Гроздья Рябины

Эдуард Дипнер, 2021

Автор книги – инженер-строитель, проработавший свыше тридцати лет на заводах и стройках, решившийся рассказать о себе, о своей жизни, о пережитом, перечувствованном. Это его первая книга. Три повести – три этапа жизненного цикла: о любви, о борьбе за справедливость и о смерти, как итоге жизненного пути.

Гроздья рябины

Эту историю из своей жизни рассказал мне мой старый приятель Герман Вернер. Несмотря на свои нерусские имя и фамилию, он абсолютно русский человек. Так бывает, и это не парадокс."У меня только имя, фамилия и внешность нерусские, — шутит он, — всё остальное — русское". Герман — инженер, всю сознательную жизнь провозился с железом, но остался романтиком, немного старомодным и любителем пофилософствовать. Мы сидели, говорили о разном, бутылка вина на нашем столе пустела, и нас потянуло на лирику. Говорили о высоких чувствах, о любви…

— Любовь возвышает человека, — глубокомысленно изрёк я.

— Ты не прав, — возразил Герман, — вы, писатели, привыкли говорить литературными штампами."Любовь с первого взгляда и до гроба…"Вы путаете любовь и влюблённость. Влюбленность приходит внезапно и часто уходит, оставляя пустоту и разочарование, а любовь — это дом, который строят двое, чтобы защитить свои чувства от непогоды, от бурь, от людской зависти. В этом доме они будут жить долго, только нужно, чтобы там было все уютно и чисто. Нельзя там сорить и гадить. А влюбленность… Мне искренне жаль людей, которые не испытывали сильных и ярких чувств. Но ведь иной раз такие чувства разрушительны, и мне жаль тех, кто не в состоянии справиться с такими чувствами, сохранить свое достоинство…

1

Герман сегодня опять чуть было не опоздал. Его, двадцатичетырехлетнего, недавно назначили главным механиком завода, и положение обязывало приехать на завод пораньше, обежать цеха, узнать, где и что сломалось за ночь, чтобы к началу утреннего директорского обхода солидно доложить о принятых мерах, о том, что главный механик держит руку на пульсе и вообще вкурседела. А тут бежишь, как мальчишка, поглядывая на часы, и неприятное предчувствие подкатывает снизу живота, что в литейном ночью опять сломалась дробеметная машина, и начальник литейного уже пожаловался Копёнкину: задание по очистке отливок не выполнено, потому что главного механика не нашли ночью, и этот гад Копёнкин сразу же на обходе доложит директору об этом, так чтобы все поняли, что от этого пацана не приходится ждать ничего путнего, вот прежний механик Валейко такого бы не допустил, и Герман будет топтаться на месте и путанно оправдываться, Василий Александрович Усатый, бросив презрительно-беглый взгляд на него, уставится на главного инженера: ну, что будем делать, Павел Осипович? А Диканов обязательно отпустит какую-нибудь гадость, вроде того, что меньше надо по бабам шастать по ночам. Этот проклятый дробемет-дуромет-гробомет в литейном постоянно портил кровь Герману. Механик цеха Йоська был человеком крайне необразованным. Весь в серой литейной пыли, Йоська вместе со своим единственным слесарем самолично собирал роторы этого гробомета, как бог на душу положит, чугунные лопатки ротора дробь съедала за какие-нибудь три часа, и с этим ничего нельзя было поделать.

Директор завода Усатый приезжал на завод три раза в неделю — в понедельник, среду и пятницу. Остальные дни у него были рай, гор и обкомовские. Ровно в девять к центральной проходной подкатывала директорская “Волга”, и из ее недр величественно появлялся Сам. Начинался день с обхода цехов. Впереди шествовали Усатый, главный инженер Лурье и замдиректора Диканов, мелким бесом суетился начальник производства Копёнкин, а в свите плелись начальники цехов и главные специалисты. Директор был человеком старой закваски, терпеть не мог возражений, и его побаивалась вся заводская шушера.

Сегодня была среда, День Директора, а Герман опаздывал. Жил он в родительском доме, на окраине Караганды, без телефона. Чтобы добраться до завода, нужно было вставать чуть свет. Первой вставала мама, кормила Геру завтраком, пока спала жена. Спала и Лерка — теплый, забавный одуванчик, рыжий, как папа. Лерке исполнилось два года, тонкие волосенки ореолом обрамляли ее головку, она неумолчно лепетала что-то на своем языке, который понимала только бабушка. От дома нужно было пройти-пробежать до главной улицы, там, работая локтями и коленями, втиснуться в переполненный душный автобус, а потом от центральной площади идти-бежать до проходной. Герман не любил опозданий, своих и чужих, и тревожное ощущение беспомощности от непредсказуемости городского транспорта всякий раз повергало его в тихую панику.

Как назло, в первый подошедший автобус втиснуться не удалось, и подленькое чувство вины одолевало Германа. Главный утренний поток через проходную уже схлынул, у Германа оставалось в запасе минут пять-семь. Впереди него по дороге шли три девицы. Взявшись под руки, они оживленно о чем-то болтали. Та, что посредине, была полнее своих спутниц, и с совершенно возмутительной походкой. Этой походке было нечто вальяжно-снисходительное, она не шла, а плыла, точно дарила этой земле касания своих ступней. Откуда взялись эти девицы? Раньше он их не встречал, к тому же, они заняли всю дорогу, и пришлось обгонять их по обочине возле литейного, а там уже стоял Йоська с изъеденной дробью лопаткой дробемета в руках. Йоське было за сорок, вызывающе, демонстративно безграмотный, он повидал на своем веку немало главных механиков и всем им знал цену. Его епархией и обиталищем был литейный цех с извечной пылью и грохотом, с постоянно ломающимися галтовочными барабанами и формовочными машинами. Незлобивый и безотказный, он презирал чертежи и измерительные инструменты, действовал по какому-то собственному наитию и мог сутками не вылезать из цеха. Герман безуспешно пытался заставить его принять цивилизованный вид.

— Иосиф, ну, что ты ходишь, как неряха и оборванец! Ты же механик цеха. Ну, посмотри хотя бы на Машошина, он всегда чист и при галстуке. И когда же ты научишься пользоваться штангенциркулем?

Конфузливо потупясь, Йоська снисходительно отвечал:

— Да, Герман Иосифович, я уж буду мерять палкой, как привык, а эти чертежи и инструкции — они не для меня.

Литейный цех держался на чумазом и пыльном Йоське, а главный механик Герман был тем мальчиком для битья, на котором отыгрывался начальник цеха Лихоперский.

Рабочий день начался. Следом за дробеметом оказался сломанным токарно-карусельный станок во втором механическом цехе, кран-балка в кузнечном. Монтажная бригада должна была сегодня затащить и смонтировать новый пресс в заготовительном цехе, но бригадир Кисель умудрился с утра напиться, так что лыка не вязал, пришлось выпроваживать его домой; выслушивать от отдела кадров очередную нотацию: “когда же Вы, наконец, примете меры к Вашему Киселю?!”, как будто Герман его таким воспитал, сроду этот Кисель пил; посылать Гарика Краузе, из отдела, руководить монтажными работами; поругаться вдрызг с начальником механического цеха, который вдруг отказался останавливать станок на плановый ремонт. Только на прошлой неделе подписал, паразит, график ремонта, а сегодня — ладонь к горлу — “у меня план горит, не дам останавливать!” “У меня тоже план”, — горячится Герман. В конце концов договариваются, что остановят станок в понедельник. Беспрерывно звонит телефон, в разгоне все работники отдела, кроме копировщицы Лиды, и Герман, осатанев от этой кутерьмы, сбегает в ремонтно-механический цех. У начальника цеха Валентина Горынина проблемы: сегодня закрыли наряды рабочим-сдельщикам, слесари по капитальному ремонту заработали меньше, чем рассчитывали, не приступают к работе, и нужно что-то решать, разбираться с нарядами, что-то обещать, уговаривать и угрожать. Можно и перевести дух в кабинете Валентина, пока гончие собаки — диспетчеры этого гада Копёнкина не вычислили, где находится главный механик и не вытащили его на очередное совещание.

Кроме Лиды в отделе остается еще невозмутимый Петр Алексеевич Астафьев — начальник бюро планово-предупредительных ремонтов, сокращенно ППР. Астафьеву скоро шестьдесят, он кашляет, курит дешевые вонючие сигаретки в наборном плексигласовом мундштуке и любит поговорить за жизнь. Он немало повидал на своем веку, не любит рассказывать о своем прошлом и учит Германа плевать на все. Ведь все рано или поздно образуется.

Действительно, к концу дня, после шести как-то все образовалось, все разошлись по домам, и можно спокойно посидеть за столом, разбирая накопившиеся бумаги, перемолвиться с Зямой — главным энергетиком. У них общий кабинет — два стола рядом, перед дверью в отдел. Главный энергетик, по положению, подчинен Герману, но у каждого из них множество дел, и только сойдясь вечером, можно обменяться информацией и о чем-то договориться. Главного энергетика Зиновия Исааковича Лифшица все на заводе за глаза и в глаза зовут Зямой, он одних лет с Германом, большой умница и трудяга. Совсем недавно он был начальником электролаборатории (начальник — это на бумаге, на самом деле, там всего одна единица в штатном расписании). Но ушел в комбинат Карагандауголь прежний энергетик Агейков, и Зяма стал главным (тоже в единственном числе). Он еще не привык к своему положению и очень старается, разрываясь между теперешней работой и лабораторией, где никого нет. “Зяму” он воспринимает совершенно спокойно, а то, что все заводские шишки падают на обоих, сближает их. Герман уверен, что Зяма не подведет и не заложит его.

Ну, вот и все, можно ехать домой. Пока Герман доберется, стемнеет, жена давно пришла с работы, лежит на кровати, отдыхает, а мама уже уложила Леру спать.

— Зиновий Исаакович, я поехал, а ты идешь?

— Я немного задержусь, нужно закончить графики проверок по инспекции, идите, я закрою кабинет и отдел, — слегка грассируя, говорит Зяма, — кстати, мне сегодня отдел кадров прислал начальника лаборатории, молодой специалист, теперь хоть там смогу навести порядок. Завтра представлю Вам.

Главным механиком Герман стал по случаю. Это была трагедия, потрясшая завод. Прошлой осенью в выходной день трое заядлых рыбаков — Валейко, Злобин и Годунов отправились на Темиртауское водохранилище. Поздно вечером на лодке они решили переправиться на остров, там переночевать и с утра начать ловлю, но в темноте налетел шквал, перевернувший лодку, и все трое оказались в холодной осенней воде, далеко от берега, держались за лодку и молили бога о спасении. К утру выжили двое — Злобин и Годунов, а главный механик Валейко до утра не дожил, у него было сердце. Герман тогда работал начальником конструкторского бюро механизации и автоматизации — подразделения совершенно бесполезного, но необходимого для отчета наверх, и очень страдал, что занимается этой показушной работой на полку. Поэтому согласился на предложение сразу, не размышляя, благо, что до этого поработал в отделе главного механика и работу знал. При этом он не обольщался насчет себя, попросту некого было назначить. Те, кому это предлагалось, шарахались от расстрельной должности. Наконец, Усатый махнул рукой. “А, назначим этого пацана ВРИО, а там посмотрим. Так ВРИО, Временно Исполняющим Обязанности главного механика Герман проработал почти три года.

Следующий день был не таким суматошным, и когда Герман пришел в отдел после пробежки по цехам, перед Зямой сидела она. Та самая, что тогда была посредине. Та, с возмутительной походкой. Она была красива южнорусской знойной красотой. Под черным бархатом бровей — эмалевые, с затаенным блеском, глаза, едва заметный пушок над чувственными губами. Темно-каштановые волосы убраны в искусную прическу, чуть заметный макияж, безупречное зеленое платьице. Чуть полная фигура, но эта полнота совсем не портила ее. “Невесть откуда прилетевшая жар-птица в нашем с Зямой казенном кабинете, — вдруг подумал Герман. — Диана-охотница”.

Она была совсем не в его вкусе. Герман всегда сторонился таких красавиц. В ее вызывающей, знающей себе цену красоте, в грудном, с южнорусскими обертонами, голосе, остром, мельком брошенном взгляде он почувствовал смутную опасность. Это была женщина из другого, не его мира.

— Знакомьтесь, Герман Иосифович, это Диана Алексеевна.

Дина окончила горный институт по специальности “электротехника” в Южном Городе и по распределению, вместе с двумя другими выпускницами института — Тамарой и Светланой, была направлена на завод имени Пархоменко в Караганду — отработать, отбыть положенные три года в этом неухоженном и грязном, чужом городе.

Обдуваемый со всех сторон ветрами, стоит посреди казахстанских степей город — не город — поселок — не поселок — Караганда. Много лет тому назад казахский мальчишка-пастух Алпак нашел здесь странный камень, черный, отсвечивающий на солнце острыми иглами. Перед юртой — овечьи шкуры, натянутые на деревянные жерди, — паслись верблюды, и степной ветер выдувал из костерка перед входом кизячный дым. Наигравшись камнем, мальчишка бросил его в костер, а камень вдруг стал наливаться малиновым светом, а потом брызнул ярким соломенным пламенем. Это был антрацит — редкий по качеству каменный уголь. Первую шахту вырыл здесь петропавловский купец Ушаков. Неторопливые верблюды ходили по кругу, вращая деревянный ворот, доставая из-под земли бадьи с черным золотом, эти же верблюды, нагруженные вьюками, торжественным караваном несли уголь на Спасский медеплавильный завод. В начале двадцатого века сюда пришли деловитые англичане, заменили верблюдов паровыми машинами. Но пришло время первых советских пятилеток, и англичане бежали с тем, что могли унести, затопив угольные шахты. Новые хозяева страны принесли сюда особую советскую архитектуру — частоколы лагерных оград, сторожевые вышки и дощатые бараки. Карлаг на многие годы вошел в могучий архипелаг строителей социализма. Быстро рос Карлаг, перерабатывая человеческий материал в такой нужный для индустриализации страны уголек. Потом широким половодьем прибывали сюда раскулаченные, изгнанные с Украины, Кубани, Дона. Это был крепкий, рукастый народ. Они рыли в каменистой степной почве землянки, кайлами крушили под землей пласты, на вагонетках выкатывали антрацит на-гора и… оставались навечно в своих забоях, придавленные, заваленные обрушившейся кровлей в душной темноте, безымянные и забытые. Волны сталинских чисток опустошали страну и щедро приносили в степной Вавилон все новые народы — корейцев с Дальнего востока, латышей и литовцев с Прибалтики, немцев с Поволжья и Москвы, чеченцев и ингушей с Кавказа, татар из Крыма. А после Войны здесь работали тысячи пленных немцев и японцев.

В шахтерском Старом Городе нет домов выше трех этажей. Под городом — шахтные выработки, и когда вырабатывается угольный пласт, снимаются крепи, идет посадка, проседает почва, кренятся дома, и их подпирают сбоку упорами из старых шахтных стоек. Египетскими пирамидами высятся горы шахтных терриконов. Медленно ползет по террикону вверх шахтная вагонетка, вот она достигла вершины, опрокидывается, и летят по склонам глыбы породы. Среди породы попадаются куски угля, и ползают по склонам горы люди с мешками, выбирают эти куски, привычно увертываются от камнепада. Неустанно, днем и ночью ползут вверх вагонетки, растет и пухнет черное чудовище — рукотворный вулкан, изрыгается наружу земное нутро, приближается к шахтерскому самострою, обступившему шахту, уже залетают во двор черные вулканические бомбы, и людям приходится уходить, бросив самодельное жилище. Как и положено вулкану, террикон дымится по склонам струйками сизого дыма, а ночью дрожащее марево тлеющего угля взмыто высоко в небо, и яркие степные звезды припали к его гигантскому конусу. Шахтерские поселения — Шанхай-город, Копай-город — окружают шахты. Глинобитные мазанки — глинобитный пол, три ступеньки вниз — лепятся друг к другу; вьются, изгибаются узкие улочки: Первая Загородная, Вторая Загородная… Десятая Загородная. Вода — в колонках, по одной на улицу, в очередь; помои выливаются тут же, засыпаются золой из печек, и все глубже опускаются в землю окошки мазанок, вот уже вровень с улицей, вот уже ниже уровня… Старый Город лишен красок, здесь не растут ни трава, ни кустарники. Тонкая угольная пыль висит над ним, проникает через окна, неистребимо осаждается на подоконниках, на только что выпавшем снеге, на вороте свежей рубашки, на душах живущих здесь людей. Он обречен на вымирание, этот старый город, и вокруг него огибающим кольцом уже строится новая Караганда — Майкудук, Михайловка, Федоровка и Новый Город, с широкими проспектами, Вузами и дворцами.

2

Василий Александрович Усатый никогда ничего не забывал и не оставлял без внимания. На ближайшей оперативке он поднял Диканова:

— Слушай, кто у тебя живет в общежитии на заводе?

— Как кто, Василий Александрович? Молодые специалисты, в левой половине — мальчики, в правой — девочки.

— Развели б…ство! — директор никогда не стеснялся в выражениях. — Вот что: когда у тебя вводится общежитие в Майкудуке?

— Я давно бы сдал, осталось только поштукатурить и покрасить, так ведь отделочников не хватает.

— Где начальник стройцеха? Слушай меня: ты сегодня же своих баб-отделочниц переведешь на общежитие, и чтоб через неделю всех девок с завода перевели в Майкудук! А на их место — там две квартиры — поселите главного механика и начальника паросилового цеха. Они оба молодые, вот пусть живут на заводе и обеспечивают. Ты, отдел кадров, проверишь и доложишь мне лично.

Слово директора было абсолютным законом. Это был его завод. В начале войны машзавод имени героя гражданской войны Пархоменко из Ворошиловограда (бывший и нынешний Луганск) вместе с молодым инженером Усатым был эвакуирован в Караганду и размещен в центре шахтерского поселка. Цеха строили второпях, на ходу организуя выпуск военной продукции, потом достраивали, перестраивали. После войны он получил статус Госмашзавода и оснастился новым оборудованием — американским, полученным по ленд-лизу и немецким, полученным по репарации, по отбору из грандиозной свалки в Сибири, куда свозилось все из Германии, после разберемся. Заместитель начальника цеха Усатый дослужился до директора завода. После войны на заводе работали пленные немцы, а в конце сороковых здесь разрабатывал и собирал первый советский угольный комбайн изобретатель Макаров. Теперь завод специализировался на оборудовании для углеобогатительных фабрик, на нем работали три с половиной тысячи человек, имелось развитое инструментальное хозяйство и ведущее в отрасли специальное проектно-конструкторское бюро.

Караганда и этот завод были своими для Германа. Здесь, в двухстах метрах от завода он окончил среднюю школу и сразу же, в шестнадцать лет начал работать разметчиком в механическом цехе. Отсюда он ушел служить в армию и, демобилизовавшись через три года, вернулся на завод. К тому времени у него за плечами было три курса заочного института, и работал он конструктором. На этом заводе работали его старший брат, двоюродная сестра Виля и дядя Артур. Эту семью хорошо знали на заводе, и прощали Герману его молодость.

Герман был рыжим.

Ярко рыжим.

Огненно рыжим.

Рыжих от природы людей мало на земле. Откуда, по какой прихоти природы среди тысяч и тысяч черноволосых, каштанововолосых, русоволосых появляются эти инопланетяне с кострами на голове и нежной, молочно-белой кожей, покрытой россыпью веснушек? Рыжим трудно живется на этой земле. С наивной детской жестокостью изводят их соседские мальчишки: “рыжий, рыжий, конопатый, убил бабушку лопатой, а дедушку кочергой!” И нужно драться до крови, чтобы отстоять свою непохожесть, свое место на земле… или замкнуться в скорлупе обид и собственной необычности, неправильности. Нежная, тонкая кожа не защищает от солнечных лучей и острых взглядов, покрываясь малиновыми волдырями и ожогами. Рыжие ранимы и обидчивы, ссадины и ранки долго не заживают на их тонкой коже и в их нежной душе. “Рыжий” — это клоун, мишень для насмешек. “Блондин неудачного цвета” — это про рыжих. Рыжий всегда и во всем виноват. “Да что, я рыжий что ли?” — последний аргумент, когда уже нечем оправдываться. И с этим рыжему человеку приходится идти по жизни и всегда быть готовым отстоять свое право быть таким.

Терпеливый мой читатель! Если случайно среди вереницы голов твой взгляд упрется в яркий оранжевый сполох, не пялься на него, он такой же человек, как ты, и он не виноват, что природа так необычно отметила его.

Генетики говорят, что гены темноволосости доминантны, что человечество неуклонно темнеет, и лет через двести среди одинаково темноволосых и смуглых людей уже не встретишь мальчишку с ярким цветком на плечах. А жаль!

В детские годы Герка трудно переживал свою рыжесть и конопатость, а потом притерпелся, привык. “У тебя голова не рыжая, а золотая, и не только снаружи”, — утешала его мама. Голова у него, действительно, была светлой, Герка учился легко, без напряжения, и был всегда круглым отличником и гордостью школы. Ни у кого не было сомнений, что он окончит школу с золотой медалью, единственный из выпуска. Носитель немецкой фамилии, выселенный из Москвы с началом войны, Герка был лишен гражданских прав, приписан к месту проживания, и золотая медаль открывала ему возможность вырваться из этого унизительного положения, возможность поступить без экзаменов в любой, лучший ВУЗ страны.

— Герман должен учиться в МГУ, на математическом факультете, — торжественно провозглашал учитель математики Бабошин. Герка был его любимым учеником.

Все выпускные экзамены Герка сдал на пятерки, а за сочинение “Образ товарища Сталина в советской литературе” на пяти страницах, наблюдатель из районного отдела образования поставил ему пятерку за содержание и тройку за грамматику, итого тройка. Ошибок было три: современик с одним н, и недоставало двух запятых, которыми, по мнению районного чиновника, следовало выделить обособленное определение. Напрасно Евгения Самойловна, учительница русского языка и литературы, в слезах убеждала, что современик это описка, Вы посмотрите, на предыдущей странице он написал правильно, а обособленное определение мальчик выделил двумя тире, это не грамматическая ошибка, это стилистика, русский язык это позволяет, так писал Гоголь! Представитель был непреклонен, Гоголь ему не указ, итоговая четверка по русскому языку в аттестат, и никаких медалей, ни золотой, ни серебряной, вы должны понимать политику нашей партии!

На выпускном вечере должны были объявлять результаты и вручать аттестаты зрелости. По такому случаю Герке купили костюм, первый в его жизни, серый, как старая мышь. Было не до выбора, костюм висел на тощем Герке, как на вешалке, в брюки можно было бы всунуть двоих таких, как он. Мама три дня ушивала, подшивала, подгоняла, но все равно Герка чувствовал себя неловко и скованно в пиджаке с накладными, торчащими вверх плечами, нелепо топорщившимися лацканами. Вот вызовут его на сцену школьного актового зала с торжественным столом, покрытом красной скатертью, как лучшего выпускника, и будут говорить хвалебные слова, а он в этом нелепом, неловком мышином костюме будет краснеть и бормотать что-то невразумительное. “Что я там должен буду сказать?” — мучительно думал он и не находил ответа.

— Итоги выпуска: — сухо сказал директор, — серебряную медаль получила Эльза Ергиева (жидкие аплодисменты), к сожалению, она единственная в выпуске.

Директор сделал паузу, роясь в кипе аттестатов, и пауза повисла в воздухе. Герка почувствовал оглушительную тишину и пустоту внутри себя. На сцену поднимались его одноклассники, директор их поздравлял, вручал, но это было как в немом кино. Выкрик “Вернер!” разрушил тишину, но Герка не пошевелился. Он не мог идти на это позорище, ноги не несли.

— Вернер! — еще раз сказал директор, обведя зал глазами, — ну, ладно, передайте…

Потом была неофициальная часть, родительский комитет постановил устроить вскладчину бал для своих уже взрослых выпускников. Расставили столы, на столах стояли закуски… и красное вино. Председатель родительского комитета Томилина, она заведовала продовольствием в городе, выдержала бой с директором.

— Ну, ладно, — сказал Денис Евстигнеевич, школьная кличка “Денис”, — на Вашу ответственность, только чтобы никаких инцидентов!

Почему-то никто не подошел к Герману, не посочувствовал, не похлопал по плечу. Только несколько косых взглядов. “Ну да, конечно, — понимал он, — они все радуются, торжествуют, а я…. А может быть, они все заранее знали, только скрывали от меня? Ну и пусть! — пришла ему в голову утешительная мысль. — Ну и пусть! — упрямо пульсировало под черепной коробкой.

Пустоту внутри нужно было чем-то заполнить. Он налил полный стакан вина, выпил. Стало немного легче. Играла музыка, Володя Кострицын кружился в вальсе с Евгенией Самойловной. После второго стакана стало хуже. Пустота внутри оставалась, но его стало мутить. Он потихоньку выбрался из-за стола, шел по полутемному коридору, вот дверь в какой-то пустой класс, там было тихо и спокойно, он сел за парту, и парта под ним поплыла, покачиваясь в темноте.

— Подвинься! — кто-то тяжело опустился рядом с ним, положил тяжелую руку на плечо. Это был “Денис” — обожаемый им учитель физики, директор и тайный пьяница.

— Сиди, сиди. Что, перебрал немного? Обиделся? Понимаю, обидно. А ты плюй на всех и не сдавайся! Ты способный, ты прорвешься, обязательно прорвешься!

В шестнадцать лет раны и ушибы заживают быстро, и Герка успокоился. Он пойдет по стопам старшего брата — завод и заочный институт. Он будет простым рабочим пареньком. Таким, как все.

ОН БУДЕТ ТАКИМ, КАК ВСЕ.

Он устал от необходимости быть всегда первым и лучшим, быть образцом. Он устал от собственной необычности, непохожести. Точно урод о двух головах!

Рабочим пареньком, в промасленной телогрейке и кирзовых сапогах, штаны стоят коробом, фуражка лихо заломлена на ухо, штангенциркуль за поясом, как кинжал, Герка проработал два года. Зато ночами, когда в их тесной мазанке на Первой Загородной улице все ложились спать, он испытывал наслаждение познания, восхищался красотой дифференциальных уравнений и волшебством законов термодинамики. В пятьдесят пятом Герке простили его немецкую фамилию, и он загремел в армию на три года, как все. И даже служа под Ташкентом в танковом батальоне, он умудрился продолжить учебу, сдал экзамены за третий курс в Ташкентском университете, и его не отчислили из института.

Герка вернулся из армии другим человеком, он окреп, расправил плечи, приобрел уверенность в себе. Замкнутый и стеснительный прежде, он вдруг стал раскованным и общительным. Знойное южное солнце прокалило его кожу, и неожиданно для себя, он стал ловить заинтересованные девичьи взгляды.

Также неожиданно он открыл, что за три казарменных года разительно изменилось все вокруг. Шел пятьдесят восьмой год, страна стряхивала с себя страх, разруху и беспросветность голодных послевоенных и сталинских лет. Страна молодела, до дыр зачитывала выпуски журнала “Юность”, учила стихи, спорила на комсомольских собраниях и училась, училась. В школах рабочей молодежи, в техникумах, в институтах, очных и заочных. Время было горячее, стремительное и страшно интересное. Это было время расцвета советского спорта. Имена Юрия Власова, Евгения Гришина, Лидии Скобликовой, Ларисы Латыниной были у всех на устах, и молодость ринулась на стадионы и спортивные площадки. Профсоюзный спорторганизатор завода Иван Савинков организовывал спортивные соревнования между цехами, проводились первенства района, города, области.

За три года, проведенных Германом в казарме, его сверстники уже закончили институты, их нужно было догнать, непременно догнать! И он бросился в погоню. Стремительно женился на своей однокласснице, на два года старше его, вопреки решительным протестам своих родителей; стремительно, продолжая работать на заводе, за год закончил оставшиеся три курса института и получил диплом с отличием. Занимался чуть не всеми видами спорта, выступал за сборную завода по баскетболу и лыжам. Чтобы поспеть везде, Герка научился спать по четыре-пять часов в день. Ему было жаль тратить драгоценное время на сон, ведь так много интересного и важного можно было сделать и узнать!

И вот теперь у него будет своя квартира! Общежитие находилось прямо на территории завода, у второй проходной. В военное время здесь в казарменном режиме жили все руководители завода, затем его приспособили для молодых специалистов, прибывающих на завод, а теперь сюда вселялись две семьи — Германа и Витальки Григорьева. Виталька всего два года как окончил институт и был направлен мастером в паросиловой цех, где дорабатывал до пенсии Новоселов — старейший работник завода. Виталька за год дорос до начальника цеха и женился на обаятельной Ларисе Агейковой. Плотный, крепкий, коротко остриженный Виталька был весельчаком, балагуром и любителем смачно рассказывать украинские анекдоты “про Гапку”. Детей они пока не завели, и были непременными участниками всех рыбалок и турпоходов. Две небольшие двухкомнатные квартирки имели общую кухню и санузел, от производственной зоны дом отделяли купа деревьев и лужайка. Гул работающих в три смены цехов доносился до общежития, но это скоро стало привычным фоном, и когда производство умолкало, наступившая тишина необычно тревожила

Жена восприняла переселение неодобрительно-молча. Она не любила домашнюю работу, эти стирки-готовки. Ну, стирки можно переправлять маме, а вот готовить каждый день… Лучше купить консервы, овощные, мясные; немытые банки из-под консервов и немытая посуда заняли целый угол на кухне. У нее сразу же не сложились отношения с аккуратисткой и чистюлей Ларисой, но та терпела и молчала, положив условие: есть моя и есть твоя половина кухни.

У Германа началась новая жизнь. Он сразу же вошел в общество заводской молодежи, с рыбалками, турпоходами, спортом, посиделками за бутылкой вина, этими увлекательными прелестями, недополученными в голодной юности и годами в казарме. Жена категорически отказывалась во всем этом участвовать, приходила с работы усталая, жаловалась на больные ноги и ложилась отдыхать. Она непрестанно пилила Германа: ну, что тебя связывает с этими мальчишками? Ты же главный механик, нужно остепениться и войти в круг людей постарше и посолиднее!

Герман теперь старался меньше бывать дома. С вечера перед выходным днем уезжал к родителям, где жила Лерка. Она бросалась к нему, усаживалась на коленях, и они долго говорили обо всем на свете. Лерка быстро росла, делалась забавной и очень самостоятельной.

— Я сама! — этот рефрен звучал всегда, когда за что-то они принимались.

— Ну, сама так сама. А можно я тебе немножко помогу?

Утром начиналось расчесывание и заплетение Леркиных волос. За ночь ее волосинки-паутинки превращались в войлок, и чтобы их расчесать, нужно было много усердия. Лерка закрывала глаза от боли, но терпела, только слезки иной раз катились из глаз. Потом волосики превращались в две тощие морковки, и наградой за терпение были громадные банты на концах. Лерка трогала их и счастливо вздыхала. Потом они ехали в город, покупали мороженое или вкусные булочки и вообще гуляли. Жена в это время обычно уезжала к своим родственникам, их оказалось у нее множество, а в июне уехала на курсы переподготовки врачей-рентгенологов.

Маленький человечек все больше завоевывал место в сердце Германа. Лерка была частицей его самого, плоть от плоти, кровь от крови. Также как он сам в детстве, дочь переболела всеми возможными и невозможными болезнями. Корь, скарлатина, ангина, “ячмени” на глазах, воспаление легких беспрестанно цеплялись к ней. Однажды вечером мама встретила Германа в тревоге: Лерочка сильно заболела. Она вся горела, металась, сбрасывая одеяло. Договорились с мамой дежурить у постели, сменяя друг друга.

В ночной полутьме Герман сидя задремал. Когда очнулся, на часах было половина двенадцатого. Он сразу понял, что с Леркой что то произошло неладное. Она дышала прерывисто, со всхлипами. Герман посмотрел на термометр и не поверил своим глазам: ртутный столбик стоял на отметке 42. С ужасом вглядывался он в эти цифры. Он не знал, что такая температура может быть! В панике разбудил маму: что делать?

— Беги в поликлинику, там есть телефон, вызывай скорую.

Не помня себя, огромными шагами Герман добежал до поликлиники, колотил в двери и окна, будя сторожа, потом метался по улице, дожидаясь скорую помощь. Она приехала на удивление быстро, пожилая женщина-врач сделала Лерке укол, и ей скоро стало лучше. Эти полчаса между жизнью и смертью дочери были самыми жуткими в жизни Германа. Тогда он понял, как много для него значит это беззащитное существо, его маленькая частичка.

Лера выздоровела через неделю, она выздоравливала так же быстро, как заболевала, но была очень слабенькой, ее нужно было выводить из этого порочного круга. Но теперь Герман жил на заводе, круглые сутки его вытаскивали на всякие поломки и аварии. И это было здорово! Он ощущал свою нужность, необходимость. Завод стал для него родным домом, в котором он знал всё и вся, он научился не теряться в любой ситуации, и был неформально принят полноправным членом заводской элиты — круга начальников цехов и отделов. Если бы еще не этот гад Копёнкин…

3

-Ну, как твой новый начальник лаборатории? — спросил Герман Зяму. Между ними установились дружеские отношения, но статус начальник-подчиненный существовал, и Лифшиц упорно обращался к Герману на “Вы”.

— Вы знаете, она очень старательная и исполнительная, в институте их мало чему научили, но Дина Алексеевна серьезно взялась за дело, учит Правила электробезопасности, думаю, из нее выйдет толк. Кстати, сейчас она придет, — Зяма посмотрел на часы, — через пятнадцать минут, устрою ей первый экзамен.

Она пришла, одетая с особой тщательностью, искусный макияж, нестерпимо красивая, с отстраненным видом, нога на ногу, сидела перед Зямой. Герман поднял глаза и вдруг встретился с ее глазами,… а там — омут, темный, бездонный, колдовской. Он не выдержал, струсил, отвел, опустил глаза, уткнулся в бумаги на столе. И страшно разозлился… на себя? Да кто она такая!? Пигалица! Его обуревало желание немедленно прекратить эту демонстрацию, сказать что-нибудь обидное, что на работе следует одеваться скромнее, и — для кого Вы, Диана Алексеевна, накрасили губы? Он поднялся.

— Я побежал в ремонтно-механический.

Как-то так выходило, что слишком часто, где бы Герман ни появлялся, он встречал ее, Дину. Он на заводских соревнованиях бежал пять километров, и на финише стояла она с бутылкой минеральной воды: “Вы сильно устали? А у меня как раз вот нарзан”. Это было понятно: болела за своих. Она всегда встречалась на волейбольной площадке, неплохо играла, но почему-то всегда — за сеткой напротив, глаза в глаза.

Настала зима, на стадионе залили каток, и каждым субботним вечером они, не сговариваясь, встречались там: Герман, Лёва Козлов — инженер по кранам из его отдела, и Дина с подругой. Подругу она притаскивала для компании, та кое-как, мучительно ковыляла по льду, большей частью просиживала в раздевалке, а трое оставшихся дурачились, играли в догонялки. “Как малые дети! Стыдитесь!” — осуждающе бросила им вслед солидная дама в каракуле. Дама сидела на скамейке и сторожила двух своих питомцев, ковылявших на коньках-снегурках.

— Она права, — назидательно сказала Дина, — посмотрите на себя. Как малые дети. Какой пример Вы подаете подчиненным? — и бросила в Германа снежком.

Играла музыка, под лучами прожекторов искрился снег, под кокетливой белой шапочкой горели ее глаза, пунцовели губы, и страстно захотелось схватить ее в охапку и…. но было нельзя. Какой пример Вы подаете своим подчиненным?

А в понедельник при случайной встрече — холодный кивок, “здравствуйте”, и мимо, как будто не было субботней ледяной феерии. Начальник и смиренная подчиненная, все чинно. Что это было? Опасная, волнующая игра или что-то большее?

И совсем неожиданное: Герман шел в поликлинику сверлить больной зуб, и Дина сидела там, перед дверью в зубной кабинет.

— Вы будете за мной. Только не слушайте, как я буду вопить, я ужасно боюсь этих орудий пыток.

В заводском клубе устраивались вечера молодежи. Были концерты, танцы и, конечно, там всегда была она, ослепительно красивая, ослепительно нарядная, в оживленном кругу молодежи, а Герману нельзя было к ней подойти, потому что злые языки… и злые глаза… но вдруг его взгляд встречался с ее глазами, и в этих в этих взглядах была жгучая тайна, связывающая их.

Герман увлекся велосипедом. Получил у Ивана Савинкова настоящий спортивный, с однотрубками, и гонял на нем до изнеможения все свободное время. Чтобы не оставалось сил на горькие раздумья. Он понял, что влюбился, утонул безвозвратно в омуте ее глаз и не знал, что с этим делать. Видеть Дину, хотя бы издали, слышать ее грудной голос стало для него ежедневной потребностью. Как бороться с этим наваждением? И надо ли бороться, если само провидение постоянно сталкивает их? Вот этот случай на шоссе в прошлое воскресенье. Какая-то пьяная, развеселая компания на мотоцикле с коляской совершила крутой разворот прямо перед ним. Герман не успел среагировать, на полном ходу врезался в мотоцикл, перелетел через него, приземлился на асфальте. Пока приходил в себя, мотоцикла и след простыл. Каким-то чудом уцелел, руки-ноги в порядке, но переднее колесо велосипеда всмятку, и напрочь порванные брюки. Как в таком виде главному механику у всех на виду тащиться домой! Но по воле все того же провидения, случилось это в Майкудуке, совсем рядом с общежитием, где она жила с подругами! И он пошел туда с побитым велосипедом. По воле провидения. Девочки быстро привели в порядок, зашили и почистили штаны, напоили Германа чаем, Дина была в халатике, такая домашняя и простая, и так старательно и нежно смазывала его ссадины йодом!

Завод время от времени сотрясали и развлекали скандальные истории. Владимир Старокожев из конструкторского отдела, надменный чистюля в тонких очках и строгом галстуке, соблазнил копировщицу Зейнаб (запросто Зину) — тростинку с глазами газели. А потом бросил, и бедной Зине некуда было деваться от сальных и осуждающих взглядов, она уволилась и куда-то исчезла. Еще занимательнее была история с Жорой Друбичем. Жертвой красавца-брюнета с наглым взглядом и манерами фата стала Наташа из отдела главного технолога, тихая, скромная девочка, из молодых специалистов. Жена Жорки, строгая докторша-гинеколог из заводской поликлиники, застукала их в постели. Заводские сплетники смаковали подробности: Наташа после этого лечилась у Александры Друбич, сама Александра Николаевна ходила с припудренным фонарем под глазом, а Жорка ходил героем и облизывался, как сытый кот. Потом Наташу просто затравили, и она сбежала с завода, оставив все документы в отделе кадров. На заводе работали подолгу, до пенсии, уходить было некуда, других заводов в Старом Городе не было, все про всех всё знали, город был серым и скучным, никаких развлечений, даже кино не каждый день в захудалом кинотеатре на краю города. Главным заводским моралистом и сплетником был начальник центральной заводской лаборатории Артур Федорович Фишер. Двухэтажное здание, на первом этаже — механическая, химическая лаборатории, спектрография, на втором — электролаборатория, находилось в самом центре завода, на площади. Дел у Артура Федоровича было немного, он часами сидел у окна, зорко разглядывал кипящую вокруг заводскую жизнь, и к нему часто забегали поделиться скандальными новостями, обсудить, посмаковать, осудить. Ну и конечно, на страже нравственности стояли партком и профком.

В общем-то, внешне все было в рамках: женатый руководитель — подчиненная, но во взглядах, которыми обменивались эти двое, было что-то такое, отчего по заводу поползли слухи. Герман слышал намеки, ловил косые взгляды, разговоры, вдруг умолкавшие при его появлении. Слухи дошли и до жены, нашлись, таки, доброжелатели. Начались скандалы бешеной ревности. Жизнь постепенно превращалась в ад.

Как-то поздно вечером в горьких раздумьях Герман бродил по заводу и вдруг увидел светящееся окно на втором этаже. Это было окно электролаборатории. Непослушными ногами, с замирающим сердцем он поднялся по лестнице. Дверь кабинета была открыта, Дина была одна. Будто ждала его.

— Здравствуйте, Диана Алексеевна.

— Здравствуйте, Герман Иосифович.

— Что так поздно на работе?

— Да вот, Зяма надавал заданий, не успеваю.

Время остановилось, мир сузился до маленькой комнатки в черном ночном пространстве, и в этом пространстве были только двое — он и она. Они смотрели друг на друга, говорили какие-то незначащие слова. Не были сказаны главные слова, они сталкивались, эти слова, немыми вопросами и не находили ответов. Любое неосторожное слово могло сломать зыбкую пелену, окутавшую их. И что тогда? Обвал? Разрушение всей его жизни?

Она встала.

— Уже поздно, я пойду.

— Я провожу.

— Не нужно.

Он проводил ее до остановки, посадил в автобус и долго смотрел вслед, не понимая, что произошло — то ли это большое счастье, то ли большая беда. Она — яркая красавица, рядом с ней постоянно молодые поклонники, остроумные, хорошо воспитанные и образованные, а он — затурканный бесконечной работой женатый мужлан.

ЖЕНАТЫЙ…

ЖЕ-НА-ТЫЙ…

А может быть, она дразнит Германа, играет с ним в опасную, увлекательную игру?

4

В середине августа предстоял отпуск. Организатором отпуска был, конечно, Гриша Голуб. Гриша был БНС — Бюро Нормалей и Стандартов, он сидел в отдельном маленьком кабинетике на втором этаже инженерного корпуса, и к нему приходили за подписью все конструкторы и технологи завода. Гриша был очень строг и безулыбчив, он сидел здесь на страже порядка.

— Так, — говорил Гриша, внимательно осмотрев чертеж и не поднимая глаз, — у Вас вот здесь шрифт номер десять, а вот тут — номер семь. На чертеже должен соблюдаться только один шрифт. В штампе Вы не проставили масштаб, а вот здесь, в примечании Вы указали ГОСТ на сталь 380-60, а следует указать ГОСТ на прокат. Переделайте, пожалуйста, и принесите мне повторно.

Спорить с Гришей было бесполезно, на него не действовали ни девичьи чары, ни дружеские увещевания. Грише было уже тридцать два, он жил с мамой, маленькой, кругленькой украинкой, страшно переживавшей Гришино холостяцкое положение.

— Ой, боже ж мiй! — жаловалась она Гришиным друзьям, — колы ж вы знайдэте дiвчыну, щоб обкрутыла мово Грыцка?

Одной, но пламенной Гришиной страстью была рыбалка. Он подписывался на журнал “Рыболов и охотник”, и у него хранились аккуратно подшитые журналы за шесть последний лет. В позапрошлом году он прочитал в этом журнале увлекательный рассказ о рыбалке на алтайской реке Убе.

На север от Усть-Каменогорска на границе с Россией лежит волшебная страна — горный Алтай. Цивилизация только-только стала добираться до этих мест. Река Уба своенравна и изменчива. Когда летом в верховьях идут дожди, она вздувается, ревет на каменных порогах, разбиваясь в мелкую водяную пыль, а потом разливается широким плесом, отдыхая и накапливая силы, чтобы сразиться с новым порогом. В редких заимках здесь живут бородатые староверы, ловят рыбу и гонят медовуху из пахучего горного меда. На перекатах — шиверах Убы плещется хариус, выпрыгивает из воды и бешено хватает брошенную на тонкой леске искусственную мушку, и в этот момент нужно его подсечь. А на стремнине, на стрежне ходят черноспинные таймени. Тайменей ловят на спиннинг, на искусственную мышь. Схватив насадку, таймень свечой выскакивает из воды, и начинается долгая борьба за выуживание могучей рыбины.

Их было пятеро в том позапрошлогоднем походе: Гриша, Герман, Виталька и брат с сестрой Агейковы — Алик и Лариса. Плывет по реке шестиметровый плот, срубленный из сухостоя, связанный черемуховыми вицами, на носу и корме сооружены греби — тяжелые весла на подставках, на передней греби — Герман, зорко вглядывающийся вдаль, на кормовой — Виталька Григорьев. Остальной народ просто балдеет, сидит на краю плота, свесив ноги в воду, любуется дикой красотой берегов, деловитый Гриша очередной раз перебирает рыболовные снасти. Но вот впереди послышался шум очередного порога, он растет, приближается, и путешественники гребут к берегу, идут на разведку: как пройти порог. На берег выгружаются вещи, продукты и пассажиры, а Герман с Виталькой вываживают плот на стремнину. Подхваченный течением, он набирает и набирает ход, стремительно несется среди камней. “Вправо!” — орет Герман, но грохот порога заглушает слова,… не сумели увернуться от очередного каменного лба, плот накренился, его швырнуло вправо, теперь только удержаться, не свалиться в бешено ревущую пену,… слава богу, порог заканчивается, они судорожно выравнивают плот, еще немного… и плот, спаситель плот выплывает на плес. С ног до головы мокрые, возбужденные и счастливые, они пристают к берегу, и к ним бегут их товарищи.

— Я думал, вы там разобьетесь, на этом камне, — выпаливает Алик.

— Да мы сами так подумали! — восторгается Виталька. — Как жахнет! Я чуть не вывалился! Вот бы было дело!

Местами река мелеет, разливается шиверами, плот застревает на них, и нужно спрыгивать в воду, кольями продвигать, снимать с мели, вываживать на глубину.

Вечером разбита палатка, перед палаткой горит костерок, в котелке над ним булькает уха из хариусов, языки пламени выхватывают из чернильной темноты склоненную ветку сосны и лица друзей, завороженно смотрящих на огонь. А над их головами — небесный свод, с которого льется яркий иглистый свет звезд. Они сидят завороженно-молча, слушая неумолчный шум реки.

В такой поход собирал теперь команду Гриша Голуб. Герман был, конечно, номером первым, а Витальку в отпуск не пустили, нужно было готовить завод к зиме. Гриша отобрал трех немолодых заядлых, матёрых рыбаков, в том числе, Машошина и Злобина и… Дину с подругой. Герман все понял и успокоился: там решится все! Компания матёрых ему не очень нравилась, но что делать, деньги сданы Грише, билеты куплены…

Накануне отъезда жена пришла оживленной:

— А я еду с вами.

— Куда?

— На Алтай.

— Да кто же тебя возьмет?

— Гриша Голуб, он уже купил мне билет.

Герман был в панике. Жена была сугубо городским человеком, не терпела рыбалки и всяких внегородских неудобств, постоянно жаловалась на больные ноги. Что она там будет делать, и зачем ему это всё? Помчался к Голубу.

— Гриша, зачем ты берешь мою жену?

Гриша, наивная душа:

— А она сказала, что с тобой согласовано.

Отказываться от поездки было нельзя, но и ехать с такой обузой,… а, будь что будет, — решил он, — пусть все развязывается поскорее!

До Усть-Каменогорска долетели на самолете, выгрузились с громадными рюкзаками. Теперь на узкоколейке нужно было подняться в горы, до деревушки Карагужихи. Ночевка в маленькой пристанционной хибарке. Набились в тесную избушку, улеглись прямо на дощатом полу, расположились вповалку в темноте. И вдруг Герман почувствовал ее руку на своем затылке, она копалась в его волосах, поглаживала, ласкала, и эта тайная ласка была нестерпимо сладостной.

Поездка не задалась. Дождей в этом году было мало, Уба обмелела, рыба ловилась плохо. За два года здесь многое изменилось. Лесозаготовки добрались до этих заповедных мест, целые участки леса были порублены, завалены валежником и сучьями, разворочены лесовозами. Срубили два плота, спустились ниже по реке, но и там клёв был никудышным. Плоты постоянно застревали на шиверах, их приходилось вытягивать. В команде с самого начала не было единства, а теперь матёрые ополчились на Гришу: Куда ты нас завез? Мы что — бурлаки, чтобы тягать на себе эти твои плоты? Сейчас на Темиртауском водохранилище уже по мешку бы наловили! Отпуск пропал, коту под хвост!

Жена стала периодами впадать в полубезумное состояние, бредила наяву, не понимала, где она находится. Дина вдруг заявила, что у нее кончается отпуск, и ей нужно срочно возвращаться. До железнодорожной станции было около двенадцати километров по лесу. Герман решительно и бесповоротно заявил: провожает он. В ближайшей заимке попросили лошаденку под седлом и адрес на станции, где переночевать. Утром пустились в путь. Дина в седле, Герман ведет лошадку в поводу.

— Ты, милай, не сумлевайся, дёржи путь о так, впрямь, не собьешься, да и Сивка дорогу знаить, доведеть, — напутствовал Германа бородатый старовер, — а девке-то своей энтой воли не давай, — добавил он на ушко, — больно она у тебя тово…

Он шел и думал, что настало время для объяснения, все на чистоту, но оттягивал и оттягивал. Вот дойдем до того поворота… нет, до того большого дерева…. Отошли совсем немного, как набежала грозовая туча, Дина соскочила с седла, они бросились к стогу сена, зарылись в середину… и она оказалась в его объятьях. Ехидная мысль сверлила висок: как в сентиментальных романах позапрошлого века — пасущаяся лошадка, пастух и пастушка в стоге сена! Было смешно, неправдоподобно, но это было так! Его губы трогали ее щеку, нос, глаза, ее губы.

— Ну, всё, — прошептал Герман, — теперь я совсем пропал.

Она радостно засмеялась.

— Ты давно не смотрелся в зеркало? Посмотри, на кого ты похож!

Из карманного зеркальца на Германа глядела разбойничья рожа с десятидневной огненной щетиной, выгоревшими до соломенного цвета, спутанными, с сенной трухой, волосами и совершенно шальными глазами.

Отгремела гроза, пролившийся ливень омыл осенние краски, а они все сидели в стогу, не в силах оторваться друг от друга. Смирная лошадка паслась рядом. Эта осень особенно щедро одарила рябины, они полыхали под скупым осенним солнцем, как гигантские костры. Герман ломал и ломал ветки с рубиновыми гроздьями. Он смотрел на нее снизу вверх и не мог налюбоваться, насмотреться на эту дивную картину: его растрёпанную, смеющуюся любовь в седле, с охапками гроздьев рябины в руках на фоне осеннего неба.

Поезд уходил поздно вечером. В темноте вагонного тамбура он точно обезумел, будто она уезжала навсегда, уходила из его жизни, а она слабо выталкивала его к выходу: “Сумасшедший! Поезд уже тронулся!” Поезд ушел, пропала в ночи красная точка фонаря последнего вагона, осталось с Германом только горькая сладость ее губ, запах ее волос и пустота в сердце.

Он переночевал на станции и скоро уже был в лагере. Разлад в команде уже завершился. Было решено: всё, разбегаемся в разные стороны, каждый добирается сам.

Жена впала в какой-то ступор, она молча смотрела перед собой, по-видимому, не понимая, что происходит. Ее нужно было везти, вести. Путь домой был бесконечно долгим, с множеством поездов и пересадок. Пришла в себя она дома (а может быть, это было притворство, игра?)

— Я уезжаю в Боровое, — сказала она на третий день, — устроюсь — приеду, заберу Лерку.

— Я ее тебе не отдам.

— Ну, что ж, посмотрим.

Герман вычистил кухню, выбросил гору консервных банок, выгреб остатки засохших и заплесневелых консервов из кастрюлей и сковородок, перемыл посуду, отдраил пол и привез Лерку. Мама отговаривала:

— Ну, зачем ты ее забираешь? Лере так хорошо у нас, а тебе будет трудно. И работа, и за девочкой нужно смотреть, кормить, обстирывать.

— Мам, мне одному невмоготу тоскливо. А с Лерой я справлюсь, ты увидишь. У нас на заводе очень хороший детский сад, я договорился, ее возьмут.

Теперь рано утром он относил ее в детсад, вечером забирал. Квартира наполнилась звонким голоском дочери, а жизнь Германа — новым смыслом и заботами: варить еду, одевать-умывать-укладывать спать и еще многое другое. Лера сразу же подружилась с тетей Ларисой, они вместе перебирали какие-то тряпочки, шептались. Герман в шутку сердился: нечего играть с чужими детьми, заводите своих! После многочисленных болезней Лера была тоненькой, как былинка, она легко простужалась, сбрасывала по ночам одеяло, и Герман научился спать чутко, просыпаясь при каждом ее движении. Леру нужно было откормить, и он научился готовить ее любимые блюда, те, что делала бабушка, придумывал сам новые, незамысловатые, но скорые и вкусные. Он делал с ней зарядку, и Лера стала прибавлять в весе, окрепла. Вечером после детсада она поверяла папе свои маленькие тайны.

— Пап, ко мне девочки пристают, почему меня все время забирает папа, а не мама.

— И что ты им отвечаешь?

— А я им сказала, что мой папа лучше всех, — и у Германа защипало в носу.

С Диной он теперь встречался за городом, по выходным, когда отвозил Леру к бабушке. Садился на велосипед и катил на свидание. Они пытались понять, представить себе, как жить дальше.

— Нужно подождать, потерпеть. Я подам на развод. Но Леру я ей не отдам, дочь ей совершенно не нужна.

— Ты — как малый ребенок. Вот уж действительно, не было у меня детей, а теперь сразу двое. Тебя никто спрашивать не будет. Суд в любом случае отдаст ребенка матери.

Германа вызвали на заседание парткома завода. В повестке стоял вопрос: “моральный облик коммуниста Вернера в связи с заявлением его жены”. Партийный секретарь Красноперов, выросший из комсомольских вожаков, недавно демобилизованный из армии и присланный на завод из райкома, носил гимнастерку и яловые сапоги, как истинный ленинец и борец против всяческих врагов партии. На заводе за глаза его называли петушком красноперым. Он ходил перед столом, где заседали члены, и обличал коммуниста Вернера.

Злая ирония судьбы: через десять лет Герман будет работать главным инженером в городе Джамбуле; на его завод привезут партию условно-освобожденных зэков (был такой метод пополнения дефицита рабочей силы в Советской стране), и среди них Герман узнает своего бывшего партийного секретаря. Тот ушел из семьи, связавшись с какой-то девицей, а мстительная жена посадила простодырого мужа на пять лет.

А сейчас Красноперов петушком прохаживался перед партийным столом и гневно обличал печально сидящего на скамье подсудимых Германа:

— Это что же получается? Двоеженство! Живешь с двумя женами, а еще член Партии! Ну, мы это поправим. Партия — за чистоту ее рядов! И какой пример ты подаешь своим подчиненным?

Герман взорвался:

— Ни с одной я не живу, я с дочерью живу! (гнусный, двусмысленный смешок где-то позади).

Члены парткома выступали как-то вяло, говорили, что Герман еще молод, исключать пока не стоит, надо дать шанс исправиться. И главное, где брать главного механика взамен исключенного? В конце концов, решили: за моральное разложение объявить строгий выговор с занесением, исключить из Партии мы всегда успеем. И пусть работает!

А как быть с той, что разрушила семью? Объявить ей выговор нельзя, она не член, уволить с завода по профсоюзной линии тоже не получится, она молодой специалист. Положение спас мудрый главный инженер Лурье:

— Да, по положению, по закону уволить мы ее не имеем права, но я беру на себя это нарушение, пусть меня поругают, может быть, накажут, но мы сохраним семью, крепкая советская семья важнее всего, пусть эта девица уезжает домой и больше не смущает наших работников своими черными глазами.

Она уезжала через неделю. Последнее свидание. Горький запах увядающих степных трав, горечь расставания, горечь ее губ.

— Я люблю тебя и обязательно найду, хоть на краю света.

— Я приеду к тебе хоть на край света.

5

Дина не писала домой, что возвращается, и когда она появилась на пороге, Валентина Петровна растерялась от неожиданности.

— Дина? Что случилось? Ты в отпуск?

— Нет, Валентина Петровна, я насовсем. Уволилась и приехала.

— Как уволилась? Тебе же еще два года… А мама знает?

— Ой, Валентина Петровна, я так измучилась в дороге… Света на работе? Можно я отдохну, а вечером я всё расскажу…

Она лежала, пытаясь уснуть, но в голове была звенящая пустота. Гул самолета, на котором она прилетела, противный, надрывный шум автобуса, привезшего её из аэропорта… За сутки с небольшим, за которые она добиралась из Караганды, удалось только отрывками вздремнуть, и теперь перед глазами плыло и качалось, подступала тошнота…

Всё произошло стремительно и неожиданно. Еще совсем недавно её жизнь имела четкие и понятные очертания. Самостоятельная и не очень обременительная работа, своя собственная лаборатория! Девчонки откровенно завидовали, заглядывали к ней в лабораторию, важно усаживались за стол и затевали озорную игру в"начальство". Дина, конечно, была директором, она назначала Тамару главным инженером, а Светлану — главным механиком."Товарищ главный механик! А почему Вы не были сегодня у меня на оперативке? Объявляю Вам выговор!" — и все трое заливались смехом. Девочки, конечно, знали о том, что происходит между Диной и Германом, знали, что это не простой флирт, что это очень серьезно. У них на глазах разыгрывалась драма Настоящей Любви, о которой мечтает каждая, и от этого у девчонок перехватывало дыхание.

А потом произошло главное — Объяснение, и вихрь большого чувства закружил из обоих, окрасил весь мир в яркие краски. Конечно, у Дины были девичьи увлечения, и в школе, и в институте, но все они были мелки по сравнению с этим, и то, что это была Запретная, но чистая и невинная Любовь, создавало пикантное ощущения тайны и драмы, которая обязательно должна разрешиться. Он был особенный, непохожий ни на кого другого. Сильный, решительный, на всё способный, и в то же время робкий, как мальчишка.

А потом грянул этот громкий скандал на весь завод. Точно ее белье выставили на обозрение всем досужим сплетникам на заводе, и ее уволили. Грубо вышвырнули с завода. Сломали чистую мечту. И что же дальше? Уезжать к маме, в пыльный провинциальный городишко? Дина уехала оттуда, чтобы поступить в Горный институт, и все время учебы жила у тети Вали, у Валентины Петровны. Света, тетивалина дочь, похоже, никогда не выйдет замуж, и места им втроем в небольшой квартирке у вокзала хватало.

Вечером пришла с работы Света, они посидели за столом, всплакнули…

— Ну, вот что, — сказала тетя Валя, — никуда ты не поедешь. Будешь жить у нас, поступишь на работу, а там будет видно…

В отделе кадров завода Шахтной автоматики долго листали её трудовую книжку, вчитывались в последнюю запись:"уволена по собственному желанию"и недоумевали, как ее, молодого специалиста, могли уволить по собственному желанию. Не объяснять же им, что это это сделала добрая Надежда Ивановна из отдела кадров по личной просьбе Геры и из глубокого уважения к нему. А могла бы такое написать! Никто не принял бы на работу. В конце концов приняли конструктором в отдел, очень не хватало специалистов, и потекла нудная, тоскливая жизнь. Восемь часов отсидеть за столом, заполняя скушные таблицы, и ожидание писем из Караганды. Они приходили, яркие, веселые, смешные, но свозь браваду прорывались настоящие слова: тоскую, люблю…

Однажды после работы, когда Герман зашел в детский сад за дочерью, его с тревожно-вопросительным взглядом встретила воспитательница.

— А Леру забрала мама…

— Когда?

— Сразу после обеда.

Дома его встретила встревоженная Лариса.

— Ваша жена приходила. С Лерочкой. Собрала чемодан и ушла. Я ей говорила, что нужно Вас дождаться, а она мне: “не твое дело, не суйся в чужие дела”.

Герман метался, как раненый зверь. У него подло украли его сокровище, лишили его смысла жизни…. Приехала старшая сестра Нина, надоумила:

— Ну, что ты терзаешься! Поезжай в Боровое, городок небольшой, поспрашивай, поищи — и найдешь.

Жена жила в небольшой комнате без удобств, при местной больнице. Голые стены со следами когда-то вбитых гвоздей, щелястый пол, щербатый казенный стол, два шатких табурета, железная койка у стены с тощим матрацем и серым казенным одеялом, голая лампочка без абажура свисает с потолка. За окном — больничный двор, по которому ходят люди в халатах, неестественно искривляясь в дефектах стекол. Запах сырости и лекарств, пропитавших известку. Лера сидела в пальтишке у окна молчаливая, поглядывала на Германа испуганно-виноватыми глазами. Жена ожидала его приезда и сразу отдала дочь.

— Забирай, ей с тобой будет лучше.

Лера молчала всю дорогу домой, сначала в такси до станции, там они перекусили. Молчал и Герман. В поезде она клевала носом, Герман раздел ее сонную, уложил на вагонном сидении рядом с собой. Лера не проснулась и тогда, когда приехали вечером в Караганду, Герман нес дочь на руках до самого дома, шикнул на возбужденную Ларису: “Тихо, разбудишь!” Лера открыла глазки, огляделась вокруг.

— Мы уже дома?

Они обнялись и всплакнули, теплые слезы смыли все прошедшие потрясения, жизнь продолжалась. Но самый большой праздник случился, когда приехали к бабушке. Вопль деда: “Лерочка приехала!”, теплые бабушкины пирожки, теплота бабушкиного дома. Лера повисла у бабушки на шее:

— Бабушка! Я больше никогда-никогда!

— Тише ты. Такая большая стала, мне уже тяжело.

Теперь они поняли, что нет места на земле лучше, чем этот дом на Ростовской улице, и что бы ни случилось, они всегда будут возвращаться сюда, в этот светлый и теплый родительский — бабушкин дом.

Случившееся еще теснее связало отца и дочь. Они заключили Торжественный Союз:

— никогда не врать друг другу,

— никогда не подводить друг друга,

— всегда выручать друг друга,

— всегда защищать друг друга,

— никогда не ссориться и всегда мириться.

Кончался суматошный день главного механика — бегом за Лерой в детский сад, накормить ее, выслушать все важные новости за день:

— Мальчишки из нашей группы опять подрались. Они всегда обижают Мишу, потому что у него нет папы, и Колька с Димкой его за это дразнят. Мне Мишу жалко, он такой хороший, и я за него заступаюсь, что у него нет папы.

— Молодец, правильно, нужно заступаться за тех, кого обижают. Ну-ка, быстрей доедай, пойдем в парк гулять.

— А ты мне доскажешь про Братца Кролика?

— Я же прошлый раз всё рассказал.

— Нет, я еще хочу, что было дальше.

Они бродили по парку, обрывки воспоминаний из далеких детских книжек приходилось досочинять, и озорной Братец Кролик раз за разом умудрялся обхитривать Братца Лиса. А потом пираты плыли на кораблях по пиратским морям, и бесстрашный мальчик Джо побеждал этих страшных морских разбойников. Лерка слушала, разинув рот, страшно переживала и визжала от радости, когда, наконец, доброе добро побеждало злое зло.

— Так, все, пора домой.

— Пап, ну еще немножечко!

— Нет, уже поздно, уже совсем стемнело, завтра дорасскажу.

Лера укладывалась спать, а перед сном читался неизменный Маршак, толстый том в зеленом переплете, и Лера на память повторяла вместе с папой любимые строчки стихов.

Лера засыпала, и в ночной тишине негромко начинала звучать Музыка. На прощанье перед отъездом Дина подарила Герману подборку из десяти грампластинок с классической музыкой. Там были: Первый фортепианный концерт Чайковского, конечно, в исполнении Вана Клиберна, его же Первая и Шестая — “Патетическая” симфония; Второй фортепианный концерт Рахманинова, “Лунная” соната и “Аппассионата” Бетховена, “Неоконченная” симфония Шуберта; Славянские танцы Дворжака, Первый концерт Грига, Шопен, Паганини, Моцарт.

Для Германа это было открытие нового мира, о существовании которого он ранее не знал. Так уж бывает: человек живет, уверенно идет по жизни и не знает о существовании других, параллельных миров — мира науки, живописи, музыки, мира Большого спорта или мира наркотиков. Случай, встреча с новым человеком — перед ним открываются ранее невиданные дали, и он, потрясенный, устремляется туда, покупает краски и холсты, гитару или боксерские перчатки, неожиданно для своих близких, становится художником или меломаном. Или наркоманом. Музыка затронула какие-то глубинные струны души Германа, и он стал фанатичным меломаном, покупал книги о музыке, все новые пластинки и слушал, слушал, проникал в удивительный мир музыки.

Сверкающим водопадом звуков обрушился на Германа Концерт Эдварда Грига, а ведь он ранее даже не знал о существовании этого волшебника из Норвегии. Первую часть “Неоконченной” Шуберта он воспринял, как личную трагедию, а вторую часть — примирение — яростно отверг. Нет, не может быть никакого примирения! Смешные, взаправдашние гномы ковали молоточками в пещере горного короля, безутешно тосковала по любимом Сольвейг, и Герман тосковал вместе с ней. Рождественской радостью и снежными просторами пела Первая симфония Чайковского, а Девятая — Бетховена возносила его на космические высоты бессмертия. Энциклопедию Жизни — фортепианные сонаты Бетховена, все тридцать две он мог слушать до бесконечности.

Музыка увлекала и Леру. Они с папой покупали хорошие детские пластинки и распевали:

Купила мама Лёше

Отличные галоши.

Галоши настоящие, красивые, блестящие,

И хочется ему же

Скорей пройтись по лужам…

И еще про “черного кота”, “опять мы с тобой поссорились” и многое другое. У Леры явно был музыкальный слух, ее следовало учить музыке.

В письмах к Дине он цитировал Леркины перлы:

— Папа, смотри, вон тётя пошла рыжая, и вон собака побежала, вся рыжая. Как мы.

Бабушкиным портняжным метром меряет лежащего длиннющего папу.

— Ну, сколько получилось?

Глубоко вздохнув:

— Три метра.

Герман не может удержаться от смеха, а Лера — в слезах обиды, она очень обидчива. Как все рыжие люди.

Трогая выпирающие отцовские мослы:

— Мой папа — самый толстый. У него вот даже косточка — самая толстая.

Дина отвечала, что работает, тоскует, мечтает о встрече. Письма согревали, давали силы ждать и надеяться.

Зимой у Германа случилась командировка в Москву. Быстро закончив дела, он, конечно, полетел в Южный город. Дина жила в двухкомнатной квартире, недалеко от железнодорожного вокзала. Это было истинно женское царство, с поломанными утюгами, неработающими выключателями и негорящими лампочками, Герман с его деятельными руками сразу же приобрел авторитет Валентины Петровны, а добрая и малоподвижная мамина дочь Света стала его другом. На два дня Германа поселили на диванчике в одной комнате, а все женщины разместились на второй половине. Он гулял с Диной по зимнему городу, по пустынному городскому парку с огромным прудом, где на черной воде зябли два лебедя, и на душе у Германа было зябко и тоскливо. Завтра уезжать! Дина устроила показ его двум своим подругам. Те осмотрели Германа с головы до ног и решили, что он похож на Вана Клиберна, кумира пятидесятых.

— Тебя, Гера, хоть взаперти держи! Они чуть не съели тебя глазами, мне ничего не оставили. Тоже мне, подруги!

Но всё было как-то зыбко, неопределенно, Дина мялась, говорила, что нужно посоветоваться с мамой, которая жила в районном центре, что-то придумать, и Герман уезжал с сосущей тоской расставания и неопределенности. В бухгалтерии завода, когда он представил отчет о командировке, сделали вид, что не заметили двух пропавших, не отмеченных дней.

Голос был незнакомый, с нотками уверенности в себе. Голос человека, привыкшего к тому, что ему подчиняются.

— Герман Иосифович? Здравствуйте. У меня к Вам есть разговор. За Вами завтра заедет машина. Подъезжайте, поговорим.

— Кто говорит? — недоуменно спросил Герман.

— Мы на месте все обсудим. До свидания, — и повесили трубку.

“Черт знает что, подумал Герман, — если из райкома или других инстанций, то представились бы. Какой-то авантюрист. Конечно, никуда я не поеду”.

Следующий день был просто сволочной. С утра поломки сыпались на голову, и в литейном, и в заготовительном, полаялся с Копёнкиным, разогнал ремонтников, только к одиннадцати добрался до отдела. Никого не хотелось видеть. А лучше бы сбежать с этого проклятого завода, куда глаза глядят!

— Вас ожидают, — сказал Герману Гарик Краузе.

В кабинет просунулся незнакомец.

— Эдгар Йосипович? — спросил он.

— Да, только не Эдгар, а Герман.

Человек полез в карман, достал записку.

— Да, правильно, Герман Йосипович. Мне поручено отвезти Вас в Темиртау, на наш завод. Вы не волнуйтесь, я Вас привезу обратно.

— Кем поручено?

— А, наш директор, он сказал, что Вы все знаете.

А, это вчерашний звонок… Герман помедлил. А потом махнул рукой. Хоть к черту на рога! Так достал его сегодня гад Копёнкин. Он вызвал Астафьева.

— Петр Алексеевич, мне нужно отъехать по делам. Может быть, до конца дня. Я разгон всем с утра дал, Вы присмотрите…

За воротами стоял зеленый полугрузовой УАЗик. Водитель назвался Прохором, был немногословен. Все узнаете на месте. А на вопрос, как он проник на завод, у нас же военизированная охрана, только ухмыльнулся.

Уазик подкатил к двухэтажному зданию с надписью на табличке: “Темиртауский завод металлоконструкций”. За директорским столом сидел человек, похожий на доброго сказочника. Небольшого роста, подвижный, с лысоватой, крепкой головой в венчике седоватых волос. Очки, сползающие на нос, выше очков — добрые, внимательные глаза. Он вышел из-за стола, крепко пожал Герману руку.

— Шерман Абрам Лазаревич, — представился он, — а Вам не нужно представляться, предлагаю Вам должность главного инженера. Оклад у нас, правда, не очень большой, но мы это поправим, а квартира ждет Вас. Пока однокомнатная, поработайте год-полтора, и квартиру расширим.

— Что? Прямо вот так, сейчас? — изумился Герман простоте и внезапности.

— Ну, не сразу… сходите на завод, Прохор Вас проводит, потом скажете свое решение.

— Завод был небольшой, показался Герману не очень сложным, и он сразу согласился. Это была возможность сбежать с завода Пархоменко, где он ходил как замаранный, не отмыться, где о нем судачили досужие сплетники. Это была возможность отряхнуть с себя прошлое, начать новую, счастливую жизнь.

Не в характере Германа было долго размышлять и колебаться. Решения он принимал всегда быстро, бесповоротно и опрометчиво, это сильно осложняло ему жизнь, делая ее интересной и содержательной. Герман твердо верил, что при необходимости он сумеет напрячься и разобраться в самых сложных обстоятельствах. Главное — ввязаться, а потом… впрочем, это кто-то говорил до него, Герман и не претендовал на авторство. Он никогда не сожалел о содеянном и обрекал себя на все новые жизненные приключения.

— А меня отпустят с моего завода?

— На это будет решение обкома партии. Выговоры по партийной линии есть?

— Есть строгий, с занесением.

— Это хуже, но постараемся убедить.

Герман так и не узнает, кто порекомендовал его Шерману.

В Южный город полетело радостное письмо: “Ты говорила, что приедешь ко мне на край света. Я нашел этот край!”

6

Темиртау — спутник Караганды, в тридцати километрах. Здесь разворачивалась крупнейшая всесоюзная стройка — Карагандинский металлургический комбинат с полным циклом производства, и для решения этой сложнейшей инженерной задачи в Казахстане заново создавались строительно-монтажные управления, тресты и министерства, строились производства инженерных заготовок и заводы металлоконструкций. На ударную стройку ехали специалисты с Урала, Сибири, Кузбасса. Шерман приехал в Темиртау из Новокузнецка, где работал на кафедре сварочного производства, был назначен директором недавно построенного завода и теперь собирал команду, которая будет поднимать завод. Люди съезжались разные, с разных мест, и Герман оказался самым молодым в этой команде. Для него так и останется загадкой, как решился Шерман поставить на руководство инженерными службами завода двадцатишестилетнего незнакомого человека? Но выбор был сделан, и Герман из кожи лез, чтобы оправдать доверие директора. А завод оказался совсем непростым: обширное и сложное сварочное производство, Герман его не знал, крупная кислородная станция — совсем незнакомая технология. А самое неожиданное — когда Герман посмотрел в чертеж, по которому работали рабочие, он там ничего не понял: строительные чертежи и технологии значительно отличаются от машиностроительных! Вот это влип! Главный инженер завода — совершенно некомпетентный и безграмотный человек!

Но сдаваться не было в его правилах. Выручило умение спать по четыре часа. Герман купил в книжном магазине толстенный курс “Металлические конструкции”, у механика кислородной станции взял курс “Производство кислорода”, штудировал их по ночам, и уже через неделю что-то начал понимать, а через две всё стало на свои места.

На заводе Германа приняли. Этот молодой не сидел в кабинете, как прошлый, которого Абрам Лазаревич уволил, а лез в каждую дырку. Когда на завод дали сложный заказ — купол Алма-атинского цирка, одел спецовку и две недели работал в цехе с бригадой слесарей, секретарша Клава ему прямо в цех бумаги на подпись приносила, и научил всех, как нужно делать. А в цехе оконных переплетов все переделал по-своему. Сам делал чертежи новых штампов, кондукторов и кантователей, заставлял механика Фролова, известного всем ругателя и баламута, крутиться, чтобы сделать все по его чертежам, учил рабочих работать по-новому. Зато потом стали делать вдвое больше, работать стало легче, и заработки повысились. Только одно было непонятно: живет с маленькой дочерью, как две капли воды на него, в детский сад ее водит, и в городе всегда с ней, а жены вроде как совсем нет. Спрашивали Елену Павловну, кадровичку, та сказала, что женат, только жена пока не появлялась. Заводские девицы пытались подбивать клинья и намеки строить, да все впустую, будто не понимает. Может быть, импотент? Тогда дочь откуда? В конце концов, повесили на него клеймо — сухарь, длинноногий, рыжий сухарь.

Герман с Лерой вселились в новую квартиру, однокомнатную “хрущевку” с совмещенным туалетом и крохотной кухней, на третьем этаже, с ванной, наполнявшейся рыжей теплой водой, припахивающей хлоркой, но это была их первая собственная квартира! Лера ходила в детский сад неподалеку от дома, Герман забирал ее вечером, после работы. Но положение руководителя обязывает, приходилось задерживаться на заводе, на оперативных совещаниях, партийных и профсоюзных собраниях. Он сидел тогда, как на иголках, мыслью о дочери, оставшейся в детском саду. Вырвавшись, бежал в детский сад и заставал ее в слезах, одиноко сидящую на скамейке.

— Всех забрали, я одна осталась, — жаловалась Лера, глотая слезы, — я думала, ты позабыл про меня и не придешь.

— Ну что ты! Как я могу про тебя забыть, просто на работе пришлось задержаться, я еле вырвался, и бегом к тебе, ну успокойся, — он начинал рассказывать что-нибудь интересное, веселое, и слезы высыхали. А утром нужно было рано вставать, к половине восьмого быть на заводе. Будить сонную дочь, впихивать в нее стакан молока с бутербродом, до конца не проснувшуюся вести в детсад, и целый день круговерть на заводе.

Они вместе сочиняли смешные истории и песенки. Распевали на мотив “Черного кота”:

Жили папа с Лерушей вдвоем

В Темиртау, двенадцатый дом,

Только песня совсем не о том,

Как мы вместе с Лерушей живем.

Говорят, не повезет,

Если папа опоздает на завод,

А пока наоборот,

Только папа постоянно Леру ждет.

Говорю я Леруше с утра:

Поскорей, собираться пора,

Только песня совсем не о том,

Как мы в садик с Лерушей идем.

Говорят, не повезет…

Зато в субботу Герман побыстрей заканчивал все дела, короткий день! и они бежали, чтобы успеть на автобус в Караганду, к бабушке.

— Ну что ты мучаешься с Лерой! — уговаривала его мама, — смотри, каким худющим стал! Оставляй Леру у нас, и нам спокойнее, и тебе легче.

— Нет, мам, мне так лучше, без Леры я совсем от тоски зачахну.

— Всё о ней, о Дине своей тоскуешь?

— Тоскую. Только вот с женой определиться нужно. У меня ощущение, что она скоро появится.

Она появилась, незнакомо, по-щегольски наряженная, с острым запахом духов, уверенная в себе.

— Вот, тебе повестка в суд. А то тебя застать никак не могут. Совсем заработался. То же мне, работник! И себя, и Лерку уморил. Распишись в получении.

Суд состоялся через неделю. Истцом была жена, ответчиком — Герман. В деле фигурировали какие-то письма, записки, из которых явно следовало, что этот негодяй разрушил семью, сошелся с другой женщиной и силой удерживает у себя дочь. Решение суда было очевидным: поскольку супруги живут раздельно, в неоформленном разводе, ребенка отдать матери, отцу разрешить свидания с дочерью по взаимной договоренности супругов.

— Ответчик, встаньте! — провозгласила суровая женщина за судейским столом, — Вам понятно решение суда? Предупреждаю Вас, что в случае невыполнения решения суда Вы будете привлечены к ответственности, вплоть до уголовной.

— А почему Вы не спросили мнения самого ребенка? — робко спросил Герман, — где ей будет лучше? И есть ли условия для ребенка у матери?

— Да будет Вам известно, — еще более строго сказала судья, — что по законам нашей страны, мнение ребенка учитывается только по достижении им десяти лет. Есть еще вопросы?

Вопросы были, бились под черепной коробкой: как дальше жить? Отдать Леру этой, ставшей для него чужой женщине? Нет, это было совершенно невозможно! Герман точно знал, что жене дочь не нужна, с Лерой она быстро раздражалась, уставала, не знала, о чем говорить. Где они будут жить? У него перед глазами стояла комната с голыми стенами и страдающие, виноватые глаза Леры. Эти воспоминания жгли калеными углями. Превратить свою жизнь в нескончаемые терзания и терзать Леру?

Герман согласился жить вместе. Единственным условием жены было: на людях демонстрировать видимость благополучия. Они стали жить в одной квартире в разных комнатах (Герман к тому времени получил двухкомнатную квартиру), без скандалов и ссор, почти не общаясь. Так предстояло прожить четыре томительных года, пока Лере не исполнится десять. Дине он написал: прости, если можешь, жди, если можешь, я буду любить тебя вечно.

7

Как, почему это могло случиться? Она была первой красавицей и в школе, и в институте, яркой, гордой, необычной. У нее всегда хватало поклонников, но все они были жидковаты, мелковаты, недостойны Дины. Она умела останавливать одним взглядом, когда они подходили слишком близко. Она ждала принца, и наконец, встретила и завоевала его. А теперь всё рухнуло. Утром на двух автобусах добираться до нелюбимой работы, отсиживать там рабочий день. У Дины сразу же не сложились отношения с начальницей бюро — старой каргой Семеновной. Вечные придирки и отповеди, что нужно быть внимательней и аккуратней. Опять ты наделала ошибок в спецификации к чертежу. И сколько это может продолжаться, если так пойдет дело, я напишу служебную записку на тебя. Дина фыркала, исправляла ошибки, а на следующий день все повторялось сначала. Когда же она, наконец, уйдет на пенсию? Вечером на тех же автобусах добираться домой, в тесную квартирку у вокзала, выслушивать каждый вечер одно и тоже — перепалку Светы и тёти Вали. И нет угла, где можно уединиться, отгородиться от нудного, беспросветного быта. Все однокурсники уже женаты или уехали из города, из подруг осталась только Нина, они встречаются по выходным, но у Нины уже появился жених, он из Киева, там какие-то сложности. А Дине уже двадцать пять. В серой рутине проходят лучшие годы. Всю оставшуюся жизнь сидеть за опостылевшим столом? Ждать Германа еще четыре года? Но ведь тогда ей исполнится двадцать девять! Нет! Острая обида за несостоявшееся счастье, за несостоявшуюся жизнь. Обида на Германа, на старую каргу Семеновну, на рыхлую, малоподвижную Свету, на весь мир выжигала ее душу, оставляя на дне пепел, пустоту, разочарование…

По случаю удалось купить для Леры старенькое пианино, и начались ее музыкальные мучения. С поступлением в музыкальную школу они опоздали, набор уже прошел, и к ним по рекомендации стала ходить очкастая студентка музыкального училища, два раза в неделю по часу мучившую бедную Леру. На стул под Лерину попу подкладывался толстенный том Лескова и маленькая подушка.

— Бах — это ручей, — глубокомысленно изрекала строгая Вероника, — Бахом мы займемся на следующей неделе, а сегодня весь урок будем играть гаммы. Больший палец идет за мизинцем! Теперь в обратном порядке, теперь мизинец идет за большим пальцем. Не горбись, держи спину прямо! Ну вот, к следующему уроку — выучить пьеску про ёлочку, — Вероника доставала ноты из портфеля.

Лера потела, мучилась, но терпела. Заниматься музыкой нужно было каждый день, и учителем становился папа. Герман постигал азы музыкальной грамоты, выучил ноты и музыкальные интервалы. На дни рождения папы и дочери приезжали бабушка с дедушкой, и по этому случаю готовился концерт фортепианной музыки. Программу концерта тщательно подбирали: два этюда Черни, “Сурок” Бетховена и “Русская песня”.

Конец ознакомительного фрагмента.