Семиведьмие. Бронзовый котел

Эйрик Годвирдсон

Эта книга – сборник коротких историй о колдовстве, чести и храбрости. Каждая из них – жизнь, прожитая героями, рожденными в мире, где магия – это живая, настоящая реальность, только вот совладать с этой силой дано не многим. Героев разных историй зачастую разделяет время и расстояние, многие из них меж собой не знакомы, а некоторым суждено познакомиться, хоть и не на этих страницах. И конечно, в каждой встретится своя ведьма – злая или добрая, коварная или мудрая, а может, даже сразу несколько?

Сказка о голубой траве, что отмыкает оковы и меняет пути

Давно это было, но не настолько, чтобы те, кто живет сейчас, не помнил этой истории и не мог рассказать другим.

Рассказывают, и по сей день рассказывают — так от чего бы не послушать вновь?

Сказывают, жила некогда семья — очень просто жили, бедно — потому что поселились далеко от прочих, на окраине большого леса, и до другого жилья идти пришлось бы долго, и то, если заблудиться не угораздит. Но, говорят, всего хватало семье — разве что сыновей боги не дали, а только лишь трех дочерей, но родители вроде бы не очень печалились этому. Печально только было то, что замуж дочерей, живя на отшибе, будет сложно выдать. Редко когда гости бывали в их домике, а одних дочерей далеко ходить отец не пускал — боялся, как бы беда какая не приключилась. Кем по крови были они — то до точности неизвестно, но вот говорят знающие люди, что фамилия их начиналась на Мэк — и кажется, верна сия догадка. Но да не о том речь. Жили они себе незнамо сколько в тишине да покое, изо дня в день жизнь была похожа на ту, что днем ранее текла, ну вот ровно как дождевые брызги сходны — может, и отличны чем, да на поверку о землю одинаково бьются. Но когда-то и ровную завесу дождя прорезает вдруг взблеск молнии, бывает что.

Случилось однажды так, что проходил на ту пору близ домика жрец кого-то из Сокрытых, богов земли Гаэль. Кого — сразу не поймешь так, то ли Эдарна, то ли Этивы верный, а то и вовсе Мианы-Матери последователь — ясно только было, что не кого-то из богов-воинов. На ту пору отец семейства дрова рубил. Подошел к нему жрец, воды испросил напиться. Тот работу, значит, отставил, кликнул дочку, та принесла два кувшина — с молоком из погреба, холодным да свежим, и с водою, как и просил мимохожий. Тот поблагодарил, испил все же молока, и видно было, что рад такой предусмотрительности. Пообещал добрым советом отдариться и так молвил:

— Знаю, почтенный, что три дочери у тебя, и все умны и расторопны, как и та добрая девушка, что поднесла молока усталому путнику, и красивы — не меньше, чем умны. Всем девицы хороши, да свататься никто не идет, далеко вы забрались. Но послушай сюда — хочешь коли счастья для дочерей, не смей первому, кто свататься явится, отказать. Откажешь — беда будет, за кого бы дочки твои потом не вышли, все злом обернется. А коли уважишь первого, руки твоей дочери взыскующего — так и вам потом самим оно добром вернется, и двум другим девам счастье принесет много.

Послушал-послушал тот, почесал в голове, спросить чего хотел — глядь, да и нету пред ним говорившего! Ровно растворился!

Ну, мужик не стал долго над тем голову ломать — мало ли чего кудеснику в голову могло взбрести! А вот совет запомнил — с виду не таилось в том совете ничего странного, звучал он разумно… да страшновато все равно было — ну а как знать, кто первым явится?

И как воду глядел же!

Не прошло и седмицы, как постучали в дверь их избушки со словами:

— Открывай, хозяин, слышал я тут, три дочери у тебя на выданье, все никак своей судьбы повстречать не могут!

Голос показался сперва всем домашним приятным да звучным, и поспешил мужик дверь отворить.

Да только никого из людей или элро за нею не оказалось.

Видят — у порога бык-олень стоит. Огромный, рога что бронза черненая, и сам — цвета смоляного вара, черен. И никого больше.

— Это что, никак ты и есть жених али сват? — недоверчиво спросил хозяин дома.

— Я и есть. Я сам себе сват, я же жених и есть, — ответил олень, все тем же звучным красивым голосом. — Я над всем зверьем дальнего леса и существами, по склонам горного хребта в сторону заката уходящего, господин и повелитель буду! Хочу, как подобает королю, в жены взять себе девушку красивую и умную. Прослышал — у тебя три дочери, и уж не первый год никак дождаться не могут свадебного плаща на своих плечах!

Так и обмер на месте бедный отец — ну где ж видано, чтобы зверь лесной на доброй девушке вздумал жениться!

Не вытерпел, в сердцах и сказанул:

— Ты что? Где вообще слыхано, чтоб бегающий на четырех копытах полагал возможным жену себе просить от рода людского или элфрэйского?!

Видно стало, осерчал олений господин, стал острым копытом землю драть, лобастую голову угрожающе склонил, глазами посверкивает… а глаза у него странные были — не золотисто-медовые али ореховые, как у оленя и должны быть, а зеленоватые, прозрачно-светлые, точно вода ручьевая. Ну, хоть не алым блистающие, и то хорошо — при такой черной шкуре только этого бы и не хватало! И так робость берет, как взглянешь: мощь невиданная, сила дикая, неукротимая, так и пышет, ровно жар от костра, да и росту олень в холке — вровень с макушкой самого мужика, а тот малый рослый был да крепкий всегда, годы прошедшие его не слишком-то подточили, уж стати точно не убавили.

— Отказываешься, лесной мужик? — пророкотал грозно олень. — Полагаешь, не ровня я тебе, дровосек-углежог?

— Охотник я, — обиделся хозяин. — Ты, сударь лесной, воля твоя, а оскорблять меня не стоит.

Да точно не слышал его могучий лесной бык:

— Видал ли ты владения мои? Не велики ли они так, что за день не обойти? Чем плохо для девушки из бедной семьи надо всем этим госпожою стать?

— Так-то оно так, да только, сударь, не обессудь, а владения твои — глухие дебри да грозные крутые скалы, где никого, кроме зверья да нечисти всякой, убереги Лорахо, не водится!

— Откупа дам золота мешок, по весу невесты! На ярмарку как выедешь — объявишь, что приданого за двух других дочерей по полмешка золотых монет да украшений, так мигом найдутся женихи!

— Да каково житье-то будет моему родному ребенку в таких местах, куда ты ее забрать хочешь!? Глушь еще больше нашей!

— Так отказываешь? И неужто думаешь, я не смогу жену свою защитить? Да, видать, переоценила твой ум и рассудительность молва! — и загарцевал на месте, точно собираясь с места прянуть прочь, могучий черный зверь.

Пророкотало словно в голове тут у хозяина подворья — «не смей отказывать первому, кто посватается, иначе все злом обернется!»

Олень, правда, не ушел, смотрел пытливо на мнущегося отца девиц на выданье. А сами девицы любопытные к окнам прилипли, как и их мать — слушают, смотрят втихомолку. И жутковато, и интересно же! Ну а как отдаст отец дитя за этого лесного жениха, зверя жуткого — и при том прекрасного, точно картина, великим мастером сотворенная?

Но мужик-то и в самом деле был не дурень, и потому тихо сказал сам себе — «А скажи-ка, много ли ты видел быков лесных, разумных, и вот ровно человеческим голосом говорящих?» А вслух ответил:

— Погоди, лесной государь, подумать сперва надо, с женой обговорить. Дочь замуж отдать — то не горсть орехов умять. Приходи за ответом через три дня, коли настроен в самом деле свататься… да и вот еще ж что — не сказал, к которой сватаешься же!

— К той, которая за меня пойдет, — отрезал причудливый гость, и после чего черным росчерком растаял средь листвы, сорвавшись с места.

Ох и непросто было решить отцу с матерью, как быть! И так, и этак рядили да судили — а по всему страх как не хотелось отпускать родную дочку неведомо куда, да еще и добро бы с человеком или элро, но не с лесным быком же!

И спорили бы муж с женой до хрипоты, если бы Ниив, младшая дочка, не вмешалась внезапно:

— Не спорьте, прошу. Я пойду за черного оленя. Верно, коли речи разумные он ведет и даже приданого сестрам сулит — не станет он меня обижать. Ну а если вдруг такая беда приключится — я за себя постоять сумею, не кручиньтесь! Не дело пренебрегать словами друида, коли он на добро пожелал отдариться! Не хочу я, чтоб оттого, что вам тяжело принять решение, все мы попали под какую недолю лихую! И я готова принять такую судьбу. Это мой выбор.

И сколько бы не причитала мать, мол, куда же ты, доченька, да как же так — а осталась младшая дочь тверда в решении своем.

И когда через три дня прискакал к дому снова черный олень — вышла к нему Ниив в лучшем своем наряде, поклонилась, ровно знатному господину, на золото, что, как и обещал, принес диковинный жених, даже не взглянула, но поблагодарила за доброту к ее семье.

А после олень велел ей садиться к нему на спину — и унес девушку прочь из родного дома.

Неслись они через луга, долы и темные ельники, через дубовые рощи и сосновые леса, минуя расселины скал — только мелькали перед глазами разные диковинные места, и казалось, одним прыжком покрывает черный олень расстояния, которые другому всаднику не одни сутки бы ехать пришлось. И так долго неслись, что девушка забыла примечать дорогу, устала и уснула. А к исходу дня, как золотой шар солнца стал клониться все ниже к земле, приблизились они к добротному каменному дому на краю дубовой рощи.

Хозяин дома показал девушке, где что у него есть, предложил ни в чем не стеснять себя — и, пока солнце окончательно не покинуло неба, куда-то делся, девушка и не заметила, как и когда одна осталась.

Ну, она не стала ждать — искупалась в приготовленной словно кем-то заранее бадье с теплой водой, отведала припасенных яств, да пошла легла на большую-пребольшую кровать, что в самой богато убранной комнате была. Никаких слуг в доме не обнаружилось, но девушка так устала, что думать над тем, кто все это собрал и кто нагрел воды, она едва ли стала бы. Уснула, едва коснулась головой подушки — и только среди ночи показалось ей, что на противоположный край кровати прилег другой человек.

По утру так и оказалось — смята была вторая половина широкой постели.

Ничего не сказала девушка черному оленю, как увидела его снова — и он ничего не пожелал пояснить.

Увидела она и слуг в доме наконец — то были либо причудливые существа, похожие на странных уродливых человечков ростом с семилетнего ребенка, либо разные звери и птицы. На гаэльской речи ни те, ни те не говорили, это умел только их хозяин — зато понимали слуги все, что им говорили. Меж собой общались все эти создания свистом да чириканьем, а с девушкой объяснялись жестами — выразительными и забавными.

Сыграли тут же поутру и свадьбу. Ох и странная свадьба была — прилетел ворон в накидке вроде друидской, что-то прокаркал, побросал под босые ноги девушке зерна и цветов, попрыскал вином из чаши на нее и ее супруга. Тот же, соблюдая древний обычай, накинул ей на плечи, ухватив зубами, вышитый яркий плащ, что до той поры на его спине был — и все собравшиеся домочадцы громким восторженным свистом встретили новую супружескую чету.

Ну и так стали они жить — днем черный олень пропадал где-то, а девушка дома своими делами занималась — ей помогали и развлекали ее и карлы с карлицами, и зверье — в общем, все домашние, кто был.

Год они так прожили — как один день пролетел!

И забот-то у юной жены никаких не было, кроме того, чем сама захочет себя занять, и карлицы оказались товарками веселыми да рукодельными, научилась от них Ниив всякому шитью мудреному нитками шелковыми да жемчугами, кружевами да цветами время свое занимала; делала она все то, о чем дома только и грезить могла, а того, чего не хотела, так с нее никто и не спрашивал.

А как прискучит в доме сидеть — так и карлики-мужчины соберут отрядец в охрану, посадят девушку на огромную заседланную рысь, кликнут соколов ученых — так и прогуляться, куда Ниив пожелает, свезут, и не будет нигде большей ей безопасности и спокойствия, как в такой компании.

И еще год пролетел, и еще — так прожили без малого три земных оборота охотникова дочь Ниив и олень-король здешнего лесного народа. И, хоть житье ее было радостное и привольное, и вовсе не скучное — одно тревожило юную жену: что супруг где-то вечно пропадает, а появляется только ночью, как уснет она. И за все три года так и не видела она, каков он из себя. Что ночью никакой это не олень, а вполне себе человек или элро, девушка сообразила уж — темный волос на гребне, позабытом на подушке, видела, как постель измята, примечала. Ну и как-то, было дело, забывшись в полусне, придвинулась ближе, и, когда прикоснулась — под пальцами ее оказалась гладкая теплая кожа мужского плеча, а никак не звериный шерстистый бок. Долгонько Ниив потом гадала — а отчего супруг ее скрывается от нее?

Все никак духу набраться не могла, чтоб спросить о том — но вот все же отважилась, подловила момент.

— Да, — ответил черный олень. — Тебе не кажется, как думаешь, так все и есть. Но не задавай вопросов более и не проси рассказать — до исхода года. Как кончится этот год — так расскажу я тебе все, что пожелаешь. А сейчас — никому не говори, что узнать успела, не пытайся меня увидеть — и не ищи обхода этим запретам. И тогда, клянусь, все будет прекрасно, так, что и в песне не спеть. Ты веришь мне?

Промолчала, помявшись, девушка.

— Или обманывал я когда тебя?

— Нет, не обманывал.

— Или обижал чем?

— Нет, не обижал.

— Тогда пообещай не лезть в это, ладно ли?

— Ладно… только, супруг мой, пожалуйста, хоть иногда днем не исчезай так сразу.

— Тебе скучно с домашними нашими?

— Нет, не скучно. Просто я хочу видеть тебя — хотя бы немного дольше.

— Мне казалось, тебе неприятна моя компания, и ты страшишься меня, — промолвил олень, опуская голову и заглядывая в лицо девушке.

И то сказать — правда то была, боялась девушка странного своего мужа… но в то же время — очень уж интересен был ей чем-то он, прям мочи нет, как любопытство разбирало!

— Не боюсь, — храбро сказала она, поднимая глаза, а как взглядом с черным оленем встретилась — так и обмерла вся. Поняла то, чего раньше толком и не замечала — что ну совсем не звериные глаза у него. Но, надо сказать, промолчала и все свои мысли в тайне сохранила. Решила — ну раз сказал ждать, то что же, делать нечего. Не походил черный олень на того, кому перечить можно легко и спокойно.

Теперь вот, слушаясь просьбы своей жены, черный олень не на весь день, бывало, пропадал — катал девушку по лесам, рассказывал всякие интересные вещи об этих местах, да и не только об этих — сказы о странах за морями поведал, какие знал, и вообще много всего и всякого, и нескучно им вдвоем было вовсе.

С удивлением поняла девушка, что житье ей такое по нраву — да только вот вдруг взяла ее тоска по родным — по матери да отцу, по сестрам, с которыми толком и не попрощалась, уезжая. И по родной опушке, светлой да приветливой от говорливых берез, и по запаху дома, по маминой стряпне… Пусть и стряпали карлицы на славу, и было все хорошо и вкусно, да только вот с материными ватрушками ничего не сравнится!

Ни на что особо не надеясь, обмолвилась об этом как-то.

На удивление, согласился почти сразу супруг, что домашних забывать не дело, и предложил отвезти ее в гости как-нибудь ненадолго.

Обрадовалась девушка, стала ждать, как выберет олень-супруг время, да скажет в путь готовиться.

Ну, того долго ждать не пришлось — еще до исхода лета позвал он ее в дорогу.

Снова мелькали точно так же целые лиги за один прыжок под острыми, точно бронзовый нож о двух лезвиях, копытами, проносились мимо в дикой кутерьме леса с лугами да распадками меж скал — и снова до исхода суток были они на месте. Ударил копытом олень в дверь, склонил колена, чтоб девушка спуститься легко могла с его широкой спины — да и снова умчал в чащу.

Ох и обрадовались Ниив ее сестры да мать с отцом!

За стол садили, сливок с ягодой подавали, ватрушкой медовой потчевали, за руки брали, обнимали-целовали, наглядеться не могли!

— Экая ты, сестрица, веселая да пригожая сделалась!

— Как, доченька, наряжена справно!

— Какие у тебя, Ни, жемчуга в косе вплетены!

— А руки-то, руки гладкие, точно в молоке умыты!

Отец только примечал все, пока женщины радостно трещали, точно сороки на лесовом тинге своем.

Видел — и в самом деле весела, здорова и красива пуще прежнего младшая дочка, видно, не так уж и сложно житье с оленем вышло.

Ну, расспрашивали, конечно же — как да что, да не скучно ли, да не обижает ли ее муж, да не тоскливо ли ей в его лесном краю?

Как есть все Ниив рассказала — и о карлицах потешных, и о доме каменном, и о ездовой рыси. Только о том, что муж ее никакой не зверь — умолчала, как тот и велел. Помнила наказ, не хотелось ей никакой беды для приютившего ее края и для самого лесного государя.

В ответ ей рассказали, как да что у них дома — сестры ее с той поры уже видали немало сватов — старшей вот все не по нраву приходились, следующим-то отказать никто не запрещал, а средняя уже присмотрелась, сыскался и ей пригожий супруг, к следующей осени, видно, будут свадьбу играть. Житье дома шло гладкое да справное, в охоте отцу везло, на ярмарках цену за шкурки добрую давали, так что, наверное, и в самом деле не на что жаловаться.

Наговорились — да и спать улеглись.

И на следующий день — отец на промысел пошел, а женщины по дому остались.

Ну, тут-то уж расспросов втрое стало больше, как одни они остались!

Ясно же всякому — нету существа любопытнее, чем подружки-сестрицы, когда дело дойдет о житье-бытье замужнем поговорить! Ну и мать тоже — все важно знать, точно ли доченье ее живется легко и привольно, не тяжко ли в чем, каков сам по себе супруг, да не обижает ли ее кровиночку?

— Да что вы, он очень славный и хороший, ни в чем никогда никакой обиды я не видела от него! — смеясь, отмахивалась Ниив.

— Да как же ж жить-то с таким мужем, детонька! Он же и на человека-то не похож! Этакая махина преогромная, дикая, зверь лесной!

И сестры вторят — страх какой огромный, злюще так глазами сверкает еще! А рожищи, а копытищи! Ну а силищи немерено, как и ненароком зашибет если?

Как не отнекивалась Ниив, мол, добрый он и не обидит никогда ни в чем, а заладила мать свое — не похож, мол, на славного мужчину, не человеческого роду и не элфрэйского, какая ж беда жить-то с таким!

Уж как тут обидно стало Ниив, как досадно!

И позабыла наказы всякие, с обиды-то.

Не утерпела, сказала, мол, что только днем он дикий зверь, а ночью вполне себе мужчина как мужчина.

Сперва обрадовалась мать, да и сестры — но тут их пуще прежнего любопытство взяло — ну а каков из себя, ну а что, ну а как, а почему, а так ли, а эдак ли?

Ниив уже и не рада была, что проболталась — сказать-то нечего!

Ну как она пояснит, отчего не видела никогда его лица, и какой он из себя, знать не знает?

Ну что ж, деваться некуда, потихонечку выложила под расспросами девушка все, как есть, да пожаловалась — вот бы правда, посмотреть хоть одним глазком, какой он с лица-то, супруг ее?

Потому что — ну ведь понятно же — и самой ей ужасно любопытно было, и истомилась этой неизвестностью девичье любопытное сердечко сил нету как. А тут еще домашние масла подлили в пламя пытливости ее!

— Глубока темнота, ничего не разглядишь, когда приходит! А пока свечи не потушу, не явится! — пожаловалась девушка.

— А ты спрячь под подушкой огарочек свечи да огниво, дождись, как уснет — ну и потихонечку глянь! Никто ж и не узнает! — посоветовала мать. — Ну а то видано ли дело, не знать, с кем супружеские узы тебя соединили!

И, хоть и совестно девушке было, а все равно решила она — так и сделает. Уж больно разбирало любопытство ее.

И вот — вышел срок гостевания в родительском доме, вернулся за Ниив ее супруг, отнес обратно домой.

И в первую же ночь, как стала ложиться, девушка вспомнила материн совет. Припрятала огниво, да и свечку не забыла, и стала ждать, притворившись спящей.

В положенное время, когда была темна, точно густой звериный мех, ночная тьма, раздался легкий хлопок двери, неспешные шаги, шорох снимаемой одежды, а после — прогнулась под тяжестью опустившегося на нее тела вторая половина кровати.

Очень скоро дыхание лежащего рядом стало глубоким, медленным и ровным — так только глубоко спящие дышат.

Тут-то Ниив быстро села, вытащила припасенную свечку, чиркнула, торопясь, огнивом — сразу получилось поймать искру, хоть и тряслись руки с нетерпения. Затеплился огонек, прикрываемый ладонью, и, замирая, прошла любопытная жена ко второй половине кровати.

Свет озарил спящего, и едва сдержала девушка изумленный вздох — лежал на простынях мужчина столь прекрасный, что слов описать не нашлось бы! По всему видно — принц или король, и великий воин при том.

Никогда не видела Ниив столь благородных черт и столь совершенного тела, и оттого сердце ее забилось так часто, что казалось — вот-вот из груди выпрыгнет, а самой ей безумно захотелось поцеловать его сию же секунду.

— О, как хорош собой мой супруг! — воскликнула она в волнении столь сильном, что руки начали у нее дрожать, и, на беду, так сильно, что сорвалась со свечи капля горячего воска и упала на плечо спящего.

Тот вздрогнул и проснулся.

— Что же ты наделала, Ниив, — горько молвил он, увидев склонившуюся над ним девушку со свечой. — Всего-то ничего подождать оставалось, и был бы я твоим навечно, как и ты — моей, но теперь же…

— Что теперь?

— Теперь нам придется расстаться, и, боюсь, навсегда. На мне и всем моем королевстве лежит страшное проклятье, и сроку ему оставалось — до конца года. Днем я был оленем, а ночью — самим собой, но никто меня не должен был видеть. Но и не жениться мне было нельзя — коли не нашлось бы до конца этого же года девушки, что пошла бы за меня — остался бы я зверем навечно. А теперь твое любопытство погубило все! Злые чары заберут меня далеко на север, где поднимаются горы на границе моей земли и неба, и там сидит в моем прежнем замке страшная черная ведьма, что прокляла меня. Теперь она сделает со мной, что пожелает, а все мое королевство достанется ей. Прощай, Ниив. Больше мы никогда не увидимся!

Только договорил он, как налетел страшной силы ветер, закружил все, и, казалось, начал сам дом рушиться, а ветер подхватывал камни и перебрасывать их, играя.

Зажмурилась несчастная Ниив крепко-крепко, закрыла голову руками и в тот же момент разум ее померк, точно окунули девушку в глубочайший сон какими чарами.

Когда пришла она в себя, то не было уже ни дома, ни знакомой полянки, и оказалось, что лежит она посреди какой-то неприветливой прогалины в глухом ельнике, сумеречно вокруг, так что неясно — то день такой непогожий или же сумерки собираются? Да еще туман наползает седыми клочьями

Огляделась Ниив, да приметила тропку — ровно серая нитка пряжи, меж папоротников затерявшаяся!

Ухватилась за нее — и пошла вперед, не сидеть же среди леса босой да одетой лишь в одну рубашку!

Сколько шла она — незнамо то, но ноги исколола, устала, и чуть не плакала уже с досады, страху и боли, когда впереди затеплился живой яркий огонек, рыжий, как кленовый листок во мхах.

Собрала остатки сил — и устремилась к нему, такому долгожданному. Вот, глядь — вырос огонек, оборотился окошком избушки такой крохотной, что, казалось, выросла та избушка-землянка сама, ровно гриб после дождя, оттого приземиста и неказиста, шляпка кривая, стенки мхом обросли… а все жилье, да не нечисти какой — вон, над входом и «тривершие Лорахо³» прицеплено, странное, из веток да трав с камушками какими-то сплетенное, а все же — оно, натурально.

Не успела Ни в дверь постучать, как та сама раскрылась перед ней, а из глубины домашнего тепла, что пахнуло из налитой светом очага утробы дома, раздался скрипучий, но приветливый голос:

— О, гляди-ка, живая душа на огонек забрела! Заходи, милая, заходи, уж темнеет, да ты, верно, притомилась… издалека ли идешь?

Ниив шагнула внутрь и увидела крохотную сгорбленную старуху с волосами, что паутина, белыми да клочковатыми, и носом таким длинным и острым, что та старуха им в очаге мешала угли, точно кочергой.

— Издалека, наверное, бабушка…

— Чаво, милая, потерялась, штоль?

— Да, — вздохнула Ни, — потерялась, совсем потерялась!

Старуха была ласкова и приветлива с девушкой, накормила, напоила, одежды выдала из своих запасов, крепкой и ноской, зеленое с голубым, как дома Ни привыкла носить.

А в ответ девушка поведала все, что с нею приключилось.

— Охохохохо! Ну и в историю ты попала, милая! — заохала старуха. — Как же угораздило тебя… муж твой — это ж в самом деле король всей здешней земли, от окраины моего леса и до ледяных гор на севере! И теперь изведет его черная злая ведьма!

— Так что же мне делать? Неужели никак помочь нельзя?

— Помочь-то? Помочь, милая, всегда можно, да только хватит ли у тебя духу на то? Это не прогулка за ромашками будет, совсем!

— Готова, бабушка! На все готова! Я все испортила — мне и поправлять!

— На все? Да знаешь ли ты, на что обрекаешь себя, прежде чем словами такими бросаться?

— Я люблю его! И я хочу вернуть своего мужа! Я не только свою судьбу на клочки разломала, так тем более не могу отступиться. Как бы так снова склеить то, что разбито?

— Склеить, милая, никак. Судьба — это тебе не миска и не горшок! Судьба — она как полотно из нитей разных — где яркая, нарядная, пестрая, где простая серая, а где черная, как боль… Склеить — никак. А вот новую нитку выпрясть и ею разрыв зашить — то можно. Но, повторю я, то будет так сложно и так тяжело, что никто, кроме тебя самой, не сможет у тебя этого испросить.

— Я согласна, только скажи, знаешь ли, как мне быть?

— Ну слушай, храбрая. На свою голову спросила — теперь слушай! — и старуха, сплеснув крыльями старой, серой, что перья зимней совы, шали, подскочила на месте. Метнулась по стене ее тень, огромная и изломанная — да не напугалась Ниив ни капли. Не осталось места для страха в девичьем сердце уже, верно.

— Слушай! — крикнула старуха, и голос ее возвысился, став гулким и грозным, точно порыв ветра в вершинах древних елей. — Муж твой — под властью черной ведьмы Ангарвы, и прикован теперь он к скале, на самом высоком пике из гор, что далеко на севере! Обращенный в черного оленя, день и ночь он силится сбросить зачарованную цепь с себя и умчаться прочь — но стерегут его злые собаки ведьмы Ангарвы! Только тот смог бы помочь, кто знал бы, как одолеть колдовских собак и снять зачарованную цепь, но ничем той цепи не разбить, кроме как разрыв-травой синецветной. Траву эту тоже добыть наука мудреная — долго идти за нею, за небывалою. Синяя та трава вся, целиком — выросла она там, где неба кусок на землю упал, оттого и цвета — небесного. Поет трава и днем и ночью, выплетает заклинания, что могут одолеть замки и препоны любые, что меняют пути и прядут новые нити в ткани судеб, разрывая прежнее, спутанное да неказистое. Срезать траву эту можно лишь золотым лезвием, на которое чары накладывали три дня и три ночи, чтоб победить природную мягкость золота и заставить светоносный металл стать крепче, чем слезы скал⁴! Ибо трава эта, Синецветной прозываемая, грозовой травой и разрыв-травой, поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти!

Ничем ее не взять, кроме этого клинка!

Старуха металась, как залетевшая в дом сова, перед огнем очага, размахивая руками и сверкая глазами — и голос ее то взмывал вверх, как коршун под облака, то падал до шипящего ужом в траве шепота.

— Тяжело будет найти траву, непросто запомнить, какое заклинание поет Синецветная — без него, хоть весь луг выкоси, не отомкнет и скотной калитки эта трава, и еще тяжелее — сыскать дорогу к той самой вершине, где в злом полоне томится олень-король. Укрывать станет ведьма пути, путать тропы — но упрямое сердце да отыщет дорогу и не убоится тяжкой дороги наверх, по скалам, где только горные козы вольготно скачут.

Сумеет и злых псов победить — золотой клинок, коим траву добывать потребно, и против зверя справен, коли не робеть… клинок этот — второй ключ к свободе, и без него, как и без разрыв-травы, делать там нечего будет. Не думай, что довольно будет просто травяным пучком помахать потом да разрывные слова сказать — цепь-то падет, да только вот…

Старуха выцепила из печи уголек, покатала в ладони, остужая — и принялась размашисто чертить прямо на стене, приговаривая:

— Собаки Ангарвы не просто стерегут оленя. Кидаются они на заколдованного без устали, клацают страшными зубищами, рвут в клочья блестящую черную шкуру каждый день — а за ночь заживают нанесенные ими раны, и все начинается заново. И чем больше мучают его псы, тем меньше остается в черном олене от короля, тем больше он забывает, кто он есть, и рано или поздно станет он просто зверем, и тогда загрызут его собаки совсем.

Вторя словам, бегут по серой стене линии рисунка — оскаленные песьи морды, вставший на дыбы олень, стремительная мощь в едином рывке. Старуха поворотилась к замершей девушке и сверкнула круглыми желтыми глазищами, точно молния в них отразилась:

— Не узнает он спасителя своего, за еще одного врага примет — и кинется, насмерть стараясь сразить. Острые копыта, что бронзовый клинок, еще острее рога, а боли и отчаяния — выше горного пика! Тебе придется сразиться с ним. И победить — иначе не одолеть злых чар. Свой золотой клинок вгонишь прямо в сердце оленя, вот сюда, — старухин кривой палец ткнулся в рисунок, под поднятое копыто нарисованного зверя. — Ибо чары ведьмины клеткой вокруг него сомкнулись. Клинок, что режет даже разрыв-траву, клинок, заклятый три дня и три ночи, сможет их одолеть. Рухнут чары, и, если ты в самом деле его крепко любишь, муж твой встанет, жив, цел и невредим, и свободен от любого колдовства.

— Но если он умрет? Ведь олень — это ж он сам и есть!

— Если умрет — значит, недостаточно ты его любила, — отрезала старуха мрачно. — Ну так что, возьмешься за это страшное и непростое дело?

— Где взять золотой клинок можно, о котором говорила ты, почтенная?

Старуха каркающее рассмеялась:

— Отчаянная! А есть у меня он, есть! От Ангарвы и прятала, и все молила сокрытых, чтоб не стал никогда потребен он, но что уж делать… сама в пряже напутала, сама и разбирай теперь! Клинок этот я тебе дам, и тропку отсюда покажу поутру — но помни, что второй раз ошибиться или отступить права у тебя нету! Повернешь назад, отступишься, замешкаешь — не видать тебе мужа твоего! А королевство его все Ангарве достанется. Иль не поняла еще — все те карлики да карлицы, да звери разумные — то все люди под чарами ее злобными.

— Поняла бабушка, поняла… да только даже если бы за ним одним идти надо было хоть за самое северное море — так пошла бы.

— Ну-ну… отчаянное сердечко. Авось и сможешь — но силы, сколько у тебя есть, все понадобятся. И еще немножко сверху. А теперь спи давай, завтра коли в путь.

И со словами этими загасила старуха свечной огарок и заслонила очаг с дотлевшими уже угольями.

А поутру в самом деле выволокла из чулана старуха какой-то сверток, долго его распаковывала, а потом вручила Ниив клинок — чистое золото, но тверже слез скальных, острее любого другого клинка, что когда-либо из-под рук гаэльского кузнеца мог выйти!

Вывела на тропку, дала с собой узелок со скудным припасом в путь — и махнула рукой, иди, мол. Ниив и пошла — не оглядываясь, как старуха и велела.

То таяла тропинка средь зарослей, то снова становилась широка, и петляла, ровно убежать из-под ног норовила — а вцепилась в нее юная путница, ни за что не потерять чтоб, так крепко, что как та ни вилась, не смогла вывернуться.

Долго шла Ниив, так долго, что счет дням потеряла да начисто плакать разучилась. А про то, что ноги болят, так и вовсе вспоминать забыла, скорее, удивилась бы, если б те перестали ныть, как пудовыми чушками чугунными обвешанные. Лес миновала, поле перешла, по холмам петляла, еще один лес и еще луг раздольный, семь речек позади и три озера — ан не встретила нигде ни самой травы, ни того, кто бы слышал о ней, синецветной разрыв-траве, что поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, что меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти.

Бродила так она, пока не выцвели от дождей да солнца ее одежды, пока не стали рассыпаться в прах башмаки, да почти не позабыла гаэльскую речь живую, а больше разуметь стала, о чем звери да птицы переговариваются.

Наконец, улыбнулись ей боги из-за завесы туманов — выбрела Ни на поляну — точно кусок неба на нее упал! Синевой несказанной все залито, колышется та синева, точно вода под ветром, серебристые волны скользят — да не озеро то, а заросли грозовой-синецветной травы. И поет трава голосом неописуемым, на неведомом языке — от земли и до самого неба тянется напев.

Не веря себе, села девушка у края поляны, стала небоцветные травяные волны гладить, да вслушиваться в напев. А коль скоро смогла она его разобрать да повторить — тут и замолчала трава вся разом. Не мешкая, срезала Ниив пучок травы золотым клинком, завернула в платок, спрятала добытое за пазуху. Конечно, поклонилась низко поляне, да откупилась даром за срезанное — старуха, провожая, на крепко наказала: не брать без отдарка ничего. Приняли дар — снова потянулась еле слышная песня. Теперь иная уже совсем, но да Ниив слушать не стала, чтоб в памяти он не забил тот, прежний.

Приняли дар — и славно. Подвес с диковинным камнем отдала — тот, что с ее недолгой, но такой радостной жизни с заколдованным супругом ей остался. Жалко было — хоть плачь, да давно уже плакать Ниив не могла, высох колодец скорби до дна, только злое упрямство в нем теперь плескалось, все полнее и жгучее с каждым днем.

Не успела девушка далеко отойти от поляны, как грянул из лесной чащи собачий лай да рог охотничий громко возвестил — не одна она тут ходит. Глядь — и высыпают из-за могучих древесных стволов охотники на статных конях да серые длинноногие псы. Всадники все одеты красиво, снаряжение при всех богато отделано, а тот, что в рог трубил — так и вовсе князем глядит. Кудри лихие цвета медного жара, глаза что синь морская, улыбка веселая на устах играет. Глядит смешливо на Ниив и спрашивает:

— Кто ты будешь, девица, что в охотничьи угодья мои забрела?

— Ниив меня зовут, дочь своих родителей, что остались за тремя озерами и семью реками, а может, и дальше того. А что угодья твои — знать того не знала, да и кто ты будешь, сударь, не ведаю я того!

Расхохотался тот:

— Князь я, здесь недалеко — моя усадьба-гнездо. Негоже столь милой девице по лесу бродить одной! Давай проводим тебя, красивая!

Дальше повел он ладные речи, что рад-де внезапной такой встрече, что красива она и пригожа, и очень уж хочет он, князь, в гости ее хоть на вечерок к себе залучить, ведь раз так издалека. То, верно, устала и притомилась, и не годится ей на голой траве ночевать, верно, лучше будет на пуховой перине в его славном доме, где тепло и много всякого добра.

Как ни пыталась девушка отвертеться — а видит, не выходит. Плотнее подъехали всадники, а сам рыжекудрый князь сажает ее на коня, да держит крепко, и, сколь бы ласково да обходительно не говорил он — а чует Ниив, что отпустить он ее и не подумает. От красавца-охотника пахнет вином и дымом, и видно, девицу он вовсе не на один вечер в гости зовет. То-то таким хвастливым кочетом разливается, сколько у него всего есть, и какой удачный лов был, и как он без промаха копьем своим всегда дичь сражает!

Да только Ни виду не подает, слушает, кивает, иногда удивляется — ровно настолько, чтоб еще больше принялся князь хвастать да болтать.

Сама-то Ниив все подумывала, как бы вызнать что, что ей уйти потом поможет — да только к тому времени, как показалась княжья усадьба, успел рыжекудрый удалец влюбиться в девушку. Ну, или ему показалось, что влюбился — со хмельных глаз он громко возвещал, что нашел себе в лесу желанную подругу, и что никуда не пустит свою добычу, покуда не ответит она ему взаимною лаской и не согласится быть его женой.

Настойчив рыжий лорд был да упрям, как только рыжие бывают упрямы — и не слушал возражений. Ниив быстро поняла — говорить тут бесполезно, думать надо. А самое что недоброе — отнял князь у девушки золотой клинок, подивившись красоте и необычности его, заявил, мол, приданым будет.

Велел со своим копьем в отдельной каморке при оружейной схоронить — копье у него и самого было колдовское, не от удали небывалой рыжий князь на охоте неудач не знал, а от того, что копье тоже чаровное, зверя само разит без промаха, лишь направь да не струсь. Ну, трусом-то он и не был, хотя и зазнайкой да гулякой всяк его признавал.

Опечалилась да разозлилась Ниив, что ее не спросившись, да еще при живом-то супруге, снова замуж пророчат, а то и, страх сказать, вовсе даже не замуж, а так, удаль молодецкую потешить!

Но да виду снова не подала — толку-то!

Вот провели ее в комнату, вот усадили на богатое ложе, выдали одежды всякой, купальный чан с водою теплой, травами благоухающей, водрузили, яств лакомых принесли — а дверь снаружи подперли да юного воина с копьецом поставили — сторожить.

Хозяин сам с товарищами да домашними пировать по поводу удачного лова направились, а Ниив ждать да думать осталась.

Сперва, не будь глупой, девушка и искупалась, и поела, и чистую-новую рубашку натянула — а вот дорогие наряды не тронула. Думала, думала — ну и надумала. Дождалась глубокой ночи, когда уснул ее незадачливый сторож, взяла разрыв-траву, помахала крест-накрест на засов, прошептала нужные слова — и тут же засов рассыпался в прах. Прокралась она к оружейной — клинок свой золотой вызволять. И там запоры легко и просто все отомкнула синяя трава. Вот и клинок золотой, вот и копье зачарованное… и еще всякого снаряжения разного. Ниив, не будь простушкой, быстренько переоделась в мужское охотничье платье, волосы собрала в узел по-воински, шпильку-шип вплела так же, как юноши делают, сама в плащ закуталась, чтоб фигуры толком не было видать, погуще складки на плече собрала, серебряной фибулой закрепила. Клинок золотой к поясу, копье в руку — глядь, и не отличить от воина-дружинного, по первому году от совершеннолетия которые! Уже не таясь, прошла по коридорам — запасов в сумку дорожную покидала, свои старые вещи хотела забрать тоже, чтоб на первой же стоянке их в костре сжечь.

Парень-соглядатай так и не проснулся, к слову — зато, уже собираясь уходить, услыхала Ниив тихий плач в темном самом углу. Девичий плач при том. Услышала и рыдающая шаги, вскинулась:

— Кто это тут? Хинви, ты это, что ли? Чего эту перепелку бессмысленную не сторожишь?

— Я, — низким голосом, подражая мужчине, отозвалась Ниив. — Чего это я сторожить ее должен, когда все вино пьют да кабанятину печеную уплетают? А ты чего тут сидишь?

— Да чего! Поймал себе какую-то пичужку, скотина рыжая! Жанюсь, мол, на ней! Клинок золотой в приданое возьму! Люблю, говорит! Поганец подлый…! Что я столько лет жить без него, лешего неверного, не могу, ему наплевать! Баб всех с округи уже перелапал, а на меня хоть бы взглянул! Пойду вот, прирежу эту его девку лесную, и пусть хоть казнит на утро — сил никаких нету уже! И ведь, Хинви, ну скажи, скажи, чем она-то лучше? Посмотреть — так один в один с лица как я!

Вышла тут из угла говорящая — Ниив смотрит — и в самом деле, как сестра, на нее похожа девушка!

— Не плачь, — говорит Ниив. — Не соперница она тебе, не хочет за князя идти, плачется, отпустить просит…

— Ну так и отпусти! Хинви, родной, выпусти ее! Хочешь, я скажу, что это я сделала?

— Слушай, у меня идея получше — вот тебе ее тряпки. Князь наш пьян был, как девчонку-то подобрал, а с лица вы и в самом деле похожи. Скажи, что ты — это она и есть. Да еще скажи… в общем, что карлики на усадьбу набегали, поворовать — и что…

— Погоди, ты ж не Хинви! Ты та девка и есть же…!

Ниив теряться не стала, подскочила, девчонке рот зажала и говорит на ухо:

— Да, да, только не вопи, прошу тебя. Мне своего мужа выручать надо, а не у других девушек неверных возлюбленных отбивать. Не нужен мне твой рыжий князь, но если хочешь за него — так прикинься мною, вот мое старое платье, можешь и имя мое себе взять, ни к чему оно мне теперь — звали меня Ниив, да давно уже никто не зовет, и если не выйдет сделать, что задумала я — так и некому будет! Садись себе в мои покои, жди своего рыжего князя, а про карликов скажешь — оружейную обнесли, да Хинви-сторожа по голове стукнули… Парень-то в самом деле головой о порог стукнулся, потому как вина перебрал, сопит вон в сторонке. Ну так как?

Девушка горячо закивала, соглашаясь — и так они с Ниив и сделали. Заперла та ее снаружи — не на замок, так, подперла дверь копьецом горе-стража, а сама прочь от усадьбы двинулась.

Сердце говорило — недолго уж идти остается, и от того точно сил прибавилось.

Так шла Ниив еще сколько-то, и все встречные принимали ее за юношу — а она и не спешила разубеждать.

Так оно как-то спокойнее было.

И еще сколько-то дней да ночей осталось за плечами, постарел юный месяц на небе, нагулял полные бока, точно бык на выпасе, ночи стали росны и холодны, и только тогда увидела Ниив тот самый горный кряж и пики каменные, царапающие небо. Увидела и ту самую гору — скалистый зуб, вспарывающий облака.

Сжалось все в груди — хоть кричи! Но собралась она с силами, дошла до подножья — и там осталась ночь пережидать. Всю ночь сидела она у огня, молилась Сокрытым — Миане, Лорахо, Этиве, Охотнику. Не знала даже, кому пуще нужно — страшное, большое ее ждало что-то, а страшней всего не самой сгинуть было — а не суметь сделать, зачем пришла. И оттого раз за разом шептала — помоги, матерь Миана, огради, Лорахо-Защитник! Этива, не попусти оступиться! Охотник, пусть не дрогнет рука, не собьется лезвие, не вспыхнет страха в груди, не сделается от слез моих неверным удар!

А на утро — на утро, как рассвело, пошла искать тропинку, что выведет ее к высокому пику.

А об ту пору сидела Ангарва в замке, да смотрела в блюдо с водой, и хохотала, как безумная:

— Юнец! Сопляк! Чего задумал! Не выйдет же — знамо дело, чары только девица снять может! Была у хитрого пленника жена — да вот же она, сидит на свадебной подушке, под новым плащом, рука об руку уже с другим — эвон каков, рыжие вихры да улыбка от уха до уха! Быстро она его забыла!

Хохочет и приплясывает черная ведьма Ангарва — всего ничего ей осталось подождать, вот как луна дополна уже нальется да снова умрет, так совсем ничего в черном олене от прежнего короля не останется! Погаснет разум вовсе, и тогда одолеют его ангарвины колдовские псы, растерзают на клочки, а сама Ангарва себе из оленьей головы похлебку сварит, из кости дудку смастерит, рога на рукоятку ножа пустит!

И не станет здешнего короля, и вся земля ее будет, а народ его ей служить станет!

Вот веселится ведьма — а глядь, у порога покоев крапивник выплясывает, щебечет:

— Слушай, слушай! Молодой охотник с копьем в руке тропу отыскал — идет он к самой высокой горе, где прикован черный олень!

— А ну кыш! Крута тропа, часты в горах обвалы, а мужчине ни во век не снять заклятья!

Убрался крапивник прочь.

Дальше веселится ведьма, предвкушая власть над обширными землями.

А на подоконнике, погляди-ка, серая облезлая ворона топчется:

— Каррррр! Слушай, ведьма! Молодой охотник в красивом нарядном плаще, опоясанный дивным клинком и с верным копьем в руке идет по тропе — не пугают его обвалы, не страшат ветра! Как пламя изнутри горит в нем!

— И ты брысь, сплетница! Не слышала, что ли — не может никакой живущий, буде он мужского пола, одолеть моих заклятий, что связали короля! Будет псам моим побольше поживы! Псов моих только чаровным оружием взять можно, а он что — какой-то охотник, тьфу!

Занялась Ангарва делом — скоро, скоро надо будет резец по кости в дело пускать! Заточить надобно, кровью живой отполировать…

Тут уж под ногами вертится, шипит:

— Вшшш-еееедьма! Торопишшшьсссся ты, торопишшьсссся! Вот ужччч-шшше поднялся по крутой тропе охотник в крепких сапогах со злыми желез-ссными подковами, и оружие при нем так и ссветится чарами колдовс-сссскими!

— Да сколько можно! — Ангарва топнула каблуком, норовя убить Ужа, да тот только меж плит скользнул прочь.

Уж не так радостно и весело ведьме сделалось, собственные слуги когда все поперек норовят сказать, да все равно — не сможет сопляк-юнец победить ее чар! Нету в мире золотого клинка, и не отыскал бы мальчишка-охотник синей травы нипочем!

А меж тем Ниив поднялась по крутой тропе — тяжек подъем был, били злые ветры ее об скалы, осыпи коварные поджидали, а только все вытерпела, все миновала она.

Видит — в самом деле, как носатая бабка в землянке говорила — прикован к скале могучий черный олень, тяжкая цепь синей стали захлестывает крутую шею и оплетает рога, а у ног ярятся злые косматые псы, жуткие пасти скалят, клыки их под розовой пеной — длиннее пальца, острее ножа!

— Эй вы, твари полночные, ведьмино порождение!

В крутые загривки тварей ударило по увесистому камню. Звонок голос юного охотника — так звонок, что ветер понес его эхом дробить о скалы.

Бросились псы на дерзкого юного элро, что стоял перед ними — да только Ниив-охотник не стала мешкать, изготовила княжье чаровное копье, уперев меж камней покрепче, и, как псы кинулись на нее, так все один за другим на то копье и насадились — так, что древко не выдержало веса туш их и треснуло. Но дело было уже сделано — погас алый огонек в глазах злобных тварей.

Вот вытащен из-за пазухи приберегаемый до той поры пучок волшебной травы, и сказаны нужные слова — падает, рассыпаясь в прах, цепь из синей злой стали!

Все, как старуха-сова говорила — не узнал!

Не слышит голоса, не узнает с лица — зажигается злая искра в светлых глазах, острое копыто роет землю, взвивается на дыбы черный олень, норовя обрушить удар на юркого охотника, что стоит перед ним. А у того в руке — золотой, сверкающий, точно солнечный луч, клинок.

«Будет у тебя времени чуть, хватит только на один удар — и уж вложи в него всю свою силу» — говорила старуха с совиной тенью. Как кривой старухин коготь ткнул в прочерченный углем рисунок, помнит Ниив до последней капельки. И, извернувшись, подныривает под занесенное бронзовое копыто, и, выставив клинок, рывком навстречу черной груди бросает себя всем весом. Никакой бы воин не вложил в удар коротким сияющим лезвием столько силы, с какой сам же лесной бык налетел на острый клинок. Вошло яркое золото по самую рукоять прямо в сердце, оплетенное сеткой злых чар. И умерли чары — вместе с тем, на кого наложены были.

Едва-едва успела Ниив отскочить — с полным невыносимой боли криком упал могучий черный олень, точно срубленное дерево, смертной пеленой подернулись светлые зеленовато-голубые глаза, алым кружевом выступила легкая пена на оленьих ноздрях.

Дернулся слабо черный бок, исчерченный шрамами — и затих могучий зверь. И пала густая тишина — лишь далекие вздохи ветра средь камней.

Подбежала ближе девушка, бросилась перед лесным быком на колени, смотрит, сама себе не веря — ну же! Что же ничего не происходит? Выдернула клинок из раны — ничего!

Вспомнила разговор полночный со старухой в землянке — и жутко ей стало так, как не было никогда до этого! Если умрет, — сказала та, — значит, недостаточно крепко ты его любила!

А что, похолодев, подумала Ниив, если обманула старая сова, и заодно она с той, что приковала его тут? А что, если не очнется мой король, и в самом деле я сама, вот сию же секунду его своими руками и убила?

Закричала девушка яростно, горько и страшно, упала на бездыханное тело, и заплакала — так горько, как не плакала вообще никогда в жизни! Покатились горячие слезы по черной шерсти, смывая кровь, и, едва только первые капли их попали в глубокую рану, так начала та затягиваться так быстро, что заметить и то было бы сложно, да Ниив и не смотрела. И не заметила, как вздрогнуло звериное тело и поплыло под ее руками, точно воск, переплавляясь в новую форму. Не заметила — до того горько плакала, да сквозь рыдания причитала:

— О мой король, мой любимый, единственный! О муж мой! Ты не услышишь уже о том, как дорог ты мне был! Не узнаешь, что свет без тебя мне не мил с этой поры!

— Ну отчего же, — в ухо девушке шепнуло знакомым голосом, а руки освободившегося от колдовства крепко обняли ее. — Может, если расскажешь, так и услышу!

Поднимает девушка голову — и видит: жив ее король! Столь же неотразимо прекрасен, как и помнила она, и на благородном лице играет ясная улыбка, ровно солнечный луч, жаркая да яркая!

Ахнула тут Ниив громко, закружилась у нее голова от неожиданной радости, обняла она в ответ своего супруга крепко-крепко — и в ту же секунду пропали все прочие злые колдовские происки Ангарвы, стали все заколдованные жители королевства из карликов да зверей снова теми, кем были — людьми да элро. На месте мрачных лесов — города да замки появились, на месте глухих троп — широкие дороги, а вместо гнилых болот — добрые поселения да хутора поднялись.

Уж как принялась метаться злая Ангарва в замке, увидав все это да поняв, что обманули ее! Хотела было она схватить свой посох да лететь прикончить дерзкую девицу — но вот беда, забыла ведьма, что, когда короля в оленя превращала, столько влила в те чары своей колдовской мощи, да столько лет потом их постоянно в силе оберегала, что ни капли колдовства в ней не осталось, чтоб на том посохе лететь. Так шагнула она с башни — да и расшиблась о камни у подножия ее, а там уж добрые люди собрали останки да бросили в костер, чтоб и духу поганого ведьминого на земле не осталось.

А Ниив стала королевой рядом с мужем своим, королем горным, и сыновей да дочерей от них пошло немало, прекрасных ликом и славных деяниями своими. Родители Ниив получили после свою собственную усадьбу, а вторая сестра Ниив замуж за племянника короля вышла, и жили они долго и счастливо все.

А может, и по сей день где живут, на мир смотрят да забывать, что храбрость, верность и большая любовь что угодно одолеет, не велят.

А что тот рыжий князек с влюбленной в него девицею, спросите? А ничего — клятву принес королю, за него воевал, если надобно было, ну а в остальном жил, как прежде — и дальше себе да охотился на своей же земле, а что девицу ему подменили, так ни он, ни его дружки не сообразили, верно Ниив сказала — пьян был излишне. Впрочем, никому бы жаловаться и в голову не пришло — жену он любил, ну а уж как она его!

Вот как оно бывает — иногда за счастьем девяносто раз по девяносто лиг отмахать потребно, а иногда вот оно, под носом — только глаза разуй.

На то и истории такие в сердцах людских да элфэйских оседают накрепко — чтоб тот, кто поумней, слушал да смекал себе, на чем мир-то стоит.

Примечания

3

Оберег от нечистой силы и всякого зла.

4

Прозрачный самоцвет большой твердости, рода кварцев.