнил о тайне, которую поведала ему королева перед своей кончиной. Она также просила его позаботиться о молодом князе Острожском. Одним из пожеланий королевы был его скорейший брак с девушкой, которую она выбрала для него самолично. И вот, спустя пять лет после ее смерти, князь Острожский все еще холост. Королю внезапно пришла в голову шальная мысль о том, что как только князь женится, последнее желание Ядвиги будет соблюдено, и он получит долгожданного наследника. Подумав об этом, король приободрился.

Еще немного помедлив, Владислав-Ягелло подошел к коленопреклоненному молодому человеку и положил свою крепкую ладонь, унизанную перстнями, ему на плечо. Молодой князь обернулся к королю. Слезы, стоявшие в его темно-фиалковых глазах, поразили Ягайло. Он порывисто обнял его за плечи и внезапно почувствовал слезы, катившиеся по его собственным щекам. Словно неведомая тяжелая рука легла ему на сердце и сжала грудь, не давая возможность не дышать, не вымолвить ни слова.

Торжественные, строгие звуки органа плыли над их головами, взмывали к высокому куполу собора, отражались от него и вновь звучали в сердцах молчаливо взирающих на холодный камень надгробий людей. Игра света и тени, цвета и его оттенков, то сверкающего, то приглушенного и таинственного в полумраке проходивших по небу облаков, создавала под взлетом могучего готического свода собора волнующе-тревожное настроение, увлекавшее их обоих от земного мира крови и смертей в мир небесный, неосязаемый и лучистый, с вершины которого улыбалась им она — навеки юная и прекрасная королева, царившая отныне только в их сердцах.

— Я хочу, чтобы ты женился, Зигмунт, — совладав со своим голосом, после долгой паузы, сказал король. — Это была последняя воля Ядвиги. Ты слышишь меня?

Молодой человек согласно наклонил голову.

— Мой верный воевода Адам сейчас находится в Кракове. Я вызову его с дочерью ко двору Александры в Плоцке. Его дочь, насколько мне известно, является той невестой, которую сосватала тебе Ядвига.

По лицу молодого князя прошла тень. Нахмурив темные четкие брови, он напряженно вспоминал, пытаясь ухватиться за конец каких-то беспорядочных мыслей, хаотично роившихся у него в мозгу. Двенадцатилетняя девочка с длинными светлыми волосами, собирающая в поле маки, а затем подарившая свой букет ему. Если ему не изменяет память, он встречался с ней как раз накануне печально знаменитого Крымского похода князя Витовта, по возвращении из которого и должна была состояться свадьба. За прошедшие пять лет он совсем забыл о существовании своей невесты.

— Да, ваше величество, — тем не менее, коротко сказал он, предпочитая не прекословить королю в храме. — Я никогда не сомневался в выборе моей королевы.

Король Владислав умиротворенно вздохнул.

— Ты женишься сразу после того, как закончишь свою миссию в Плоцке. Твоя кандидатура в качестве представителя польского посла в замок крестоносцев была одобрена на вчерашнем заседании сейма. Наша сестра, княгиня мазовецкая Александра, очень довольна выбором сейма. Пан казначей и его службы приступили к изготовлению твоих верительных грамот. Они будут готовы к концу апреля.

Король еще немного помолчал, прислушиваясь к звукам органа, а потом добавил:

— Магистр, княгиня Александра и сам Витовт настаивали на твоем участии в переговорах в Плоцке. Кстати, великий князь и твой дед, старый князь Острожский, все еще надеются, что ты сделаешь выбор в пользу Литвы.

— Я уже сделал выбор, мой король, — все так же скупо произнес молодой человек. — И вы хорошо знаете, каков он.

Король удовлетворенно кивнул.

— Ты остаешься в Польше! Что ж, я весьма рад, что ты последовал воле покойной королевы.

— Что касается моей женитьбы, — поднял на него темные глаза князь Острожский, но король с нетерпеливым жестом перебил его:

— Мы поговорим об этом сразу же после того, как прибудем на переговоры в Плоцк. Но сначала мы с тобой отправимся к Витовту, в Вильну.

Глава 2

Братский визит в Вильну

Вильна, Литва, осень 1404 г

Осенью 1404 г., в преддверии переговоров с крестоносцами в Плоцке, великий князь Витовт неофициально встретился со своим братом, польским королем Владислава Ягелло в нескольких верстах от некоронованной столицы Литовского княжества — города Вильны. Королю дали понять, что речь пойдет о судьбе Жемайтии, главном камне преткновения на переговорах о мире в Раценже между поляками и крестоносцами.

Начавшиеся два года назад, эти переговоры не были особенно успешными. Их первый тур был сорван военной компанией князя Витовта против крестоносцев в 1401—1402 гг, после которой литовцам пришлось пойти на подписание мира с крестоносцами, ибо у Витовта начались проблемы на другом фронте — в отношениях со своими восточными соседями и родственниками — с Москвой. В своей нынешней ситуации Витовт был готов уступить рыцарям Жемайтию до тех пор, пока он не решит свои проблемы на востоке. Именно этим положением дел и поспешили воспользоваться польский король и его советники, чтобы снова начать переговоры о мире с Орденом, остановив надвигающиеся кровопролитие и войну.

В начале февраля королевское посольство приближалось к Вильне. Князь Витовт в сопровождении небольшой свиты выехал навстречу сюзерену. С ним были лишь несколько мелких удельных Гедеминовичей и оруженосцев, в числе которых он особо выделял молодого Донатаса Доманского и князя Кароля Радзивилла. Все до одного в наглухо застегнутых походных одеждах в плащах, давно уже заменивших традиционные медвежьи шкуры, в рысьих шапках или беретах с перьями литвины, неспеша, покинули город и спустя четверть часа хорошей езды увидели впереди на горизонте передовой отряд королевского посольства.

По знаку великого князя литвины придержали коней и в молчании ждали их приближения.

Князь Витовт был впереди. Породистый каурый жеребец под ним нервно прядал ушами и без устали танцевал на месте, перебирая тонкими сухими ногами.

Великий князь улыбался. Ему было под шестьдесят, но он прожил настолько бурную жизнь, что, несмотря на возраст, выглядел прекрасно. Высокий, сухощавый, со светлыми янтарно-желтыми пронзительными глазами, он производил впечатление человека незаурядного и энергичного, каким, по отзывам современников, и являлся в свое время. Его боялись и ненавидели или любили и были до конца ему преданы, но не было в Литве феодала, который бы относился к нему равнодушно. Вся его жизнь прошла в борьбе, сначала — в жестокой борьбе за жизнь, затем в не менее беспощадной — борьбе за власть.

Человек, с которым он должен был сейчас встретиться, бывший литовский князь Ягайло, а ныне польский король Владислав Ягелло, был его двоюродным братом и участником убийства его отца, доблестного князя Кейстута. Человек, которого он ожидал, четверть века тому назад силой и коварством заключил его в Кревский замок и держал там более двух лет, прежде чем ему удалось оттуда выбраться. Человек, ставший ныне его союзником и сюзереном, был бы неминуемо убит им в борьбе за власть еще тогда, двадцать лет назад в Литве, как были уничтожены его братья Наримант и Свидригайло, не подвернись ему счастливый случай стать польским королем.

Великий князь был спокоен. За ним, как и двадцать лет назад, стояла Литва, за ним стояло будущее, в лице окружавших его сейчас молодых представителей литовской шляхты, таких как, например, его любимцы: русоволосый, серьезный, в бою смелый до безрассудства князь Кароль Раздивилл, готовый пойти за него и в огонь, и в воду; и светлоглазый, с темными длинными кудрями, ниспадающими из-под темного шерстяного берета, пан Донатас Доманский, рассудительный и спокойный, но непоколебимый в своем желании умереть за интересы Литвы.

Свита великого князя безмолвно и терпеливо ждала. В утреннем весеннем воздухе, все еще прихваченном морозцем, слышалось только короткое ржание коней. Поляки медленно приближались, пока не подозревая об их присутствии. Вскоре, по легкому движению в передних рядах, дальнозоркий князь Витовт догадался, что литвинов увидели. А еще немного погодя от отряда отделилась группа в десяток человек и стала быстро передвигаться в их направлении. Великий князь подал своим людям сигнал двигаться им навстречу и, когда расстояние между всадниками сократилось настолько, что Витовт сумел узнать в переднем из них самого короля, он жестом подозвал к себе Доманского и Радзивилла и вполголоса стал называть им людей из свиты Владислава Ягелло.

Великий князь видел их всех прекрасно.

— Впереди, разумеется, сам король, его величество Владислав Ягелло, по-простому, мой двоюродный брат или, как изящно выражаются наши общие друзья крестоносцы, кузен из Литвы, Ягайло. Вы ведь еще не имели чести лицезреть его величество лично, Доманский? Не правда ли, мы с ним похожи? Прекратите улыбаться, Радзивилл! — нарочито строго заметил он, обращаясь к одному из своих любимцев.

— Так, далее. Свита, или королевские рыцари, как вам угодно, у Ягайло все с величайшей помпой, даже названия. Так уж ему хочется прослыть богобоязненным европейским государем с приличным европейским двором. Рядом с королем, по левую руку от него, Пашко Злыдзей из Бискупиц, темная личность, типичный мазур, одни бредни в голове, настоящий придворный. Пан Зындрам из Машковиц, краковский мечник, хороший воин, один из лучших полководцев Ягайлы. Левее, да-да, чуть левее него, пан Завища Чарный из Гарбова, особенно рекомендовать не смею, его репутация говорит сама за себя. Насколько бессовестным считают меня, настолько честен и достоин он. Сами крестоносцы, по слухам, советуются с ним в вопросах этой самой рыцарской чести. Вы, кстати, не знаете что это такое, Радзивилл? Рядом с ним, с правой стороны, небезызвестный нам всем пан Повала из Тачева, знаменитый турнирный боец, недавно совершил турне по европейским странам, поддерживает, так сказать, реноме польского рыцарства на международной арене. Дома ему, бедолаге, скучно, делать нечего. А вот мальчика слева от него я что-то не припомню. Хотя есть в нем что-то ужасно знакомое.

Князь прервал свой монолог, чтобы перевести дыхание. Радзивилл опять смотрел куда-то явно не туда. В голосе Витовта послышалось уже нескрываемое раздражение.

— Радзивилл, вы что это? Куда это вы загляделись? Девок в польском посольстве, вроде бы, нет. Слушайте внимательно, нам скоро воевать с ними, и не между собой, а, кажется мне, на одной стороне, а это хуже, гораздо хуже, чем между собой, поверьте!

— Одесную от короля, один из Гедеминовичей, молодой князь Ямонт, если не ошибаюсь, да, точно он. Ага, а вон тот свирепый на вид молодец — княжич Александр, сын плоцкого Земовита и сестры Ягайло, княгини Александры, которая так любит крестоносцев, ну прямо совсем как покойница королева Ядвига. Что-то не видно их младшенького, Земовита, он у них пошел по военному делу, кстати, вопреки семейной традиции, рыцарей не жалует.

— Так… далее чехи… дай бог памяти! Барон Жулава, да, кажется, и Бениаш Веруш. О, и князь Федушко с ними! Прочую мелкую сошку я не называю, хотя, клянусь Вижутасом, как же я не заметил! Вон тот крайний, в подбитом соболями плаще, знаменитый Добко из Олесницы, известный силач и опять-таки турнирный боец, заметьте, Радзивилл, как поляки любят всякие куртуазности. Ну вот, пожалуй, и все. Только мальчика рядом с Завишей не помню. Разве сын? Да нет, у него дети вроде постарше будут. — Великий князь на секунду задумался. — Готов поклясться, где-то я его видел! Уж больно мне знаком его синий берет и эта великолепная каштановая шевелюра. За исключением явно литовского по происхождению берета, он выглядит больше как крестоносец, чем поляк.

— Что вы собственно пытаетесь сказать мне, Доманский? — недовольно спросил он в ответ на явные попытки молодого литвина из его свиты привлечь его внимание заговорить.

— Синий литовский берет! — вскричал князь Радзивилл. — Клянусь душой, пане-коханку, это молодой Корибут, племянник князя Сигизмунда!

— Не кричите так, Кароль, — поморщившись, попросил великий князь. — У меня, право, уши закладывает.

Прищуренные ястребиные глаза князя Витовта внимательно разглядывали всадника в синем берете.

— Да помню, — наконец, сказал он. — Конечно же, помню.! В Польше этого мальчика знают под именем его матери, княгини Острожской.

— Тоже наш, литвин! — вполголоса сказал один из старейших воинов в свите великого князя. — Гедеминович.

— Иезус Мария! — огрызнулся Витовт. — Ягайло тоже не поляк! — а затем, скорее для себя, чем для своих людей, с сарказмом заметил: — Отец молодого князя Острожского, князь Наримант Ольгердович, младший брат Ягайло, наместник Новгорода и Пскова, был убит во время междоусобицы в Литве. После чего его мать, полячка, урожденная княгиня Острожская, замечательная, кстати, женщина, царство ей небесное! увезла сына в Польшу ко двору короля. И не смотрите на меня так, Радзивилл! — сердито сказал он. — Все прекрасно осведомлены, что это именно я убил несчастных Нариманта и Свидригайлу, у меня просто не было другого выхода. В конце концов, Ягайло тоже не всегда был святым, как сейчас: в свое время, если мне не изменяет память, именно он распорядился убить моего отца, доблестного князя Кейстута! Что касается этого умненького мальчика, сына Нариманта, то его взяла под свое крылышко королева Ядвига, кроме того, он оказался действительно умен. Он воевал со мной на Ворскле и остался жив, несмотря на то, что большинство поляков, доблестных и благородных, славных своими подвигами на турнирах, а не на войне, сложили головы в Крымском походе. Теперь он снова при дворе Ягайлы, и тот весьма благосклонен к нему, но я хочу, чтобы он вернулся ко мне в Литву. Чем вы опять недовольны, Доманский?

— Но, князь! — попробовал возразить молодой литвин.

— Да, я прекрасно знаю, что вы хотите сказать! — брюзгливо заметил Витовт. — После Ворсклы молодой князь Острожский заявил, что не вернется в Литву. Вы ведь, кажется, с ним лично знакомы, не правда ли? Это именно он, ваш, кстати, ровесник, если мне не изменяет память, вытягивал вас с Раздивиллом, мокрых и трясущихся от страха, за уши из Днепра, когда нам на пятки наступали башибузуки Тимур-Кутлука? А сейчас Ягайла отдал ему в распоряжение что-то в виде военной разведки. Парень не дурак, он улыбается крестоносцам, но при случае довольно успешно дает рыцарям по рукам. Поэтому он мне и нужен. Я, знаете ли, секретарей, на манер его королевского величества, не держу! Мне нужны воины, а не…

Великий князь запнулся, подбирая нужные слова, но так и не нашел на его взгляд достаточно хлесткого и полностью отражающего суть вещей выражения. Махнув рукой на словесные фокусы, он сердито подкрутил усы, тронул шенкелями бока коня и двинулся навстречу королю.

Молодые литвины выразительно переглянулись за его спиной.

— Это про нас с тобой, — подмигнул Доманскому Радзивилл.

— Хорошо, хоть не обозвал, — со вздохом отвечал ему пан Донатас. — До конца дней своих буду вспоминать тот день, когда Корибут попросту выкинул нас на берег Днепра, как тонувших котят.

— Меня, в частности, он назвал мокрой курицей, — подчеркнуто сокрушенно заявил Радзивилл, усмехаясь.

Литвины и поляки съехались.

Король Владислав Ягайло, грузный, немного хмурый на вид, набычившись, смотрел на брата. Ему было 56 лет. Карие, несколько водянистые, глаза его светились мягким приглушенным светом. Он был опрятен, аскетически суров в одежде и в речах, очень набожен, бледен и спокоен. Ратных подвигов не любил, хотя, если нужда толкала его на брань, старался держать себя как можно достойнее. Его оружием был расссудок. Именно рассудительность заставила его в 1380-м, после того как он обещал Мамаю помощь против Москвы, в решающий момент отвернуть от Куликова поля. Благодаря своей рассудительности, он имел скверную репутацию неважного политика и никуда не годного полководца.

Князь Витовт-Александр лучезарно улыбался ему в ответ. Они были ровесниками. Два брата, два родных внука князя Гедемина, воинственного и в своем роде гениального авантюриста, неизвестно каким образом очутившегося на литовском престоле.

Князь Витовт больше походил на деда. С братом же его роднило лишь пристрастие к колдунам и хлодникам. Нынешний великий князь Литвы был печально знаменит в Европе недюжинными полководческими и дипломатическими талантами вкупе с неразборчивостью средств, которые он использовал для достижения своих целей. Несколько лет тому назад он имел честь быть союзником крестоносцев, воевал вместе с ними против своих же мятежных князей, пока не решил, наконец, что пришло время обнародовать свое собственное политическое кредо. Его целью было объединить Литву с русскими княжествами, страдавшими от политической раздробленности и отсутствия сильного политического лидера, и создать огромную славянскую империю от Балтики до Крыма. В 1395 г. он выдал свою дочь за московского князя Василия, но недолго дружил с Москвой, ибо его молодой зять неожиданно уперся и не захотел отдать ему так необходимый Витовту стратегически важный Смоленск. Великий князь тут же обратился за помощью к крестоносцам. Вскоре тяжелые рыцарские пушки уже день и ночь обстреливали Смоленск. Когда же рыцари Ордена Святой Богородицы под шумок вознамерились прибрать к рукам Литву, великий литовский князь ни секунды не колебался — он развернул жерла своих пушек против крестоносцев. Это показалось столь обидным и несправедливым великому магистру Ордена, герцогу Конраду фон Юнгигену, что в наказание за вероломство великого князя он приказал умертвить двух его малолетних сыновей, оставленных в замке Мальборг заложниками верности их отца. Детей, по слухам, убили. Те же слухи называли имена их убийц — рыцарей Маркварта, Зальцбаха и Шанберга. Нынешний великий магистр Ордена Конрад фон Юнгинген добавлял к их списку и имя их отца. Ненависть и опасение к Витовту в среде крестоносцев были так велики, что в кругу своих придворных магистр мрачно шутил, что, создавая Витовта, Бог не досмотрел и Сатана вдохнул ему душу.

Королю не нравилась улыбка князя Витовта. Тем не менее, он добросовестно приготовился к самому худшему — его брат был слишком самобытен, чтобы предсказывать его действия наперед.

Обмен приветствиями между двумя царствующими братьями занял немного времени. По окончании его король и великий князь, как добрые друзья и союзники, обнялись и облобызались. Эта картина вызвала противоречивые чувства в свитах королей.

— Ну, прямо идиллия! — насмешливо шепнул Доманскому Радзивилл. — Витовт неподражаем!

— Да сохранит нас Бог от этого человека! — тихо сказал князю Острожскому пан Завиша Чарный из Гарбова.

Молодой человек с легким удивлением взглянул на него.

— Великий князь ведет себя безукоризненно, — скупо ответил он.

— Вот это меня и пугает, — вздохнул в ответ тот. — Берегитесь его, Зигмунт, это опасный человек! Помните, в ваших жилах течет литовская кровь, и он слишком хорошо запомнил вас по Крымскому походу. Ваш дед, князь Острожский, также ратует за ваше возвращение в Литву. Король обеспокоен.

— Вы хотите сказать, что Ягайло просил вас проследить за мной? — уточнил молодой человек с едва заметной улыбкой.

В эту минуту великий князь неожиданно обернулся в сторону свиты короля, рассеянно скользнул взором по лицам придворных, которых он хорошо знал, и взгляд его остановился на лице князя Острожского. «Вот, значит, каким он стал, — подумал великий князь, рассматривая молодого придворного короля с все возрастающим интересом. — Сын Нариманта и любимчик покойной королевы. Мой умненький племянник, сумевший уцелеть на Ворскле. Восходящая надежда польской дипломатии, обласканный при обоих мазовецких и польском дворах и замеченный двором самого магистра. Говорят, Ягайло обращается с ним почти как со своим собственным сыном».

Была еще одна черта, роднившая, словно клеймо родового проклятья, двух литовских братьев, короля Владислава Ягелло и великого князя Витовта. Об этом ни тот, ни другой не любили упоминать. У обоих не было сыновей. Не было наследников. Каждый утешал себя как мог. Князь Витовт с присущей ему самонадеянность полагал, что у него все еще впереди, а король Владислав-Ягайло, в промежутках устройства своих династических браков с целью приобретения сыновей и укрепления своего престола, всей душой прилепился к красивому сироте-племяннику, о судьбе которого просила позаботиться перед смертью его покойная жена, королева Ядвига. Память о ней сблизила их. На какое-то время мальчик заменил ему сына, заняв в сердце бездетного короля ту пустую нишу, которую каждый мужчина осознанно или неосознанно оставляет для своего наследника; король успел полюбить его и привязаться к нему.

«Мальчишка Острожский даже в свои пятнадцать лет был умен и честолюбив, — рассуждал тем временем князь Витовт. — К тому же, он мне такой же племянник, как и Ягайле. Он даже больше похож на меня, чем на него! Он прекрасно знает повадки рыцарей, выглядит и ведет себя как европеец, но не забывает об интересах своего народа. Его военные и дипломатические успехи говорят о том, что он настоящий Гедеминович. Что может дать ему король, этот монах, насквозь пропахший ладаном! Он молод, он хочет войны, славы, любви. Мне нужны такие люди! Я дам ему почувствовать пьянящий привкус свободы, власти, я дам ему возможность сражаться под моим руководством, или у Лугвения, ему дам ему в жены красавицу-литвинку и, клянусь Перкунасом! он — настоящий литвин, он останется у меня!»

Великий князь снова повернулся к королю, некоторое время, оживленно жестикулируя, поддерживал беседу на прежнюю тему, после чего напрямую осведомился у короля Владислава Ягайло о своем молодом племяннике, внуке одного из его самых сильных и преданных феодалов, князе Острожском. На лице короля Владислава отразилось недовольство, но он, тем не менее, сделал князю Острожскому знак приблизиться.

— Помни о том, что я сказал, — быстро шепнул молодому человеку пан Завиша. — И да хранит тебя Бог!

Острожский согласно наклонил голову и, тронув поводья своего коня, приблизился к королю.

— Зигмунт, — постным голосом сказал король Владислав, после того, как Витовт и молодой князь Острожский обменялись традиционными приветствиями. — Великий князь предлагает тебе роль одного из своих облеченных неограниченной властью представителей в Жемайтии. Он, как выяснилось, хорошо запомнил и по достоинству оценил твою доблесть на поле у Ворсклы.

— Мне казалось, что я уже имею дипломатические полномочия для переговоров в Мальборге, мой король, — возразил Острожский, глядя на Владислава Ягайло. — Их дали мне ваше величество, княгиня Мазовецкая и польский сейм.

— Вы примете участие в войне! — живо откликнулся князь Витовт, блистая глазами. — Хотите, в качестве моего особого, облеченного всей полнотой власти, полководца, как князь Сигизмунд, например, ваш дядя. Ваше имя, ваше происхождение, ваша отвага, ваша удача, черт возьми, дают вам право на это!

— Вы очень щедры, великий князь. Благодарю вас, — невозмутимо любезно отзвался Острожский.

Король Владислав молчал, хотя в душе его бушевала буря — он не хотел войны с Орденом из-за Жемайтии, и совместно со своими сановниками предпринимал поистинне титанические усилия для того, чтобы предотвращать неминуемые столкновения с рыцарями-монахами, как литвинов, так и польских рыцарей.

— Вы получите людей и полную свободу действий, — еще более воодушевляясь, говорил Витовт. — Вы смелый человек, Корибут, вы будете творить чудеса! Вы докажете крестоносцам, что литвины — храбрые и умелые воины, а не стадо баранов, которых можно безнаказанно истреблять и перегонять с места на место!

Король Владислав поморщился, как будто проглотил пилюлю. Он уже хотел было сказать нечто, что остановило бы словесный поток любившего и умевшего поговорить великого литовского князя, как с удивлением услышал ровный и любезный ответ острожского князя:

— Насколько мне не изменяет память, ваша светлость, в настоящее время мы не воюем с крестоносцами. Более того, наш король пригласил вас на встречу, чтобы обсудить детали мирных переговоров с Орденом.

— Да, конечно! — рассеянно сказал Витовт, но в ту же минуту его лицо вновь порозовело от возбуждения, заискрились, засверкали превратившиеся из янтарных в золотистые его хищные рысьи глаза.

— Я имею в виду компанию против Руси, мой дорогой мальчик! Конечно же, мы заключим мир с рыцарями, бог с ней, с Жемайтией, мы пока еще не настолько сильны, чтобы воевать с Орденом, но я уже сейчас могу позволить себе свести счеты со своим московским тестем! В Польше на настоящий момент такому доблестному воину, как вы, все равно будет делать нечего!

Король и князь Острожский обменялись взглядами. В глазах короля сверкало негодование, в то время как глаза молодого человека все так же ровно светились мягким приглушенным светом в тени ресниц, не позволяя определить, о чем он раздумывает.

— Ну же, Корибут, решайте, — подзадорил Витовт Острожского, искоса поглядывая на Владислава Ягайло, намеренно, в пику королю, продолжая называть его родовым литовским именем,

— Я уже давно все решил, — спокойно сказал молодой князь. В его мыслях быстро промелькнул и изчез образ белокурой красавицы из рыцарского замка. — Я непременно приму участие в войне. Немного позже. Если она будет официально объявлена. Я более дипломат, ваша светлость, хотя и не чуждаюсь поорудовать мечом.

Это был вежливый отказ.

— Достойный ответ, — несколько разочарованно заявил Витовт, тем не менее, с привычной улыбкой на устах. — Приятно видеть, что молодое поколение в наши дни отличается таким благоразумием и рассудительностью!

Молодой человек неожиданно приобрел в его глазах еще большую ценность. Теперь уже улыбался король, но Витовт поклялся самому себе, что он дорого заплатит за эту улыбку. «Что ж, если у него нет самолюбия военного, — философски подумал великий князь, — придется сыграть на чем-нибудь другом. А Ягайло, Ягайло право рано радуется. Как правило, при всех наших с ним столкновениях последним всегда смеюсь я!»

Глава 3

Семейство Верех

Ставицы под Плоцком,

королевство Верхняя Мазовия, земли Польши, осень 1404 г.

Русский боярин Твердислав Верех слыл у себя в Новгороде человеком упрямым, как черт, и корыстным до крайности. Он мог выйти сухим из воды в любой ситуации, отпереться от чего угодно, продать всех и каждого, если того требовали интересы дела, которые, по необъяснимой, но приятной случайности, почти всегда совпадали с его собственными интересами. Вместе с тем, боярин был человеком, необыкновенно привязанным к семье. После безвременной смерти жены на его руках остались две дочери — Марина и Елена, которых он любил, пожалуй, даже больше своей мошны. От покойного отца, наряду с солидным капиталом и большим делом, он унаследовал также неистребимую тягу ко всякого рода эффектам, авантюрам и сомнительного рода предприятиям. Эта семейная черта стала настоящим безумием для всей его родни. Его отца, кандидата в посадники, она незаметно, но верно привела в потайной проруб новгородского Судилища; его старшую сестру, красавицу Анастасию, толкнула на побег из-под венца с богатым новгородцем к ее любезному другу, знатному поляку пану Ставскому, и последующее затем замужество с ним в Польше. Пятнадцатилетняя племянница боярина, Эва Ставская, также унаследовавшая тень фамильного безумия, несколько лет назад, по слухам, сбежала из дома отца с крестоносцем. А собственное чадо Вереха, очаровательная боярышня Марина в головокружительных скачках на диких литовских лошадях, шутя, обгоняла литовских молодцов великого князя Витовта, к слову, приходившегося ей крестным отцом.

Самого Вереха эта фамильная черта, в конце концов, заставила покинуть Великий Новгород и искать пристанища у гостеприимного, знаменитого своим хитроумием и коварством, литовского князя, с которым ему удалось поладить без особых проблем. Злые языки объясняли его успех у Витовта родственностью душ, и, пожалуй, были правы, поскольку великий князь и боярин частенько засиживались при свечах до самого утра, ведя долгие беседы при закрытых дверях. Радушный, распологающий к себе людей боярин с двумя милыми юными дочерьми довольно часто с успехом выполнял деликатные поручения великого князя.

По странному стечению обстоятельств в конце 1404 г. боярин Верех неожиданно покинул Вильну и двор Витовта и отправился погостить к своему деверю в Польшу. Возможно, причиной этого была новая военная кампания, развязанная великим князем против Москвы. Хотя боярин никогда не слыл патриотом, он, тем не менее, ни при каких условиях не участвовал и не спонсировал «русские» походы Витовта.

Деверь Твердислава Вереха, муж его ныне покойной сестры Анастасии, польский воевода из Познани, пан Адам Ставский, происходил из известного герба Сулима, и к тому времени являлся уже видным вельможей при дворе короля Владислава II Ягелло. Его единственная дочь, Эва Ставская, была ровестницей и некогда подругой старшей дочери новгородца, Марины. Она так и не вернулась домой из Пруссии, куда, согласно записке, найденной именно Мариной, убежала со своим сердечным другом крестоносцем. Пан Ставский, в свое время, приложил много усилий для того, чтобы правда об исчезновении его дочери не выплыла наружу, утверждая, что она уехала погостить на родину матери, в Новгород. Он проводил все свое время на службе короля, а когда у него выдавалась свободная минута и подходящая оказия, посещал рыцарские замки, пытаясь узнать хоть что-нибудь о судьбе своей дочери. Одно из многочисленных его имений, по счастливому для боярина Вереха стечению обстоятельств, находилось под Плоцком, и по большей части пустовало, так что хитроумный Твердислав Ярунович без всяких усилий, как он и рассчитывал, получил разрешение погостить там со своими дочерьми столько, сколько ему заблагорассудится.

В Плоцке, в 20 милях от имения пана Ставского, располагался второй по значению и первый по изысканности и куртуазности манер двор княгини Александры, сестры короля Владислава Ягелло, и ее супруга, мазовецкого князя Земовита IV. Блистательная княгиня, как некогда королева Ядвига, была поклонницей западной моды и образа жизни и покровительницей крестоносцев. Про себя Твердислав Ярунович решил во что бы то ни стало посетить Плоцк и побывать при дворе княгини, особенно, когда там будут проходить переговоры поляков с крестоносцами. В Литве говорили о том, что в Плоцке встретятся лично герцог Конрад фон Юнгинген, великий магистр Тевтонского Ордена, и польский король Владислав Ягелло. Инструкции великого князя, данные Твердиславу Яруновичу, были тайные, четкие и недвусмысленные. Кроме того, у хитрого боярина имелось письмо князя Витовта к его молодому племяннику, некогда воевавшему под его руководством с Тимур-Кутлуком. Этот молодой человек, князь Острожский, весьма интересовал Твердислава Яруновича с точки зрения его собственных матримониальных планов. В неполные 24 года он все еще был не женат, что являлось явлением необычным для польского шляхтича. Кроме того, он был также непозволительно богат, соединив крупное состояние в Польше, доставшееся ему от матери, княгини Острожской, с не менее крупным состоянием от его отца, литовского князя Нариманта, княжившего некогда в Новгороде, и приумножив их своим личным участием во многих удачных военных кампаниях. В добавление ко всему, он приходился родственником всем коронованным владыкам польских и мазовецких земель, что автоматически обеспечивало ему карьеру при дворе.

Развалившись на крепкой лавке возле стола в большой горнице Ставиц, в имении деверя, разряженный в алый кафтан с темной соболиной оторочкой, боярин размышлял, глядя на дочерей, кто лучше сможет осуществить его честолюбивые намерения, Марина или Елена.

Они жили в Ставицах уже почти два месяца. Общество, собиравшееся обычно у Вереха, было немногочисленным. Его представляли два посланные вместе с боярином в Польшу литовцы, пан Доманский и князь Радзивилл с сестрой, темноволосой и темноглазой, как цыганка, Эльжбетой, которую в кругу семьи называли «ведьмой», а также поляк пан Станислав, сын краковского каштеляна пана Тенчинского. Обстановка в доме отличалась крайней простотой: стол, лавки, застеленные дорогими коврами, на столе белая, шелковая, с узорами скатерть. На стенах ничего, кроме тяжелого, украшенного драгоценными камнями фамильного оружия да тяжеловесных, старомодных настенных канделябров для факелов, освещавших горницу по вечерам.

В тот день вся компания с нетерпением поджидала возвращения пана Ставского из Плоцка. В городе уже открыто говорили о том, что Владислав Ягайло и свита польского короля будет в Плоцке завтра в середине дня. В просторной горнице Ставиц с самого утра царила нервозная обстановка ожидания, не исчезавшая на протяжении всего дня.

Доблестный пан Доманский, с некоторых пор зачастивший в дом Верехов, в расстройстве чувств ходил взад-вперед по горнице. Он был, пожалуй, единственным человеком, который знал о матримониальных планах боярина Вереха. У него также имелись веские основания подозревать, что его чувства по отношению к младшей дочери новгородца уже не являются для него тайной, и что в любой момент он может запретить ей даже думать о нем.

Боярышня Марина сидела на лавке у стены с рукоделием в руках. Тоненькая, гибкая, как литовская хмелинка, с глубокими, словно озера, серо-голубыми глазами, пленяющими выражением задорного вызова, она обладала столь редким чистым девичьим обаянием, что немногие молодые люди могли забыть ее озорного взгляда и ясной улыбки. Пылкие литвины ловили каждое слово, жест, улыбку, и готовы были умереть за малейшую прихоть молодой боярышни.

Пан Станислав Тенчинский стоял подле нее, опершись коленом о лавку и склонившись к Марине. Как обычно в ее присутствии, он говорил, говорил, не умолкая, обо всем и ни о чем, стремясь привлечь и удержать внимание Марины. Верех задумчиво смотрел на них. Он не любил пана Тенчинского, хотя не раз, видя расположение к нему Марины, уже прикидывал выгодность подобного союза, но всякий раз отметал его как неподходящий. Пан Станислав, по его мнению, был недостаточно родовит, чтобы разбогатеть милостями короля, и недостаточно умен и храбр, чтобы достичь богатства самому.

Еще ниже склонившись к русоволосой головке боярышни, пан Тенчинский, улыбаясь и поблескивая глазами, рассказывал, судя по легкой улыбке, коснувшейся уст боярышни, что-то забавное. Боярин слегка нахмурился. Несомненно, пан Станислав был хорош собой. Черты его лица отличались замечательной правильностью и гармонией, невысокий гладкий лоб покат, тонкие дуги бровей словно выписаны кистью иконописца. Голубые, немного водянистые глаза были, пожалуй, маловаты, но в общем, красивы; длинный орлиный нос трепетал тонкими подвижными крыльями, выдавая легковозбудимую натуру поляка; и наконец, полные, по-женски капризные по рисунку, губы четко оттенялись негустыми темными усами над верхней губой. Удивительно белый цвет нежной кожи, казавшейся почти алебастровой по контрасту с темными, цвета воронова крыла, длинными кудрями пана Станислава, по польской моде завитыми в локоны, и здоровый румянец во всю щеку вместе с немного заносчивым выражением, которое придавала ему оттопыренная нижняя губа, довершали примечательный портрет молодого поляка. Он был, бесспорно, красив, но красив слишком уж манерной, женственной красотою. В его облике не было ничего от воина.

В своих размышлениях боярин Верех упустил тот момент, когда в беседу Марины и пана Станислава включились остальные — немногословный пан Доманский, экспансивный князь Радзивилл и резкая в суждениях, темноволосая и темноглазая «ведьма» Эльжбета Радзивилл. Ему пришлось приложить некоторые усилия, чтобы понять, что Марина и насмешница Эльжбета втянули в рассуждения о литовских князьях, ставшими польскими вельможами, всех, не исключая меланхолически настроенную Елену Верех.

Прислушавшись к разговору, боярин еще больше нахмурился. В данный момент беседа плавно перешла к младшим представителям трех королевских дворов Польши. Обсудив достоинства и недостатки мазовецких принцев, молодежь заговорила о младшем племяннике короля, стремительно начавшем восхождение при польском дворе князе Острожском, кузене и друге Эльжбеты и Карла Радзивиллов, с которым они вместе росли.

— Не спорю, Станислав, у тебя есть особые причины не любить Острожского, — посмеиваясь, заметила Эльжбета, выразительно посмотрев на брата. — При всем этом, ты должен согласиться, что он сделал просто головокружительную карьеру при польском дворе.

Пан Тенчинский презрительно усмехнулся, чванливо поправил прядь волос надо лбом и посмотрел на заинтересованно разглядывающую выражение досады, появившееся на его лице, боярышню Марину.

— Карьеру? — сквозь стиснутые зубы процедил он. — Он обязан расположению короля только усилиям своей матери и покойной королевы! Без них он бы так и остался мелким литовским князьком и сидел бы в своем литовском болоте до скончания века. Он ничем не лучше всех остальных!

Эльжбета сверкнула своими цыганскими темными глазами, и алые губы ее растянулись в насмешливой улыбке.

— Ты лукавишь, Станислав, — поддразнила его она. — Даже если отнять у моего кузена все остальные его достоинства, ты должен признать, что он замечательно умен и удачлив.

— Он просто невыносимый, самовлюбленный тип! — безапелляционно заявил пан Тенчинский, словно подброшенный невидимой пружиной, вскакивая с лавки. — А после смерти королевы, когда Ягайло неизвестно за какие заслуги приблизил его к себе, он стал еще хуже! При его смазливой наружности, он любимец всей женской половины семейства его величества, ему покровительствует княгиня Плоцкая, княгиня Анна-Данута, и даже новая королева!

— Смазливой наружности? — меланхолически переспросила боярышня Елена. — Он что же, красивее вас, Станислав?

На мрачном лице пана Радзивилла, втайне питавшего пылкие чувства по отношению к боярышне Марины, впервые отразилось некое подобие удовольствия.

— Ну что вы! — тут же с готовностью отозвался пан Доманский. — Красивее пана Станислава никого в Польше нет!

— И умнее, — впервые подал голос пан Радзивилл.

Боярин Верех совсем развеселился. Пан Тенчинский оскорблено поджал свои красивые пухлые губы, и демонстративно не отвечая на невежливые выпады со стороны литвинов, снова обратился к боярышне Марине, начав рассказывать ей очередную байку.

— Вы были когда-нибудь в Плоцке? — осмелился спросить пан Доманский у светловолосой синеглазой сестры боярышни Марины, Елены, которая понравилась ему с первого же взгляда, когда их представили друг другу вчера утром, и в присутствии которой он робел, как мальчишка.

— Один лишь раз, — тихо ответила ему та, тоже смущаясь от его явного внимания.

— Карл обещал взять меня с собой завтра в Плоцк, — заметила Эльжбета Радзивилл, оборачиваясь за подтверждением своих слов к брату.

— Ты счастливица, — со вздохом заметила Елена. — А мне тут скучно, хоть плачь. Отец все время занят своими делами. Марина красуется в обществе пана Тенчинского, а я сижу одна, как сыч.

— Вас же представили княгине Мазовецкой, — возразил боярин Верех с некоторым неудовольствием к претензии, высказанной дочерью.

— Судя по всему, мы ей не понравились, — сокрушенно сказала Елена.

— Марина — слишком красивая девушка, чтобы не вызвать недовольства княгини Александры, у которой двое дочерей-дурнушек на выданье, — язвительно заметил пан Тенчинский. — К тому же в Плоцке со дня на день должен появиться ее племянник, князь Острожский, а у княгини, с недавних пор, появилась идея сосватать его со своей младшей дочерью. Вот она и не хочет появления других красивых девушек при дворе!

— Какой ты злой, Станислав! — хмыкнула Эльжбета Радзивилл. — Юная княжна Мария вовсе не дурнушка, она очень даже миленькая, только, разве что, совсем еще ребенок. А что касается князя Острожского, тут ты снова несправедлив, и все уже знают, почему. Ты ему просто завидуешь.

— Ничего подобного! — с апломбом заявил Тенчинский.

Помимо воли в голосе пана Станислава послышалось беспокойство и раздражение. Марина изумленно взглянула на него, и в словах ее, обращенных к Эльжбете, влюбленный молодой человек с дрожью сердечной прочел худшие свои опасения:

— Он что же, действительно не только умен и удачлив, но и так же хорош собой, как пан Станислав?

— Конечно же, нет! — с досадой сказала Эльжбета Радзивилл. — Острожский очень привлекательный молодой человек, но в нем нет придворной сусальности пана Тенчинского. Тем не менее, никто из женщин еще не был в состоянии устоять пред ним, — ехидно протянула она, наслаждаясь досадой, отразившейся на лице мгновенно потерявшего всю спесь самодовольного поляка.

Серебристый смех Марины ручейком разлился по горнице.

— Эльжбета, ты нарочно дразнишь Станислава? — отсмеявшись, спросила она у литвинки.

Эльжбета Радзивилл фыркнула и пожала плечами.

— Ему это нравится, ты не находишь?

Боярин наблюдал, как тоненькие иконописные брови пана Тенчинского в гневе сошлись в переносье в одну линию, а на бледных щеках выступили алые пятна румянца. Он уже не мог больше оставаться рядом с Мариной, неведомая сила заставляла его в возбуждении мерить горницу крупными шагами, в то время как с уст его слетали сердитые слова:

— Дело даже не в его смазливой наружности! Наши дамы в таком восторге потому, что он, задрав нос, не смотрит ни на кого из женщин, оправдывая свое невежливое поведение страданиями по поводу неразделенной любви. Ничто так не привлекает женщин, как слезливые любовные истории!

— Неразделенной любви? — переспросила Марина. — Что это за история? Расскажите мне, Станислав. Право, я чувствую себя так, что за те несколько лет, что мы прожили в Литве, я отстала от жизни.

— Соскучилась по сплетням? — снова фыркнула Эльжбета Радзивилл, и словно утомленная разговором, прикрыла ресницами темные, искристые, «ведьминские» глаза. — Говорят, мой великолепный кузен влюблен в девушку из Мальборга, племянницу гневского комтура Валленрода.

— Князь Острожский влюблен? — заинтересовался боярин.

— Это только слухи! — сказала Эльжбета Радзивилл.

— Это не слухи, — возразил наслаждающийся вниманием Марины пан Станислав Тенчинский. — О красоте племянницы гневского комтура ходят легенды. Эту девушку называют Белой Розой Ордена Богородицы. Немудрено, что наш такой уж необыкновенный Острожский в нее влюбился. Ему всегда достается самое лучшее. Но в этот раз он может сколько угодно мечтать о Розе Ордена, король никогда не разрешит ему жениться на ней!

— Почему? — удивленно спросила Елена Верех.

— Потому что у него уже есть невеста.

Боярин Верех заерзал на лавке, чувствуя себя старым идиотом — он даже не подозревал, что вокруг польского племянника Витовта бушуют такие страсти.

— Кто же его невеста? — легкомысленно спросила Марина.

Эльжбета Радзивилл снова открыла свои темные ведьминские глаза и внимательно посмотрела на боярышню.

— Эва Ставская, — ответил пан Тенчинский.

— Какая Эва? — еще больше удивилась Марина, широко раскрывая глаза.

— Ставская! — сердито отрезала Эльжбета. — Эва Ставская! Твоя кузина, сестричка. Дочь воеводы Адама Ставского. Совсем памяти лишилась с годами? Замуж пора?

Боярин увидел, как от гневного движения Марины, разозленной резкостью Эльжбеты, работа упала с ее колен, и пан Тенчинский, чуть не перевернув лавку, на которой она сидела, поспешно бросился поднимать вышивание. Схватив его, он старательно отряхнул и расправил ткань, а затем учтиво подал ее Марине. Скривив губы в усмешке, Эльжбета Радзивилл наблюдала за ним с нескрываемым презрением во взоре. По мгновенной ассоциации, причудливо всплывшей в мозгу, боярин Верех вдруг вспомнил, что Эльжбета Радзивилл была лучшей подругой дочери воеводы Ставского, той самой его юной племянницы, двоюродной сестры Марины, которая внезапно изчезла из родительског дома пять лет тому назад и, по слухам, самовольно венчалась с крестоносцем. Боярин не знал, правда это или нет, сам Ставский что-то туманно твердил о поезке дочери на Русь, к родственникам матери, но на взгляд Вереха, это выглядело неубедительно и маловероятно.

— Жених Эвы был литвин! — твердо сказал Марина, принимая из рук пана Тенчинского свое вышивание. — Племянник великого князя Витовта. Очень милый юноша, князь Корибут, но он погиб на Ворскле почти шесть лет тому назад.

Князь Кароль Радзивилл, также, по наблюдениям боярина, весьма чувствительный к красоте его дочери, с любопытством посмотрел на боярышню, делая вид, что не замечает предупреждающего взгляда пана Тенчинского и сказал, обращаясь только к Марине:

— Разве вы не знали, боярышня, что князь Зигмунт Корибут вовсе не погиб на Ворскле? После поражения в Крыму и трагической гибели своего названного отца, пана Спытко из Мельштына, он покинул Литву и присоединился к польскому королевскому двору. Ведь он не только племянник Витовта, но и его величества польского короля. В Польше его знают под именем князя Острожского.

— Не может быть! — вскричала Марина. — Я все время думала, что он погиб в Крыму! Кто бы мог подумать! Ведь имя князя Острожского у всех на слуху.

Поерзав на лавке, устраиваясь удобнее, немного успокоившийся боярин Верех добродушно спросил:

— Кстати, Карл, а почему поляки зовут молодого Корибута князем Острожским?

— А почему литвины зовут его Корибутом? — вмешалась неугомонная Эльжбета Радзивилл.

Боярин пожал плечами, поморщился, недовольный ее вмешательством, но тем не менее ответил:

— По-видимому, потому, что князь Сигизмунд утверждает, что он его племянник и сын покойного брата Ягайло, князя Нариманта Новгородского. Таких Корибутов в Литве хоть пруд пруди, это известный княжеский род, их все знают.

— Поэтому поляки и зовут его по второму титулу, доставшемуся ему от матери, княгини Острожской, — буркнула снова опередившая брата Эльжбета Радзивилл. — А то действительно не поймешь, какого Корибута имеют в виду.

— Ох, и бойкая у тебя сестрица, пан Кароль! — покачал головой боярин, с неодобрением глядя на светлокожее, вызывающе яркое по контрасту с темными волосами и глазами, лицо Эльжбеты.

Заметив взгляд боярина, литвинка ослепительно улыбнулась ему в ответ, темные глаза ее засветились насмешкой, полные алые губы соблазнительно изогнулись. Темные, с синеватым отливом волосы, волнистые и длинные, свободно рассыпавшиеся по плечам, придавали ей сходство, по мнению пана Тенчинского, с языческой ведьмой из дремучих лесов, красивой и опасной, словно ядовитая змея.

Пан Раздивилл только усмехнулся в ответ. Он и его младшая сестра Эльжбета были единственными наследниками старинного литовского рода, постепенно и неуклонно близившегося к упадку. Оставшись без отца в раннем младенчестве, они росли под присмотром матери, сестры княгини Острожской, и были частыми гостями в ее большом имении, Остроленке, где до сих пор, несмотря на смерть княгини, часто бывала и подолгу жила их мать, вдовствующая княгиня Радзивилл. До Крымского похода князя Витовта они были очень дружны со своим польским кузеном, князем Острожским, однако после того, как тот ушел на службу к польскому двору короля в Кракове, а Кароль Радзивилл выбрал для себя двор великого князя в Вильне, их встречи стали достаточно редкими. Однако Эльжбета Радзивилл, оставшись жить вместе с матерью в Остроленке, любила Острожского, как родного брата, и ладила с ним лучше, чем со своим собственным братом.

Задумавшись, боярин снова пропустил значительный кусок разговора, очнувшись только от язвительного замечания пана Тенчинского на рассказ о крымском походе князя Витовта. Чувствительный поляк снова не смог перенести даже беглого упоминания об участии в этой кампании юного князя Острожского, которое с невинным коварством подбросила в разговор, чтобы его позлить, Эльжбета Радзивилл.

— Словом, ваш Острожский и там отличился! Прямо второй воевода Спытко Краковский!

— Воевода Спытко был только один. Больше такого не будет, — с грустью сказал пан Доманский. — Но пятнадцатилетний Острожский спас нам с Радзивиллом жизнь в этом походе. Если бы не он, мы бы просто утонули в Ворскле, как многие другие.

— Подумаешь, герой! — пренебрежительно сказал пан Станислав, подбоченившись.

— Вот бы уж никогда не подумала, что вы такой завистник, Станислав, — прищурившись, сказала Марина.

— Панна Марина! — с укором вскричал поляк, устремляя на нее одновременно умоляющий и негодующий взгляд.

— Все здесь гораздо проще, — лениво пояснила Эльжбета Радзивилл с ее обычной легкой усмешкой, бесившей пана Тенчинского до умопомрачения. — Мой великолепный кузен отнял у пана Станислава почетный венец самого выгодного жениха Польши, и теперь, он не без оснований опасается, что твой отец сочтет его лучшей партией для тебя, чем он сам, а, лично встретившись с Острожским, ты, чего доброго, еще и влюбишься в него! Ведь ты, помнится, весьма неровно дышала к молодому жениху Эвы.

Она еще не успела закончить своего язвительного замечания, как пан Тенчинский вскочил на ноги, с шумом уронив на пол скамью. Все, что с улыбкой сказала Эльжбета, было правдой, более того, жестокой и неприятной правдой, которой пан Течинский стыдился сам. Поставленный перед ней лицом к лицу довольно грубо, да еще в присутствии прекрасной боярышни Марины, он сначала побледнел, а затем покраснел, как рак, от бурного прилива гнева.

— Это ложь! — пылко воскликнул он. — Будь вы мужчиной, вы бы ответили за ваши слова, Эльжбета!

Литвинка взглянула на него словно на надоедливого комара.

Взор ясных, прозрачных от негодования глаз Марины, устремленный на непроизвольно сжавшиеся в кулаки руки пана Тенчинского, сделавшего шаг по направлению к Эльжбете, отрезвил поляка. Он несколько раз глубоко вздохнул, стараясь погасить свой гнев, но не сумел справиться с ним, и все клокотавшее в его груди негодование излилось на голову пана Доманского, продолжавшего бесконечное хождение по горнице из угла в угол.

— Донатас! Сядьте, ради бога! У меня уже в глазах рябит от вас!

Пан Доманский удивленно покосился на него, но, тем не менее, внял его просьбе, сделанной, правда, в несколько необычной форме. Еще раз украдкой посмотрев на Елену Верех, он уселся на скамью рядом с ухмыляющимся во весь рот Каролем Радзивиллом.

Молчание продолжалось недолго.

— Куда же подевался дядя? — со вздохом спросила боярышня Марина, снова склонившись над своим рукоделием, чтобы не видеть молящий о прощении взор пана Тенчинского.

— Ты что же, скучала по мне, детка? — раздался от дверей веселый голос воеводы Ставского, в эту минуту появившегося на пороге.

— Дядя Адам! — радостно воскликнула Марина, вскакивая с лавки, и в порыве чувств бросилась на шею вошедшему в горницу поляку, высокому, крепкому, как дуб, мужчине, с обветренным, потемневшим от загара лицом, на котором выделялись яркие голубые глаза.

— Ну-ну, полегче, дорогая, — пробормотал воевода, осторожно сжимая в медвежьих объятьях хрупкое тело изящной, как статуэтка, боярышни, словно боясь ненароком его повредить.

— Рад тебя видеть, Тверд! — поверх головы Марины приветствовал он новгородца, а затем по очереди, улыбаясь в усы, поздоровался со всеми находившимися в горнице его дома людьми.

Эльжбета Радзивилл, которая также приходилась родственницей поляку со стороны матери, и, была с детства привязана к нему, повисла было на другом, свободном плече воеводы, известного своей недюжинной физической силой рыцарей герба Сулимы, но, взглянув через его плечо в проем открытой двери, вскрикнула от удовольствия и неожиданности:

— Острожский!

В этот момент из полутьмы коридора вступил в горницу доселе никем не замеченный спутник воеводы Ставского. Очутившись на свету, он остановился, на секунду прикрыв глаза от яркого после сумрака коридора света, и всем присутствующим вполне хватило этого времени для того, чтобы как следует рассмотреть молодого князя. Острожский хорошо знал это выражение растерянности, так или иначе проступавшее в лицах встречавшихся с ним в первый раз людей. Едва уловимая усмешка тронула его губы при мысли о том, что он пришел к воеводе в надежде отдохнуть и расслабиться от кутерьмы и сутолоки мазовецкого двора, а застал полон дом гостей.

Приоткрыв от изумления рот, Марина смотрела на молодого князя, не отводя глаз. Яркий свет горницы золотил упругие кольца его густых каштановых волос, ниспадавших ровной волной до ворота плаща; невозмутимо-спокойное, матовой бледности лицо, отмеченное печатью благородства рождения, было примечательно не столь классической правильностью черт, а привлекало внимание изысканностью волевого очерка, твердой определенностью выражения темных искристых глаз. Высокий, худощавый, с широкими плечами и узкий в поясе, он был одет в простой дорожный камзол и высокие мягкие литовского покроя сапоги. Тем не менее, эта простая одежда лишь подчеркивала достоинства его фигуры. В нем чувствовалась врожденная грация, неуловимо сквозившая в каждом движении, в каждом жесте изящного придворного, за обликом которого отчетливо проглядывала непреклонная выучка воина.

— Князь Острожский, надо полагать? — с шутливой торжественностью провозгласил боярин Верех, обрадованный впечатлением, которое произвел на разборчивую Марину красивый и необычный польский вельможа. — Приятно познакомиться, дорогой князь!

Марина со странным чувством смотрела в лицо Острожского в то время, как он здоровался с отцом и приветствовал всех остальных. «Помнит ли он меня? — гадала она. — Это просто судьба, что Эва умерла, а он остался жив! Теперь нет никаких препятствий к нашему с ним браку. Он будет моим мужем, клянусь!»

— Мои племянницы: Елена, Марина, — сказал воевода Ставский, представляя сестер Верех польскому князю.

Марина с трудом поняла, что воевода попросту развернул ее лицом по направлению к Острожскому. Словно во сне, она повернулась к нему, улыбнулась, подала ему руку. Когда князь, склонившись к ее руке, по польскому обычаю, поднес ее пальцы к своим губам, она вздрогнула и еле сдержалась, чтобы не отдернуть их. Ей целовали руки по много раз на дню, иногда — люди, пламенно обожавшие ее, но этот обычный вежливый поцелуй князя словно обжег ее. Со смутным удовольствием она отметила, наблюдая, как он выпрямлялся, гордый постав его головы, словно точеную линию шеи, слегка округлый подбородок, прямой нос и высокий лоб.

— Радзивилл! Доманский! — суетился Верех. — Что же вы стоите, как изваяния?

— Мы знакомы, боярин, — улыбаясь, сказал Острожский, обмениваясь с молодыми литвинами традиционными дружескими приветствиями.

— И довольно давно, — не удержалась от замечания Эльжбета Радзивилл. — Я лично знаю пана Зигмунта с рождения!

— Язва! — беззлобно сказал Кароль Радзивилл, и, обращаясь к бессильно опустившейся на лавку от смятения чувств боярышне Марине, спросил: — Хотите, я расскажу вам, при каких занятных обстоятельствах состоялось наше знакомство?

Боярин Верех с удовольствием отметил, что глаза Марины неотступно следили за фигурой красивого польского князя, который по приглашению воеводы Ставского, прошел через горницу и присел за стол рядом с ним. От его глаз также не укрылось беспокойство, отразившееся на лице пана Тенчинского, и откровенное презрение, светившееся в глазах Эльжбеты Радзивилл. Раздумывая, каким образом он сможет извлечь из всего происходящего наибольшую для себя пользу, боярин уселся на лавку у стола по другую сторону от Ставского, по-свойски слегка пихнув его в бок, и охотно поддержал предложение пана Радзивилла.

— Говорите же, Кароль, мы вас слушаем.

— Это замечательная история, — посмеиваясь, начал Кароль Радзивилл, который слыл при литовском дворе хорошим рассказчиком. — Вот и Доманский не даст соврать.

На лице Острожского было написано вежливое любопытство. Не прислушиваясь к рассказу Радзивилла, он немного помедлил и повернул свой чеканный профиль к соседу справа, воеводе Ставскому. Темно-каштановые волосы князя отливали оттенком червонного золота при свете пламени свечи, горевшей на столе в нескольких дюймах от него.

— Вы встречались с королем, пан Ставский? — вполголоса спросил он у воеводы.

Польский воевода собрал в щепоть брови и печально покачал седеющей головой.

— Пока нет. Король слишком занят подготовкой к переговорам.

— Я поставлен в весьма сложное положение, — тихо продолжал Острожский. — Вчера вечером он вызвал меня в замок. Король настаивает на нашем с Эвой скорейшем браке. Я бы хотел встретиться и поговорить с вашей дочерью.

— Зачем? — настороженно спросил Ставский. — Вы хотите разорвать помолвку, князь?

— Для начала, я хотел бы познакомиться с Эвой. Я полагал, что она прибудет в Ставицы вместе с семьей дяди, боярина Вереха.

Воевода Ставский все также настороженно смотрел на него. Красивое лицо поляка было спокойно.

— Дело в том, что Эва пропала, князь, — наконец, почти прошептал пан Ставский.

— Как пропала? — удивился Острожский. — Что вы имеете в виду?

— Этого не может быть! — недоверчиво вскричал вдруг пан Станислав, прерывая их тихую беседу.

Ставский нехотя обернулся к гостям, чтобы посмотреть, что происходит. Боярышни смеялись. Оживленно сверкая глазами и жестикулируя, взъерошенный от успеха своего рассказа и внимания Марины пан Радзивилл обратился к Острожскому:

— Князь! Мне не верят! Скажите вы.

— Если не верят вам, почему вы думаете, что поверят мне? — резонно возразил Острожский.

— Вы — гость! — нашелся Радзивилл.

— Да-да, — поддержал его боярин Верех. — Расскажите нам всю правду, князь. Разоблачите этих молодых авантюристов, готовых даже войну превратить в забаву. Что там произошло в Крыму?

На чистый лоб молодого польского князя набежала тень при упоминании о Крымской кампании.

— Я не помню ничего, что было бы забавным или смешным в поражении на Ворскле, — медленно сказал Острожский, и в его голосе, отстраненном и неестественно спокойном, Марине послышалось подлинное страдание. — Были лишь горы трупов и реки крови, как и предсказывала покойная королева!

В горнице установилась тишина.

Марина полными слез глазами смотрела на потемневшее лицо прекрасного принца ее мечты. «Боже мой! — потрясенно думала она, — а я никогда и не слышала про этот дурацкий поход. Ну, может быть, совсем чуть-чуть, от отца и Эвы». Кароль Радзивилл растерянно смотрел по сторонам. Эльжбета с нескрываемым удовольствием наблюдала откровенную растерянность всегда такого самоуверенного старшего брата.

Разряжая обстановку, воевода Ставский положил тяжелую, загрубевшую в частых военных походах ладонь на плечо молодого князя. Он справедливо подозревал, что в резкости ответа Острожского было виновато его собственное замечание о пропаже своей дочери.

— Полно вам, князь. Что прошло, то прошло. Расскажите лучше боярышням про свое посещение рыцарского замка. Да мне и самому интересно. Мне как-то раньше никогда не приходилось бывать в Мальборге.

— Говорят, там замечательные входные ворота! — оживился старый Верх. — А еще там сосредоточены просто огромны запасы золота и драгоценных камней, свезенные в тайную сокровищницу Башни со всех концов света. На эти деньги великий магистр Ордена может купить не только всех европейских королей, но и самого папу римского! Говорят, что богатства Ордена огромны, замок неприступен, а рыцари Христовы непобедимы, потому что им помогает сам Всевышний!

Кароль Радзивилл громко фыркнул.

— Княгиня Анна, жена Витовта, рассказывала нам немного о замке, — сказала в свою очередь рассудительная боярышня Елена. — По ее словам, Верхний замок — это нечто великолепное, просто замечательное, рыцари едят там на золоте и серебре, и они настолько богаты, что полы Большой трапезной, как и потолок, отделаны плитами из чистого золота.

— А по ночам на их небе движется алмазная луна, — серьезно добавил Острожский после того, как она умолкла, и укоризненно посмотрел на расмеявшуюся от этих слов Эльжбету.

Теперь уже развеселились все. Боярин Верех громко хохотал, поблескивая белоснежными крепкими зубами, не без удовольствия наблюдая, как обычно холодная, гордая и привередливая Марина не сводит с Острожского немного влажных от смеха серых глаз. Воевода Адам тоже смотрел на боярышню, но думал о своей дочери Эве, ровеснице Марины Верех, точно также не скрывавшей счастливой улыбки при виде юного князя, тогда еще просто красивого мальчика с золотисто-каштановыми волосами до плеч, темноглазого, с обаятельной улыбкой, приехавшего просить ее руки согласно воле его отца и королевы Ядвиги. Как давно это было, с тоской думал он.

Пан Станислав Тенчинский, скорчив гримасу, молчал, предпочитая лучше придержать свои замечания при себе, нежели поссориться с Мариной, поведение которой оправдывало его худшие опасения. Она улыбалась князю, ловила его взгляды, улыбку, попеременно краснела и бледнела, глаза ее искрились приглушеным тихим и мягким светом, туманились от стеснявших ее грудь чувств. Боярин Верех был в восторге. Происходящее с Мариной не могло укрыться от его цепкого отцовского взгляда. «Она влюбилась! Она, несомненно, влюбилась, — пело у него в душе. — Князь Острожский будет моим зятем! Никто не может устоять против чар моей дорогой девочки!»

Он полуобернулся и благосклонно, даже покровительственно взглянул на высокую фигуру молодого князя. Предчувствие, та самая интуиция, которая никогда не обманывала его при заключении сделок, внезапно заставило его насторожиться. Пользуясь всеобщим весельем, Острожский и пан Доманский о чем-то тихо и серьезно, вполголоса, беседовали. На лице пана Доманского было написано недоумение. Видимо уступая настоянию поляка, он достал из-под одежды свой нательный крест и показал его князю. Острожский взял его в руки, долго осматривал со всех сторон, затем, покачав головой, вернул обратно со словами то ли огорчения, то ли извинения. Пан Донатас кивнул, лицо его озарилось выражением крайнего удовлетворения, он засмеялся, по обыкновению, не преминув пошутить, ибо Острожский ответил ему своей неподражаемой ослепительной обезоруживающе любезной улыбкой.

Эту улыбку приняла на свой счет очарованная князем боярышня Марина. Она молила Бога о помощи в соблазнении князя, снова чувствуя себя девчонкой, когда шесть лет назад она мгновенно и безвозвратно влюбилась в красивого польского вельможу, жениха своей двоюродной сестры. «Это, наверное, какой-то рок! — с некоторым испугом думала она, — просто удивительно, как меня тянет к нему!» Сама того не замечая, она пытливо и жадно вглядывалась в чистые классические черты молодого польского князя, его невозмутимое лицо, бледность которого оттеняли густые черные бархатные ресницы и пурпурный, изящно очерченный рот. Занятая своими мыслями, она не замечала, что молодой князь никак не поощряет ее внимания.

Подивившись про себя странному поведению князя Острожского, боярин Верех тут же забыл об этом, поскольку разговор неприметно перешел на предметы ювелирного искусства. Под снисходительные смешки дочерей, он тут же хвастливо заявил, что в настоящий момент не существует лучшего знатока золотых изделий и драгоценных камней, принадлежащих представителям знатнейших родов Руси, Польши и Литвы, чем он. Воевода Адам, случайно обернувшись, заметил, что при этих словах новгородца взор темных глаз Острожского стал глубоким и острым.

— Князь! — тут же шепнул ему Доманский. — Рискните. Боярин действительно большой знаток драгоценных изделий.

Воевода Адам решил, что пришло время вмешаться.

— Хорошо, Тверд, — сразу же приступил к делу он. — Всех нас ты знаешь, как облупленных, да мы и не принадлежим к верхушке знати. А вот что ты можешь сказать, например, о кресте князя Острожского?

Негодующе фыркнув от возмущения при мысли о том, что можно так грубо усомниться в его знаниях, боярин Верех ловко выхватил из камина уголек и прямо на белоснежной скатерти, постеленной поверх дорогого ковра на столе, в несколько приемов нарисовал ажурный, с затейливой вязью, крест.

— А ну-ка, — заинтересовался Кароль Радзивилл, обращаясь к Острожскому, — покажите ваш крест, князь!

Тот, поколебавшись секунду, расстегнул ворот камзола и неприметным движением вытянул из-под шелковых кружев нижней рубашки свой нательный крест. Резким жестом оборвав тесьму, он протянул его Радзивиллу. Литвин взял его в руки и поднес ближе к свету.

— Силы Христовы! — вскричал он, сличая крест с нарисованным на скатерти изображением. — Боярин, я недооценивал вас!

Польщенный похвалой, Верех выкатил грудь колесом и гоголем прошелся по горнице.

— Таких крестов было три, — пояснил он глубокомысленно, не без удовольствия поглядывая на сохранявшего молчание Острожского. — Все три попали к вашему отцу, князю Нариманту, молодой человек. В этом не может быть сомнений, все три креста делались в моей новгородской мастерской. Так что, — обращаясь в воеводе Адаму, подмигнул ему боярин, — это было легкое задание, мой дорогой шурин. Придумайте что-нибудь посложней.

Он гордо оглядел горницу и всех находящихся в ней людей. Прежде, чем кто-либо из них успел опомниться, в горнице мягко прозвучал голос молодого польского князя:

— Где же два остальных креста, дорогой боярин?

Верех поперхнулся от неожиданности, но тут же доброжелательно, с полным знанием дела пояснил:

— Ничего не могу сказать о них, князь, кроме одного: в настоящий момент ни у кого из сиятельных особ в Польше и Литве их нет. Два остальных креста, которые я делал по заказу вашего отца, бесследно исчезли после его смерти. Если бы они объявились, я бы непременно узнал об этом. Такой крест — слишком дорогая вещь для простого шляхетства и слишком заметная, если не приобрести ее законным путем.

— Благодарю вас, боярин, — серьезно отозвался Острожский, казалось, теряя интерес к дальнейшему продолжению беседы.

Но Твердислав Ярунович уже вошел в раж, и его трудно было остановить.

— Нарисуйте мне любой крест, — наступая на князя, продолжал хорохориться он. — Любой крест, который вы когда-либо видели на шее влиятельных людей из Польши, Литвы и Руси, и я скажу вам, кто его владелец!

Он почти силой всунул в руку Острожского уголек и подтолкнул его к столу.

— Вы пропали, дорогой князь, — извиняюще улыбнулась поляку тихая боярышня Елена. — Папа может говорить на эту тему до бесконечности.

— Рисуй, Зигмунт! — подбодрила Острожского неугомонная Эльжбета Радзивилл. — Разве тебе самому не интересно? Загони дядю в угол, только ты в состоянии сбить с него спесь.

Незнакомый Марине холодноватый ледок просквозил во взгляде Острожского. Он взял уголек и несколькими штрихами обрисовал контур, а затем и мелкие детали рисунка креста. Боярышня подозревала, что он сделал это лишь из вежливости, но увидев, как глубокая вертикальная складка пересекла гладкий, несмотря на годы, лоб боярина, угадала неладное.

Вся хвастливая спесь мигом слетела с Вереха. Он некоторое время, как завороженный, созерцал грубый набросок на белоснежном полотнище скатерти, а затем, словно сделав над собой усилие, оторвал взор от изображения и, обращаясь почему-то не к Острожскому, а к воеводе Адаму, шепотом, почти не сказал, а выдохнул, словно не веря самому себе:

— Это — крест Гедемина! Крест старшего сына князя Витовта, убиенного крестоносцами!

Марина ахнула и прижала руки к щекам. Воевода Адам порывисто наклонился вперед, словно хотел соскочить с лавки навстречу бледному, но спокойному польскому князю. Кароль Радзивилл круто обернулся от окна, недоуменно подняв брови, а пан Станислав с видимым наслаждением покрутил пальцами у виска.

В горнице стало тихо.

Прошло некоторое время, прежде чем смысл произнесенной фразы дошел до самого боярина Вереха. В следующую минуту он покачнулся и без сил опустился на лавку.

— Это ваш крест?! — неожиданно резко, почти грубо спросил у Острожского воевода Ставский.

Польский князь отрицательно покачал головой, нимало не удивившись, словно ожидая этого вопроса.

— Где вы видели такой крест?! — словно подброшенный пружиной, вскочил с лавки боярин Верех, в возбуждении не замечая, как пот катится по его холодному лбу, затекая ему за уши. — Отвечайте же, ради Христа!

На миг у него мелькнула шальная мысль. У княгини Анны золотисто-каштановые волосы и темные глаза. Маленький Витень был тоже золотоволос. Может ли быть?! Он лихорадочно считал в уме. Двадцать два-двадцать пять, не больше, было бы теперь Витеню, старшему сыну великого князя Витовта. Примерно столько же, сколько молодому польскому князю. Откуда у него этот крест? За что Витовт убил Нариманта? Может быть за то, что он был каким-то образом замешан в истории с крестоносцами и его детьми?!

Бесстрастный, спокойный голос Острожского несколько остудил пыл боярина:

— Я не помню, Верех. Где-то видел. Сожалею, что так расстроил вас.

Боярин шумно вздохнул и кивнул головой, то ли просто в знак согласия, то ли принимая извинения Острожского. Алые пятна возбуждения постепено сходили с его лица. Он пригладил разметавшиеся по лбу редкие серебряные пряди, еще раз искоса, пытливо осмотрел молодого князя с ног до головы, а затем сделал вид, что окончательно успокоился, в то время как напряженная работа продолжалась в его мозгу. Больше за весь вечер он не сказал ни слова.

Эпизод с крестом очень скоро был благополучно забыт всеми остальными, молодые люди смеялись, шутили, так как совместными усилиями воевода Ставский, Эльжбета Радзивилл и польский князь окончательно очаровали всю компанию, вызвав под конец улыбку на даже лице впавшего было в черную меланхолию пана Станислава Тенчинского. Боярин Верех не слышал ни слова из того, о чем они говорили. Он мучительно размышлял о том, что же теперь ему делать. Он не мог легкомысленно отнестись к поручению великого князя, которое тот дал ему перед отъездом в Польшу, и покинуть страну до того, как исполнит его. Но то, что он хотел сообщить Витовту, он не мог доверить простому письму или гонцу. К концу вечера боярин, наконец, нашел компромисс. Он постарается закончить все дела как можно скорее и после этого незамедлительно покинет Польшу. В деле, которое тянется двадцать лет, несколько дней ничего не решают.

Глава 4

Знакомство на постоялом дворе в Плоцке

Плоцк, королевство Верхняя Мазовия,

земли Польши, осень 1404 г.

Барон Карл фон Ротенбург приехал в Плоцк вмеcте с людьми торунского комтура Иоганна фон Остероде, давнего знакомого его дяди. Хотя комтур Куно фон Лихтенштейн совсем не приветствовал поездку племянника с миссией магистра, призванной оказать ему достойный прием и заодно попытаться прощупать позицию короля в деле о Добжинских землях, тем не менее, он ей не препятствовал. Сочтя, что близость к магистру может сослужить хорошую службу в будущем продвижении племянника по орденской карьерной лестнице, он ограничился лишь скупым предупреждением вести себя как настоящий рыцарь Ордена, а не подражать «добродушным медведям-забулдыгам из польских лесов». Прижав руку к сердцу, Карл согласился со всеми вздорными требованиями дяди, и 4 октября 1404 г., с наслаждением вдыхая свежий весенний воздух, наполненный ароматом трав и цветущих деревьев, въезжал в городские ворота древней столицы Мазовии.

Расположенный на скрещении важных торговых путей (водного — по Висле, и сухопутного — с юга к Балтике), стольный город могущественного плоцкого князя Земовита IV, некогда претендовавшего на польский престол, и княгини Александры, любимой сестры польского короля Владислава-Ягелло, длинной грядой из пышной зелени протянулся вдоль низкого, пологого берега Вислы. Внизу, по берегу, виднелась россыпь веселых рыжих черепичных крыш. На холме, возвышаясь над ними, поднимались кирпичные стены и две башни-близнецы старинного княжеского замка, заложенного еще королем Казимиром Великим. Рядом с замком высился широкий купол каменного романского стиля собора, а чуть поодаль находилась башня бенедиктинского аббатства, датировавшаяся XII столетием.

Город Карлу понравился. Внутри было весело, сновали люди, простолюдины и рыцари, одетые порой с изысканной роскошью, кипела жизнь на рынках, строились новые дома, спешили куда-то, подбирая полы ряс, священники и церковные служки, проезжали в паланкинах дамы, порой тянувшие за собой целые процессии сопровождавших их слуг. На стенах княжеского замка развевались знамена и флаги, от обилия которых у Карла пестрело в глазах. Золоченые купола соборов, горделиво поблескивающих венчавшими их крестами, сияли на солнце, слепя глаза, а густой колокольный звон, отметивший полдень, чуть не оглушил его. Почти на каждой улице, по которой проезжали послы Ордена, красовались яркие вывески постоялых дворов, число которых приятно удивило Карла.

Посланников магистра разместили на подворье княжского замка и предоставили им возможность свободно передвигаться в пределах городской черты. Как только они очутились на княжеском подворье, стало известно, что король со свитой прибудет завтра в середине дня, таким образом, рыцари Ордена могли позволить себе некоторый отдых. Отклонив любезное предложение плоцкой княгини на ужин, Карл отправился ужинать в город.

На маленьком постоялом дворе на окраине Плоцка ему предложили на выбор столько всякой закуски, что Карл озадаченно подумал, что проведи он в этом милом городке неделю, ему придется делать новую мерку для своих доспехов. Выпивка тоже была отменной — наливки, квасы, бражка, темное виноградное и светлое яблочное вино, крепкая польская водка, Карл даже растерялся от ее количества. Поляки также не высказывали немедленного желания его убить или растерзать. Карл отчетливо сознавал всю опасность своего пребывания в богатых рыцарских доспехах и орденском плаще среди простолюдинов и вспыльчивой польской шляхты. Рассудив что, в любом случае, он лишь входит в число светского посольства, он оделся в обычную повседневную одежду состоятельного рыцаря — темный камзол с галунами, шляпу с широкими полями и перьями и темный плащ, и, таким образом, выглядел как любой иноземный путешественник, которых в Плоцке было хоть пруд пруди. Лишь на боку, несколько нарушая миролюбие его облика, зловеще покачивался в ножнах боевой меч, ибо превыше всего в жизни Карл ценил собственную безопасность, стоившую, несомненно, гораздо больше, чем причиняемые излишней предосторожностью некоторые неудобства.

В ожидании ужина Карл с интересом осматривался по сторонам. В корчме было многолюдно, но довольно мирно и спокойно. Поляки сидели за столами, сколоченными из свежеструганных досок, на широких лавках, пили, ели и разговаривали, отчего в помещении стоял непрерывный гул голосов. Как и в общей трапезной замка, некоторые из них говорили тише, некоторые — громче, других же вообще не было слышно. Когда Карлу подали пышущего жаром поросенка с гречневой кашей, в корчму зашла женщина, лицо которой было закрыто густой вуалью.

Судя по легким порывистым движениям, она была молода. Ее европейская по покрою одежда удивила Карла. Хозяин корчмы, видимо, хорошо знал молодую женщину, он тут же подбежал к ней и, немного переговорив, отвел ее к пустому столику в самом углу корчмы, где она и опустилась на скамью, сложив руки, обтянутые черными бархатными перчатками, на столе и устремив глаза на дверь. Забыв об остывающем поросенке, Карл заворожено смотрел, как она сняла свою вуаль. У нее были темные, цвета воронова крыла, волосы и казавшееся бледным по контрасту с темными волосами лицо с яркими алыми губами. Когда она скользнула скучающим взором по посетителям корчмы, он успел заметить, что глаза у нее тоже темные, скорее, даже карие. Ее тонкие пальцы в нетерпении барабанили по столешнице, а выражение лица оставалось настороженным, но одновременно рассеянным.

Мысленно обругав себя за тупость, Карл отвернулся к своей тарелке. Какое ему дело до полячек, разгуливающих по улицам без сопровождения, к тому же, судя по всему, ее здесь хорошо знали и не обидят. Может быть, хозяин корчмы ее отец брат или муж. Карл поморщился. Он определенно не хотел бы узнать, что хозяин корчмы был ее мужем. Что-то в облике этой девушки его задевало, делало в его глазах неизмеримо привлекательной. Он снова обернулся, чтобы еще раз увидеть ее бледное лицо в таком контрастном обрамлении черных густых волос. Девушка смотрела прямо на него. «Я ошибался, — со странным чувством подумал Карл, не в силах оторвать от нее глаз, — у нее вовсе не карие глаза. Они скорее коричнево-золотистые, словно расплавленное червонное золото, и выражение у них такое же завораживающее, словно у древних статуй азиатских народов, которые он без счета повидал, путешествуя по Святой земле. И она красива, красива той странной загадочной красотой этих варварских славянских народов».

Не сознавая, что он делает, встретив ее взгляд, он приподнял в знак приветствия свою шляпу, словно они были знакомы, и постарался улыбнуться как можно приятнее. «Возможно, она тоже путешествует, — не совсем последовательно промелькнуло у него в мозгу, — и в таком случае, он может предложить ей свою помощь и содействие». Он отставил блюдо со своим недоеденным поросенком в сторону, вытер руки полотенцем и, в последний раз хлебнув для храбрости крепкой польской водки, бросил на стол золотые монеты в плату за ужин. Затем поднялся и, не спеша, ленивой походкой хорошо тренированного человека, направился прямо к крайнему столику в углу корчмы.

— Разрешите, сударыня? — вежливо снимая свою шляпу, осведомился он, останавливаясь перед привлекшей его внимание польской красавицей с темными волосами.

Эльжбета Радзивилл с изумлением и неудовольствием посмотрела на него, но тем не менее, не желая показаться невежливой, кивком разрешила незнакомцу, по виду явно европейскому рыцарю, присесть за свой стол, сама тотчас же вернувшись к созерцанию входной двери.

— Черт, она не слишком-то любезна со мной, — пробормотал Карл, усаживаясь за стол.

Эльжбета старалась не смотреть в его сторону. Карл фон Ротенбург, напротив, не сводил с нее глаз. По-хозяйски расположившись за ее столом, он подозвал хозяина и заказал бургундского вина, вежливо предложив его предварительно даме. Эльжбета отрицательно покачала головой в ответ, по-прежнему не произнося ни слова.

— Может быть, я помешал вам, сударыня? — все также по-немецки спросил Карл некоторое время спустя.

Темно-золотистые глаза Эльжбеты Радзивилл, наконец, остановились на его лице со смешанным выражением одновременно любопытства и неприязни.

Перед ней сидел молодой человек лет двадцати, двадцати пяти, несомненно, европеец. Гладкий лоб его обрамляли, ниспадая к вороту камзола, рыжевато-соломенного цвета волосы, казавшиеся жесткими, коротко подстриженные по моде рыцарей Ордена. Большие, янтарного цвета, широко расставленные глаза были холодны, как сталь. Он смотрел не нее с приветливой улыбкой, открывавшей ослепительной белизны зубы, но смотрел пристально и сурово, что никак не вязалось с его любезной улыбкой. Великолепные белокурые усы по саксонской моде шли от его верхней губы к подбородку, подчеркивая форму твердого, небольшого, но изящно очерченного рта.

В ответ на его вопрос Эльжбета снова отрицательно покачала головой.

— Вы говорите по-немецки? — вышел из терпения немного экспансивный Карл.

— Не хуже чем вы! — немедленно, с высокомерной улыбкой на устах, отзвалась литвинка.

— Даже лучше! — тут же горячо уверил ее Карл. — В отличие от меня, у вас голос ангела.

Эльжбета Радзивилл снова, уже укоризненно, покачала головой и взор ее возвратился к входной двери.

Прошло еще четверть часа. Разговор не возобновлялся, прекрасная незнакомка Карла по-прежнему нетерпеливо поглядывала на дверь, в то время как он, потягивая бургундское, старался определить про себя, кто же она такая и что здесь делает. Эльжбета Радзивилл с отчаяньем перебирала в уме предлоги, под которыми ей можно было бы избавиться от этого прилипчивого немца до того, как здесь появятся люди из свиты великого князя Витовта: ее брат, литовский князь Радзивилл, а с ним, возможно, пан Доманский и другой ее литовский кузен, князь Острожский; которые уж точно будут хохотать до упаду, застав ее в подобной компании. Как назло, на ум ей не шло ничего иного, кроме как встать и уйти. Она уже решила, по возможности вежливо попрощаться с иностранным рыцарем и сделать вид, что уходит, а потом снова вернуться, но неожиданно сказала совсем другое, на редкость нелюбезное, что, несомненно, заставило бы ее мать покраснеть от стыда за ее поведение:

— Вы собираетесь сидеть передо мной столбом вечно, господин не знаю вас как?

— Барон Карл фон Ротенбург, к вашим услугам, сударыня, — тут же вскочив с лавки, преувеличенно вежливо представился Карл. — Имею честь состоять при особе посланника магистра Ордена, ожидающего приезда вашего короля в Плоцке. Что же касается первого вопроса, то могу заверить вас, что готов сидеть, стоять или лежать перед вашими глазами весь остаток моей жизни. Я покорен. Вы убили меня своей несравненной красотой.

— Я не собираюсь оставаться здесь до конца своей жизни! — с досадой сказала Эльжбета, пытаясь определить, является ли он буйным сумасшедшим или просто одним из тех многочисленных идиотов, симулирующих, по обыкновению, любовь с первого взгляда к ее богатому приданому.

— Какая жалость, сударыня, — сокрушенно отозвался Карл, получая удовольствие от растерянного выражения, на миг промелькнувшего на ее лице. — Я действительно искренне огорчен. Было так приятно сидеть в вашем обществе и молчать. Могу заверить вас, что вы — единственная из женщин, которых я встречал за всю мою жизнь, сумевшая промолчать пять минут подряд. Все остальные дамы до невозможности болтливы!

— Могу сказать то же самое о вас! — не осталась в долгу Эльжбета.

— Miserere, мадам! — взмолился Карл. — Моя последняя фраза была самой длинной из того, что я сказал за последние полгода!

— В самом деле?

Эльжбета Радзивилл решительно поднялась с места и надела на голову шляпу с вуалью.

— Прощайте, сударь. Мне пора.

Она грациозно наклонила головку в знак прощания и собралась покинуть корчму, но в это время в низкий зал стремительно вошли три высоких стройных молодых человека, облаченных в темные походные камзолы и плащи, сапоги которых были щедро усыпаны дорожной пылью.

— Эльжбета?! — в изумлении воскликнул один из них, широко раскрывая такие же темно-золотистые, как у молодой женщины, глаза.

— Кароль! Ну, наконец-то!

Карл Ротенбург успел заметить, как просияло лицо молодого человека, навстречу которому поспешила его прекрасная незнакомка. Затем, когда они оба упали друг другу в объятья, он отвернулся, прилагая усилие, чтобы оторваться от созерцания этой неприятной для него картины, и встретил откровенно насмешливый взгляд темных искристых глаз второго из вошедших в корчму молодых людей, который оказался, к его величайшему удивлению, князем Острожским.

— Рад видеть вас в Плоцке, барон! — протянул ему руку первым поляк и, немедленно обернувшись к стоявшему рядом с ними третьему молодому человеку, представил их друг другу: — Карл фон Ротенбург, племянник Куно Лихтенштейна. Пан Донатас Доманский, свитский великого князя Витовта. А сладкая парочка, — указывая глазами на оживленно обменивающихся приветствиями прекрасную литвинку и ее спутника, добавил он, — мои кузены из Литвы Кароль и Эльжбета Радзивилл.

— Черт возьми, Эльжбета! — воскликнул Кароль Радзивилл, обнимавший сестру, от удивления выпуская ее из своих рук. — Что ты тут делала в обществе одного из людей великого магистра?! Ты же ненавидишь рыцарей Ордена Черного Креста!

— Так вы еще и крестоносец! — с упреком сказала Эльжбета, глядя на Карла Ротенбурга.

— Интересно, кем бы еще я мог быть, говоря с вами по-немецки, — с достоинством заявил в ответ молодой человек. — К тому же, не в пример вам, я представился!

Пан Доманский не выдержал и прыснул со смеху.

— Он мне нравится, Зигмунт, — сказал он Острожскому и, обращаясь уже к Карлу, заметил: — Ее имя Эльжбета Радзивилл, если она вам так и не представилась, а этот молодой человек — ее брат, князь Кароль Радзивилл, литовский кузен князя Острожского. А сейчас мы просим извинить нас, но мы должны уйти. Нас ждут при дворце князя Земовита.

— Давайте возьмем барона с собой, — предложил Острожский. — Я уверен, княгиня Александра приглашала его на ужин вместе с послом, господином фон Остероде, но Карл, видимо, чувствовал себя не совсем уютно, лишенный общества друзей. К тому же, могу с полной ответственностью заявить, что я горд назвать барона своим другом.

Карл заметил, как молодые люди быстро переглянулись между собой, и холодное выражение лица Эльжбеты Радзивилл неожиданно смягчилось, ее глаза потеплели, и в них разлилось медовое золото нескрываемой, на сей раз, симпатии.

— Ну что ж, Корибут, — сказал Кароль Радзивилл, обращаясь к Острожскому и по привычке называя его родовым литовским именем, — твоей рекомендации мне достаточно.

И он протянул руку Карлу со словами:

— Рад познакомиться с вами, господин барон.

После этого, Эльжбета Радзивилл с мягкой извиняющей улыбкой тоже протянула Карлу свои тонкие, затянутые в черную замшу пальчики, и он благоговейно коснулся их губами.

За обедом в Большом зале княжеского замка в Плоцке Карл сидел рядом со своей прекрасной незнакомкой. Он говорил и говорил, не останавливаясь ни на минуту, потому что ее золотисто-янтарные глаза сияли ему навстречу, она внимательно слушала его, смотрела ему в лицо и была с ним удивительно тактична и мила. Когда Карл узнал, что она, как и ее брат, родилась и выросла в Литве, удивлению его не было предела. В его представлении, основанном на рассказах ветеранов из замка, повоевавших в свое время на просторах Литвы, это была дикая страна, населенная варварами в медвежьих шкурах.

— В волчьих шкурах! — смеясь, поправила его Эльжбета, когда он откровенно сказал ей об этом. — Один из предков Острожского, он ведь тоже родом из Литвы, не правда ли, Зигмунт? князь Воишелг, для устрашения германских рыцарей, подобных вам, господин барон, распорядился подбить свою одежду волчьей шкурой.

— Бьюсь об заклад, он сделал это из соображений практичности, — вступился за своего предка Острожский. — Я сам носил волчий кожух, когда жил в Литве, и могу со всей ответственностью сказать, что он прекрасно спасает от влаги.

— Вы носили волчий кожух?! — спросил шокированный Карл, во все глаза глядя на невозмутимого красавца польского князя, одетого по последней европейской моде.

— Помнится, мы одевали его на голое тело, — подлил масла в огонь Кароль Радзивилл. — И до сих пор одеваем, когда отправляемся на охоту. Корибут прав, это удивительно практичная вещь. Хотите, барон, я подарю вам один, я привез его для участия в королевской охоте здесь, в Мазовии.

— Нельзя быть таким самоотверженным, Кароль! — под смех остальных осадил Радзивилла Острожский. — Оставь свой кожух при себе. Не доводи барона до культурного шока.

— Культурный шок у него будет, когда он увидит в кожухе Эльжбету, — проворчал Радзивилл, подмигивая Острожскому. — Потому что моя сестра использует на охоте только свою волчью безрукавку и сыромятные литовские кожаные штаны.

— Это правда? — спросил Карл у Эльжбеты, в то время как его услужливое воображение мгновенно нарисовало ему красавицу-литвинку, облаченную в этот экзотический наряд, причем картина была такая яркая, что краска возбуждения прилила к его щекам.

— Ты еще забыл сказать, как хорошо я управляюсь с рогатиной, когда хожу на медведя! — с упреком сказала Эльжбета, посмотрев на брата.

Молодые люди за столом рассмеялись.

— Вы меня разыгрываете! — вскричал Карл.

Он взъерошил рукой тщательно уложенные пряди своей прически и тоже рассмеялся вместе со всеми.

Со своего места за столом за ним осуждающе, но с некоторой долей зависти, следил торунский комтур Иоганн фон Остероде, глава делегации магистра, сидевший в одиночестве и чувствовавший себя за княжеским столом христианским миссионером, вынужденным делить трапезу с язычниками. Это выражение было ясно написано на его лице. Княгиня Александра проследила за его взглядом, увидела веселую польско-литовско-немецкоязычную компанию, усмехнулась, поняв причину угрюмости тевтонского рыцаря, и немного погодя, воспользовавшись предлогом, устроила так, что в разговор за княжеским столом включились все из ее людей, свободно владеющие немецким, особенно, хорошо знакомый рыцарям князь Острожский. Посол Ордена заметно взбодрился, но все же, несмотря на явное желание придворных княгини, получивших строгие инструкции быть как можно вежливее с людьми магистра, речь его время от времени начинала дышать сдержанным ядом по отношению к его собеседникам, которым он вполне ощутимо старался выказать, насколько они необразованны и провинциальны.

Торунский комтур был несправедлив, и сам знал это. Двор мазовецкого князя Земовита IV и княгини Александры по праву считался одним из лучших среди соседних королевств Польши, Венгрии, Чехии и Литвы. Сам мазовецкий князь, богатый, могущественный и по тем временам весьма образованный человек, по праву своего рождения и политического авторитета двадцать лет назад претендовал на польский престол. Будучи по происхождению из древнего польского королевского рода Пястов, славившихся недюжинной физической силой, он в свои неполные шестьдесят лет все еще без усилий ломал пальцами подковы и выжимал, зажав в кулаке ветку березы, из нее сок. Высокий, с красивыми волнистыми каштановыми волосами, тронутыми сединой, и приятным славянским лицом, следующий в своей одежде своеобразному смешению стилей последней европейской моды и традиционной одежды предков, он казался живым олицетворением европейского государя, спокойного, мудрого, невозмутимого, как сфинкс, осторожного и велеречивого, подобного папским легатам.

Княгиня Александра была полной противоположностью своего супруга. Тоже высокая, как все литовские князья, темноволосая, темноглазая, со смуглым цветом кожи, она так и искрилась еле сдерживаемой энергией, которая, казалось, была готова выплеснуться наружу в любую секунду. Глаза ее, темные, выразительные, большие, как вишни, видели и замечали все, и очень немногие могли скрыть от проницательной плоцкой княгини то, что она хотела от них узнать. Она приехала ко двору мазовецкого князя тридцать лет назад одиннадцатилетней девчонкой из глухой провинциальной Литвы, хорошо умея стрелять из лука, объезжать норовистых лошадей и вести большое хозяйство, но совсем не зная европейского придворного этикета. За последующие тридцать лет княгиня Александра совершила невероятное — ее имя стали упоминать рядом с именем королевы Ядвиги, выросшей и получившей образование при блестящем дворе отца, венгерского короля Людовика Анжуйского. После смерти Ядвиги именно к ней перешла пальма первенства и звание самой изящной, образованной и культурной женщины западнославянского мира. Знание немецкого языка и явная симпатия плоцкой княгини ко всему европейскому, ее восприимчивость к кодексу куртуазности, введенному ею при дворе князя Земовита, способствовали тому, что магистр Тевтонского Ордена, оценив по достоинству такие качества княгини Александры, как податливость лести и ее влияние на своего нерешительного и вспыльчивого брата, польского короля, объявил ее лучшим и преданным другом Ордена. Княгиню довольно часто приглашали на рыцарские турниры и празднества в замок Мальборг, из подвалов которого, узнав о ее пристрастии к хорошему вину, сам великий магистр присылал ей каждый месяц лучшие и отборные вина Европы.

Среди напитков, подававшихся к столу, Карл сразу же и безошибочно узнал монастырское вино из личных запасов Конрада фон Юнгингена, которое ему не раз приходилось пробовать за столом великого магистра во время официальных обедов в Большой трапезной Высокого замка.

К его удивлению, прекрасная литвинка не пила. В ее бокал, как успел заметить Карл, наливали странный янтарно-коричневый напиток, называемый квасом. После прекрасного выдержанного вина крестоносцев эти питие показалось любопытному барону, тотчас же попросившему обслуживающего его виночерпия налить бокал и ему, просто отвратительным пойлом, типа того огуречного рассола, который ему предлагали как лекарство от похмелья в польском кабаке. Он недоверчиво посмотрел на улыбавшуюся при виде его растерянного лица Эльжбету, краем глаза заметил беглую усмешку Острожского, а затем снова попробовал напиток на вкус.

— Квас! — повторил он, приподнимая брови и стараясь не морщиться от отвращения.

Несдержанный пан Доманский не выдержал и захохотал.

В это время княгиня Александра несколько раз хлопнула в ладоши и в трапезной зале постепенно установилась тишина. По знаку княгини в дверях появился менестрель. Карл скривился от досады, когда тот запел слащавую балладу о благородном рыцаре, уходящем в крестовый поход и оставившем на родине верную невесту, которая умерла от горя в тот самый момент, когда сердце благородного рыцаря поразил кривым мечом кровожадный язычник-сарацин. Но прекрасная литвинка внимательно прислушивалась к пению менестреля, который, как скрепя сердце честно должен был признаться себе Карл, обладал замечательным высоким и чистым голосом подростка. От нечего делать, Карл принялся рассматривать певца. Ему было лет пятнадцать, не больше. Бледный, тонкий, с огромными синими глазами и льняными кудрями, ниспадающими до плеч, оп производил впечатление церковного херувима, а его немецкий был выше всяких похвал. Оглядевшись по сторонам, Карл заметил, что торунский комтур, глава рыцарской миссии, выглядел умиротворенным пением молодого менестреля. С другой стороны стола он заметил быстрый выразительный взгляд, которым обменялись мазовецкие супруги, причем, в темных больших глазах княгини Александры, устремленных на тевтонского посла, светилась нескрываемая циничная насмешка.

В следующий момент Карл почувствовал, что княгиня перевела взгляд на него. Он быстро сменил скучающее выражение своего лица на вежливое и оживленное, и обратил на нее взгляд, полный восхищения и признательности, обнажив в улыбке свои великолепные крупные, белые, как у волка, зубы. Княгиня насмешливо скривила губы и снова хлопнула в ладоши. На смену молодому певцу, закончившему полную сентиментальных жалостливых образов балладу, столь тронувшую черствое к страданиям женщин и детей, убиваемых по его приказанию в набегах на пограничные земли сердце комтура фон Остероде, вышел суровый, благообразный, с седыми, коротко подстриженными волосами старик, запевший на польском языке песню о походах королей древних времен. Карл прекрасно знал, что комтур фон Остероде, как и многие из силезких немцев, хорошо понимал и говорил по-польски. Это и было одной из главных причин, по которой магистр назначил его главой тевтонской делегации, несмотря на его явную антипатию к полякам.

Песня была ритмичной и суровой. Даже Карл, не понимавший по-польски ни слова, мог по достоинству оценить древность и простоту ее слога. Поляки и литвины в трапезной княгини постепенно начали постукивать каблуками сапог в такт медодии и негромко подпевать. На лице комтура Остероде застыло брезгливо-недоуменное выражение, словно он неожиданно обнаружил в поданном ему блюде аппетитного жаркого дохлую лягушку.

Карл повернулся к Эльжбете Радзивилл, лицо которой порозовело от возбуждения, вызванного напевом древней баллады, судя по всему прославлявшей подвиги ее предков, и спросил:

— Могу я узнать, о чем гласит это замечательное музыкальное произведение, фройлян?

— Не знаю, покажется ли оно вам таким замечательным, когда вы узнаете, о чем оно гласит, — несколько невежливо в своей обычной манере ответила литвинка. — Впрочем, извольте. В нем рассказывается о большом сражении, состоявшемся во времена короля Болеслава Кривоустого между поляками и пруссами, и о некоем рыцаре Доленга, прославившемся в этом сражении небывалым мужеством и застрелившем прусского вождя из арбалета.

— И ничего такого, что могло расстроить комтура Остероде? — не поверил Карл.

— Кроме упоминания о поражении Пруссии? — предположила Эльжбета Радзивилл.

— Вы двое стоите друг друга, — подал голос пан Доманский, сидевший рядом с Эльжбетой с другой стороны. — Прекратите ехидничать! Кажется, князь и княгиня собираются предложить нам полонез. Или не полонез, а мазурку? Ах, какая жалость, что я не разбираюсь в танцах и не умею танцевать!

— Полонез? — удивился Карл. — Что это? Никогда не слышал о нем.

— Сейчас увидите, — загадочно сказала литвинка.

В это время в зале сначала тихо, а затем все громче и отчетливее зазвучала музыка, настолько оригинальная и красивая, что Карл просто сидел и слушал ее, наслаждаясь звуками, вызывавшими в душе тревожное чувство ожидания чего-то хорошего, что должно случиться сейчас, знакомое ему по временам его ранней юности. Он так увлекся, что не заметил, как поднялись со своих мест князь и княгиня Мазовецкие, князь Острожский и очень многие из поляков, очнувшись только тогда, когда услышал рядом с собой шуршание платья уходившей Эльжбеты Радзивилл.

Он поднял глаза и был поражен теперь уже красотой и изяществом разворачивающегося у него на глазах действа. В этом старинном танце не было ничего от манерности придворных танцев, которые он не раз наблюдал, будучи по поручениям Ордена, при дворах Франции и Чехии, а также императора Священной Римской империи. То, что его начинали мужчины, возглавляемые самим князем Мазовецким Земовитом IV, в глазах Карла только подчеркивало его древний серьезный рыцарский характер. За мужчинами, держась за руки, следовали дамы с открывавшей цепочку княгиней Александрой, и только затем пары смешались. Карл с восхищением не сводил глаз с четких, отшлифованных до совершенства, свидетельствующих о большой практике, движений польского посла в Мальборге князя Острожского и мягкой грации Эльжбеты Радзивилл, оказавшейся его партнершей в танце. Красота и отточенность поз танцующих, переплетавшаяся с красотой и совершенством древней мелодии, производили завораживающее впечатление на отзывчивую и чувствительную ко всему прекрасному и естественному душу барона фон Ротенбурга. На какую-то долю секунды ему даже показалось, что глаза его защипало от навернувшихся не прошеных слез. Это было так красиво, что не могло быть правдой, подумал он, постепенно успокаиваясь. С трудом оторвав взгляд от князя Острожского и Эльжбеты Радзивилл, он посмотрел на князя и княгиню Мазовецких, улыбавшихся друг другу во время переходов и танцевавших с неменьшим изяществом, получая явное удовольствие от того, что они делали.

Танец продолжался долго, но Карл не чувствовал себя утомленным. Наблюдая за парами, он твердо решил, что, когда переговоры закончатся, и посол польского короля вновь вернется в Мальборг, он непременно упросит Острожского научить его основным фигурам этого красивого танца. В следующий раз, очутившись при дворе этой замечательной женщины, плоцкой княгини Александры, Карл будет танцевать с очаровательной литвинкой Эльжбетой Радзивилл. И тогда она непременно сменит свою надменную литовскую невежливость на пленительную улыбку, подобную той, которую она сейчас, на его глазах, дарит своему польскому кузену, князю Острожскому.

За полонезом, древним танцем, общим для всех польских земель, как объяснила Карлу Эльжбета Радзивилл, вернувшаяся на место вместе со своим братом, таким же темноволосым и темноглазым, как и она, последовала мазурка, танец, принятый при дворах мазовецких князей. Также с четким ритмом, с мелодичной красивой музыкой, это был, несомненно, более придворный и более современный танец. Около дюжины пар, образовав широкий круг, плавно двинулись под музыку, пристукивая каблуками; кавалеры, заложив одну руку за спину, а дамы, подхватив рукой подолы длинных, польских по покрою, чрезвычайно понравившихся Карлу своей простотой и изяществом платьев, которые были в основном, бледно-голубых и бледно-розовых тонов, отделанные кружевами и золотыми или серебристыми шнурами, с пеной белоснежных нижних юбок, видневшихся из-под них.

Открывали танец князь Острожский, как обычно невозмутимый, улыбающийся и великолепный в своем белом, атласном, отделанном золотыми шнурами и позументами, костюме, и младшая дочь мазовецкого князя Земовита, двенадцатилетняя княжна Мария. Ее хорошенькое беленькое личико, обрамленное соломенными кудряшками, раскраснелось от удовольствия от приглашения красивого польского князя, по которому открыто вздыхали все невесты при мазовецком дворе.

— Этот ваш с Ядвигой-покойницей протеже, сын Алиции Острожской и Нариманта Литовского, меня просто поражает, — заметил князь Земовит, обращаясь к своей супруге, указывая глазами на князя Острожского и свою дочь. — Он говорит на полудюжине европейских языков, все знает, вежливый, обаятельный, такой замечательный, что все молодые дамы при нашем дворе с его появлением только и делают, что шушукаются о нем по углам. Что за монстра вы воспитали, сударыня? Более того, сегодня утром я получил письмо от Конрада фон Юнгингена, в котором он благодарит меня за ваш прекрасный выбор посланника в Мальборг, князя Острожского.

— Тебе он не нравится? — улыбаясь, спросила мужа княгиня Александра, с удовольствием поглядывая на плавно движущегося в танце элегантного польского князя и тоненькую, как былинка, золотоволосую княжну.

— Если он такой замечательный, что покорил сердце даже великого магистра Ордена крестоносцев, — ворчливо сказал мазовецкий князь, — может быть, стоит женить его на одной из наших дочерей? Он ведь племянник Владислава Польского, если не ошибаюсь?

— А также племянник мне и Дануте, супруге князя Януша Мазовецкого, — добавила, откровенно забавляясь, княгиня Александра. — А уж про все те слухи, которые ходят об особом отношении, которое питала к нему покойница польская королева, даже и говорить не хочется. Ты, помнится, также был неравнодушен к его матери, тридцать лет назад.

— Тридцать лет назад! — пробормотал князь Земовит. — И с тех пор ты не даешь мне об этом забыть ни на минуту, дорогая! Так за чем же дело стало?

— Дело в том, что он уже обручен, Вит. Еще с рождения. С девушкой, которая бесследно изчезла несколько лет тому назад, дочерью воеводы Ставского из герба Сулима, кузена нашего дорогого пана Завиши Чарного.

— Ну и что с того? — заметил князь Земовит. — Сколько ему сейчас лет? Двадцать? Двадцать пять? Что же, Ягайло намеревается держать его в холостяках вечно? А если девчонка не найдется вообще?

— Я уже давно хотела поговорить об этом с Ягайло, — задумчиво проговорила княгиня.

— Вот и поговори! — живо отозвался князь. — Пусть берет в жены Марию, если она ему нравится. Старшие две все равно уже просватаны. То-то Александр наш обрадуется, — с усмешкой добавил он погодя, имея в виду своего старшего сына. — Они же с молодым Острожским всегда были неразлучны, как братья.

— Мне кажется, у самого князя несколько иные планы по этому поводу, — дипломатично заметила княгиня Александра. — Правда, магистр в своем письме лишь намекнул мне на это. Я толком и не поняла, что он имел в виду.

— Что такое? — подозрительно спросил Земовит IV.

— Ничего определенного, — уклонилась от ответа княгиня, и мазовецкий князь, хорошо зная характер своей жены, не стал настаивать на немедленном ответе.

— Кстати, — оживился он, меняя тему беседы. — Как идут приготовления к большой охоте, которая должна состояться после того, как Ягайло закончит переговоры с крестоносцами? Думаю, магистр также не откажется принять в ней участие.

— Для охоты все готово, Вит, — сейчас же заверила мужа княгиня Мазовецкая. — Остается лишь дождаться появления Ягайло. Он будет здесь со своей свитой завтра утром. По крайней мере, так говорят поляки и такого же мнения придерживаются твои осведомители и шпионы магистра.

— Ужин удался замечательно, не правда ли? — помедлив, добавила она, оглядывая по очереди гостей-крестоносцев и собственных придворных, образовавших смешанные компании в разных концах большой приемной залы. Некоторые из них даже танцевали, в то время как другие наблюдали за танцами.

— Комтур фон Остероде — явно знаток дворцового политеса, — кивая в сторону тевтонского посла, ядовито сказал князь Мазовецкий, не любивший силезских немцев. — Его больше всего заинтересовали танцы.

— По крайней мере, он перестал выглядеть как надутая жаба, — справедливо заметила княгиня Александра. — Даже боюсь подумать, что он будет рассказывать в Мальборге о нашей мазурке.

— Не сомневаюсь, что он изобразит в лицах, как развлекаются дикие мазуры! — брюзгливо сказал князь. — В прошлый раз, помнится, князь Януш говорил мне, что, побывав при дворе Витовта, послы крестоносцев рассказывали что-то о свальном грехе во время одного из его пиров.

Княгиня рассмеялась, и ямочки, появившиеся при этом на ее щеках, сделали ее еще молодое подвижное лицо почти таким же юным и привлекательным, как у ее дочерей.

Глава 5

Недовольство короля

Плоцк, королевсвтво Верхняя Мазовия,

земли Польши, осень 1404 г.

Личная встреча князя Острожского с королем Владиславом Ягелло носила совсем не столь мирный характер. Король не поверил своим ушам, когда его молодой племянник совершенно спокойно попросил его расторжение помолвки с панной Ставской и разрешения на брак с другой девушкой, в которую он был влюблен.

Княгиня Александра, также присутствующая при этой примечательной беседе в ее резиденции в Плоцке, откровенно посмеивалась над растерянным выражением лица своего царственного брата. После известия о том, что дочь королевского рыцаря не горит желанием вернуться в Польшу из Ногорода Великого, чтобы встать под венец с князем Острожским, королю Владиславу-Ягелло никак не удавалось склонить Острожского даже к самой мысли о женитьбе.

— И кто же эта твоя счастливая избранница? — придя в себя от удивления, буркнул король.

— Фройлян Эвелина Валленрод, племянница гневского комтура, — спокойно сказал молодой князь.

— Девушка из Ордена?! — вскричал король.

— Янек, принеси его величеству пива, — попросила княгиня Александра одного из своих придворных, стоявших поодаль и потому не имеющих возможности слышать содержание разговора.

Молодой поляк опрометью выскочил в коридор, напуганный и несколько озадаченный выражением мгновенной ярости, отразившейся на лице короля после слов вежливого, всегда выдержанного князя Острожского.

— К черту пиво! К черту Янека! — рявкнул король. — Я хочу поговорить с Зигмунтом наедине! Надеюсь, вы не возражаете, сестра моя?

Княгиня Александра ободряюще подмигнула Острожскому и вышла, уведя за собой всех своих придворных и приказав плотно прикрыть двери.

Первый порыв гнева короля, как обычно, был страшен.

— Ты соображаешь, о чем ты меня просишь? — вне себя от ярости орал он, расхаживая по просторной зале обширных покоев парадных апартаментов княжеской четы в Плоцке.

Красивое лицо Острожского казалось невозмутимым, и именно это, пожалуй, еще сильнее распаляло гнев короля.

— Да, черт возьми, я слышал об этой девушке! Белая Роза Ордена! Племянница гневского комтура, которая, по слухам, имеет отдаленное сходство с Ядвигой, упокой господи ее душу! Да, она молода, она прекрасна! Но она надменна и холодна, как Снежная королева, уж прости мне этот каламбур! Говорят, у нее нет сердца. С какой стати тебе приспичило жениться на этой девушке из Ордена? По причине сходства с обожаемой королевой?

— Пане кралю, — дождавшись окончания его тирады, сухо сказал молодой князь. — Не знаю, откуда вы почерпнули сведения о внешнем облике племянницы гневского комтура, но в любом случае, не следует делать из меня дурака. Я хочу жениться на ней потому, что она мне нравится, независимо от того, похожа она на королеву Ядвигу или на правителя Самбийского!

— Опомнись, Зигмунт! — устало сказал король, чувствуя себя разбитым от внезапно налетевшего и также внезапно испарившегося приступа гнева, обессилевшего его. — Не делай глупостей. Прошлого не воротишь. Послушай меня и откажись от этой бредовой затеи.

Молодой человек некоторое время внимательно смотрел на короля, по-видимому, о чем-то раздумывая. Король уже начал успокаиваться, полагая, что тема исчерпана, и князь больше не намеревается настаивать на своей причуде, поэтому спокойное и твердое замечание Острожского повергло его в еще большую ярость.

— Дело в том, что я влюблен, мой король.

— Это меня не удивляет! — уже не сдерживаясь, загрохотал Владислав-Ягелло. — Если девчонка похожа на Ядвигу! Я уверен, что проклятые рыцари нарочно подставили тебе ее!

Теперь уже темные глаза молодого Острожского князя заискрились гневом.

— Что касается покойной королевы, — пристально поглядев на короля, тихо, сдерживаясь, сказал он. — То мы с вами условились никогда не упоминать ее имя всуе. Относительно же коварства крестоносцев могу сказать лишь одно: окажись все так, как вы предполагаете, то вы ведете себя именно так, как ожидает магистр — устраиваете трагедию из ничего, и одновременно восстанавливаете меня против вас, в то время как магистр, по его намекам, готов отдать девушку мне в жены. Более того, запрети вы мне жениться, Конрад фон Юнгинген снова будет говорить о предубежденности Польши против Ордена. Я уверен, что в своем очередном письме к Его Святейшеству Римскому Папе он непременно прибавит к этой, в принципе, простой истории что-нибудь еще, уже лично от себя, и повесит всех собак за все ссоры, происходящие в последнюю сотню лет между Орденом и Польшей, на упрямых, не знающих о христианских методах решения проблем польских королей.

— Чтоб он сдох, проклятый! — в сердцах вскричал король.

Острожский пожал плечами.

— Мне право, очень жаль, Ваше Величество, — он опустил голову и не смотрел больше на короля. — Я люблю эту девушку, и я намерен просить ее руки. У вас нет причин отказать мне в подобной просьбе. Пусть она ниже меня по социальному положению, но она не простолюдинка. Я могу на ней жениться.

— А как же быть с дочерью пана Адама?

Владислав Ягелло постарался взять себя в руки, и ему это удалось. Когда он снова заговорил, его голос прозвучал уже несколько язвительно:

— Как же быть с волей покойного отца и покойной королевы, которых ты так любил? Ведь это они постарались устроить твой брак с панной Эвой Ставской. А что ты намерен сказать воеводе Адаму, хотел бы я знать? Что ты передумал?

— По заявлению пана Адама, Эва Ставская исчезла. О ней никто ничего не знает, ее никто не видел. Полагаю, она совсем не горит желанием вернуться ко двору, чтобы стать моей женой, — нахмурив темные брови, возразил Острожский.

— Скажи это Ставскому! — вспыхнул король. — Вы ведь, кажется, с ним большие друзья? Он утверждает, что его дочь уехала на Русь навестить родню ее матери!

— Родня ее матери сейчас в имении пана Адама. Сам боярин Верех, ее дядя, и его две дочери. Панны Эвы среди них нет.

— Это не имеет никакого значения! Пока воевода не заявит официально о смерти его дочери, ты повязан по рукам и ногам. Ты обручен! И даже думать не смей об этой девчонке из замка!

— Но это несправедливо, мой король!

Владислав Ягелло жестко взглянул во взволнованное лицо всегда такого спокойного и невозмутимого молодого князя. Его ответ был точно таким же, как и его взгляд, жестким и недвусмысленным:

— Я ничего не желаю слышать! Если ты хочешь остаться при моем дворе, расстанься с мыслью о женитьбе. Хотя бы повремени с ней. Повремени! Ты слышишь меня, Зигмунт? Ну а потом… Пока не станет известно, что случилось с твоей невестой, тебе даже нет смысла думать о женитьбе на других женщинах! Положись в этом на Божью волю!

— А если Эва Ставская не найдется вообще? — резонно возразил Острожский. — Сколько лет я должен ждать, пока станет известно, что с ней случилось? В конце концов, существует такой способ решения этой проблемы, как расторжение помолвки.

— Ты скажешь об этом пану Адаму сам или будешь просить меня сделать это за тебя? — язвительно спросил король.

Темные глаза Острожского предупреждающе блеснули.

— Вы знаете, я всегда делаю все сам, мой король!

— Не сомневаюсь! Ты даже можешь заручиться одобрением Ядвиги и своих родителей с того света, мой дорогой самонадеянный племянник?

— Я уверен, что при сложившихся обстоятельствах отец и королева не стали бы возражать против моего брака с другой девушкой! — твердо ответил молодой человек.

— Но их с нами нет! — отрубил Владислав Ягелло, давая понять, что ему надоело препираться. — Вместо них у тебя есть я. Что Я думаю по этому поводу, я уже сказал. Все! Я больше не желаю говорить на эту тему!

— Стало быть, вы запрещаете мне жениться? — вежливо уточнил Острожский.

Задыхаясь от возмущения, король почувствовал, что его терпению пришел конец. Брызгая слюной и поводя очами, словно норовистый конь, он топнул ногой в накатившем на него новом приливе ярости и прохрипел:

— Моего согласия на этот брак нет! А если ты обвенчаешься самовольно, то навеки распростишься с Польшей! Можешь тогда убираться куда захочешь, хоть к пану Витовту, хоть к черту на рога!

Острожский в молчании еще раз взглянул на короля, отвернувшегося к нему спиной, давая понять, что разговор окончен, затем, согласно придворному этикету, отвесил глубокий поклон спине короля и, повернувшись на каблуках, вышел.

Ожидавшая в приемной зале окончания этой беседы, отдельные фрагменты которой были столь бурными, что отголоски их гуляли по дворцовым коридорам, княгиня Александра с сочувствием посмотрела на расстроенное лицо молодого князя, но ни о чем не спросила, дав ему возможность уйти.

Она вновь вернулась в парадную залу, где ее царственный брат порывисто ходил из угла в угол, все еще полный негодования после разговора со своим любимцем. По знаку княгини им принесли чаю, вина и любимых пирожных короля Владислава-Ягелло, на которые он тут же с жадностью накинулся. Потягивая хорошо выдержанное бургундское, присланное ей из винных погребов Мальборга магистром Конрадом фон Юнгингеном, княгиня Александра, время от времени поглядывая на короля, терпеливо ждала, когда он успокоится. Наконец Вдадислав Ягелло окончательно пришел в себя.

Немного погодя, во время пышного королевского обеда, княгиня вновь заговорила об Острожском. За столом было шумно, все присутствующие уже изрядно выпили и чувствовали себя совершенно свободно, даже два рыцаря Ордена, торунский комтур Фридрих фон Венден и комтур из Остероде Иоганн фон Шенфилд, которых магистр послал для того, чтобы приветствовать короля от его имени в Плоцке. Разговоры то и дело вспыхивали и замирали за столом, некоторые говорили одновременно и никто уже не обращал на это внимания. Рыцари обсуждали победы на турнирах, государственные сановники — перепитии предстоящей встречи с магистром, и княгиня Александра решила, что, наконец, настал подходящий момент смягчить гнев короля, направленный против предполагаемого брака его племянника и девушки из замка Мальборг, известной как Белая Роза Ордена, сама идея о заключении которого ей так понравилась.

— Честно говоря, я не понимаю причин твоего неудовольствия, Ягайло, — примирительно сказала она. — Что, если Зигмунт действительно влюбился? Он хочет жениться? Почему бы и нет? Рано или поздно он должен жениться все равно.

— Дело вовсе не в том, — кисло сказал король.

— А в чем? Надеюсь, весь сыр-бор не из-за того, что он нашел себе невесту в рыцарском замке? Вспомни, что ты сам женат на немке.

— Да причем тут немцы! — не выдержал Владислав Ягелло. — У него есть невеста, ты не помнишь? Дочь одного из лучших и знатных польских военачальников и верных вельмож. Что скажут поляки, что скажут в сейме, что скажет церковь, черт возьми, если я разрешу ему жениться в то время, как дочь пана Адама еще жива?! Никто не знает, где она: на Руси у родни матери, как утверждает воевода, в Литве, как уверены мои поляки, или сбежала из дому с крестоносцем, как говорят злые языки. Я не знаю, что произошло! Но я знаю, что они были обручены еще при жизни Нариманта и Ядвиги, и я намерен соблюсти их волю! Пока я не получу веских доказательств того, что панны Эвы нет в живых, я не разрешу ему жениться!

Княгиня Александра вздохнула и покачала головой.

— Конечно, ты прав, дорогой, но это ужасно жестоко по отношению к мальчику. Мои люди в Мальборге рассказывают прямо-таки о феерическом романе Зигмунта и этой девушки, фройлян Валленрод, романе, который поощряют оба фон Юнгингена.

— Еще бы им не поощрять! — буркнул король, и тут же сердито добавил: — Но это не основание для того, чтобы восстанавливать против себя польскую шляхту.

— Не стоит восстанавливать против себя также и рыцарей Христовых, — кротко возразила ему княгиня Плоцкая. — Иногда лучше уступить, и затем поиметь больше, чем можно добиться глупым бессмысленным упрямством.

— Ты говоришь о Зигмунте или о чем-то другом? — подозрительно спросил Ягайло.

— Я говорю обо всем сразу. Подумай, стоит ли ссориться с Орденом из-за Жемайтии. Витовт — крайне ненадежный союзник для тебя, брат. Сегодня он воюет с Орденом, завтра — его лучший друг. То он отдает Жемайтию немцам, то отбирает ее обратно. Никто на самом деле не знает, чего он хочет и что замышляет. Я даже, право, не понимаю, как можно говорить о нем, как о твоем вассале. Он тебя просто ни во что не ставит! Он украл из состава Польши Подолию, наследство Скиргайла, который должен был бежать к немцам, чтобы добиться справедливости, поскольку ты не захотел его слушать! Он — лжец, клятвопреступник и убийца, он одного за другим убивает твоих братьев, а ты просто смотришь в его лживые глаза, как завороженный, и вновь и вновь даешь ему выйти сухим из воды!

— Довольно! — вскричал Владислав-Ягелло, поднимая ладонь вверх, словно защищаясь от нападок сестры. — Я уже слышал все это! И я уже принял решение. И в отношении Зигмунта, и в отношении Скиргайла, и в отношении Витовта! И я не желаю обсуждать это за обедом! Иначе у меня, чего доброго, еще желудочные колики начнутся.

Оставшись один, король задумался. Бессмысленное упрямство? Кажется, так она сказала. Витовт — лжец и клятвопреступник? Кто же этого не знает! Скиргайла просто пешка в его игре за независимое королевство Литвы. Польша не может себе позволить воевать с Литвой либо с другими потенциальными союзниками в славянских землях. Самая экстремальная мера, которую сейчас можно предпринять против Литвы — это заставить Витовта пойти на ее католизацию. Покойница Ядвига показала ему всю силу и мощь церкви. На это требуется время, но оно того стоит. Придет день, и Литва сольется с Польшей так тесно, что забудет свое имя, и королями нового, могучего славянского государства станут его наследники. А проклятый Витовт будет лежать во прахе, потому что наследников у него нет и не будет! Так сказала перед смертью молодая королева-провидица, и он от всего сердца надеялся, что ее пророчество сбудется. Еще она просила его позаботиться о юном острожском князе, ее воспитаннике, а согласно злым слухам, ее сводном брате от последнего романа короля Людовика Анжуйского с известной польской красавицей. Владислав-Ягелло неожиданно усмехнулся. Молодой князь Острожский действительно красив красотой венгерских Анжу, но слишком умен, чтобы замечать это; в то же время у него быстрый ум и чертовская проницательность, свойственная всем потомкам Гедемина, и за эти несколько лет со дня смерти Ядвиги он привязался к нему даже больше, чем к собственному сыну. Конечно, он своеволен, бывает резок, но никогда не осмелится пойти против воли своего короля. Что касается женитьбы, то он женится. И очень скоро. Завтра же Ставский ответит, где его дочь. Женой Острожского должна стать Эвелина Ставская. Так просила его покойница Ядвига, которая предсказала, что его сыновья станут королями Великой Польши, поглотившей Литву. Король свято верил, что если последняя воля Ядвиги, касающаяся князя Острожского будет соблюдена, то ее пророчество сбудется!

Глава 6

Польская делегация в Мальборге

Мальборг,

земли Ордена, конец мая 1404 г

Переговоры между магистром Тевтонского Ордена и польским королем Владиславом II Ягелло состоялись в Раценже в мае 1404 г. Несмотря на то, что результатом их стало подписание мирного договора, обе стороны остались недовольны друг другом. Как и в Плоцке, Конрад фон Юнгинген потребовал присутствия на переговорах если не самой княгини плоцкой Александры, то ее доверенного лица, молодого князя Острожского, к которому он проникся доверием во время пребывания его в Мальборге в качестве особого королевского посланника. Недовольный король Владислав посадил Острожского возле себя и возложил на него все обязанности переводчика, как для себя лично, так и для Конрада фон Юнгингена. Остеродский комтур Иоганн фон Шенфельд, взятый магистром в свою свиту исключительно по причине того, что он свободно говорил по-польски, будучи родом из Силезии, таким образом, остался не у дел. Все свое нерастраченное красноречие он направил на пикировку с польскими рыцарями за пиршественным столом.

Суть подписанного договора вкратце сводилась к следующему. Добжинская земля, предмет спора, допускалась для выкупа польской стороной. Не без колебания и недовольства король Владислав Ягелло принял этот пункт договора, который значил введение в Польше нового налога на шляхту для того, чтобы покрыть расходы на выкуп.

Дебаты за Жемайтию закончились полной капитуляцией — Жемайтию князь Витовт должен был уступить Ордену. Великий литовский князь обязался также не помогать жемайтам продовольствием и войсками, кроме того, магистр Конрад фон Юнгинген с укоризной посетовал королю на недопустимость участия польских рыцарей в военных действиях против Ордена на территории Жемайтии. Подобные инциденты, подчеркнул магистр, будут рассматриваться правителями Ордена как прямое подстрекательство к развязыванию войны. В ответ на это заявление магистра, король Владислав-Ягелло в довольно резкой форме указал на бесчинства немецких комтуров в приграничных польских землях. Конрад фон Юнгинген устало прикрыл ладонью глаза и пообещал разобраться.

Отдельным пунктом договора стал взаимный обмен пленными. Поляки отдавали крестоносцам захваченных в разбойных нападениях на пограничных землях тевтонских рыцарей, взамен Орден обязался освободить уведенных в рабство польских женщин и детей.

Польское представительство по обмену пленными отправилось в Мальборг вместе со свитой самого магистра. Воевода Ставский был включен в состав польской делегации, куда входили также князь Острожский, лучший полководец и стратег короля пан Зындрам из Машковиц, а также другие польские рыцари, надеявшиеся отыскать в замке следы своих пропавших родных.

Прогулка по зеленеющему весеннему лесу, погожие майские дни и то обычное, чуть приподнятое состояние духа, которое охватывает всех в первых месяц пробуждения и расцвета природы, вселили в сердце воеводы Адама радостное ожидание. Во время путешествия ему, наконец, удалось переговорить с глазу на глаз с князем Острожским о судьбе своей дочери, его нареченной невесты. К его удивлению, польский князь отнесся к сообщению о побеге Эвы с крестоносцем на редкость спокойно.

— Как я понимаю, это только слухи? — невозмутимо спросил он.

— Разумеется, — осторожно подтвердил воевода Ставский. — Я не имел никаких вестей о судьбе моей дочери с того памятного дня. Возможно, она была похищена одним из этих негодяев — комтуров, которые так восхищались ее красотой.

— Эва была красива? — нейтрально спросил Острожский, думая о своем.

Воевода Ставский неодобрительно покосился на него.

— Я предпочитаю не говорить о ней в прошедшем времени, мой князь.

— Примите мои искренние извинения, пан Ставский, — тут же извинился Острожский, словно очнувшись от своих мечтаний. — Если вы подозреваете, что она была похищена во время одного из многочисленных набегов на ваши земли три года назад, то сейчас у вас появится прекрасная возможность осмотреть в ее поисках весь замок и дворцовые подвалы снизу доверху. Я уверен, герцог фон Юнгинген откроет для поляков все двери, какие возможно. В данный момент он как никогда заинтересован в союзе с Польшей.

Пан Адам согласно наклонил голову, но в его словах, обращенных к князю, прозвучала горечь:

— Я уже не чаю ее найти. Иногда я думаю, что ее и в живых то нет! Если она не ушла с парнем добровольно, а мне так не хочется в это верить, то ее увели насильно, а моя дорогая девочка такая упрямая и вспыльчивая, что ее, наверное, сразу же прибили или изнасиловали до смерти…

— Я бы не советовал вам отчаиваться, — осторожно посоветовал ему в ответ князь.

— Сейчас мне почему-то кажется, как я с каждым шагом приближаюсь к ней, — доверительно заговорил пан Ставский, помолчав. — Конечно, это звучит глупо, — тут же сокрушенно признался он, — но у меня есть предчувствие. Не знаю, как вы, князь, но я просто не могу поверить, что моя милая Эва сбежала из дому с рыцарем Ордена. Эта ее записка все никак не идет у меня из головы. Что-то здесь не так, концы с концами не сходятся. Если проклятые крыжаки украли ее, они должны были сделать это ради выкупа. Но никто и никогда не обращался ко мне с предложением о выкупе!

Он помолчал, рассеянно прислушиваясь к приглушенному цокоту копыт кавалькады по мягкой, свежей весенней траве. Деревья обступали дорогу со всех сторон, нарядные, ярко-зеленые, пахнущие весной и свежестью. На редких полянах и между деревьев цвели поздние подснежники и белели нежные пахучие ландыши. На одном из привалов юный оруженосец Острожского нарвал целую охапку этих весенних цветов, и польская часть кавалькады магистра двигалась далее, окутанная дурманящим ароматом лесных цветов.

— Что меня настораживает, — через некоторое время без всяких предисловий продолжил разговор воевода Ставский, — так это одна странная вещь. Хорошо, допустим на минуту, что она действительно сбежала из дому с крыжаком. С ее стороны, в таком случае, было бы глупо брать с собой вооруженный эскорт из моих слуг. Всякая другая на ее месте убежала бы с милым одна, полагаясь на его людей, а не на моих. Мои рыцари скорее бы повязали Эву по рукам и ногам, чем позволили ей совершить такую глупость.

Князь уже внимательно прислушивался к рассуждениям воеводы.

— Что же случилось с вашими людьми, пан Адам? — спросил он.

— Их нашли изрубленными в капусту почти возле границ владений моей сестры, у которой гостила в то время Эва. Моя сестра Ягенка утверждает, что она взяла их с собой, точнее, она уехала с ними, отправляясь по ее словам, домой.

— А что это за записка? — нахмурив брови, спросил Острожский.

— Обыкновенная записка, — вздохнул пан Ставский. — Что-то вроде того: прости, отец, но я люблю его и уезжаю с ним. Хуже всего мне становится при мысли о том, что люди, к которым она попала, может быть, вовсе не рыцари, а обыкновенные разбойники-мародеры. В таком случае…

— Она бы назвала им свое имя и пообещала хороший выкуп, — сказал Острожский. — Они бы не упустили такую прекрасную возможность сорвать с вас приличный куш. Скорее всего, отсутствие подобного рода известий значит именно то, что никто из нас не хочет признать: она действительно влюбилась и сбежала из дому со своим избранником.

Говоря это, князь смотрел в другую сторону и потому не мог заметить странный взгляд, который бросил на него воевода.

— Вы совсем не знали моей дочери, князь, — глухо сказал пан Ставский, помедлив. — И не любили ее так, как люблю ее я. Никто не может винить вас за это. Более того, я бесконечно благодарен вам за все те усилия, которые вы потратили, помогая мне в ее поисках. И за ваше молчание, разумеется. Король уже ясно дал мне понять, что если в ближайшее время Эва не появится при польском дворе, он будет искать вам другую невесту.

— Король вспыльчив, — нейтрально заметил Острожский. — Он никогда не забудет ваших заслуг. Не беспокойтесь воевода, он будет ждать столько, сколько понадобится, чтобы узнать о судьбе вашей дочери.

Воевода Ставский пристально посмотрел в лицо молодого человека, внешняя красота которого всегда немного сбивала его с толку, заслоняя порой его душевные качества. Острожский поднял голову и встретил его суровый взгляд, пытавшийся проникнуть в самые тайники его души.

— А вы, князь? Будете ли ждать вы?

— Я жду уже пять лет, — пожал плечами Острожский, не отводя глаз. — Честно говоря, я даже не помню, как выглядит ваша дочь.

Воевода Ставский печально покачал головой.

— Я все понимаю, князь. У вас просто не было шанса ее полюбить. Если вы не помните Эвы, приезжайте в мое имение в Познани, у меня есть замечательный портрет ее матери, на которую Эвы была похожа. Вы увидите, какой красавицей она была. Я не смог полюбить ни одной женщины после смерти своей жены. Впрочем, — помолчав, добавил он, — я слышал, что вы встретили девушку, ради которой были готовы порвать помолвку с Эвой, если бы не король.

Острожский слегка нахмурился. Тонкая морщинка залегла между его бровей.

— Я не стану вам лгать, воевода, — скупо подтвердил худшие опасения воеводы он.

— Марина Верех? — почти утвердительно спросил Ставский, прикрывая от острой сердечной боли глаза.

— Нет.

Воевода так удивился, что даже на секунду забыл обо всех своих проблемах.

— Кто же тогда? Княжна Мазовецкая, как судачат при плоцком дворе?

— Бог с вами, пан Адам, — засмеялся Острожский. — Малышка Мария еще слишком молода, чтобы говорить о замужестве.

— Княгиня Александра так не думает, — медленно, словно раздумывая, сказал воевода.

Он внезапно вспомнил, как нахмурились тонкие брови плоцкой княгини, когда она читала послание от магистра, которое привез ей молодой польский князь.

— Кто же она такая, князь? — полный смутных опасений, спросил воевода, не замечая своей настойчивости.

Острожский помедлил, но тем не менее ответил:

— Это девушка из Мальборга. Сирота-племянница одного из Орденских комтуров.

В словах его была некая уклончивость, которую моментально почувствовал воевода.

— Кого именно? — осторожно, словно ступая по скользкому льду, спросил пан Ставский.

— Какое это имеет значение, — вздохнул Острожский. — Ее дядя достаточно знатен, чтобы я мог на ней жениться. Но я обручен, и король категорически против подобного мезальянса. Кроме того, девушка меня не жалует. Она красива, у нее много поклонников и вокруг нее витает атмосфера какой-то тайны. Тайны, которая заставила ее несколько раз покушаться на собственную жизнь.

— Будьте осторожны с этими рыцарскими тайнами, — неодобрительно предупредил погрустневшего князя старый воевода. — Как правило, ничего хорошего за ними не стоит.

— Благодарю вас, Ставский.

Князь поднял голову, подставляя ветру разгоряченное воспоминаниями лицо.

На горизонте показалась кирпичная кладка крепостной стены Нижнего замка Мальборга, над которой серели мрачные своды Среднего и Высокого замков со сверкающим в свете яркого солнца мозаичным изображением Богородицы на золотом фоне купола храма Святой Девы. Острожский почувствовал, как по его телу пробежали мурашки волнения при мысли о том, что очень скоро он сможет снова увидеть холодную красоту племянницы гневского комтура. Резкий стук копыт лошадей кортежа магистра по доскам подъемного моста прозвучал в его сердце приятной музыкой. Минуя Сапожные ворота и Воробьиную башню, процессия медленно проехала на территорию замка Мальборг. Тяжелые циклопедические ворота с грохотом захлопнулись, как крышка мышеловки.

Несколько дней подряд после прибытия польской делегации в замок князь Острожский был занят с утра до вечера, вместе с братом Зигфридом показывая полякам замок, крепостные сооружения, роскошные палаты гостей и трапезные. К его удовольствию, лучший полководец короля, краковский мечник Зындрам из Машковиц сосредоточил все свое внимание на дворах предзамковых укреплений, особенно Форбурге, предпочитая говорить с мастеровыми, литейщиками, простыми рыцарями и вообще, с дворцовыми служителями, пользуясь для этого помощью Острожского, с которым они были хорошими знакомыми. Воспользовавшись случаем, молодой князь свел его с мастером Гойтой, который еще не забыл польский, а затем, посмеиваясь, пил чай с пирогами в его гостеприимном доме, отдыхая от трудов праведных и слушая их страстные споры о неприступности замка для осады и о возможности решить эту проблему тем или иным образом.

Воевода Ставский нашел его на дворе Форбурга лишь к концу третьего дня. Он выглядел подавленным и разочарованным.

— Я прошел по всем подземельям, просмотрел всех узников Мальборга польского происхождения, но не нашел моей Эвы. Ее здесь нет, князь! А я так надеялся…

— Мне очень жаль, — сочувственно сказал Острожский.

— Мне тоже, — вздохнул воевода. — Пойдемте. Мне отвели покои в Среднем замке. Скоро стемнеет, и этот рыцарь-монах, который таскался за мной, предупредил, что в 9 часов вечера они поднимут мост, разделяющий замки.

— Идите со всеми, пан Адам, — указывая воеводе на приближающуюся к мосту группу польских шляхтичей, судя по всему, намеревавшихся отправиться на обед, который давал магистр в честь приезда польских гостей в Большой трапезной Среднего замка. — Я вернусь позже, с паном Зындрамом из Машковиц.

— А где сам Зындрам? — удивился воевода.

Острожский глазами указал ему на беседующих, оживленно жестикулируя руками, краковского полководца и мастерового из Мальборга, которые медленно перемещались ближе к крепостной стене Форбурга.

Взглянув вниз, на Нижнее подворье, он внезапно с холодком в груди заметил мелькнувший там тонкий силуэт в белом орденском плаще, скрывшийся в дверях часовни Св. Николая. Еще со времен своего прошлого посещения замка он знал, что эта часовня была излюбленным местом посещения Эвелины. Небольшая, очень хорошей, древней постройки, она была уютным и уединенным местом, где племянница гневского комтура могла часами стоять на коленях на холодном мраморном полу со сложенными в молитве руками и устремленными к иконостасу глазами. О чем она в это время думала, Острожский мог только догадываться. Причетник, отец Оганес, чувствовал себя весьма польщенным, что из всех церквей и храмов, находящихся на территории Мальборга, красавица Эвелина Валленрод предпочитала именно его.

Когда воевода ушел в Средний замок, князь воспользовался первым же предлогом, чтобы спуститься на Нижнее подворье. Несмотря на то, что он спешил, это заняло у него некоторое количество времени, и к тому моменту, когда он, стараясь не слишком сильно греметь шпорами по каменным плитам пола, вошел в часовню, там уже никого не было. «Возможно, она мне лишь примерещилась, — с горечью подумал он, опускаясь на колени и осеняя себя крестным знамением, — это немудрено, если я все время думаю о ней». Но он был уверен, что не ошибся.

Он увидел ее сразу же, как только покинул часовню, и про себя удивился, как мог не заметить ее с самого начала, когда только подходил к маленькой церквушке со стороны Николаевского моста. Она стояла на крепостной стене и смотрела на спокойные волны Ногаты. На фоне сумеречного вечернего неба Острожский отчетливо видел ее тонкий силуэт и развевающиеся на ветру длинные светлые волосы, стянутые обручем, придерживающим покрывало у нее на голове. Он знал, что это была она, хотя с такого расстояния не мог видеть ее лица. Немного помедлив, он поднялся на стену и остановился рядом с ней. Она обернулась на звук его шагов, но ничего не сказала. Он снова поразился красоте ее тонкого выразительного лица, бледного, с четкими иконописными чертами, обрамленного светлыми локонами, отливающими золотом в свете вечернего солнца. Она показалась ему еще более хрупкой, более беззащитной, чем он запомнил ее два месяца назад. И еще более красивой. Но, судя по тому, что она даже не посмотрела на него, она по-прежнему не хотела его знать.

Он еще немного подождал, а потом заговорил первым, заговорил по-польски:

— Послы короля Владислава-Ягелло приехали за пленными, фройлян Валленрод. Сейчас уточняются списки. Вы не хотите, чтобы ваше имя было внесено в них?

— Какое это имеет отношение ко мне? — высокомерно спросила Эвелина, не оборачиваясь к нему.

— Я знаю, что вы полячка.

— Знаете? — Эвелина осталась неподвижной.

На губах ее появилась презрительная улыбка.

— Откуда? Вам снизошло озарение свыше?

— Я знаю! — твердо сказал Острожский.

— Замечательно. И что я должна для этого сделать? — все также холодно спросила Эвелина, не поворачиваясь к нему. — Быть более благосклонной к вам, принц?

В ее тоне прозвучало такое невыразимое презрение, что он содрогнулся.

— Я хочу вам помочь, — стараясь контролировать эмоции в своем голосе, сказал он.

— Помочь?! — она, наконец, обернулась и посмотрела на него. — Что-то вы перестали говорить о моей красоте, вашей любви и намерении просить моей руки, дорогой принц. Теперь, когда вы случайно узнали мою тайну, вы уже не хотите получить в жены Белую Розу Ордена?

Острожский невольно отшатнулся от нее, столько холодного безразличия и откровенного презрения было в льдисто-голубых глазах этой прекрасной светловолосой девушки.

— Вы несправедливы, фройлян Валленрод, — сдержанно сказал он, пытаясь не показать обиды и недоумения, вызванного ее словами. — Поскольку вы явно дали мне понять, что никоим образом не намерены поощрять мои матримониальные намерения, я полагал, что для начала я смогу помочь вам вернуться на родину, и только после этого буду снова пытаться завоевать ваше доверие и вашу любовь.

Она некоторое время смотрела ему в лицо, словно наслаждаясь его замешательством, а потом все с тем же ледяным безразличием сказала:

— Помогают тем, кто нуждается, дорогой принц. Я ни в чем не нуждаюсь. Ни в вашей любви, ни, тем более, в вашей помощи.

— Вы убиваете себя, Эвелина! — глядя ей в лицо, взволнованно сказал он, называя ее по имени. — Остановитесь! Остановитесь, пока еще не совсем поздно! Дайте мне помочь вам!

— Я думала, что вы умнее, принц! — покачала головой она. — Все дело лишь в том, что я не хочу жить! Понятно вам это, самодовольный болван?!

Она подобрала полы своего белого орденского плаща с крестом и ушла, не оглядываясь, оставив его в изумлении столбом торчать на стене.

Глубокой ночью Эвелина проснулась вся слезах и в поту от снова и снова повторяющегося кошмара, преследовавшего ее после второго побега из Гневно три года назад. Он начинался так же жутко и страшно, как она помнила его на самом деле…

…По прибытии в Гневно, прямо со двора замка ее вели не в жилую часть, а туда где находились караульные помещения и склады боеприпасов и продовольствия. Возле дальней стороны крепостной стены, окружавшей замок, оказалась узкая галерея, ведущая по направлению к донжону. Где-то на середине пути галерея кончается, и Эвелина в сопровождении рыцарей через низкую темную дверь в стене, открывшуюся совершенно бесшумно по знаку одного из них, входит под низкие каменные своды. Их дальнейший путь продолжается все ниже и ниже под уклон. Когда впереди под ногами оказывается длинная каменная лестница со множеством ступеней, уходящих в темноту, Эвелина понимает, что ее ведут в подземелье. Внизу темного туннеля, по которому идут Эвелина и ее сопровождающие, показывается слабый проблеск света факелов. Эвелина до рези в глазах всматривается в него, пытаясь разобрать, что происходит внизу, но так ничего и не может увидеть. По мере того как они продолжают свой путь, свет становится все ближе и ярче. Наконец, нескончаемая лестница неожиданно кончается, и они оказываются на центральном дворе подземелья, представляющим собой квадратную комнату с высоким потолком, вдоль стен которой стоят странные конструкции, а на каменных стенах висят в ряд страшные орудия, предназначенные для пыток. В дальнем углу комнаты сидит на низкой деревянной скамеечке коренастый здоровый мужик в темном фартуке поверх голого тела, забрызганном свежей кровью.

Эвелина чувствует, как начинают шевелиться от ужаса волосы на ее голове, а руки и ноги становятся какими-то ватными. Стража наваливается на нее всем скопом, выкручивая ей руки и ноги, раздавая пинки и удары, куда придется и, в конце концов, с большим трудом, взгромождает ее извивающееся тело на широкий стол возле передней стены, чем-то отдаленно напоминающий катафалк. Крепкими сыромятными ремнями они привязывают ее руки и ноги к специальным крючьям по разным углам стола так, что Эвелина оказывается жестко зафиксирована на нем, словно распята, в горизонтальном положении. Время тянется ужасно медленно. В подземелье холодно, пахнет кровью и еще чем-то невыразимо гадким, однако никого, кроме нее в данный момент на других пыточных столах нет. Час проходит за часом, руки и ноги Эвелины затекают от неудобного положения, но никто так и не появляется. Измученная и невыспавшаяся, Эвелина, наконец, забывается неглубоким тревожным сном. Сколько времени она спит, она не помнит. Отголоски далеких твердых шагов по каменным плитам пола подземелья вырывают ее из небытия. Эвелина тихо лежит, прислушиваясь к приближающимся шагам, звуки которых становятся все четче и отчетливее, пока не смолкают совсем близко от нее.

— Эвелина! — называет ее по имени голос комтура Валленрода.

Она не в силах не только закричать или убежать, но даже пошевелиться. Словно ночной кошмар, Валленрод снова и снова склоняется над ней, и….

Эвелина просыпается, вся в слезах и в поту. Проклятый кошмар повторяется из ночи в ночь, убивая ее. Через несколько минут она снова впадает в неглубокий тревожный сон. Картина в ее сне неожиданно изменяется.

…Она осматривается по сторонам и видит себя в крохотной каморке возле пыточной. С влажных, покрытых вонючим налетом от плохой воды, стен срываются ледяные капли, попадающие ей прямо на тело. На полу целая лужа воды. С трудом поднявшись на ноги, Эвелина подходит к дальнему углу каморки, где с потолка стекает журчащей струей целый ручей воды, и умывается, а затем осторожно вытаскивает из земли длинный острый осколок от сломанной посуды. Она на секунду прикрывает глаза, потому что уже знает, что произойдет. Будет боль и кровь, а потом страх и отчаянье от неудачи…

Эвелина выбралась из влажных простыней постели и подошла к окну. Весенняя ночь была еще прохладной, но ей было жарко от прилившей к лицу крови и бешеного стука сердца, вызванного воспоминаниями и кошмарным сном. Слезы опять текли по ее лицу, хороня и оплакивая красивую наивную девочку Эву, дочь могущественного воеводы Ставского, как это происходило в течение каждой ночи всех этих долгих трех лет в замке. Она снова и снова заставляла себя осознавать, что, поскольку ей не дали тогда умереть, ей придется жить, жить, жить с тем грузом, который всегда будет лежать на ее плечах. После этого обычно приходило глубокое безразличие, словно спасительный якорь, который позволял ей все еще держаться за жизнь.

Утром следующего дня Эвелина столкнулась с отцом лицом к лицу на территории Среднего замка, почти возле покоев комтура Валленрода. Она была в компании с леди Рейвон и неизменным бароном Карлом фон Ротенбургом. Все вместе они направлялись в трапезную в Высокий замок. Члены польского посольства собрались возле здания главной конюшни в ожидании, когда им подадут лошадей. Все произошло мгновенно, как в ночном кошмаре минувшей ночи. Она почувствовала на своем лице чей-то пристальный взгляд, обернулась и встретила напряженные глаза воеводы Ставского, устремленные, как ей показалось, прямо ей в сердце.

«Какая красавица! — мельком подумал воевода Адам, глядя на изменившееся от удивления, видимо, под его пристальным взглядом, лицо молодой девушки, принадлежавший, по всем признакам, к верхушке орденской знати. К его сердцу прилила внезапная горечь. — Наверняка, чья-то гордость и надежда. А я вот свою не уберег. Что-то в ней есть, в этой девочке, что почему-то напоминает мне мою милую дочь. Видимо, возраст».

«Он постарел, милый, добрый отец, — с нежностью и печалью подумала Эвелина, стараясь удержаться от слез при виде его такого родного и такого дорогого лица. — Я так тебя люблю, дорогой! Ты искал меня. Искал повсюду, ты даже приехал в этот богом проклятый замок за мной! Но я не могу броситься тебе на шею и назвать тебя отцом. Потому что прежней Эвы нет. Я всего лишь обесчещенная рабыня Валленрода, нечто среднее между продажной девкой и маркитанкой. Я не хочу снова позорить твое имя, милый отец. Я останусь Эвелиной Валленрод».

Воевода Адам мог прекрасно слышать и понимать разговор между орденским вельможей и сопровождавшими его дамами, который велся на немецком языке.

— Мы идем или не идем? — удивленно спросил Карл фон Ротенбург, глядя на своих спутниц, остановившихся без всякой видимой причины.

— Ищешь своего красавца-поляка? — не удержалась от вопроса леди Рейвон, с любопытством наблюдая за приготовлениями польских послов.

— Его здесь нет, — вмешался по обыкновению всеведущий Карл фон Ротенбург. — Он в Высоком замке на приеме у магистра. С остальными поляками, которые приглашены на обед в Большую трапезную.

— А эти что? — леди Рейвон кивнула в сторону поляков у конюшни.

— Они занимаются пленными и выкупами, — пояснил Карл. — К завтрашнему дню все списки будут окончательно согласованы и поляки уедут. Жаль, что все наши турниры сорвались, говорят, и Конрад, и Ягелло в жутком настроении — оба ожидали от этих переговоров большего, чем обмен пленными.

Эвелина не слышала, о чем они говорили. Воевода Адам давно уже ушел, но его лицо все еще стояло перед ее мысленным взором. К кошмару, пережитому прошлой ночью, добавились воспоминания о родительском доме, о жизни в Польше. Она с трудом удержала набежавшие на глаза слезы, и уже не хотела никуда идти, никого видеть, лишь вернуться, наконец, в свои покои, и там как следует выплакаться о своей горькой доле. Отец не узнал ее, он смотрел на нее в упор, смотрел в течение таких долгих нескольких минут, но не узнал. Ей показалось, что она снова переживает тот страшный момент, который ей уже довелось пережить три года назад в Гневно — горькое ощущение того, что она умерла и все забыли о ней.

— Что случилось, Эвелина? — вывел ее из размышлений обеспокоенный голос англичанки.

— Мне что-то нехорошо, — пролепетала Эвелина первое, что пришло ей на ум, и тут же добавила: — Пожалуй, я вернусь к себе, у меня отпала всякая охота обедать в компании.

— Возможно, ты права, — леди Рейвон внимательно смотрела на нее. — Иди к себе и приляг. Ты такая бледная, что похожа на привидение. Барон проводит тебя до твоих покоев, правда, Карл? — И не возражай! — сердито добавила она, видя, что Эвелина уже открыла рот, чтобы отказаться от помощи Карла фон Ротенбурга.

Очутившись в своих покоях, Эвелина прилегла было на постель, но никак не могла заснуть. Промучившись некоторое время в постели без сна, она вскочила на ноги и лихорадочно заметалась по опочивальне. За окнами хлестал дождь. В комнате стало темно, хотя не было еще и четырех. Эвелина уже жалела, что отказалась от обеда в Общей трапезной Высокого замка. Возможно, среди людей она бы чувствовала себя лучше. Не в силах больше оставаться одна, она прекратила, наконец, бесконечные метания по опочивальне, накинула на плечи белый орденский плащ Валленрода и вышла на улицу.

Дождь обрушился на нее сплошной стеной. Освеженнная его ледяными струями, заливавшими ее горящее от возбуждения лицо, Эвелина побрела, сама не зная куда, чувствуя как враз намокла и потяжелела от влаги ее одежда. Она не помнила, сколько времени прошло, где она и что происходит, пока не увидела чадящий от сплошной стены дождя факел в чьей-то руке и услышала знакомый голос, назвавший ее по имени. Эвелина хотела ответить, но не могла сказать и слова. Дрожь сотрясала ее тело с ног до головы.

Она стояла, прислонившись спиной к холодной каменной стене, и в свете факела, который он держал в своей руке, Острожский увидел, что лицо ее залито дождем и слезами. Длинные волнистые светло-русые волосы растрепались, плащ, накинутый поверх белого атласа вечернего платья, почти спустился с ее плеч, один конец его лежал на земле, и маленькая ножка Эвелины в атласном башмачке стояла на вышитой свастике орденского креста. Даже заплаканная, с разметавшимися в беспорядке по лицу, плечам, спине, груди волосами, в помятом испачканном платье, она была так желанна для него, что у Острожского защемило сердце.

Не говоря ни слова, он подошел к ней, обнял ее тонкий стан и, успокаивающе поглаживая ее содрогающиеся от рыданий плечи, положил ее голову себе на плечо. Бессильно обвиснув в его объятьях, Эвелина уткнулась лицом в теплый бархатный воротник его камзола и расплакалась, как ребенок. Он так же безмолвно, сжимая ее в объятьях, ждал, когда она успокоится. Факел, воткнутый им в уключину на стене литейни, бросал рваные, мечущиеся от ветра тени на их лица. Промасленная пакля тихо шипела, когда капли дождя попадали на нее, и начинала смрадно дымить, в конце концов, совсем намокла и пропиталась влажностью, и факел погас. В кромешной темноте слышалось только завывание ветра, плеск воды у мельничного пруда, да тугие струи дождя хлестали по плечам стоявших без укрытия людей. Своим плащом Острожский прикрыл плечи Эвелины, его одежда, сделанная наполовину из кожи и отделанная кожаными полосками и ремешками, несмотря на дождь, не промокла насквозь, подобно нежному, легкому, белому атласному платью Эвелины.

— Спасибо, Гойта, — наконец, в последний раз шмыгнув носом, сказала Эвелина, и сделала попытку освободиться из его объятий.

Со вздохом сожаления Острожский разжал свои руки и выпустил ее.

— Гойта? — неуверенно позвала Эвелина.

В темноте она не могла видеть его лица, но чувствовала что-то неладное. Мужчина, стоявший рядом с ней, который так недавно держал ее в своих крепких руках и уютных объятьях, давая выплакаться, был, как ей показалось, выше и крепче старого мастерового. Не имея возможности рассмотреть его в темноте, она подняла руку и коснулась его лица. Острожский вздрогнул от легкого прикосновения ее холодных пальчиков к своей щеке. Ее рука скользнула по густой шевелюре коротко подстриженных волос, вороту его камзола, прошлась вдоль груди, словно пытаясь определить ширину плеч, наконец, скользнула в его ладонь. Гибкие сильные пальцы князя, привыкшие сжимать узду коня или рукоять меча, вполне можно было принять за руки мастерового. Но он был гораздо крупнее и выше Гойты, несмотря на его достаточно тонкую и гибкую для столь физически сильного мужчины фигуру.

— Кто вы такой? — шепотом спросила Эвелина, и в ее голосе Острожский не уловил ни страха, ни удивления.

— Князь Острожский, к вашим услугам, сударыня, — снова, как при первой встрече с ней, повторил он в ответ с едва уловимой иронией.

— Это опять вы! — вздохнула Эвелина.

Она подняла голову и некоторое время в молчании смотрела ему в лицо.

— Что вам от меня нужно? — наконец, тихо спросила она. — Почему вы преследуете меня?

— Почему вы плакали? — не отвечая на ее вопрос, спросил князь.

— Вам-то какое дело, — устало и безразлично сказала Эвелина.

— Почему вы не захотели включить свое имя в списки пленных? — снова спросил Острожский. — Должна же быть причина, черт возьми! Не влюблены же вы в своего комтура, в самом деле!

— Оставьте меня в покое! — с досадой в голосе ответила Эвелина.

— Послушай, девочка! — Молодой князь, неожиданно рассердившись, схватил ее за плечи и с силой развернул к себе.

Дождь к тому времени постепенно прекратился, небо прояснилось, а так как шел лишь шестой час вечера, темнота уже не казалась Эвелине такой кромешной и абсолютной, какой была до этого. Возможно, ее глаза стали привыкать к ней. В любом случае, она могла четко различить заблестевшие гневом глаза молодого человека, крепкие пальцы которого сжимали ее плечо.

— Я хочу всего лишь помочь тебе.

— Я, кажется, уже сказала вам, что я думаю о вашей помощи! — сердито ответила Эвелина, поводя плечами в тщетной попытке высвободиться от его железной хватки. — Я не хочу возвращаться домой, понятно вам, твердолобый болван!

— Ты хочешь остаться в замке до конца своих дней? — тоже повысил голос князь. — Чтобы иметь возможность наконец-то прикончить себя во время очередной попытки самоубийства?

Эвелина перестала сопротивляться, и князь несколько ослабил хватку, но по-прежнему крепко придерживал ее за плечи, не давая ей возможности ускользнуть.

— Стало быть, Гойта проникся к вам таким доверием, что выболтал чужую тайну, — с горечью сказала она, помолчав.

— Он хочет тебе добра. Поверь, я действительно могу тебе помочь. Почему ты упрямишься, Эвелина? — тихо спросил Острожский, пытаясь разглядеть выражение ее лица.

— Оставьте меня в покое! — она еще раз дернулась в его крепких руках.

— Отпустите меня немедленно, слышите вы, наглец! — помедлив, чтобы собрать в кулак всю свою волю и противостоять ему, нарочито спокойно произнесла она, холодно взглянув сначала ему в лицо, а затем на его крепкие пальцы у себя на плечах. — И не смейте обращаться ко мне на «ты». Мы с вами детей не крестили, и я не ваша любовница!

— Почему вы не хотите вернуться домой? — не сдавался Острожский, казалось, ничуть не обескураженный ее неожиданной вспышкой высокомерия.

— Потому что не хочу! — не выдержала Эвелина, и ее холодное безразличие внезапно разбилось на мелкие осколки, разлетевшиеся брызгами гневных нетерпеливых слов во все стороны: — Не хочу позорить свою семью! По-вашему, это достаточно веская причина для того, чтобы отказаться от свободы? Но если вы действительно так уж хотите мне помочь, как говорите, то помогите мне выбраться из замка. Я хочу воевать, хочу попасть к князю Витовту в Жемайтию! Поляки меня разочаровали. Они лишь болтают о мести, а сами ездят кумиться к крестоносцам, похваляясь победами на рыцарских турнирах! Вы отпустите меня, наконец?! Или мне что, пожаловаться на вас комтуру?

Князь разжал руки, и Эвелина, потирая затекшие от железной хватки его пальцев плечи, с укором взглянула на него своим огромными серо-голубыми глазами.

— Вы сделали мне больно, князь!

— Будете жаловаться комтуру? — приподнял бровь Острожский.

Она непонимающе взмахнула длинными ресницами.

— Вы находите это смешным?

— Скорее, забавным.

— Забавным? — она как-то странно посмотрела на него, нахмурив брови, а затем ее нежные губы искривила усмешка: — Простите, ради бога, дорогой князь, я и забыла, что вы того же поля ягода, что и мой хозяин. Христианский рыцарь. А они большие забавники!

— Я хочу помочь вам, Эвелина, — серьезно сказал Острожский. — Я ваш соотечественник.

— Ах да, я снова об этом забыла! Вы так удачно притворяетесь своим среди крестоносцев! Еще раз прошу прощения, пане коханку. Так о чем же мы с вами говорили, милый князь? Не о том ли, что вы не даете мне проходу, пытаясь помочь? Надеюсь, вы не влюблены в прекрасную племянницу гневского комтура, как все остальные ослы из Среднего замка? Как своему соотечественнику могу дать вам хороший совет. Чем скорее вы обо мне забудете, тем лучше для вас. Мой дядя-комтур строго предупредил, что если он услышит хоть единую сплетню относительно меня и одного из гостей-рыцарей замка, то он, не колеблясь, отдаст меня на потеху ландскнехтам. Не правда ли, забавно? Мне, конечно, все равно, какой смертью умирать. Но такая — уж очень трудная и, извините, позорная. Что же вы молчите, милый князь, вы всегда были так разговорчивы со мной? Вам нечего сказать? Я удивлена!

Она смахнула навернувшуюся на глаза слезу бессилия. Стоя пред ним, с высоко поднятой головой, сверкающими от негодования глазами, мокрыми волосами, прилипшими к щекам, в своем белом атласном платье с открытыми плечами и пышной юбкой, Эвелина казалась ему обольстительной русалкой, вышедшей из воды для того, чтобы очаровывать мужчин, а затем сводить их с ума разочарованием в любви. Но в глазах ее сквозил совсем не любовный призыв, а боль и отчаянье. То ли от холода, то ли от пережитого возбуждения, она дрожала, как в лихорадке. Плащ Острожского уже давно спал с ее плеч.

— Вам холодно, — помолчав, скупо сказал князь. — Возможно, вам лучше всего вернуться к Гойте и просушить одежду.

— Я не нуждаюсь в ваших указаниях, князь! — снова высокомерно возразила ему Эвелина, в то время как ее зубы выбивали дробь от холода. — До моих покоев совсем недалеко. А вот вам уже точно не попасть в Средний замок. Мост подняли сразу же после девяти. Идите к своему другу Карлу Ротенбургу в казармы, а я вернусь к себе. И не надо меня провожать. За мной присматривает один из людей комтура, так что ничего со мной не случится. Прощайте, милый князь. Было очень приятно с вами побеседовать.

Легкая издевка, неизменно сквозившая в ее голосе в разговоре с рыцарями, и с ним самим, в частности, окончательно вывела Острожского из себя. Он внезапно даже для самого себя схватил ее за руку, и притянул к своей груди. В следующую секунду Эвелина с изумлением почувствовала на своих губах вкус его поцелуя, который, против обыкновения, не вызвал в ней никаких отрицательных эмоций. Она была так удивлена этим, что даже не сопротивлялась. Ее губы полураскрылись ему навстречу, как у неопытной девочки. Острожский почувствовал, как кровь бросилась ему в голову и одновременно бешено запульсировала в том месте, о котором не принято говорить. Он понял, что еще минута, и он не сможет сдержаться. Поэтому он резко отпустил ее, словно оттолкнул от себя, с непроницаемым лицом учтиво произнес вежливые слова извинения и, круто развернувшись, пошел по направлению к казармам для наемников, служивших Ордену.

Глава 7

Хитроумный план Эвелины Валленрод

Мальборг,

земли Ордена, конец мая 1404 г

Эвелина побрела было в сторону своих покоев, но на полдороге внезапно вспомнила, что комтур Валленрод покинул замок сегодня утром, сказав, что по важному поручению магистра он должен уехать на пару дней в Торунь. Когда комтур уезжал, Эвелине разрешалось проводить ночь в домике Гойты, к суровой, молчаливой жене-немке которого Валленрод испытывал непонятное доверие. Эвелина не без оснований полагала, что в свое время Марта, жена Гойты, была одной из многочисленных любовниц Валленрода.

Сразу же забыв о встрече с поляком, Эвелина развернулась и побежала в направлении мельничного пруда, за которым находился маленький уютный домик мастерового.

Гойта был возбужден и, казалось, думал и говорил только о предполагаемой войне с Орденом. Визит польской делегации и разговор, состоявшийся у него с краковским мечником Зындрамом из Машковиц, считавшимся одним из самых опытных и знающих полководцев короля Владислава Ягелло, вызвал в нем радостные предвкушения и смутную надежду изменить свою жизнь к лучшему. Его жена никак не разделяла его энтузиазма. Помогая Эвелине снять ее промокшую насквозь одежду для того, чтобы повесить ее сушиться над очагом, хмурая сухопарая немка ворчливо напомнила мужу, что его мастерство литейщика приносит ему немалые доходы в замке. Неизвестно еще, что он получит в случае войны с Польшей. Может случиться и так, что поляков разобьют, а заодно с ними лишатся голов и те, кто не хочет или не может придержать свой длинный язык.

В ответ на это замечание Гойта не на шутку обиделся и замолчал. Эвелина сидела у очага, закутанная в теплое, сухое одеяло и грустно думала о том, что силы Ордена настолько велики, что он, пожалуй, непобедим. Она вспомнила ту смесь мгновенного ужаса и глубокого сожаления, которую она испытала, увидев на подворье Форбурга в числе польской делегации своего отца, и грустно покачала головой: возможно, эта встреча была последним подарком судьбы за много лет. Отец не узнал ее, да и не мог узнать. Прошло почти три года с тех пор, как она не по своей воле покинула родительский дом. За это время из девочки-подростка она превратилась в молодую женщину.

Она была так расстроена, что даже громкий стук в дверь дома Гойты не вывел ее из состояния задумчивости. Очнулась она только тогда, когда возле очага рядом с ней уселся в старое скрипучее кресло князь Острожский.

— Какого черта! — только и произнесла она, плотнее заворачиваясь в одеяло. — Что вы тут делаете?

— Могу сказать то же самое! — не очень вежливо отозвался князь. — Вы же собирались домой, шановне панна? Это мне деваться некуда, мост действительно уже поднят, а мое появление в казармах без Карла фон Ротенбурга, который невесть где болтается в подобный час, вызовет среди братии ненужные разговоры.

Жена Гойты вошла с подносом, на котором дымились две чашки горячего шоколада. Эвелина была права. Много лет назад молоденькая жизнерадостная девочка из предместья Мальборга действительно стала одной из многочисленных любовниц комтура Валленрода. Но в отличие от всех остальных она глубоко и преданно любила его, и чуть не умерла от горя, когда он равнодушно, как старую тряпку, выкинул ее из своей постели и из своей жизни. Время несколько залечило ее душевные раны, она вышла замуж, родились дети, но прежнее сильное чувство к комтуру Валленроду не пропало, а переродилось в глубокую ненависть, которую она тщательно скрывала за любезной улыбкой всякий раз, когда встречала его. Она поклялась отомстить ему, и терпеливо ждала повода сделать это. Красивая молодая пленница Валленрода, которую он выдавал за свою племянницу, и к которой он, в свою очередь, питал странное для него чувство болезненной привязанности, могла стать прекрасным орудием для ее мести. Все в замке знали о том, что молодой польский князь, богатый и знатный, после недели пребывания в замке просил руки Эвелины Валленрод, и получил отказ. Познакомившись с ним лично в литейне Гойты, фрау Марта сразу же поняла, что этого молодого человека не остановить. Он привык получать то, что хотел. Зная жизнь, видя, как красив и обходителен поляк, она поняла, что более удобный случай отомстить Валленроду ей вряд ли представится — нет такой женщины, которая бы могла устоять перед богатым, красивым, молодым, и невероятно упрямым поклонником. Сам случай привел их обоих в ее дом в один и тот же час. Она не собиралась терять время. Валленрод в отлучке, и она сделает все для того, чтобы создать молодым людям подходящую атмосферу для грехопадения. Она покроет их сейчас, и будет покрывать в будущем, она дождется, пока их отношения перейдут в серьезную фазу, а потом откроет самонадеянному, злобному комтуру глаза на предательство Эвелины и сполна насладится зрелищем его страданий. Заодно она преподаст урок этой надменной девчонке, которая смотрит на нее, как на несчастную, безвольную жертву, какой была она сама, и не хочет пользоваться всеми благами, исходящими из положения любовницы Валленрода, за обладание которыми она, Марта, готова была заложить черту свою душу. Что же касается поляка, то он быстро утешится. Все мужики одним миром мазаны.

Поэтому, ничтоже сумняшеся, фрау Марта быстренько отправила рыцаря-монаха, по поручению Валленрода присматривающего за Эвелиной, в казарму спать, заявив ему без обиняков, что сама присмотрит за девчонкой и сделает это, в любом случае, лучше его.

Дуя на обжигающий шоколад, князь исподтишка посматривал на Эвелину. Ее волосы высохли и пушистым покрывалом лежали на ее плечах и груди, ничем не стянутые, струились вниз по спине, прекрасное лицо было бледно, и лишь ярко-красные губы и бисеринки пота на висках говорили о том, что она уже согрелась. Длинные ресницы прикрывали глаза, время от времени она взмахивала ими, но он никак не мог уловить выражение ее глаз. Возможно, в них и не было никакого выражения, внезапно с досадой подумал он, кроме обычной безразличной холодности, которую он видел в них до сих пор.

Эвелина была раздражена. Его присутствие стесняло ее, хотя, казалось, уже не было ничего на свете, к чему бы она испытывала какие-либо эмоции. Особенно по отношению к мужчинам. Все они были или настойчивые, похотливые и грубо-напористые, как Валленрод, или утонченно-рафинированные, и от того еще более неприятные ей, как вздыхающие от придуманной ими самими галантной любви к абстрактной Даме сердца рыцари-гости крестоносцев из Европы. Она никогда никого не любила и не хотела любить. Пребывание в лапах ландскнехтов три года назад, а затем грубое изнасилование Валленрода заставляли ее содрогаться от отвращения при упоминании физической близости. Разговоры о возвышенной любви вызывали у нее лишь горький смех или циничную улыбку. Она знала, что красива. Она видела, наблюдала в зеркале день за днем, как ее красота становится все совершеннее и утонченней, вызывая в ней самой легкое недоумение и еще большую досаду на саму себя. Она ненавидела свое оскверненное тело, но оно было совершенно. Она боялась заглянуть в свою растоптанную душу и, замечая влюбленные взоры мужчин, слушая их пылкие признания в любви, лишь с досадой сетовала на свой жребий быть объектом подобных излияний. Она не изменяла Валленроду не потому, что боялась его угроз. Все вокруг него были подобны ему. В глазах каждого из мужчин она видела похоть или глупую восторженность, которая бесили ее до умопомрачения. Она знала, что никогда не сможет никого полюбить, но леди Рейвон открыла ей глаза на возможность использовать физическое влечение мужчины в своих целях. Дело было в том, что у нее не было целей. Она не знала, чего она хотела бы получить в обмен на возможность владеть ее телом. До недавнего времени она хотела лишь одного — получить возможность умереть тихо и спокойно, в мире сама с собой.

Эвелина сидела в кресле у камина и напряженно думала. Встреча с отцом на подворье в Мальборге внезапно вызвала в ней бешеное желание дорого продать свою жизнь, и она с изумлением вдруг ощутила, что к ней вернулось давно забытое желание сражаться, сражаться если не за свою жизнь, то за свою свободу. Она хочет убежать из замка и драться в рядах литвинов, потому что литвины и жемайты, а с ними князь Витовт, были единственными людьми, которые воевали с проклятыми крестоносцами. Возможно, кровавый дурман постоянных сражений был бы единственным лекарством от ее ночных кошмаров.

Сидя в кресле у очага, она вдруг подумала, что этот молодой самодовольный мужчина, сидевший рядом с ней в кресле у очага, может быть ей полезен. Он мог помочь ей покинуть замок. Он был неравнодушен к ее красоте. Замечая его взгляды в свою сторону, Эвелина импульсивно приняла решение. Она должна попытаться. Он был ее единственным шансом. Крестоносцы и рыцари-гости из Европы не бесполезны для нее в данной ситуации. Они не позволят ей покинуть замок. Зато этот странный польский князь, так похожий на крестоносца, может не только помочь ей выбраться из Мальборга, но и указать дорогу к литвинам, а, может быть, даже добраться до них. Все зависит от того, что именно он хочет за свою помощь. Она тут же с усмешкой одернула сама себя. Что он хочет? Все они хотят одного. Эвелина мстительно нахмурила брови. Красивый поляк получит все, что он запросит, если поможет ей. Она влюбит его в себя, она отдаст ему свое тело и свою душу, она сделает так, что даже если он захочет ее обмануть и не выполнит своих обещаний, он не сможет без нее жить. А рано или поздно, он должен будет покинуть Мальборг по приказу короля. И тогда она уедет с ним, а затем, если он захочет удержать ее возле себя, просто сбежит от него при первом удобном случае. Но для начала она должна стать его любовницей.

Эвелина на минуту прикрыла глаза, чувствуя себя страшно утомленной нервными потрясениями прошедшего дня и, незаметно для себя, задремала.

Острожский сидел в кресле подле полыхающего жаром очага и думал о том, что же скрывает от него эта очаровательная девушка с холодным сердцем и завораживающей душу красотой. Она, видимо, уснула, и во сне лицо ее, спокойное и мирное, с четкими тонкими чертами, было классически совершенно, как лицо мадонны с фронтонов костела Святой Богородицы.

Когда Эвелина проснулась, польский князь и Гойта говорили о короле Владиславе-Ягелло, о военных приготовлениях поляков и о мире, который был заключен в Раценже несколько дней назад. С изумлением она услышала, что столь любезная ее сердцу Жемайтия была вновь отдана в руки крестоносцев.

— Князь Витовт не мог поступить так с Жемайтией! — не успев подумать, вскричала она.

Мужчины обменялись удивленными взглядами.

— Князь Витовт всего лишь наместник короля в Жемайтии, — вежливо объяснил ей Острожский. — Решение в данном случае принимали король Владислав Ягелло и польский сейм. Кроме того, Витовт согласился с ними, он собирается воевать с Русью и хочет иметь для этого развязанные руки. Жемайтии вновь придется подождать, как и всем нам.

— Все вы, мужчины, предатели! — пробормотала Эвелина.

Князь сделал вид, что не услышал ее слов.

— Вы, князь, не пойдете с Витовтом в этот раз? — спросил между тем у Острожского Гойта.

— Думаю, что нет, — отвечал поляк. — Я останусь при дворе короля Владислава.

— А что, вы воевали вместе с великим князем, знаете его лично? — снова вмешалась в разговор Эвелина, вспоминая о своем великолепном плане.

— Да, — скупо ответил Острожский.

— В Жемайтии?

— В Синей Орде, с Тимур-Кутлуком и Едигеем.

Эвелина широко открыла глаза.

— Вы хотите сказать, что вы были в том самом крымском походе князя Витовта, неудачу которого предсказала королева Ядвига?

Теперь уже князь посмотрел на нее с любопытством.

— Для такой красивой женщины, вы хорошо информированны, дорогая фройлян Валленрод. Откуда вы это знаете?

— Вы сражались на Ворскле? — вместо ответа снова спросила Эвелина. — И остались живым? Но позвольте, сколько вам тогда лет? Пять лет назад вы, видимо, были оруженосцем!

— Я находился в свите князя Витовта, — слегка улыбаясь, отвечал ей князь, радуясь тому, что холодная королева Мальборга внезапно заинтересовалась его персоной. — Мне было тогда 15 лет, и я только что получил золотой пояс и шпоры рыцаря.

— Вы просто везунчик, — буркнула Эвелина, отворачиваясь от его слишком пристального взгляда и, казалось, теряя интерес к беседе.

Выждав некоторое время, которое мужчины посвятили живому обсуждению отличий тактики и стратегии планирования военных компаний и сражений между крестоносцами и славянским миром и татарами, Эвелина вновь воспользовалась наступившей паузой для того, чтобы узнать, что она хотела, о самом князе. Пока она раздумывала, с чего начать, разговор между Гойтой и Острожским плавно перешел к русской супруге великого князя, княгине Анне Святославне, дочери смоленского князя, а затем коснулся покойной польской королевы Ядвиги и плоцкой княгини Александры, сестры короля Владислава-Ягелло и тетки Острожского. В конце концов, беседа о роли женщин в истории Польши и Литвы завершилась обсуждением особы нынешней супруги короля, целейской графини Анны, правнучке короля Казимира Великого. Подождав, пока Гойта сведет «женскую тему» к сетованиям по поводу суровости своей немецкой супруги, Эвелина, невинно округлив глаза, спросила, обращаясь к князю:

— А вы, вы были женаты, мой принц?

Она тут же отметила, как помрачнело лицо поляка.

— Нет, — коротко ответил он.

— А как же ваш долг перед Польшей? — слегка поддразнила его она. — Шляхтич должен жениться как можно раньше, чтобы в случае своей смерти иметь десяток-другой сыновей, которые заменят его на службе своей стране и королю.

Видя, что князь никак не прореагировал на это замечание, она подмигнула Гойте и снова спросила с невинным любопытством:

— Ну, а невеста то у вас есть?

— И есть, и нет, — поднял голову князь.

Глаза его блеснули то ли гневом, то ли сожалением, и погасли.

— Как это так? — удивилась Эвелина, и не смогла удержаться от вопроса: — Она что же, об этом не знает? Или она еще слишком молода для брака?

Князь смерил Эвелину таким холодным взглядом, что она тут же пожалела о своей дерзости. Затем, пожав плечами, с появившимся в его темных глазах прозрачным ледком отчуждения, любезно, но в то же время холодно объяснил:

— Не угадали, фройлян Валленрод. Несколько лет тому назад моя юная невеста сбежала из дому с крестоносцем.

Гойта соболезнующе поцокал языком, одновременно подавая Эвелине знак немедленно прекратить расспросы. Эвелина сама уже была не рада своему любопытству, ответ князя поразил ее, но то, что он сказал далее, повергло ее в состояние, близкое к умопомрачению.

— Что же вы не спрашиваете, кто она такая, Эвелина? Не смущайтесь, я охотно вам отвечу. Вы видели членов польской делегации сегодня, не правда ли? Тех самых поляков, которые приезжали договариваться об обмене пленными. Среди них был и отец моей несостоявшейся невесты, воевода Ставский, который до сих пор продолжает поиски своей дочери и расспрашивает о ее судьбе всех, кого может, объезжая рыцарские замки один за другим. Но девочка, видимо, вышла замуж за своего любовника, потому что он до сих пор не нашел никакого упоминания о ней. Никаких следов.

— А вы? — немного осипшим от волнения голосом спросила Эвелина, когда смогла заговорить. — Вы не искали ее?

Во взгляде поляка просквозило высокомерие.

— Искал. Но она ясно написала в письме к отцу, что уезжает со своим возлюбленным. К тому же я не знал ее лично. Свадьба была задумана много лет назад по инициативе моего покойного отца и королевы Ядвиги.

— Но, позвольте, дочь пана Ставского была обручена с одним из литовских принцев Корибутовичей, племянником Витовта! — воскликнула Эвелина.

— Корибут — родовое имя моего отца. В Польше меня предпочитают звать князем Острожским, наследником польских владений которых я стал после смерти моей матери, — пояснил Острожский, и тут же не удержался от замечания. — Я вижу, вы хорошо знакомы с генеалогией польской аристократии, фройлян Валленрод.

— Пан Ставский принадлежит к гербу Сулима, — машинально ответила Эвелина, даже не думая о том, что говорит. — В Польше этот род знает каждый ребенок.

— А вы полячка, Эвелина?

Не отвечая на его вопрос, Эвелина поспешно отвернулась к спасительному огню очага. Ах ты, боже мой! У нее дрожали губы, руки, все поджилки внутри. Значит, он и есть князь Зигмунт Корибут! Пятнадцатилетний мальчик с ослепительной улыбкой, который ушел на войну с князем Витовтом и не вернулся. Точнее, вернулся, но тогда, когда настала очередь исчезнуть ей. Ее несостоявшийся жених, по слухам, то ли брат, то ли просто протеже покойной королевы, взявшей его под свое покровительство после смерти отца, брата короля Владислава Ягелло, литовского князя Нариманта, княжившего в Новгороде Великом. Ее литовский принц, в которого она когда-то была так влюблена! Значит, он и есть польский посол в замке Мальборг! Действительность оказалась даже хуже, чем в ее кошмарах!

— О Господи! — искренне вырвалось у нее.

Князь снова пристально посмотрел не нее своими странными темными глазами, но промолчал. Тем временем Гойта встал и пошевелил кочергой угли в очаге.

— Поздно уже, — сказал он, широко зевнув. — Я, пожалуй, пойду спать. Ваша светлость помнит, где мы поместили его, не так ли? Эвелина же — частый гость в моем доме, она знает, куда ей идти. Еще раз прошу простить старика за то, что нарушаю компанию. Спокойной ночи.

Когда он ушел, они долгое время молчали, смотрели на полыхающие в очаге угли и думали каждый о своем.

— Так в чем же причина того, что вы плакали сегодня, Эвелина? — вдруг спросил князь, поднимая на нее глаза.

От неожиданности Эвелина смешалась.

— Я была расстроена, — совладав с собой, наконец, сказала она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно холоднее.

— Чем? Тем, что польские послы покидают Мальборг с освобожденными пленными, а вы остаетесь здесь?

— Этим тоже, — пробормотала Эвелина.

— Я все время думаю о вас, — продолжал, между тем, Острожский. — Что заставлят вас так маниакально стремиться к собственному саморазрушению? Вы сказали что-то о том, что ваше возвращение навлечет позор на вашу семью. Что же с вами случилось, Эвелина? Вас изнасиловали? Вы кого-то убили? Что произошло? Сотни женщин попадают в плен, половина из них теряет рассудок и умирает от надругательств, но другая половина выживает и возвращается к нормальной жизни. Поляки только что обменяли большое количество пленных, среди них преимущественно женщины и дети, захваченные во время набегов. Не думаю, что их семьи примут их как опозоренных или выгонят их вон. Что с вами происходит?

— Не хотите сделать этого по официальным каналам, — добавил он после короткой паузы, — скажите ваше имя мне. Я вернусь в Польшу и найду ваших родных. Если у вас нет родных, я выкуплю вас сам.

Эвелина уже пришла в себя окончательно.

— А вы не думали, дорогой князь, — произнесла она с ноткой увещевания в голосе, в манере, какой говорят обычно с непослушными детьми и которая так раздражала Острожского. — Вы не думали, что все рыцари, комтуры и магистр вместе с ними полагают, что я племянница Валленрода, а не какая-то там полячка, и ничто на свете не заставит их изменить это мнение. Особенно если Валленрод сделает большие глаза и скажет, что вы, или кто там еще, ошиблись. Я попала в плен больше четырех лет назад. За это время никто меня официально не искал. Никто в настоящий момент не может доказать, что я — это я, а не Эвелина Валленрод. Никто, кроме комтура Карла фон Валленрод. Он никогда не пойдет на это. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.

— Даже если дело коснется больших денег? — спросил Острожский, который слушал ее очень внимательно.

Эвелина покачала головой.

— Комтур знал, что мой отец богат. Он прекрасно осведомлен, что мой жених также обладает большим состоянием. Дело не в деньгах.

— У вас есть жених? — быстро спросил князь.

— Был, — в голосе Эвелины прозвучала горечь. — Только не спрашивайте меня, кто он.

Конец ознакомительного фрагмента.