Англия страна скептиков

Эдуард Гурвич, 2021

«Англия страна скептиков» – название новой книги выплыло потому, что, прожив в этой стране более тридцати лет, я наблюдал и впитывал в себя английский скептицизм. Из Москвы, откуда я эмигрировал в пятьдесят лет, я приехал романтиком. Пускай не советским, но всё-таки романтиком, со своими мифами, грёзами, надеждами, которые на Западе рассыпались в прах. Как мой романтизм сменялся скептицизмом – это перерождение прослеживается в… моих лондонских репортажах в американском русскоязычном альманахе «Панорама», где я печатался в 90-е годы. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Введение

Сразу скажу, настоящий скептицизм процветает только в свободной стране. В противном случае он вырождается в цинизм и приспособленчество. Когда я собирал материал для книги, мне попалось исследование, где критик, разбираясь с прозой И. Бабеля, приписал ему скептицизм. В случае с Бабелем началом его скептицизма были сомнения и недоумения, разбившие в пух и прах его революционный романтизм. Классовая действительность открывала ему глаза. Бабель пишет: «Пролетариат пролетел, как дырявая пролётка, поломав колёса! И остался без колёс». Скептицизм Исаака родился именно в отношении рабочего класса. Но как же всё обернулось приспособленчеством?

Отец Бабеля умер в 1924-м. В том же году Исаак с матерью и сестрой перебрались в Москву. Но вскоре мать и сестра с мужем уехали в Бельгию и не вернулись в Советскую Россию. Первая жена Исаака покинула мужа и осела в Париже. Бабель со своими недоумениями и скепсисом остался. Но в том, что он писал матери о коллективизации, о переходе на колхозы, следов скепсиса уже не найти. Да, сообщал он, были трения, но теперь «всё развивается с необыкновенным блеском. Колхозное движение сделало в этом году решающие успехи». При этом Бабель видел, что происходило на самом деле. Сомневался? Наверное. Хотел эмигрировать? Да, пробовал. Жил за границей с сентября 1927 по октябрь 1928, с сентября 1932 по август 1933. Спустя два года, в 1935, его выпустили на антифашистский конгресс писателей… Наезжал, навещал, но возвращался в СССР. В 1928 году, побывав в Париже, пишет маме: «Чувствую себя на родной почве хорошо… Гулять за границей я согласен, а работать надо здесь…»

Бабель приспособился к режиму, оставаясь выездным. Веря, что так будет и впредь, он ставил на дружбу со всесильными чекистами. Не пренебрёг и прямой лестью. В 1934-м году на Первом съезде советских писателей пропел осанну сидевшему на сцене в президиуме вождю: «Посмотрите, как Сталин куёт свою речь, какой полны мускулатуры его немногочисленные слова. Я не говорю, что всем нужно писать, как Сталин, но работать, как Сталин, над словом нам надо». Увы, Сталин уже составил мнение о Бабеле, заявив, что он «писал о вещах, которые не понимал». В 1937-м году Бабель выступил в «Литгазете» с обличительной статьёй против бывших руководителей партии, создавших подпольный параллельный троцкистский центр. Автор буквально «воспевал гений Ленина и Сталина». Процесс над троцкистами кончился их расстрелом. А 16 мая 1939 года, когда на рассвете чекисты арестовывали самого Бабеля на даче в Переделкино, он со скепсисом сокрушался: «Не дали доработать!» На Лубянке уже было не до скептицизма. Писатель не только признавался в шпионаже, но и сочинил пространный документ. Писал о заговоре, называл сообщников, подписывал под пытками всё, что требовали следователи. Потом отказывался от своих показаний. 27 января 1940 года «шпиона» расстреляли. Нет ни сведений о захоронении, ни того пространного документа, ни блокнотов с его записями, ни рукописей. Ничего нет.

Судьба Бабеля не исключение. Поражает, что мастера слова — Пастернак, Ахматова, Булгаков… в первые годы революции, становясь скептиками к режиму, к рабочему классу, к обществу, пытались приспособиться. Кончали же если не арестами, то покаянными письмами, речами, верноподданническими стихами, пьесами, обращёнными к Сталину. Гумилёв, Мандельштам, Мейерхольд… возвратились в Страну Советов и заплатили жизнями. Платонов в письме Сталину каялся в ошибках, сурово осуждал себя, обещал исправиться, сделаться полезным социалистическому строительству. О своём же скепсисе Платонов, как и другие писатели, говорил устами своих героев. Что сатрап, конечно же, видел и мотал на ус уловки «скрытников». На самом деле в Стране Советов никакой скептицизм не прощался. Там возможно было лишь приспособиться. Скептиками остаются только в свободной стране. И то не всегда…

Мой скепсис до эмиграции был ущербным, обращенным к самому себе. Я объективно оценивал свои способности. И не понимал, почему они так плохо сбалансированы с моими амбициями. Амбиции были выше. Оказавшись в Англии, со своими сомнениями советского скептика, мифами советского интеллигента, я избежал судьбы завистливого приспособленца, неудачника, циника, обратившись в веру английского скептицизма. Не думаю, что свободная страна автоматически гарантирует такое. Это лишь шанс, когда свободу ставишь выше карьеры и даже творческих соблазнов, когда не поддаёшься политическим самообманам.

Давая определение скептицизма^[1], оставляю в стороне философские смыслы. Для меня самое важное в определении скептицизма — поиск истины в собственном литературном творчестве. В отличие от скептика, который ищет истину, создавая свою тщательно выверенную философию. Впрочем, пусть читатель разберётся сам.

Наверное, скептицизм может сделать человека счастливым. Если не дать себе скатиться к самомнению в своих сомнениях, к самодовольству. Античные философы-скептики утверждали, что познавательные способности человека несовершенны и ограниченны: ведь мы не можем доказать даже того, что мир существует, и уж тем более, что он обладает какими-то определенными характеристиками. Тем не менее метод радикального сомнения стал для скептиков способом достижения счастья. Ради счастья эпикурейцы предлагали уклониться от мира, стоики — войти в согласие с ним. Скептики же, сомневаясь во всём, отвергли и то, и другое. Основоположник школы скептицизма Пиррон советовал всем, кто стремится к счастью, обратить внимание на то, какова природа вещей, как следует к ним относиться; и на то, к чему это должно привести… Скептик, воздерживаясь от крайних суждений, достигает желанной невозмутимости. А для древних греков это и было главным условием счастья… Впрочем, оставлю высокую философию философам и обращусь к магии цифр. Цифры в отсчёте времени изначально обладают магическим смыслом, о чём много писал Велимир Хлебников. Но я о восприятии, связанном с магией цифр. Скажем, 20-е — годы НЭПа, 30-е — сталинского террора, 40-е — войны, 50-е — репрессий и смерти диктатора, 60-е — оттепели, 70-е — застоя, 80-е — перестройки. В две строки — вся история Той Страны, в которой я прожил полвека.

Вспоминаю свои 75. Сидя в Лондоне, под самое Рождество, с помощью сына, приехавшего ко мне в Англию на юбилей, я по Скайпу знакомился с моим кузеном Гарольдом, живущим в США, в штате Южная Каролина, и кузиной Розитой — обитавшей в Буэнос-Айресе. И Гарольд, и Розита уже вступили в клуб 80-летних. А потом, уже после знакомства, я вглядывался в лица моих родственников, вытащив из архива их фотографии более чем полувековой давности. И тут испытал едва ли не самый сильный приступ скептицизма. Эйфория встречи, подпитываемая фантазиями, воображением, наконец, прежними безуспешными попытками выйти на след родни в Буэнос-Айресе, вдруг всё исчезло. Теперь на этих фотографиях я видел обыденное — американский кузен, молодой человек, готовый к продвижению по служебной лестнице в крупной компании; аргентинская кузина — типично еврейская девушка на выданье…

80-й год моей жизни был отмечен пандемией (декабрь 2019 — декабрь 2020), потому я отнесся к этой дате со скепсисом. Этот скептицизм ещё более окреп именно в 2020-м, роковом году, когда люди, чтобы выжить, отказывались от общения и… вдруг ощутили панику: они впервые должны были остаться наедине с собой, познакомиться с собой, то есть сделать то, чего избегали всю свою жизнь, убегая от себя, не зная себя и не желая знать. Не имея прежде такой привычки (закалки, если угодно), люди терялись, впадали в депрессию и очень часто выявляли в себе то, что успешно скрывали прежде. И от себя, и от окружающих…

Моя подруга студенческих лет погибла, когда закрыли театр, где она всю жизнь служила. Без театра она не мыслила жизни. Ни дня, ни недели. А тут выяснилось, что театр откроют неизвестно когда. Жить сама с собой она не умела. И испытания не выдержала. Мой московский приятель на год старше меня. Угодил-таки с коронавирусом в больницу. С хорошим шансом не выбраться живым. Чуть оклемавшись, он первым делом всем, направо и налево, друзьям и недоброжелателям, сообщал по электронной почте, что лежит в больнице Администрации Президента. Он не принадлежал к номенклатуре. Попал туда по большому блату. Что совершенно его не смущало. Самомнение будоражило воображение, отметая скепсис. Про себя решил — по заслугам. Мне достался его рассказ, что он лежит в люксе стоимостью в тысячу долларов в сутки, что сутками смотрит телевизор, не видит — не слышит, о чём там толкуют, а просто выключается из реальности. Я напомнил, что он и до коронавируса так смотрел российские программы ТВ. Как и большинство наших сверстников в Той Стране…

После 80-летнего рубежа не так-то просто сохранять способность думать, абстрагируясь от недугов и панической мысли — жизнь подходит к концу. Наверное, я удачлив, потому что, живя в Лондоне, подмечал признаки немногословного английского скептицизма. Ведь это род того, что называется private life — частная жизнь, которую нарушить неожиданным вторжением со стороны является едва ли не самым большим грехом у англичан, а не просто пренебрежением какими-то правилами.

Чтобы было понятно, о чём речь, приведу два примера. Восьмой год моя жена арендует в Фарнборо квартиру в двухэтажном доме, где двери соседей выходят на улицу. Сосед справа все эти годы вежливо здоровается, мимоходом бросая одну-две фразы о погоде… И всё. Но накануне Рождества оставляет в нашем почтовом ящике поздравительную открытку. Сосед слева тоже бросает открытку с пожеланием счастливого Рождества. Никому из этих англичан в голову не приходит знакомиться.

Ещё пример. К моим друзьям, живущим в Твикенхэм, пригороде Лондона, повадился приходить соседский кот по имени Мистер Би. За неделю до Рождества Питер повёз его к ветеринару, обнаружив, что у кота экзема. Ветеринар увидел ошейник-чип и сказал, что это хозяйка должна приехать к нему с котом… На время лечения коту надели воротник и по предписанию ветеринара не выпускали гулять. Я, предполагая, что хозяйка кота недовольна таким участием, спросил моих друзей: вы знаете, как её зовут? Нет. Нам всё равно, нам важно, чтобы кот был здоров… А спустя месяц, Мистер Би, здоровый и весёлый, опять появился у моих друзей. Добавлю пару деталей. Кот когда-то потерял ногу, но ходит в гости, минуя десять домов на улице, где живёт. Слава богу, ему не надо переходить улицу, которая ведёт к стадиону регби с интенсивным автомобильным движением. Мистер Би, думаю, скептик. Если бы ему позволили, он оставался бы ночевать у моих друзей. А так на трёх лапах ежедневно приходит в гости. Трудно сказать, догадывается ли хозяйка, где пропадает её кот. Но, надо полагать, она тоже скептик и не спешит укорять Мистера Би…

Ну, и о коронованном скептике — муже королевы Елизаветы, принце Филиппе, которому в 2021 должно было исполниться 100 лет. Не так давно британцы вспоминали его остроты, наблюдая похоронную процессию в Виндзоре. Многие при жизни находили его шутки грубоватыми, неуместными, порой скандальными. Я же и сегодня вижу в них одно — скептицизм. Вот одна из шуток герцога Филиппа, которую помнят в Африке: в 2003 году во время официального визита в Нигерию принц встретился с президентом страны Олусегуном Обасанджо. Приняв его национальный костюм за пижаму, герцог заметил: «Похоже, я не вовремя? Вы уже приготовились ко сну». Очень может быть, принц Филипп (кстати, считавшийся иконой стиля) не должен был такое произнести во время визита. Но все знали его нелюбовь к официозу. Ведь он так трунил и над собой, защищаясь скептицизмом от старости, немощи, скуки, от тягот жизни при дворе. Почему бы, если не принять, то не простить такой взгляд на мир. Тем более осуждать нечто подобное — значит не совсем понимать Англию, где посмеиваются над всякими слишком сильными чувствами, включая любовь, патриотизм, истеричную верность монархии, этикету, религиозным табу…

И всё-таки, признаюсь, главным импульсом вернуться к публикациям в «Панораме» послужил не подхваченный мною в Англии скептицизм, а «Роман Графомана». Там не единожды упоминается альманах. Более того, главный герой романа, Марк Берковский, гордился близостью к редактору Александру Половцу. В Студии Графомана на полке после смерти хозяина осталась «аккуратно собранная стопка номеров с публикациями Марка. Очерки о Лондоне — под этим названием он хотел издать их вместе. Не успел». Цитата из романа есть прямое свидетельство, как мысли, планы, намерения, прозрения художественного персонажа вдруг обретают черты в реальности. Это случается, когда произведение начинает жить своей жизнью.

Возможно, следуя сюжету и непростой истории упомянутого персонажа «Романа Графомана», я продлил жизнь прототипа и, вытащив его из романа в реальность, принялся за составление этой книги под названием «Англия страна скептиков», в основе которой… собрание моих публикаций в «Панораме». Я, как настоящий автор «Романа Графомана», имел на такое право: ведь альманах был значительным эпизодом и в эмигрантской жизни главного героя Марка Берковского: «Панорама» собирала весь цвет писательской интеллигенции, начиная с 1980-го — года основания альманаха в Калифорнии; в Челси, в лондонском салоне Марка принимали исключительно благодаря американским публикациям в роли специального корреспондента; наконец, восторженные верещания Марка в «Романе Графомана» непосредственно про английский скептицизм…

Обдумывая новую книгу, я связался с Александром Половцем, главным редактором «Панорамы» тех лет, когда узнал, что он жив-здоров и недавно отметил в Лос-Анджелесе своё 85-летие. Половец поддержал мой проект. На вопрос, существует ли интернетная версия альманаха (мне не хотелось браться за перепечатку опубликованных очерков), Саша ответил: «Подшивки «Панорамы» моих лет я передал в Русскую службу Института Гувера (Стэнфорд), но хорошо бы освежить в памяти ваши лондонские очерки. Не откажите в любезности прислать приложением к письму один-два из них (что-нибудь нестареющее)». Вот это самое — что-нибудь нестареющее — толкало меня ещё и ещё раз перелистывать подшивку «Панорамы» 90-х — начала нулевых с моими публикациями. И тут я обнаружил, как мало устарело в моих очерках. Когда писал в «Панораму» о Лондоне, об истории, о традициях, об английском характере, о картах Англии, где и сегодня нет Ла-Манша, а есть Английский канал, я, наверное, со скепсисом относился ко всем новациям, больше упирая на традиции. Нутром чувствовал: кое-что поменяется в этой стране, но многое останется. А если чуть устареет, то не исчезнет. Так и случилось. Может быть, потому мне нравится жить в Англии. И больше нигде.

Теперь мне хотелось рассказать Саше о том, что случилось за четверть века, которые мы не связывались. И ещё больше мне хотелось узнать, что стало с авторской «Панорамой» и её основателем. От общих знакомых я слышал о музее Булата Окуджавы, который создал Половец в Москве, о его книгах. Уже списавшись с Сашей, я узнал, что про одного из его героев как раз в тот момент снимается сериал на Московском телевидении…

Я всегда испытывал к Саше личную симпатию, мне нравилась его терпимость. Хотя, не зная его намерений, меня в конце 90-х настораживали все, кто связывал свои планы и проекты с Россией. Саша оставался в моём представлении, прежде всего, умным и терпимым редактором «Панорамы», повёрнутым лицом к честной, независимой журналистике. Но жизнь брала своё. Половец видел, как начиная с середины 90-х набирал силу обратный процесс — газетное воровство и пиратство, когда зарубежные издания живут практически на российских «выжимках». В 1998-м Половец едет в Москву на Конгресс зарубежной русской периодики, наивно полагая, что прекратить пиратство — одна из целей Конгресса. Убедившись в обратном, он вскоре уходит с газетной работы.

Оглядываясь назад, спрашиваю себя, был ли у меня повод сравнивать ту «Панораму» с другим русскоязычным зарубежным изданием? Да, был. Я позвонил редактору парижского «Континента» Владимиру Максимову в Париж из лондонской «Русской службы» Би-би-си, прочитав в его журнале статью о Всеволоде Кочетове. Меня удивила эта статья Ю. Идашкина, где, по сути, обелялась одиозная фигура Кочетова, возглавлявшего не только журнал «Октябрь», но и всё, что за ним стояло. Речь не о литературном противостоянии «Новому миру» — тут не о чем говорить: всё талантливое печаталось у Твардовского, а графомания шла к Кочетову Меня интересовало отношение журнала «Континент» к Кочетову, как писателю и общественному деятелю. И я предложил редактору и хозяину свою статью с критикой позиции Идашкина, очевидно, близкой Максимову. Ну, и помню, поддел: ведь не напечатаете в «Континенте». А он — присылайте, напечатаю… И напечатал. Правда, в конце номера в разделе «Наша почта». Статья моя была в десять страниц. Ничего себе письмо! Да и с редакционным примечанием: «Мы готовы напечатать и любое иное мнение по поводу статьи Юрия Идашкина «Всеволод Кочетов, каким я его знал», опубликованной в № 63 нашего журнала». Победный для демократии в России 1991-й ещё не закончился, но уже ощущался откат в бескомпромиссной оценке советского прошлого. Удручало, что с годами откат усугублялся. Помню, в 1995-м Владимир Максимов незадолго до смерти дал интервью, где каялся: «Сегодня я вынужден пересмотреть и свою собственную диссидентскую деятельность, по-иному я смотрю и на издание журнала «Континент». Потому я очень обрадовался тогда приглашению в «Панораму».

В «Панораме» никаких признаков подобного покаяния я не чувствовал. Хотя, наверное, взгляд на диссидентское движение мог с годами меняться. Половец встречался со многими представителями этого движения, их он печатал, наблюдал вблизи. Приемлема ли с его стороны критика этого движения и в какой мере? Не знаю. Если бы он написал предисловие к этой моей книге, как в начале нашей переписки намеревался, — ответы на эти вопросы были бы. Но скажу здесь своё: по моим ощущениям главный редактор «Панорамы» был менее радикален, чем, скажем, политический обозреватель альманаха тех лет Сай Фрумкин, переживший заключение подростком в Дахау и посвятивший свою жизнь вызволению евреев-отказников из-под советской диктатуры. Как мне кажется, Саша никаких видов цензуры в «Панораме» не вводил. Десятки моих материалов, которые я присылал из Лондона, выходили в печать лишь со следами корректорской правки, не более.

Единственный раз, в 1995-м, «Панорама» отказалась публиковать мой очерк — о князе Никите Лобанове-Ростовском, какое-то время жившем и работавшем в Калифорнии, а потом перебравшемся в Лондон. Из двадцати с лишним страниц редакция сначала хотела напечатать лишь шесть, а затем и вовсе отложила в сторону… Об истинной подоплёке отказа в публикации в «Панораме» я всё-таки узнал: будто у князя в Калифорнии плохая репутация. В мае 2011 года, после долгого перерыва, мы случайно встретились с князем в Пушкинском Доме на лондонской выставке русских художников Парижской школы. И я напрямую спросил про репутацию. Никита Дмитриевич ничуть не смутился и сказал, что вокруг него по-прежнему множество сплетен: будто он антисемит, жидомасон, агент ЦРУ, кагэбэшник, а то и просто шпион…

Конечно, князь не был никаким шпионом. Просто он, когда принимал важные решения, седлал принцип: кто хочет преуспеть, должен не насиловать обстоятельства, а использовать их. Он был циником. Да иначе бы не выжил — столько испытаний выпало на его семью: побег из Советской России октября 1917-го, расстрел отца в Болгарии после прихода туда советской армии, арест матери и его, 12-летнего мальчика, из-за попытки нелегального перехода границы в Грецию… Но одновременно князь, перебравшись из США в Лондон, показался мне скептиком. Что и определило моё отношение к нему как литературному персонажу. Я его полюбил. Думаю, тот откровенный разговор с князем послужил импульсом — написать о нём и о себе, о жизни наших поколений, близких по времени, книгу под названием «Дерзкие параллели».

Ну, а если уж затронута тема — шпион, продолжу её. Мнение князя мне понятно: зачем заниматься шпионажем, если заранее известно — ты будешь пойман. Вот тут я бы ещё раз сделал ударение на теме скептицизма. Английский шпион — это разновидность суперскептика. Среди них Джордж Блейк. Джордж родился в 1922-м в Роттердаме (Нидерланды), в семье отставного британского военного. В 1942 году переехал в Англию и стал работать в британской разведке MI6. В 1948 году Блейка назначили резидентом MI6 в Сеуле, где он собирал информацию о советском Дальнем Востоке, Приморье, Сибири, Маньчжурии. После войны и разделения Кореи попал в лагерь, поверил в коммунизм, связался с советской разведкой и передал ценные данные об английских спецслужбах. Освободившись из заключения после подписания перемирия в Корее, в 1953 году Блейк вернулся в Лондон и, продолжая работу в штаб-квартире MI6, исправно передавал Москве сведения о военном министерстве Англии, информацию об уровне осведомленности англичан и американцев относительно военных секретов СССР. В частности, Блейк сообщил Советскому Союзу о строительстве США туннеля с прослушивающей аппаратурой из Западного Берлина в Восточный. В дальнейшем ЦРУ стало известно о деятельности Блейка. В 1961 году его арестовали и осудили на 42 года тюрьмы. Спустя четыре года разведчику помогли сбежать из заключения. В 1965 году он перебрался через Берлин в Москву. Дожил почти до 100 лет и помер в конце 2020-го. Что он делал в стране, на которую работал? Переводил произведения Ленина на голландский язык, готовил кадры разведки, писал книжки, снимался в документальных фильмах. И не метался. А вот с верой в коммунизм — об этом сведений нет. Возможно, в какой-то момент он осознал, что политика — самый низкий уровень духовного развития. Только скептик-англичанин мог быть счастлив в таких разворотах биографии. Ну, так я думаю. Не мог же Блейк не видеть, куда вывернулись его коммунистические убеждения, если они были.

Наверное, легче понять другого перебежчика, Сноудена, который получил бессрочное российское гражданство, но не спешит расставаться с американским, предав спецслужбы, в которых служил. Здесь ни доли английского скептицизма. Здесь цинизм, который в Англии чётко отделён от скептицизма. Скажем, очевиден скепсис судебных органов Англии к… концепции особых отношений Британии и США. Центральный уголовный суд Лондона отказал властям США в экстрадиции Джулиана Ассанжа. Основание? В случае экстрадиции в США Ассанж, вероятно, покончит с собой в печально известной тюрьме Supermax в Колорадо. Поэтому его выдача американской стороне выглядела бы циничной мерой и была запрещена.

Я часто слышу от русских — англичане холодные, от них сочувствия не жди. Это не так. Англичане, оставаясь в границах своего скептицизма, в любых ситуациях, даже крайних, не теряют контроль над своими чувствами. Именно это часто принимается нами за холодность. На самом деле скептицизм — один из главных жизненных принципов англичан. В тех случаях, когда представитель сентиментальной латинской расы или душевной славянской будет рыдать слезами восхищения или умиления, англичанин скажет «lovely» («мило»). Что будет равноценно по силе проявленных чувств.

А вот шумное и вызывающее поведение других может вывести из себя истинного англичанин. В Лондоне, до начала пандемии почти полностью отданном туристам и иммигрантам, нередко можно было увидеть в автобусе чинную английскую пару, с откровенным недоумением разглядывающую шумную и эмоциональную группу испанских или итальянских туристов. Впрочем, англичане позволяли себе только хмурить брови и молча переглядываться.

Пару слов о деловых качествах англичан. Хорошо ли при таком скептицизме иметь дело с английским бизнесменом? Вне всяких сомнений, если речь идёт о данном слове, обещании, сроках и прочем. Хотя в переговорах всё не так просто. Если англичанин на ваше предложение отвечает: «Я не уверен, что это хорошо», «посмотрим», «вернёмся к этому вопросу позже», такое понимается однозначно — нет. Выгода, деловая предприимчивость, сноровка, смекалка торговцев-англичан отступают, когда со стороны покупателя они видят излишний энтузиазм, возбуждение, неумеренность. В музейном магазине на родине Шекспира в Стратфорде я видел, как иностранные туристы весело скупали всё, что видели, и едва ли не выхватывали друг у друга сувениры. Это вызывало леденящую вежливость продавщиц. Тот факт, что туристы дают им средства к существованию, ничего не меняет. Отторжение у англичан вызывает пренебрежительное отношение к очередям. Сами они образуют очередь даже… из одного человека. В местах, где очереди предсказуемы, расставляются специальные барьеры, чтобы никто не волновался. Ну, а если кому-то все-таки удастся просочиться откуда-то сбоку, его проигнорируют и одарят холодным взглядом, включая того, к кому этот кто-то прорывался.

Кстати, скепсис англичан каким-то образом уживается с традициями, правилами, бытом в принятых рамках. Скажем, детей в 18 лет принято выпихивать из родного дома — идите работать, снимайте комнату, пробуйте жить самостоятельно. Родители избегают излишней опеки, не ждут ежедневных звонков, даже визитов детей на выходные. Но вот на Рождество повсеместно дети покорно являются в отчий дом. Без напоминаний.

Да, любой английский разговор действительно крутится вокруг погоды. Тут и показное удивление, и даже восхищение: мол, кто бы мог подумать! За этим лёгким трёпем — игра скептиков, и больше ничего. Зимой иногда выпадает снег, температура понижается до нуля градусов, а иногда и до минуса. Но Англия к зиме никогда не готова, жизнь парализуется, не ходят поезда, останавливаются автобусы, нарушается телефонная связь. Похожая картина наблюдается и летом, когда устанавливается удушающе-жаркая погода. Кондиционеры в офисах есть далеко не всегда. Погода не заставит англичанина с его скептицизмом прихватить зонт, скажем, как меня. Да, на улице холодно. Но если пришла календарная весна, все мамы надевают детям шортики, отправляясь с ними на прогулку. Говорят, эта традиция не меняется в Англии уже пять веков.

Примечания

1

На русский язык «скепсис» часто переводят как «сомнение», но при этом теряются важные оттенки смысла: желание познания искажается до самодовольного неверия; если и не невежества, то интеллектуального бессилия. Между тем скептики стремятся к расширению своего познавательного опыта. Скептицизм с психологической точки зрения часто не понятен тем, кто привык лишь верить. Но скептику важен не конечный результат, а процесс: да, истина, вероятнее всего, непостижима; но это не точно — поэтому надо вести себя так, будто бы она постижима, то есть, лучше познавать действительность, отвергая «простые решения» и воспринимая всё как проблему, которую надо решить, и двигаясь по её поводу в глубь знания. Скептик, не веря в истину, ищет её, тем самым создавая самую тщательно проверенную философию. Скептицизм можно охарактеризовать как самосомневающееся сомнение, которое, являясь вполне нетрадиционным философским решением, представляет собой вечно ищущее, никогда не удовлетворённое, ни на чем окончательно не останавливающееся философское мышление».