Песня рун. Эхо древнего мира – II

Эйрик Годвирдсон

Гроза в небе может изменить жизнь! Тут тебе и благословение бога ветров, и смутные, тревожные сны, и дорога, ведущая далеко на Север, прочь от дома и семьи, и загадки. Что это за сон, приходящий столько ночей подряд? Откуда в южных землях взялся дракон – серебряное дитя снегов? Чем загадочная книга так тревожит умы людей? Отчего северяне поссорились со своими собратьями? И как всё-таки звучит Песня Рун? О, песня рун! Именно эта песня сможет дать ответы, уверен всадник Йэстен. Но так ли это?

© Эйрик Годвирдсон, 2021

ISBN 978-5-0055-1128-7 (т. 2)

ISBN 978-5-0055-1126-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Мелкий, колкий снег сыпал, не переставая.

Кружил в ветре, вычерчивал метельные пряди, и заполонял, заполонял все пространство от неба до земли. До камней, до скальных уступов, тоже укрытых снегом.

Зима. Зима на севере — больше половины годового оборота. Снег в воздухе. Между снегом и снегом — тем, что в небе, и тем, что на земле — метель. Колкая, знобящая, равнодушная.

Бьёдн поднял глаза в небо. Все то же — метельное крошево, сизое небо… светать начнет еще нескоро. Колючие белые крошки, похожие на мелко смолотую соль, путались в его волосах, бороде, прилипали к ресницам, порошили в глаза — такие же серовато-сизые, как небо над горой. Крошки ледяной трухи сыпали на плечи и татуированную — обнаженную — спину. Сперва таяли ручейками на коже, потом стали оседать, как иней на шкуре большого зверя. Ничего, терпимо.

Холодно? Конечно, да. Но Бьёдн был не из тех, кого может смутить холод или ненастье… хотя, конечно, метель он видел в своей жизни нечасто — в подземном доме не слишком следят за тем, что творится наверху. Его народ — гномы — привыкли больше слушать подгорные массивы, чем капризное небо — но сейчас, именно сейчас Бьёдну был нужен ответ именно от неба. Холодно. Но не настолько, чтобы встать и уйти

Капризного, переменчивого неба взыскую ответ — повторял про себя Бьёдн. У чужого, хотя все свои восемь полудюжин зим Бьёдн встретил под ним, неласкового неба. Оно не жалует гномов, небо — чертог нелюбимого, приемного отца. У него, Отца Севера, есть свои дети — а гномы ему… не нужны? Не интересны? Свой собственный Сотворитель, давший гномам дыхание, тело и волю — он проклят, и проклято все, чего руки его касались… Бьёдн был гном, Бьёдн был шаман, он умел лечить и убивать, слышать камни и звать предков на помощь, и ему не пристали такие слова и мысли — но что делать, когда половина мира — глуха к таким, как ты сам? Руны, дар Хранителей всему северному люду — мертвы в руках гномов, не дают власти и силы, не помогают лечить, звать, убивать, строить… гномы много поколений удивлялись этому. Много поколений — кляли Фъорберга, создателя метелей, морозов… и гномов. Много поколений — после — гордились. Мы сами. Нам не нужна помощь из темного, холодного Неба от надменных Хранителей. В нас самих сила и огонь такие, что….

Да, это была правда. Гномы были сильны. Шаманы — такие, как сидящий на распахнутом овчинном тулупе посреди заснеженных камней, сам полузанесенный снежной крупой — могли спасать умирающих и выдирать дорогие камни из неподатливой породы, равно как и вражьи сердца из реберных клеток. В них доставало силы, огня, магии самой жизни.

Так было долго — пока жили гномы сами себе. И пока врагов было меньше, чем дорогих камней в мертвой хватке пустой породы. А смертельно больных или раненых — меньше, чем просто занозивших руку или ушибившихся о слишком низкий свод буйной головой.

У Бьёдна в бороде не тает снег, у Бьёдна застывает льдистой коркой накатившая от резкого ветра слезная влага прямо под веком — но шаману нужен ответ: отчего руны молчат в руках гнома? Впервые за столько поколений — Хранители, мне нужен ответ!

Жизнь не становится легче, и Горскун все больше презирает низкорослых своих неродных братьев — подгорных скитальцев-гномов, оттесняя их от своих поселений, забирая лучшее из лесов и озер, и даже — порой — из каменных горных недр. А главное — Бьёдн чувствовал — грядет время еще более непростое. Отчего расшалившиеся стуканцы повадились таскать детей и юных девушек все чаще? Отчего болеют забойшики престранными хворями в некоторых шахтах? Отчего горные обереги так часто перестают работать, не дают защиты, не хранят? Шаманы ли теряют силу — или и предки тоже, вслед за Хранителями, оглохли к просьбам их детей? Оглохли — нужно докричаться, значит!

В небо, в уши Седого Старика и его надменных сынов, что правят грозой и морем! Прямо в уши! Бьёдну нужны руны — значит, Бьёдн возьмет руны.

Небо светлее, и метель утихает — только упрямый гномий шаман уже не видит — лед склеил ресницы, когда отяжелевшие веки помедлили разомкнуться, ветер толкнул в спину — жилистую, могучую, исчерченную «картинками духов», и гномий шаман валится лицом вперед, в снег, теряя силы, концентрацию, силу духа… сознание.

Он не докричался — ему так кажется. Но ничего, гномы упрямы и настойчивы — он поднимется на гору еще и еще. Не на эту — выберет повыше, и переберет все возможные слова, все призывы… пока будет жив, он будет пытаться, да — именно об этом думал Бьёдн, когда, очнувшись, отдирал ледяную корку от волос, усов, сплетенной в косички длинной пепельной бороды. Он довольно молод по гномьим меркам, и у него хватит сил, о, не беспокойтесь, еще как хватит!

Он придет еще. И приходит. Раз, другой, третий… на полудюжинный ему скупо улыбнется мир — так он подумает, споткнувшись о полузанесенный плоский камень — что-то, похожее на камень в первые доли момента.

Камень? О нет, нет. Когда шаман сноровисто вынет из белого крошева эту штуку, но еще не развернув ветхую, обгорелую ткань, в которую она завернута, он поймет — какой, к стуканцам облезлым, камень! Это книга!

Книга — но откуда? Что за диво такое? Бьёдн обдирает расползающуюся обертку — кажется, это когда-то был плащ из тонкой шерсти, но он изветшал, порыжел и местами обуглился от горячего дыхания пламени, и ткань ползет в крупных, узловатых пальцах, распадаясь на нитки, осыпается, как хлопья пепла — а сама книга невредима.

— И кому пришло в голову бросать ее тут! Кто посмел бы с книгой да так обращаться… — бурчит себе под нос Бьёдн, сам не зная, что его возмутило больше — явно дорогая и непростая находка, валяющаяся посреди снега, или то, что он так запросто сыскал нечто необыкновенное? Как любой гном, он был недоверчив, но при том — запаслив и внимателен. А еще в голове внезапно принялась назойливо зудеть мысль — не должно книге валяться бесхозной, книга не для того создана.

Старая, тяжелая, обтянута она была гладкой, подзатертой по сгибам уже кожей — некогда крашеной в темно-синий. В коже выдавлены, вытеснены письмена, и когда гном видит их, едва сдерживает вскрик — да Фьорбергова борода! Это же…!

Нет, не поминай Фьорберга сейчас, когда тебе хмуро улыбнулись из-за туч и далеких звездных очей. Не сейчас. Книга, что лежит в широких ладонях, исчерчена рунами. Рунами! Вот-вот ноги пустятся в пляс, но Бьёдн одернул себя — так, а поищи-ка, мил друг, кто ее обронил? Кто там шел, не дошел, встретил волков или медведя-шатуна, выронил книгу, спасался, спасся ли? Горскунец-тайнознатец какой, м? Снега на ней не так много, а метет сейчас каждый день, — так что давно не могла она тут оказаться, и ищи давай, ищи. Следы побоища, кровавого пира звериного, или побега?

И искал, да, искал — любой гном, когда становится взрослым, должен будет показать сперва свое умение читать следы наружного, надпещерного мира, а после уже все остальные. Следы он читать умел — да только, вот диво, не нашлось их. Никаких, совсем.

Кто шел, кто обронил, почему, зачем — поневоле поверишь, что твои крики с горных вершин в метельное нутро зимнего неба услышаны.

Особенно когда книга в ладонях вдруг начинает исходить тихим, но явственным теплом, точно не лежала она в холоде, а вынесена только-только из жарко натопленного зала… или точно она — живое существо.

Гном попробовал сосредоточиться на этом тепле — и почувствовал, как от ладоней оно течет по рукам дальше, впивается живым легким огнем в жилы — точно хлебнул крепчайшего бренди или горячего эля с заморским перцем, колет иголками плечи и спину — там, где татуировки, сзывающие духов, набиты. И радостно, легко делается на сердце у Бьёдна — он нашел, что искал! Огнистые искры, что незримо пляшут на руках и плечах, дарят прилив сил — гору переставить с места на место хватило бы!

Книга Рун. Обманом, просьбами, мольбами добытая, отобранная у людей Горскун переменчивой волей Хранителей — теперь у него в руках. А значит — значит, у гномьих шаманов есть новая сила, а у народа — больше сил, и будут веселые быстрые дети, и бесстрашные подростки, и много сильных, крепких жен для мужей-воинов, и крепкие, не спешащие уйти на покой старики — как раньше. А стуканцов всех загнать в самые недра. И хвори. И утихнут, убоятся слова его ночные мары-напасти, и прочие нечистые, недобрые рудничные духи. И с людьми-зазнайками будет, с каким кукишем в кармане спорить. У гномов будет свой путь!

Ветхий обгорелый плащ разметывает ветром по снежному полотну, и тянутся, тянутся глубокие следы по снегу — от быстрых, уверенных шагов. Бьёдн, проваливаясь по самые бедра, но не обращая на то внимания, по целине спешит прочь с горы в дом, под своды родного поселения. Книга Рун больно наподдает окованными бронзой уголками под ребра, но класть в котомку шаман ее не хочет, и несет за пазухой, как что-то дорогое и важное.

Она и есть — дорогое и важное. Не зря же он замерзал до полусмерти столько раз, сидя в метельных объятиях. Все-таки они, Бьёдн думает теперь украдкой, не будут приемышами земле Севера. Как не должны были быть. Книга Рун пинает его в острым углом под ребро снова, напоминая — да, не должны.