Лондон

Эдвард Резерфорд, 1997

Лондиниум. Лондон. Сердце Британской империи. Город прекрасных архитектурных памятников. Город великих ученых, писателей и художников. Город, выживший, несмотря на страшную эпидемию чумы и чудовищный пожар, которые практически уничтожили средневековый Лондон. Это захватывающий рассказ о людях, живших в городе от времен древних кельтских племен до наших дней. Увлекательная история многих поколений семей, чьи судьбы переплелись в этом городе: легионеров Юлия Цезаря, вторгшихся на остров два тысячелетия назад, рыцарей-крестоносцев, отправлявшихся отвоевывать Святую землю, свидетелей бурной семейной жизни Генриха VIII, участников постройки театра «Глобус», где играли пьесы Шекспира, свидетелей индустриальной революции нашего времени. Это роман для всех тех, кто побывал в Лондоне и полюбил этот город. Эта книга для всех тех, кому еще предстоит там побывать. Впервые на русском языке!

Река

В начале времен здесь часто разливалось море.

Четыре миллиона лет назад материки располагались совершенно иначе. Остров являлся частью малого мыса на северо-восточной окраине огромной, бесформенной территории. Мыс, одиноко вдававшийся в великий Мировой океан, был пустынен, никто, кроме Бога, не созерцал его. Ни твари земной, крадущейся по суше, ни птицы в небесах, ни даже рыбешки в пучине.

В ту далекую эпоху отступившее море оставило после себя на юго-востоке мыса бесплодную местность — черную сланцевую плиту. Безмолвная и голая, лежала она подобно тверди неизвестной планеты, и серый камень перемежался лишь с мелкими заводями. Еще более древние силы, скрывавшиеся в недрах земли под сланцевой толщей, вознесли на две тысячи футов отлогий гребень, пересекавший ландшафт на манер исполинского волнолома.

Таким это место сохранялось долго — серым и погруженным в немоту, исполненным неизвестности того же сорта, что свойственна бескрайней тьме перед рождением.

За восемь последовавших геологических периодов, когда смещались материки, сформировалась бо́льшая часть горных хребтов и возникла жизнь, ничто не потревожило территорию, на которой вздымался сланцевый гребень. Моря наступали и уходили. Одни были теплыми, другие холодными. Каждое задерживалось на многие миллионы лет. И все оставляли по себе наслоения в сотни футов, из-за которых гребень, хотя и был высок, обрел покров, сгладился и схоронился в глубине, явив в итоге лишь слабый намек на свое существование.

Когда на Земле расцвела жизнь, растения заселили ее поверхность, а воды ее наполнились существами, планета принялась наращивать слои, образованные этим новым, органическим бытием. Огромное море, ушедшее примерно в эпоху исчезновения динозавров, оставило столько спрессованного неразложившегося мусора из планктона и рыбы, что мелом можно было покрыть значительную часть Южной Англии и Северной Франции, а толщина слоя составила бы около трехсот футов.

И вот над местностью, где был похоронен древний гребень, явился новый ландшафт.

Он имел совершенно иную форму. По мере того как приходили и уходили моря, а грандиозные системы подземных рек обретали на этом участке мыса выход, меловое покрытие преобразовалось в широкую и неглубокую низину миль двадцати в поперечнике с хребтами на юге и севере, которые расходились к востоку, образуя огромную букву «V». Эти разливы стали причиной новых наносов из гравия и песка, а один, представлявший собой тропическое море, оставил в центре впадины толстый слой отложений, который со временем приобретет известность как лондонская глина. Колебания уровня воды привели к тому, что позднейшие слои образовали в большой букве «V» дополнительные, несколько меньшие кряжи.

Такой была местность, предназначенная Лондону, примерно миллион лет назад.

Человека пока не было. Хотя его предок уже передвигался на двух ногах, но череп оставался сродни обезьяньему. И прежде чем появились люди, надлежало состояться еще некоторым великим событиям.

Речь идет о ледниковых периодах.

Суша менялась не в силу наступления ледников, а как раз наоборот, с потеплением. Всякий раз, когда лед начинал таять, переполненные им реки вскипали и колоссальные замороженные массы, подобные неспешным геологическим бульдозерам, бороздили низины, сминали холмы и вымывали гравий, наполняя своими водами образовавшиеся речные русла.

На момент этих преобразований маленький северо-восточный мыс огромного Евразийского континента скрывался подо льдом лишь отчасти. В своем наибольшем выступе ледяная стена заканчивалась на северном краю протяженной меловой буквы «V». Однако оледенение, достигшее этих пределов около полумиллиона лет назад, принесло один важный результат.

Большая вода текла в то время из центра мыса на восток и чуть забирала к северной части «V». Когда наступавший лед начал перекрывать ей ток, она — упрямая, холодная и полноводная — нашла себе другой выход, прорвавшись приблизительно в сорока милях к западу, где пролегал сланцевый гребень, сквозь слабый участок в меловом хребте, благодаря чему возникла теснина, известная ныне как Горинг-Гэп, после чего вода устремилась и растеклась на восток, к центру «V» — идеальному своему вместилищу.

Так родилась река.

В какой-то период наступления и отхода льдов появился Человек. Точное время сего события неизвестно. Река уже протекала сквозь Горинг-Гэп, но даже неандерталец еще не сформировался. Человек же современного вида развился не раньше последнего ледникового периода — чуть больше ста тысяч лет назад. Тогда-то по мере таяния ледовой стены он перебрался в низину.

Затем, немногим меньше десяти тысяч лет назад, нахлынули воды с подтаявшей арктической ледяной шапки, которые затопили равнину на восточной стороне мыса. Прорезав в меловых хребтах огромную букву «J», они подмыли само его основание, создав узкий канал, выходивший на запад в Атлантику.

Итак, небольшой мыс превратился в остров, подобный некой северной версии Ноева ковчега после Потопа. Свободный, но вечно привязанный к побережью великого материка, частью которого он некогда являлся. На западе раскинулся Атлантический океан, на севере — холодное Северное море; по южному краю, откуда на соседний континент взирали высокие меловые скалы, возник Английский канал. Так, в окружении этих суровых морей, родился остров Британия.^[4]

Огромная меловая буква «V» теперь выходила не на восточную равнину, а в открытое море. Ее длинный раструб превратился в устье реки. На восточном краю сего эстуария меловые хребты поворачивали на север, оставляя с восточного фланга большую полосу низинных лесов и топей. По южной стороне примерно на семьдесят миль выступил продолговатый полуостров с высокими меловыми гребнями и плодородными долинами, образовавший юго-восточную оконечность острова.

Устье имело одну особенность. Морской прилив не только перекрывал реке выход, но и обращал ее вспять, гнал к сужавшейся воронке эстуария и дальше вверх, на приличное расстояние, переполняя канал; с отливом эти воды стремительно оттекали назад. По этой причине в низовьях реки возникало мощное приливное течение, а уровень воды колебался в пределах добрых десяти футов. Такое положение дел сохранялось на много миль вверх по реке.

В момент отделения острова здесь уже жил Человек; другие люди на протяжении последовавших тысячелетий тоже пересекали узкие, но опасные моря. Тогда-то и началась собственно человеческая история.

54 год до н. э

На исходе холодной и звездной весенней ночи за пятьдесят четыре года до Рождества Христова на берегу реки остановилась полукругом и затихла в ожидании рассвета толпа из двухсот человек.

Зловещие новости пришли десять дней назад.

У края воды выделялась группа поменьше — пять фигур. Безмолвных и неподвижных, в одеждах длинных и серых, их можно было принять за каменные столбы. То были друиды, и они собирались провести обряд в надежде, что тот спасет остров и весь их мир.

Среди встретившихся на побережье оказались трое, каждый из которых, какие бы ни питал надежды и страхи в связи с нависшей угрозой, хранил свой личный и ужасный секрет.

Один из них был мальчик, вторая — женщина, третий — глубокий старец.

На протяженных речных берегах имелось много священных мест, однако дух великой реки нигде не присутствовал столь явственно, как здесь.

Здесь она встречалась с морем. Ниже поток, неуклонно расширяясь и рисуя огромные петли, пересекал открытую болотистую местность, пока миль через десять не вливался в продолговатую воронку устья, выходившую на восток, откуда вторгался в холодное Северное море. Вверх по течению река волшебно вилась между приятными лесами и пышными, ровными лугами. Но здесь, меж двух великих речных изгибов, на две с половиной мили простиралась самая благодатная полоса воды — в участке, где река утекала на восток единым величественным росчерком.

Здесь бывали приливы. На их пике, когда наступавшее море обращало течение, река разливалась на тысячу ярдов, в иное же время — всего на триста. В середине, на полпути по южному берегу, в болотистой местности, в поток вдавалась одинокая отмель, имевшая вид косы при отливе и превращавшаяся в остров на высоте прилива. Люди стояли точно на ее оконечности. Напротив, на северном берегу, раскинулась ныне пустынная местность, именовавшаяся Лондиносом.

Лондинос. Даже сейчас, при свете зари, очертания древнего места отчетливо различались через водную гладь: два низких и плоских холма, бок о бок возвышавшихся над береговой линией примерно на восемьдесят футов. Меж холмов струился скромный ручей. Слева, на западной стороне, поток покрупнее нисходил в широкую бухту, нарушавшую северный берег.

К востоку от холмов когда-то существовало небольшое городище, земляная стена которого, теперь опустевшая, могла служить сторожевым постом для обнаружения кораблей, идущих из устья. На западном холме друиды иногда приносили в жертву волов.

Сейчас там ничего не осталось. Брошенное поселение. Священное место. Люди осели на юге и севере. Народы, которыми правил великий вождь Кассивелаун, заняли обширные восточные территории выше устья. Племя кантиев, обосновавшееся на длинном полуострове к югу от оной, успело наречь эту область Кентом. Река выступала границей, а Лондинос являлся своего рода нейтральной территорией.

Происхождение названия было покрыто мраком. Одни говорили, что некогда здесь жил человек по имени Лондинос; другие предполагали, что оно относилось к небольшому земляному укреплению на восточном холме. Но точно не знал никто. Так или иначе, в какой-то момент последнего тысячелетия оно появилось.

Холодный ветер с устья продувал реку. Слабо и остро пахло илом и водорослями. Небо посветлело, и яркие утренние звезды начали меркнуть.

Мальчик содрогнулся. Он выстоял час и замерз. На нем, как и на большинстве собравшихся, была простая шерстяная туника до колен, перехваченная кожаным поясом. Рядом стояли его мать с младенцем и сестренка, малютка Бранвен, которую он держал за руку, ибо в подобных случаях задача присматривать за ней возлагалась на него.

Он был смышленый, отважный паренек — темноволосый и голубоглазый, как большинство кельтов. Звали его Сеговакс, ему было девять лет. Но если присмотреться, в его наружности открывались две необычные черты. Со лба свисала белая прядь, как будто кто-то мазнул ее краской. Такие наследственные метки имелись у представителей ряда семейств, населявших окрестные прибрежные деревушки. «Тебе не о чем беспокоиться, — заверила его мать. — Многие женщины считают это знаком везения».

Вторая особенность была куда причудливее. Если мальчик разводил пальцы, между ними на уровне первых суставов виднелась тонкая кожица, напоминавшая утиную перепонку. Эта черта тоже была наследственной, хотя проявлялась не во всех поколениях. Могло сложиться впечатление, что некий доисторический ген рыбовидного пращура Человека упорно отказывался полностью изменить водоплавающую сущность и продолжал обнаруживаться в этой мелочи. Действительно, огромные глаза и гибкое маленькое тело делали мальчика отчасти похожим на головастика или иное дитя воды, приспособившееся к выживанию за трудноопределимые эоны.

Таким же был и дед. «Но ему в младенчестве вырезали лишнюю кожу», — поведал жене отец Сеговакса. Та, однако, не вынесла мысли о ноже, и все оставили как было. Мальчика это не волновало.

Сеговакс покосился на свою семью: маленькую Бранвен с нежным нравом и приступами буйства, которых никто не мог обуздать; ребенка на руках у матери, только начавшего ходить и лепетать первые слова; саму мать, бледную и в последнее время необычно отрешенную. Как же он их любил! Но вот он взглянул мимо друидов и чуть улыбнулся. У самой воды виднелся скромный плот, рядом с которым стояли двое мужчин. И один из них — его отец.

У них, отца и сына, было много общего. Белая прядка, одинаковые большие глаза. Отцовское лицо избороздили морщины, похожие на чешую и придававшие ему сходство с неким серьезным рыбоподобным созданием. Был он так предан своей маленькой семье, столько знал о реке и так умело управлялся с сетями, что местные звали его просто Рыбаком. И Сеговакс понимал, что пусть другие мужчины были физически крепче, чем этот молчаливый малый с сутулой спиной и длинными руками, но на свете не найдется человека добрее. Отец был полон спокойной решимости. «Рыбак, быть может, на вид и невзрачен, — судили селяне, — но он никогда не сдается». Сеговакс знал, что мать обожала отца. Он тоже.

Именно поэтому днем раньше он составил дерзкий план, который, если удастся его выполнить, по иронии судьбы мог стоить ему жизни.

Свечение над восточным горизонтом стало подрагивать. Через несколько минут взойдет солнце, и свет, излившийся с востока, затанцует на воде. Пятеро друидов, обратившись лицом к соплеменникам, негромко затянули песнь, а люди внимали.

Из толпы по сигналу выступил кряжистый человек. Богатый зеленый плащ с золотым шитьем и горделивая осанка выдавали знатное происхождение. В руках он держал плоский прямоугольный металлический предмет. Его гладкая поверхность поблескивала в прибывавшем свете. Мужчина передал его высокому белобородому друиду в центре.

Жрец повернулся к светившемуся горизонту, и старческая фигура взошла на плот. В тот же миг ожидавшие мужчины — отец Сеговакса и его напарник — ступили туда же позади него и, отталкиваясь длинными шестами, погнали плот на середину широкого разлива.

Оставшиеся четверо друидов продолжали петь, и заунывный звук таинственно нарастал, растекаясь над гладью, покуда деревянное сооружение уплывало вдаль. На сотню ярдов. На двести.

Явилось солнце — огромной багровой дугой над водой. Оно росло, его круг заливал реку золотым светом. Четверо друидов, ставших силуэтами на его фоне, внезапно превратились в великанов, едва их длинные тени простерлись к замершей в ожидании толпе.

Старший друид пребывал посреди реки; двое мужчин, вооруженных шестами, удерживали плот на месте вопреки течению. Холмы на северном берегу купались в красноватом солнечном свете. И вот, как некое древнее седобородое морское божество, восставшее из вод, высокий друид на плоту на середине реки поднял над головой металлический предмет так, чтобы ловить и отражать лучи.

Это был щит, изготовленный из бронзы. Хотя в основном оружие на острове изготавливалось из железа, бронза, более древняя и легкая в обработке, применялась для ритуальных изделий вроде этого, требовавших тонкого мастерства. Сей щит и был произведением искусства, посланным с доверенным лицом самим великим вождем Кассивелауном. Хитроумный узор вкупе с изнанкой, выложенной самоцветами, являли образчик филигранной кельтской работы по металлу, которой славилась эта земля. Это был лучший дар из всех, что могли преподнести богам островитяне.

Друид единым махом послал щит высоко над водой. Сверкнув, тот описал дугу и упал на яркую солнечную дорожку. Толпа издала вздох, когда река безмолвно приняла подношение и продолжила свой бег.

Но пока старый друид смотрел, случилось нечто странное. Вместо того чтобы пойти ко дну, бронзовый щит завис в чистой воде, едва погрузившись ниже поверхности. Его металлический лик блистал на свету. Сначала старец удивился, а потом смекнул, что причина чрезвычайно проста. Металл сильно истончили ковкой, а основа была из светлого дерева. Щит, покрытый лишь пленкой воды, обречен оставаться на плаву, покуда не разбухнет древесина.

И было кое-что еще. Пока подкрадывался рассвет, течение повернулось вспять. Теперь оно устремилось не вниз по реке, а вверх, от эстуария — к участку в нескольких милях от Лондиноса. И потому щит, захваченный холодной полупрозрачной волной, неспешно плыл к верховью, как будто осторожно утягиваемый вглубь острова некой незримой рукой.

Старик смотрел и гадал о смысле знамения. Доброе оно или злое, с учетом грозящей опасности?

Угроза исходила от Рима. Она звалась Юлием Цезарем.

За тысячи лет, прошедшие с великого отступления льдов, остров Британия стал домом для нескольких народностей. То были охотники, простые земледельцы, создатели каменных храмов, таких же, как Стоунхендж, а в последние столетия племена, принадлежавшие к великой кельтской культуре Северо-Западной Европы. Островитяне процветали, гордые стихами и песнями бардов, сказаниями и танцами, металлическими изделиями поразительной красоты. Они обитали в прочных деревянных хижинах округлой формы, окруженных частоколом или кольцами высоких земляных стен. Выращивали ячмень и овес, держали скот, пили эль и крепкую медовуху. Их остров, скрытый мягкими северными туманами, оставался сам по себе.

Да, за сотни лет на этих берегах не раз высаживались торговцы из солнечного Средиземноморья, предлагавшие предметы роскоши в обмен на меха, рабов и знаменитых островных охотничьих собак. Последние поколения стали свидетелями оживленной торговли, которая наладилась в гавани на южном побережье, где от заброшенного древнего храма — Стоунхенджа — нисходила еще одна река. Но невзирая на то что британским вождям нравилось от случая к случаю приобретать вино, шелка и римское золото, места, откуда текли эти богатства, оставались далекими и представлялись лишь смутно.

Но вот античный мир породил величайшего авантюриста, какого знала история.

Юлий Цезарь возжелал править Римом. Для этого он нуждался в завоеваниях. Лишь недавно он вторгся на север, дошел до самого Английского канала и основал новую, огромную римскую провинцию — Галлию. Затем полководец обратил взор к туманному северному острову.

И в прошлом году явился. В сопровождении скромного отряда, состоявшего в основном из пехоты, Цезарь лично высадился под белыми скалами юго-восточного побережья Британии. Вожди бриттов были предупреждены, но все равно пришли в трепет при виде вымуштрованных римских войск. Однако кельтские стражи проявили отвагу. Внезапными конными атаками с применением колесниц им удалось несколько раз застать римлян врасплох. Одновременно буря повредила флот кесаря. После серии столкновений и маневров в прибрежном районе Цезарь отступил, и вожди ликовали. Боги даровали им победу. Когда пленные предупредили их, что то была лишь разведка, большинство бриттов не поверили.

Затем, однако, начали просачиваться новости. Строился новый флот. Поговаривали, что собиралось войско численностью не меньше пяти легионов и двух тысяч всадников. Десять дней назад в Лондиносе остановился гонец. Его донесение вождям было коротким и четким: «Цезарь идет».

Жертва была принесена. Толпа расходилась. Из четверых друидов двое возвращались на юг, а двое — на север от реки. Что же до старика, совершившего жертвоприношение, то отец Сеговакса должен был доставить его вверх по течению к дому, отстоявшему на две мили.

Безмолвно простившийся с собранием жрец изготовился шагнуть в лодку, но вдруг повернулся и задержался взглядом на женщине. Это длилось всего мгновение. Затем он подал знак смиренному рыболову и продолжил движение.

Мгновение, но достаточно долгое. Картимандую затрясло. Говорили, что старику было ведомо все. Это могло быть правдой. Она не знала. Держа ребенка, женщина подтолкнула Сеговакса и Бранвен вперед и направилась к пасшимся на привязи лошадям. Правильно ли она поступала? Картимандуя убеждала себя, что да. Разве она не защищала их всех? Не совершала должного? При этом ее не покидало острейшее, мучительное чувство вины. Возможно ли, чтобы старый друид, которого вез ее муж, догадался о переговорах?

Близ лошадей она выждала еще несколько минут, пока не прибыли представители великого вождя. Нужный ей человек был среди них. При виде Картимандуи он отвернулся и помедлил.

Юный Сеговакс взирал на знатного господина с интересом, так как именно тот выступил, чтобы вручить друиду щит. Вельможа был статным, с густой черной бородой, тяжелым взглядом острых синих глаз и аурой грубой властности. Под зеленым плащом виднелась туника, отороченная лисьим мехом. С шеи свисал увесистый торк — золотая кельтская гривна, указывавшая на его высокий ранг.

Мальчик видел его не впервые. За последний месяц могущественный военачальник приезжал дважды и всякий раз останавливался в селении напротив Лондиноса.

— Будьте наготове, — велел он людям, осмотрев их оружие. — Великий вождь Кассивелаун ожидает сосредоточения наших сил в этом месте. Я займусь оборонительными укреплениями.

Мать Сеговакса оставила сына с малышом и Бранвен. Она устремилась к военачальнику, желая с ним поговорить.

Тот задумчиво наблюдал за ее приближением. Привычно оценил чадородные возможности. Картимандуя, безусловно, как он отметил при первой встрече, являла собой поразительное создание. Густые волосы цвета воронова крыла ниспадали на плечи. Изящное, тонкое тело, однако с тяжелыми грудями. Не грудь, а мечта любого мужчины. Он обратил внимание, как женщина чуть вильнула телом, приблизившись. Он заметил это еще при знакомстве. Всегда ли она так делала или удостаивала только его?

— Ну? — произнес он угрюмо.

— Договор остается в силе?

Он взглянул на детей, затем на челн, в котором муж женщины перевозил престарелого друида. Тот уже был далеко. Муж ничего не знал. Вельможа вновь уставился на Картимандую, поедая ее глазами.

— Я уже говорил, что да.

Теперь он представил ее в будущем. Бледное лицо с узкими скулами осунется, влекущие очи потускнеют. Страсть претворится в одержимость, а то и в ожесточение. Но хороша, весьма хороша — еще на несколько лет.

— Когда? — Она, казалось, чуть успокоилась, но не вполне.

Он пожал плечами:

— Кто может знать? Скоро.

— Он не должен догадаться.

— Когда приказы отдаю я, им повинуются.

— Да.

Она кивнула, но стояла в неуверенности. Смахивает на дикое животное, подумал он. Он подал знак, что разговор завершен. Через несколько мгновений он уже ехал прочь.

Картимандуя вернулась к детям, не ведающим ее ужасной тайны. Но скоро они узнают. В голове мелькнула пугающая мысль: будут ли они по-прежнему любить ее после этого?

Челн двигался вверх по течению, а друид пристально всматривался в воду. Приняла река щит или тот остался качаться в потоке? Старик глянул и на своего скромного перевозчика. Он помнил отца этого малого — с перепончатыми руками, как у мальчишки. И у его родителя до того.

Друид вздохнул. Местные жители неспроста прозвали его отцом реки. Он был очень стар, почти семидесяти лет, но все еще при силах, все еще внушительного вида. Росту в нем было около шести футов — исполин по сравнению с большинством мужчин. Пышная белая борода достигала пояса, седая же голова оставалась непокрытой, если не брать в расчет золотого обруча на лбу. Серые глаза отличались зоркостью. Именно он из года в год приносил в жертву волов на восточном холме-близнеце Лондиноса; он возносил молитвы в священных рощах средь окрестных дубрав.

Никто не знал, когда на европейском северо-западе зародился друидизм, но в Британии он вошел в невиданную силу, так как в последние годы многие его адепты пересекли море, дабы найти убежище на туманном острове. Бытовало мнение, что британские друиды хранили чистоту традиции, опиравшейся на древнее знание. В глубине острова существовали странные каменные круги — святилища столь древние, что никто не мог поручиться даже за их рукотворное происхождение. Молва гласила, что в них друиды встречались давным-давно. Но вдоль реки они обычно имели пристанище в небольших деревянных храмах или священных рощах.

И все же этому дряхлому друиду приписывали особый дар, в котором отказывали прочим жрецам, ибо боги наградили его ясновидением.

Эта удивительная способность проявилась на тридцать третьем году жизни. Сам он не знал, чем был сей дар — благом или проклятием. Ясновидению недоставало полноты. Иногда оно ограничивалось смутными предчувствиями, а иногда позволяло увидеть будущие события с ужасающей четкостью. А порой он, как обычные люди, оставался слеп. С годами он научился воспринимать это состояние ни как плохое, ни как доброе, но просто как свойство своей натуры.

Его дом находился неподалеку. Через две с половиной мили вверх по течению река делала один из многих величественных изгибов, в данном случае — на юг под прямым углом с последующим поворотом снова к востоку. За изгибом раздвоенный поток образовал прямоугольный островок, отколовшийся от северного берега. Это было тихое место, поросшее дубом, ясенем и хвойными деревьями. Здесь, в одинокой скромной хижине, друид отбывал свое добровольное отшельничество последние тридцать лет жизни.

Старик часто путешествовал по окрестным деревням вдоль реки, неизменно встречая почет и хлебосольное гостеприимство. Иногда он вдруг обязывал селянина — как вышло и с отцом Сеговакса — везти себя на много миль вверх по реке в какое-нибудь священное место. Однако обычно столбик дыма указывал, что хозяин пребывает на островке, и окружающие воспринимали его безмолвное присутствие как знак безопасности территории, усматривая в нем нечто вроде священного камня, который, сколько ни покрывался лишайниками, бывал неподвластен времени.

Старик заметил щит в тот самый миг, когда челн уже входил в поворот и показался остров. Как и раньше, тот слабо отсвечивал под водной поверхностью, медленно двигаясь против течения к далекому сердцу реки. Друид уставился на него. Река не вполне отвергла подношение. Но не вполне и приняла. Жрец покачал головой. Знак совпадал с предчувствием, посетившим его месяц назад.

Ясновидение подсказало ему и другие вещи. Он не знал, к чему изготовился юный Сеговакс, однако воспринял жестокие терзания Картимандуи. Сейчас он предвидел и судьбу, уготовленную безмолвному Рыбаку. Только видение касалось события намного более грандиозного и ужасного, которого он по-прежнему не понимал целиком. По дороге к дому старик глубоко погрузился в раздумья. Возможно ли, чтобы божества древнего острова Британия были уничтожены? Или случится нечто еще, чего он не мог понять? Это было чрезвычайно странно.

Сеговакс прождал всю весну. Каждый день он караулил гонцов на взмыленных конях, а каждую ночь глазел на звезды и гадал: где же они? Возможно, пересекают море? Но никто не приехал. Время от времени их достигали слухи о подготовке, но признаков вторжения не наблюдалось. Остров словно впал в оцепенение.

Деревня, где жила семья, была прелестным уголком. Полдюжины округлых хижин с соломенными крышами и земляными полами окружала плетеная изгородь; здесь же располагались два загона для скота и несколько амбарных строений на сваях. Деревушка разместилась не на косе, где проводили обряды друиды, но ярдах в пятидесяти сзади. Во время прилива, когда коса превращалась в остров, он оказывался отрезанным от суши, но никто не горевал. На самом деле именно водная преграда привлекла сюда поселенцев много поколений назад. Сама же почва, по большей части щебенчатая подобно окружающим холмам, была прочна и суха. Весной, когда теплело, болотистые земли вдоль южного берега подсыхали, и там паслись лошади и скот. Сеговакс с сестренкой и другими детьми играли в этих лугах, поросших лютиками, первоцветом и примулой. Но главным достоинством мыса являлась рыбная ловля.

Река была широкая, мелкая и чистая. В ее искристых глубинах водилось много разной рыбы. Вовсю расплодились форель и лосось. Забрасывать сети с косы — сущее удовольствие. Или же мальчишки отваживались двинуться через топи в основании косы к местам, где исправно ловился угорь.

«Те, кто здесь живет, — внушал отец, — никогда не узнают голода. Река всегда прокормит». Порой Сеговакс, расставив с ним сети, садился рядом на берегу и смотрел на далекие холмы-близнецы. Отец же, взирая на вечную смену приливов и отливов и наблюдая за тем, как изо дня в день вода устремляется против течения, задерживаясь на пике и вновь опадая, изливаясь в море, довольно замечал: «Смотри! Река дышит».

Сеговакс любил оставаться с отцом. Он был жаден до знаний, а тот лишь радовался, имея возможность учить. К пяти годам мальчик знал все о том, как ставить силки в окрестных лесах. К семи умел перекрыть крышу хижины болотным камышом. Не хуже, чем расставлять сети, он мог застывать на мелководье и ловко пронзать рыбину заостренным шестом. А еще помнил десятки сказаний о бесчисленных кельтских богах и мог перечислить предков не только своей семьи, но и великих островных вождей на многие поколения. Недавно Сеговакс начал овладевать важнейшими знаниями в хитросплетении браков, наследований и присяганий на верность, которые связывали племя с племенем, вождя с вождем, селение и семью узами дружбы или вражды по всему кельтскому острову. «Ибо все это вещи, в которых обязан разбираться мужчина», — пояснял отец.

В последние два года он вырабатывал у сына еще один навык. Для этого сделал Сеговаксу копье. Не просто заостренный шест для рыбалки, а настоящее копье с легким древком и металлическим наконечником. «Если хочешь стать воином и охотником, — изрек он с улыбкой, — тебе придется сначала освоить это». И напоследок предупредил: «Но будь с ним поаккуратнее».

С тех пор едва ли выдавался день, когда мальчик не выходил со своим копьецом и не метал его в мишень. Вскоре он уже мог попасть в любое дерево в пределах досягаемости. Затем в ход пошли мишени потруднее. Он целился в зайцев — обычно безуспешно. Однажды его застукали с малюткой Бранвен, которая послушно удерживала мишень на палочке, а Сеговакс бросал копье. Даже его добрый отец рассвирепел из-за этой выходки.

Родитель был безгранично мудр. Но Сеговакс, когда подрос, уловил в нем кое-что еще. Отец — сутулый, узколицый, с неряшливой каштановой бородой — жилист, но все-таки не так физически крепок, как остальные мужчины. Однако в любом совместном труде он неизменно настаивал, что будет работать ровно столько, сколько другие. После таких многочасовых подвигов отец выглядел бледным и измученным, и Сеговакс перехватывал тревожные взгляды матери. В других же случаях, когда народ, осоловелый от эля и меда, рассаживался летними вечерами вокруг костра, именно его отец голосом тихим, но удивительно глубоким для такого тщедушного тела, запевал, порой подыгрывая себе на простой кельтской арфе. В такие минуты усталость улетучивалась и на отцовском лице появлялась волшебная просветленность.

А потому Сеговакс, как и его мать, не только любил отца и восхищался им, но и понимал, что обязан его защищать.

Отец, по мнению мальчика, подвел его лишь в одном.

— Когда ты возьмешь меня к устью, вниз по реке? — спрашивал Сеговакс каждые несколько месяцев.

И тот неизменно отвечал:

— Со временем. Когда будет дел поменьше.

Сеговакс ни разу не видел моря, а потому, бывало, дулся и жаловался:

— Ты вечно обещаешь — и без толку…

Эти светлые дни омрачались лишь приступами хандры у матери. Переменчивость нрава была свойственна ей всегда, а потому ни Сеговакс, ни его сестра особо не волновались. Однако мальчику чудилось, что в последнее время перемены ее настроения объяснялись чем-то куда более серьезным. Иногда она бранила их с Бранвен без всякой на то причины, затем вдруг подхватывала малышку, сжимала в объятиях и так же поспешно отсылала прочь. Однажды, надавав им шлепков за какое-то прегрешение, она разразилась слезами. И всякий раз, когда поблизости находился отец, мальчик видел, как мать следила за каждым его движением с лицом бледным и едва ли не озлобленным.

Весна обернулась летом, однако известий о новых перемещениях Цезаря не поступало. Если за морем еще и сбивались легионы, никто не прибыл по реке в деревню, чтобы поведать об этом. И все же, когда мальчик спрашивал, придут ли римляне в селение, коль скоро решатся выступить, отец всегда негромко ответствовал: «Да». И добавлял со вздохом: «По-моему, иначе никак».

Причина была очень проста: брод. Он проходил близ острова, где обитали друиды. В отлив вода там не поднималась выше груди, и желающие легко добирались до южного берега.

— Конечно, — продолжал отец, — вверх по течению есть и другие броды.

Но первое мелкое место, начиная от устья, находилось именно здесь. И с незапамятных времен путешественники устремлялись в эти славные пределы, когда сходили с древних троп, тянувшихся вдоль великих меловых хребтов. Надумай римлянин Цезарь высадиться на юге и вторгнуться, минуя устье, в обширные земли Кассивелауна, кратчайший путь вывел бы его к этому броду.

«Скоро, — сказал себе мальчик, — он будет здесь».

Так, в ожидании, прошел месяц. Затем еще один.

В начале лета произошел случай, после которого мать, по мнению Сеговакса, стала вести себя куда чуднее.

Началось все вполне невинно, с детской ссоры. Он отправился с малюткой Бранвен на прогулку. Рука об руку они пересекли луга на южном побережье и поднялись по склонам к кромке лесов. Там они какое-то время играли. После мальчик, как всегда, стал упражняться в метании копья. А потом и сестра попросила попробовать.

Копье было невелико, а ранее Сеговакс обещал. Однако в этот раз он отказал, хотя не мог впоследствии вспомнить из-за чего: то ли решил, что все же она слишком мала, то ли хотел подразнить.

— Ты обещал! — возмутилась Бранвен.

— Может быть. Но я передумал.

— Так нельзя!

— А вот и можно.

Но то была крошка Бранвен — миниатюрная, гибкая и сильная; голубоглазая Бранвен, осмеливавшаяся взбираться на деревья, которые он не решался покорять; Бранвен, чьи гневные вспышки не всегда могли обуздать даже родители.

— Нет! — Она топнула. Лицо начало багроветь. — Это нечестно! Ты обещал. Давай сюда!

И она потянулась к копью, намереваясь сцапать его, но Сеговакс предусмотрительно сменил руки.

— Бранвен, нет. Ты моя младшая сестра и должна слушаться.

— Нет, не должна!

Она проорала это во всю мощь своих легких, с лицом уже глинистого оттенка и со слезами на глазах. Дернулась снова к копью, затем размахнулась и что было сил ударила брата кулачком по ноге:

— Ненавижу тебя!

Сестра буквально задыхалась от ярости.

— Ничего подобного.

— Да, ненавижу! — завопила Бранвен.

Она попыталась пнуть его, но он придержал ее. Сестра врезала ему по руке, а затем, не успел он ее перехватить, побежала по склону и скрылась среди деревьев.

Какое-то время он ждал, зная свою сестренку. Уселась небось на бревнышке, не сомневаясь, что он пойдет искать. И вот он отыщет ее, а она упрется, откажется сдвинуться с места и вынудит в конце концов умолять. И все же он поднялся к лесу.

— Бранвен! — позвал Сеговакс. — Я тебя люблю!

Но ответа не было. Он долго бродил вокруг. Девочка не могла заблудиться, поскольку, где бы ни находилась, ей некуда было деться, помимо склона холма, по которому Бранвен спустилась бы к прибрежным лугам и топям. Значит, нарочно спряталась. Он звал снова и снова — тщетно. Вывод напрашивался единственный: мальчик наконец догадался, что она задумала. Тихонечко обошла, побежала домой и сказала родителям, что он ушел, бросив ее одну, и теперь ему крепко достанется. Однажды она уже проделала над ним такую штуку.

— Бранвен! — окликнул он снова. — Я тебя люблю. — Под нос же буркнул: — Ну погоди, змеюжина мелкая, я тебе это припомню.

И Сеговакс пошел домой, где тоже, к своему изумлению, сестры не обнаружил.

Отец лишь вздохнул и отправился на поиски, бросив: «Спряталась где-нибудь, чтобы позлить его». Но мать отреагировала странно. Побелела как мел. Челюсть отвисла в ужасе. Голосом, севшим от страха, она прикрикнула на обоих:

— Живо! Найдите ее. Пока не поздно.

Не забыть Сеговаксу и взгляда, которым она его наградила. В нем была чуть ли не ненависть.

Его презирали в стае — последним ел, с ним почти не считались. Даже нынче, в летнюю пору, когда собратья кормились столь славно, что зачастую не утруждались долгим преследованием, он оставался тощим и шелудивым. Когда он снялся с гряды, чтобы порыскать в низовье, никто из стаи не воспрепятствовал, лишь равнодушно и пренебрежительно наблюдали за его уходом. И вот этим погожим днем к людским поселениям бесшумно направилась сквозь лес поджарая серая тень. Там, было дело, она лакомилась домашней птицей.

Однако при виде белокурой девчушки зверь притормозил.

Волки не имели обыкновения нападать на людей, ибо боялись. И вожак свирепо расправится с недоумком, посмевшим атаковать человека в одиночку, без дозволения и помощи стаи. С другой стороны, это убийство не обязательно выйдет наружу. Такой соблазнительный кус, опять же не придется делиться. Она сидела на бревне, повернувшись спиной. Напевала под нос и лениво стучала по дереву пятками. Волк подобрался ближе. Она не услышала.

Смертельно бледная Картимандуя бегом взбиралась по холму. Женщина отправила мужа другой тропой. Сеговакс, теперь перепуганный, уже почти скрылся из виду. Она тяжело дышала, но это смятение не шло ни в какое сравнение со страхом от мысли, которая затмила собой все прочие.

Если пропала девочка — пропало все.

Страсть Картимандуи пугала. Иногда она представала красивой; чаще — напоминала непреходящее томление, а порой становилась всепоглощающей и жуткой, гнавшей вперед, и с этим ничего нельзя было сделать. Так и сейчас. Картимандуя спешила по склону, подставив солнцу щеку, и ей казалось, что страсть ее к мужу не имеет границ. Она вожделела его. Стремилась защитить его. Нуждалась в нем. Ей было трудно представить свою жизнь без него. А самое семейство, ребенок — как им прожить без отца? К тому же она рассчитывала завести новых. Этого ей тоже очень хотелось.

У нее не было иллюзий. Женщин в прибрежных селениях было куда больше, чем мужчин. Погибни он в схватке, ее шансы найти другого призрачны. Ее подгоняла страсть; ею правили материнский инстинкт и стремление сберечь семью. В этом — ее долг. А потому она пришла к решению тайному и ужасному, которое промучило ее всю весну назойливым и укоризненным призраком.

Правильно ли она поступила? Картимандуя убеждала себя, что да. Это была выгодная сделка. Девочка будет счастлива; быть может, ей суждено уйти. Так нужно. Все делалось из лучших побуждений.

За исключением того, что каждый день она ловила себя на желании закричать.

Теперь же — в том заключался страшный секрет, неведомый ни детям, ни мужу, — если с малышкой Бранвен стряслась беда, мужчина, скорее всего, умрет.

Бранвен услышала волка, когда тот был уже в двадцати футах. Она повернулась, увидела и закричала. Волк следил за ней, готовый прыгнуть. Однако помедлил, ибо случилось нечто удивительное.

Девочка перетрусила, но, поскольку была смышленой, знала, что если побежит, то мигом угодит в волчьи зубы. Как же ей поступить? Выход только один. Как все деревенские дети, малышка пасла коров. Размахивая руками, человек в состоянии развернуть даже бегущий скот. Возможно, всего лишь возможно, что она испугает дикую тварь. Если не показывать страха.

Вот было бы у нее оружие, хотя бы палка! Но увы! Ее единственным оружием, каким, кстати, она частенько и вполне успешно пользовалась дома, был неистовый нрав. Надо притвориться злой. А еще лучше — разозлиться по-настоящему, тогда и перестанет бояться.

Так и случилось, что волк вдруг очутился перед крохотной девочкой, лицо которой раскраснелось и исказилось яростью; сама же она размахивала ручонками и выкрикивала непристойности, хотя и непонятные волку, однако вполне очевидные. Еще удивительнее: девочка не бросилась наутек — она наступала. Хищник неуверенно попятился на пару шагов.

— Уходи! Убирайся! — неистово завопила кроха. — Глупая зверюжина! Уматывай! — И, скорчившись, как делала это, когда закатывала истерику дома, буквально взвыла: — Проваливай!

Волк отступил еще, поводя ушами. Однако замер, пристально наблюдая за ней.

Бранвен била в ладоши, орала, топала. Она преуспела и ввергла себя в подлинное бешенство, хотя в глубине души тщательно просчитывала поединок двух воль. Посмеет ли она наброситься на волка и обратить его в бегство? Или тот прыгнет на нее? Если он бросится — ей крышка.

Хищник уловил ее колебания и приободрился. Заворчав, сделал два шага вперед, изготовился прыгнуть. Девчушка, поняв, что игра проиграна, в исступлении на него завопила, но больше не двигалась с места. Зверь припал к земле.

И в этот момент он увидел позади маленькой фигурки другую, несколько крупнее. Волк напрягся. Охотники? Он зыркнул по сторонам. Нет. Только один. Еще одно человеческое дитя. Не желая расстаться с легкой добычей, он снова напрягся перед прыжком. Людское отродье имело при себе лишь палку. Волк кинулся вперед.

Жгучая боль в плече застала его врасплох. Мальчик метнул заостренную палку так быстро, что проворное животное не успело этого отследить. Боль была острой. Волк остановился. Затем, сбитый с толку, обнаружил, что не может идти. Потом рухнул на землю.

Сеговакс не хотел рассказывать взрослым о волке.

— Если прознают, мне еще больше достанется, — объяснил он.

Но девочка была вне себя от волнения.

— Ты убил его! — вскричала она восторженно. — Копьем!

И он понял, что спорить бессмысленно.

— Ну, пойдем, коли так, — сказал он со вздохом.

И они стали спускаться с холма.

Реакция матери обескуражила. Сперва, когда отец расцеловал обоих и потрепал по спине сына, она промолчала, смотря через реку, как будто и не было никакого воссоединения их маленькой семьи. Но как только отец удалился снимать с волка шкуру, она повернулась и вперилась в Сеговакса ужасным, затравленным взглядом.

— Твоя сестра чуть не погибла. Это тебе ясно?

Мальчик потерянно уставился в землю. Он знал, что ему попадет.

— Ты мог убить ее! Позволил уйти одной… Ты понимаешь, что натворил?

— Да, матушка.

Конечно, он понимал. Но вместо того чтобы бранить его, Картимандуя издала тихий вздох отчаяния. Сеговакс никогда не слышал ничего подобного и потрясенно взглянул на нее. Она же словно забыла о нем — лишь трясла головой и прижимала к себе дочурку.

— Нет, не понимаешь. Ты ничего не понимаешь.

Затем развернулась с воплем, почти подобным животному вою, и устремилась к деревне. Дети не знали, что и подумать.

Ужасная сделка была заключена весной, когда вельможа впервые прибыл от великого вождя Кассивелауна с намерением спланировать речные укрепления. Возможно, ей не пришла бы в голову эта мысль, когда бы не его случайная реплика, брошенная жительницам хутора по ходу проверки оружия мужчин.

— Если римляне придут искать сюда брод, вас отправят вверх по реке.

Темнобородый воин не жаловал женщин близ поля боя. По его мнению, они лишь путались под ногами и отвлекали своих мужей.

Но этих слов хватило, чтобы Картимандуя призадумалась, а после ее осенило. Тем же вечером она дерзнула приблизиться к нему, когда он в одиночестве отдыхал у огня.

— Скажи мне, господин, дадут ли нам охрану, если отошлют? — спросила она.

Тот пожал плечами:

— Наверное. А в чем дело?

— Вся округа доверяет моему мужу, — заявила она. — Я думаю, что лучшего сопровождающего не найти.

Вельможа вскинул на нее глаза:

— Ты думаешь?

— Да, — тихо подтвердила Картимандуя.

Ей было видно, как он усмехнулся. Облеченный властью человек, который видит насквозь и знает цену словам.

— И что же меня в этом убедит? — спросил он осторожно, взирая на нее средь темневших вод.

Она пристально посмотрела на него. Ей было известно, чего она стоила.

— Что пожелаешь, — ответила она.

Некоторое время воин молчал. Как большинство военачальников, он не держал счета женщинам, которые предлагали ему себя. Одних брал, других нет. Но выбор его стал неожиданным.

— Днем я заметил при тебе белокурую кроху. Твоя?

Картимандуя кивнула.

И в считаные секунды она отдала малютку Бранвен.

Все делалось из лучших побуждений. Она повторяла это себе тысячу раз. Конечно, Бранвен будет принадлежать военачальнику. Формально ее дочь станет рабыней. Он сможет продать ее и сделать с ней вообще что угодно. Но жребий девочки мог оказаться не так уж плох. Она будет при дворе великого Кассивелауна; военачальник может дать ей волю, если пожелает; она даже имеет шанс вступить в удачный брак. Такое случалось. Все лучше, чем прозябать в скучной деревне, — так оправдывалась Картимандуя. Если девочка научится обуздывать дикий нрав, то появятся прекрасные возможности.

А муж, в свою очередь, не станет сражаться с ужасными римлянами и отправится с ней в целости и сохранности.

— Вы все уйдете в верховье, — заявил военачальник без обиняков. — Девочку доставишь мне в конце лета.

До той поры ей только и оставалось скрывать этот уговор от мужа. А после, хотя она и знала, что тот ни за что не согласится, будет слишком поздно, ибо дело уже сделано. В мире кельтов клятва есть клятва.

Поэтому неудивительно, что с того дня, как девочку едва не убил волк, Картимандуя не отпускала ее ни на шаг.

Известий о Юлии Цезаре так и не было.

— Он, может статься, и не придет, — осторожно заметил отец Сеговакса.

Для Сеговакса же летние дни полнились блаженством. Хотя мать по-прежнему находилась в странном, мрачном расположении духа и не спускала глаз с бедняжки Бранвен, отец, похоже, проводил с ним время с превеликим удовольствием. Он обработал для мальчика коготь с лапы убитого волка, и Сеговакс носил его на шее как амулет. Отец же, казалось, что ни день был счастлив научить его чему-то новому, будь то охота, резьба по дереву или предсказание погоды. А в середине лета, к его изумлению и восторгу, объявил:

— Завтра возьму тебя в море.

Селяне пользовались несколькими видами лодок. Обычно отец довольствовался простеньким челном, выдолбленным из дубового ствола, — ставил сети вдоль берега или пересекал реку. Имелись, разумеется, и плоты. Минувшим летом деревенские мальчишки сладили свой, пришвартовали у берега и использовали как платформу, с которой ныряли в искристые воды реки. Еще были маленькие кораклы,^[5] а иногда Сеговакс видел торговцев, прибывавших из верховья в длинных лодках с высокими плоскими бортами. В их изготовлении островитяне-кельты тоже славились мастерством. Но для путешествий вроде намеченного деревня располагала более удобным судном. И за ним присматривал отец. Если у мальчика сохранялись сомнения насчет того, что долгожданный поход действительно состоится, они в итоге развеялись отцовскими словами:

— Испробуем на реке, возьмем плетеную лодку.

Плетеная лодка! То была мелкая плоскодонка со шпангоутами из светлой древесины. Но этот тонко сработанный остов — единственная твердая составляющая корпуса. Каркас обтягивало не дерево, а плотно переплетенные ивовые прутья; поверх же них для пущей изоляции была натянута кожа. Заморские торговцы издавна восхищались плетеными изделиями британских кельтов — малой толикой славы островитян.

Лодка, хотя и была всего двадцать футов в длину, имела еще одно достоинство. В центре была установлена короткая мачта, укрепленная опорами и с тонким кожаным парусом. Изготовили ее из обычного древесного ствола — небольшого, свежесрубленного, тщательно отобранного так, чтобы не был слишком тяжелым, с естественной развилкой на верху, служившей основанием для фалов. Существовал еще древний обычай сохранять там пару-другую побегов с листьями, благодаря чему плетеная лодчонка уподоблялась живому дереву или кусту, плывущему по водам.

Конечно, суденышко было простенькое, но и замечательно удобное. Достаточно легкое, чтобы нести; упругое, но прочное; вполне устойчивое, невзирая на малую осадку, чтобы при надобности выйти в море. По реке его гнали весла и течение, но маленький парус мог быть полезным подспорьем: его, с учетом легкости, хватало преодолеть струение вод при каком-никаком попутном ветре. В качестве якоря применялся тяжелый камень, помещенный в деревянную клетку, похожую на корзину для рыбы.

Сеговакс с отцом тщательно проверили маленькое судно, воздвигли и укрепили мачту, после чего на протяжении нескольких часов испытывали лодку на реке. В итоге мужчина улыбнулся:

— Она безупречна.

На следующий день прилив пришел незадолго перед рассветом, и с первым проблеском зари отец и сын столкнули лодку с косы и поймали течение, способное часами нести их вниз по реке. Удачей стал и приятный западный бриз, так что они подняли легкий кожаный парус: можно было сидеть, орудуя широким веслом и созерцая проплывавшие берега.

Уносимый потоком, Сеговакс обернулся взглянуть на мать, стоявшую на оконечности косы и с бледным лицом наблюдавшую за их отбытием. Он помахал, но та не ответила.

За Лондиносом река расширялась не сразу, и прежде, как было известно мальчику, им предстояло миновать один из самых потрясающих отрезков на ее долгом извилистом русле.

Дело было в том, что в своем грандиозном странствии из островных глубин река много раз изгибалась и непосредственно за Лондиносом образовывала огромные, тесно лепившиеся друг к дружке петли, которые смахивали на удвоенную букву «S». Примерно в миле от восточного холма Лондиноса брала начало внушительная кривая. Она уходила на север до того, как совершить идеальный круговой поворот направо и чуть не удвоиться по ходу на юг. В основании сего южного изгиба, еще в каких-то трех милях от восточного холма по прямой, река протекала близ возвышенности на южном берегу, что вздымалась величественным откосом. Здесь река опять описывала ровную дугу, устремляясь на север, после чего, милей дальше, еще раз возвращалась назад.

Пока они плутали по петлям, отец лукаво посматривал на Сеговакса и то и дело спрашивал: «Ну а где же у нас Лондинос теперь?» Тот иногда оказывался слева, в другой раз — справа, а то и позади. Однажды, когда мальчик сбился, отец расхохотался.

— Видишь ли, — объяснил он, — хоть мы и удаляемся от Лондиноса, сейчас он находится впереди!

Эта особенность давно была известна всем, кто ходил по реке.

День выдался ясный. По мере спуска по течению Сеговакс оценил чистоту вод — настолько прозрачных, что видно было дно: временами песчаное, а то еще илистое или каменистое. В разгар утра они перекусили овсяными лепешками, которыми снабдила их Картимандуя, и напились из горстей сладчайшей забортной воды.

Когда же река постепенно расширилась, мальчик впервые получил представление об огромном меловом «V», внутри которого проживал.

В самом Лондиносе меловые хребты не представали со всей наглядностью. Конечно, за деревней имелись отроги. Они возносились скоплениями невысоких кряжей миль на пять, после чего вытягивались в длинную высотную линию с широким обзором. Но этот гребень, сформировавшийся в основном из глины, залегал в самом изгибе губы великих меловых холмов, простираясь на юг, и скрывал их от мира реки. Мальчик знал и о склонах на северном берегу — пологих, изборожденных ручьями, поросших лесом, которые служили фоном для холмов-близнецов. За ними он видел вздымавшиеся уступы и кряжи в семьдесят футов высотой, уходившие вдаль на несколько миль. Но Сеговакс не имел понятия о грандиозных меловых стенах, тянувшихся на северо-восток и хоронившихся за этими внутренними грядами глины и песка.

Однако теперь, в двенадцати милях от Лондиноса вниз по течению, ему начал являться весьма отличный пейзаж. По левую сторону, где до северного края большого мелового «V» уже набралось миль тридцать, берега были низкими и топкими. Дальше, как сообщил отец, простирались бескрайние леса и болота, тянувшиеся на сотню и больше миль огромной выпирающей дугой, образуя восточное побережье острова — дикое, с выходом в необозримое и холодное Северное море.

— Это обширные, необжитые земли, — сказал он сыну. — Бесконечные отмели. Ветры, разрезающие пополам, если приходят с моря. Там живет вождь Кассивелаун. — Отец покачал головой и обронил: — Дикие, независимые племена. Только такой могучий человек и может ими править.

Однако какой возникал контраст, если взглянуть направо, на южный берег! На этом участке река приближалась к великому меловому хребту на южной стороне буквы «V». Мальчик открыл, что плывет уже не мимо пологих склонов, но минует крутой, высокий берег, по которому дальше на высоте сотен футов тянулся к востоку, сколько хватало глаз, величественный горный тракт.

— Это Кент, земля кантиев, — воодушевленно изрек отец. — Вдоль этих меловых кряжей можно шагать дни напролет, пока не дойдешь до великих белых скал в оконечности острова. — И он подробно расписал продолговатый юго-восточный полуостров, а также вид через море, который в погожие дни открывался на новую римскую провинцию — Галлию. — В долинах меж гряд есть зажиточные хозяйства, — сообщил он.

— Такие же дикари, как племена на севере устья? — спросил Сеговакс.

— Нет, — улыбнулся отец. — Потому и богаче.

Какое-то время они плыли в молчании: мальчик сгорал от любопытства, Рыбак погрузился в созерцательное раздумье.

— Однажды, — произнес он наконец, — дед рассказал мне нечто странное. Когда он был мал, ходила песня о том, что давным-давно там стоял огромный лес. — Отец указал на восток, в сторону моря. — Но потом его скрыло великое наводнение.

Помолчав, оба обдумали эту мысль.

— А что еще он тебе говорил?

— Что в эпоху, когда сюда впервые пришли люди, весь этот край, — и теперь он указал на север, — покрывал лед. Все застыло с начала времен. И лед был подобен стене.

— И что же случилось со льдом?

— Полагаю, его растопило солнце.

Сеговакс посмотрел на север. Зеленый край было трудно представить замерзшим и мрачным.

— А снова замерзнуть может?

— Ну а сам как считаешь?

— По-моему, нет, — уверенно ответил Сеговакс. — Солнце всегда восходит.

Он продолжал глазеть на пейзаж, покуда лодка влеклась рекой, которая медленно ширилась. Мужчина с любовью смотрел на сына и молча молился богам о том, чтобы тот, когда его самого не станет, жил дальше и произвел на свет потомство.

В середине дня они добрались до эстуария. Лодка только что выполнила большой поворот. Река была уже в милю шириной. И вот оно, перед ними.

— Ты хотел увидеть море, — негромко произнес отец.

— О да!

Это было все, что сумел выдохнуть мальчик.

До чего же длинным было устье! Слева начинался неспешный изгиб низкой береговой линии, еще сильнее расширявшей границы воды; справа до самого горизонта тянулись высокие меловые гребни Кента. А между ними простиралось открытое море.

Оно было не так спокойно, как ожидал Сеговакс. Ему казалось, что море каким-то образом стечется к горизонту, однако наоборот: воды, ничем не сдерживаемые, как будто взбухали, словно весь океан не желал оставаться на месте и в нетерпении надвигался, стремясь нанести реке ответный визит. Мальчик таращился на море, пожирая глазами изменчивые волны вперемежку с пятнами более темной воды. Он вдыхал насыщенный соленый воздух. И ощутил несказанное возбуждение. Впереди притаилось великое приключение. Устье было вратами, а сам Лондинос, как он теперь понимал, являлся не просто прелестным местечком на побережье, но отправной точкой странствия, которое вывело его в сей чудесный, открытый мир. Сеговакс смотрел восхищенно, не отрываясь.

— Вон там, справа, — подал голос отец, — находится большая река.

И он указал на участок в нескольких милях по высокому побережью, где за мысом в разлом мелового хребта вторгался в реку великий поток — кентский Медуэй.

Весь следующий час они спускались по устью. Течение замедлилось, поднялись волны. Плетеную лодку качало, волны плескали через борта. Теперь вода выглядела темнее и зеленее. Дна больше не было видно; когда же Сеговакс зачерпнул ее и попробовал, та оказалась соленой. Отец улыбнулся.

— Скоро отлив, — заметил он.

Мальчик, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что от качания лодки его мутит. Он нахмурился, но отец отозвался смешком:

— Тошнит? Дальше будет хуже. — Рыбак махнул на море, и Сеговакс с сомнением уставился на отдаленные волны. — Но ты все равно туда хочешь? — осведомился отец, прочтя его мысли.

— Наверное, да. В другой раз.

— Река безопаснее, — объяснил отец. — В море тонут. Оно жестоко.

Юный Сеговакс кивнул. Внезапно ему стало очень плохо. Но мальчик втайне поклялся, что когда-нибудь, как бы его ни тошнило, он испытает это грандиозное приключение.

— Пора возвращаться, — сказал отец. — Нам везет. Ветер меняется.

Так оно и было. С милой любезностью ветер утих, а затем сместился на юго-восток. Маленький парус встрепенулся, когда Рыбак развернул судно и пустился в обратный путь.

Юный Сеговакс вздохнул. Ему казалось, что столь чудного дня у него еще не было — в плетеной лодке на пару с отцом, близ моря. Вода постепенно успокаивалась. Солнце припекало. Мальчику захотелось спать.

Сеговакс мигом проснулся от отцовского тычка. Они двигались очень медленно. Хотя с момента, когда он смежил веки, прошел добрый час, путешественники еще только вступали в колено реки, оставляя позади просторы устья. Проснувшись, однако, он чуть не вскрикнул от удивления, а отец пробормотал:

— Взгляни-ка, живо! — И он ткнул во что-то, до чего было меньше полумили.

От северного берега к ним неспешно приближался большой плот. Через поток его направляло около двадцати мужчин, вооруженных длинными шестами. За первым, как рассмотрел Сеговакс, спускали второй. Но примечательны были не здоровенные плоты, а груз: на каждом стояло по великолепной колеснице.

Кельтская колесница — грозное оружие. Влекомая быстрыми лошадьми, она была легка, устойчива, о двух колесах, могла перевозить воина в полном боевом снаряжении и пару помощников. Высокоманевренные, эти колесницы врывались в сечу и покидали ее, тогда как седоки рассылали копья или стрелы направо и налево. Иногда воины крепили к колесам косильные лезвия, рассекавшие всех, кто осмеливался подступить. Колесница, стоявшая на плоту, была прекрасна. Она сверкала на солнце, выкрашенная в черный и красный цвета. Сеговакс завороженно смотрел на нее, пока отец разворачивал лодку, дабы сопроводить это чудо к южному берегу.

Мальчик и без того был захвачен плотом и его блистательным грузом, но возбуждение перешло всякие границы, когда близ берега отец неожиданно воскликнул:

— Сеговакс, клянусь богами! Видишь здоровяка на черном коне? — А когда сын кивнул, то объяснил: — Это же сам Кассивелаун!

Следующие два часа оказались незабываемы. Сеговакса оставили ждать у лодки, отец же беседовал с мужчинами и помогал вытаскивать плоты на берег.

И покуда мальчик ждал, через реку переправили не меньше двадцати колесниц, а также пятьдесят лошадей. Последние великолепием не уступали колесницам. Одни, самые крупные, были для всадников. Другие — помельче, но резвые — предназначались для колесниц. Все отличались породистостью. Прибыло и множество воинов с возами, груженными оружием. Некоторые воины щеголяли яркими плащами и украшениями из блескучего золота. Сердце мальчика наполнилось гордостью при виде благородного парада его отважных соотечественников-кельтов. Но краше других был миг, когда великий вождь — гигант в красном плаще и с длинными висячими усами — лично призвал его отца и говорил с ним. Сеговакс видел, как отец преклонил колени и обменялся с вождем словами; усмотрел, как тот расплылся в сердечной улыбке, положил руку отцу на плечо и вручил ему маленькую брошь. Его отца — скромного крестьянина, но отважного мужчину — признал величайший на острове вождь! Сеговакса бросило в жар от восторга.

Уже далеко за полдень отец вернулся. Он улыбался, но выглядел озабоченным.

— Пора отправляться, — сказал он.

Сеговакс кивнул, но со вздохом. Он мог остаться здесь навеки.

Вскоре, благодаря отцу на веслах, они прилично продвинулись вверх по реке. Глянув назад, Сеговакс увидел, как на берег втащили последний плот.

— С кем собираются драться? — спросил он.

Отец удивленно взглянул на него.

— Неужто не понимаешь, малыш? — отозвался он тихо. — Они держат путь на побережье. — И он налег на весла. — Римляне идут.

Бранвен с любопытством смотрела на мать. Когда Сеговакс с отцом уходили, она спала, и день обещал быть спокойным и довольно скучным. Картимандуя целое утро плела корзину в компании еще нескольких женщин: они расположились перед хижиной и тихо переговаривались, пока дети играли. Так прошел бы весь день, не появись друид.

Он прибыл совершенно неожиданно — приплыл в челне. Появление старика всегда оставалось неисповедимо. Спокойно и властно, в духе своего древнего ордена, он истребовал у селян петуха и трех цыплят для жертвоприношения, после чего велел сопроводить его через реку в священные места. А потому селяне, не ведавшие, что побудило старца в сей ясный день покинуть вдруг остров — инстинкт или прозрение, — покорно последовали за ним через широкий поток на плотах и кораклах.

Они не сразу направились к холмам-близнецам Лондиноса: сперва углубились в просторную бухту, где с западного склона возвышенности струился ручей. Сойдя на ее левом берегу, они прошли вверх по течению где-то на пятьдесят ярдов. Там не было ничего, кроме трех неровных камней, примерно по колено, которые высились вокруг ямы.

То был священный колодец. Никто не знал, когда и зачем его вырыли. Он подпитывался не рекой, а малым родником. Считалось, что в этом заброшенном колодце обитает некая милостивая водная богиня.

Друид взял цыпленка и пробормотал молитву; люди же наблюдали. Он умело перерезал птице горло и бросил в колодец, откуда вскоре донесся далекий всплеск.

Потом они вернулись к лодкам, пересекли бухту и взошли по склону западного холма. Возле самой вершины со стороны реки располагалась покрытая дерном проплешина. Отсюда открывался красивый вид на воду. По центру в траве виднелся кружок, вырезанный неглубоко, на несколько дюймов. Здесь совершались ритуальные заклания. На этой площадке друид принес в жертву петуха с оставшимися цыплятами и спрыснул их кровью траву внутри круга, приговаривая:

— Мы пролили кровь во имя вас, боги реки, земли и неба. Защитите же нас в час нашей нужды.

Затем он забрал петуха и цыплят, отпустил жителей по домам и направился к соседнему холму пообщаться с богами наедине.

Для селян тем дело и кончилось. Надобность в них отпала. Спускаясь к своим лодкам и плотам, они радовались исполненному долгу — сделали все, что могли.

Кроме Картимандуи.

Бранвен продолжала следить за матерью. Та вела себя странно, и девочка понимала это.

Иначе с чего той было вдруг попросить у мужчин, собравшихся погрузиться в лодки, оставить для нее коракл, после чего она сорвалась с места и снова пошла на холм, с ребенком и Бранвен? Зачем, когда прочие селяне уже достигли южного берега, они обыскивали оба холма в поисках друида, который загадочно исчез? И почему мать была такой бледной и возбужденной?

Знала бы крошка! Причина поведения Картимандуи была чрезвычайно проста. Если друид столь резко и неожиданно потребовал жертв, это могло означать только одно. Общаясь с богами и обладая особым даром, жрец угадал приближение опасности. А потому пробил и ее час, ужасный. Римляне наступали. И прежняя дилемма вновь встала перед ней во всем своем неумолимом кошмаре.

Вдруг она ошиблась? Но что было делать? Не зная, о чем спросить и что сказать, она вернулась на поиски друида. Тот обязательно наставит ее, пока не будет слишком поздно.

Однако где же он? Удерживая младенца и волоча за руку Бранвен, она пересекла западный холм, спустилась, преодолела по камушкам разделявший холмы ручей и поднялась по склону восточного, рассчитывая обнаружить там старика. Но того и след простыл, и она уж почти сдалась, когда различила струйку дыма на дальней стороне. Женщина поспешила туда.

Место, именовавшееся Лондиносом, имело еще одну любопытную особенность. С того бока, что выходил на низовья реки, восточный холм снижался неровно. Тянулся уступ, который только потом загибался и спускался к воде. Оттого на юго-восточной стороне холма имелась своего рода открытая, природная сцена, поросшая травой. Уступ же и собственно холм образовывали зрительный зал. Склоны вокруг этой просторной площадки изобиловали травами, росло и несколько деревьев. Сама же площадка была покрыта лишь дерном и скудным кустарником. Именно здесь, близ берега, жрец разжег небольшой костер.

Картимандуя наблюдала сверху, но не решалась сойти. По двум причинам.

Во-первых, с ее места было видно, чем занимался друид. Он извлекал из забитых птиц кости и клал в огонь. Это означало, что он пророчествовал — секретнейший ритуал кельтских посвященных, который не следовало нарушать дерзким вторжением. Вторая причина касалась собственно места.

Дело было в во́ронах.

С незапамятных времен их колония разместилась на склонах, окружавших сей участок побережья.

Конечно, Картимандуя знала, что при должном обращении во́роны — вестники не зла, но добра. Сказывали, что их могущественные духи могли защитить кельтские племена. Наверное, именно поэтому старец выбрал это место для предсказаний. И все же Картимандуя не могла взирать на них без содрогания. Большие черные птицы с мощными клювами всегда пугали ее. Сколь мрачны и неуклюжи были они, все вспархивавшие и прыгавшие по дерну с жутким нутряным карканьем! Если она рискнет спуститься, какая-нибудь того и гляди подступится, ухватит злобно за руку или ногу, продырявит плоть!

Но тут друид поднял взгляд и увидел ее. Секунду смотрел, будучи откровенно раздражен, затем безмолвно подозвал жестом.

— Жди здесь, — велела женщина Бранвен, передавая ей младенца. — Замри и с места не двигайся.

Набрав в грудь воздуха, она стала спускаться мимо воронов по склону.

Следующие минуты Бранвен запомнила навсегда. Как страшно ей было стоять на вершине травяного склона одной, с ребенком, взирая на мать, общавшуюся внизу со старцем. Даже притом что ей было видно Картимандую, девочке не понравилось чувствовать себя брошенной в этом странном, жутком месте, и она помчалась бы к матери, если бы тоже не боялась воронов.

Женщина же серьезно беседовала с друидом. Бранвен увидела, как старец медленно покачал головой. Затем ей показалось, что Картимандуя принялась о чем-то молить. Под конец друид мрачно извлек из огня несколько костей и всмотрелся в них. Потом что-то сказал. И снизу вдруг донесся ужасный звук, отозвавшийся эхом столь гулким, что во́роны встрепенулись и взмыли в воздух с сердитым карканьем. То был чудовищный дикий вопль, который могло бы издать отчаявшееся животное.

Но он исторгся из Картимандуи.

О его тайне по-прежнему никто не догадывался. Сеговакс был доволен собой. С момента их возвращения Лондинос гудел подобно улью. Когда они достигли поселения, чернобородый вельможа уже прибыл, и отца с другими мужчинами немедленно отослали к броду, пролегавшему вверх по реке. С тех пор те были настолько заняты, что семья почти не видела Рыбака.

Приготовления велись с размахом. На побережье у брода ставили острые колья. Мужчин со всех окрестных деревень обязали рубить деревья для плотного частокола вдоль берега острова друида.

Новости теперь приходили ежедневно с людским пополнением из всех пределов. Иногда они обескураживали.

Один заявлял: «Все бриттские племена присягнули на верность Кассивелауну», тогда как другой вещал: «В заморской Галлии готовы восстать кельтские племена. Мы утихомирим Цезаря здесь, а они отрежут ему пути к отступлению». Однако третьи высказывались не столь уверенно. Головы помудрее замечали: «Другие вожди завидуют Кассивелауну. Им нельзя доверять».

И все же поначалу вести были добрыми. Цезарь высадился на южном побережье у белых скал и двинулся через Кент, но островные боги тотчас нанесли удар. Буря, поднявшаяся, как в прошлый раз, едва не погубила его флот и вынудила римлян отступить, чтобы заняться ремонтом. Когда Цезарь возобновил поход, проворные кельты на колесницах смяли его ряды, опрокинули и потрепали войска. «Да им и вовсе не добраться до реки», — говорили теперь. Однако работа не прекращалась.

Для Сеговакса наступила пора томительной неизвестности: немного страшно, но больше — волнующе. Вскоре, не сомневался он, римляне явятся. Тогда придет время осуществить его тайный план. «Конечно, кельты их разобьют», — похвалялся он перед Бранвен. Мальчик сбега́л из дома и шел вдоль берега, пока не достигал участка, откуда мог наблюдать за приготовлениями. Ко второму утру по реке начали сплавлять дополнительный лес.

Картимандуя же была охвачена смятением и страхом. Стоило Бранвен отлучиться, она не находила себе места. Чуть заплачет младенец, она бросалась к нему. Если исчезал Сеговакс, что случалось частенько, она разыскивала его, вконец обезумев, и стискивала в объятиях; он же неизменно смущался.

Но в первую очередь она постоянно смотрела в сторону брода, где трудился муж. Мужчины стояли там лагерем уже две ночи, но с ним не удавалось поговорить, хотя и она, и прочие женщины носили туда пищу.

Если бы постичь сокрытый смысл! Понять, что означали страшные слова друида!

Не стоило ей, видно, подходить тогда к старику. Он, безусловно, не хотел с ней говорить. Но она до того испереживалась, что не сумела сдержаться. «Скажи мне, — взмолилась она, — какая участь уготована мне и моей семье?» Но старец продолжал колебаться. Едва ли не пожав плечами, он наконец вытащил кости из своего костра. Друид изучил их — после чего кивнул, как будто увидел нечто ожидаемое. Но что же оно означало?

«Есть трое мужчин, которых ты любишь, — молвил он сурово. — Одного потеряешь».

Одного? Кого же? Этими тремя могли быть только муж, Сеговакс и младенец. Других мужчин в ее жизни не было. Должно быть, мужа. Но разве она не спасла его? Разве он не уйдет вместе с ними вверх по реке, когда придут римляне?

Чернобородого вельможу она разыскала на следующий день после его приезда, он командовал строителями. Она требовательно осведомилась, остается ли в силе их уговор. «Я же сказал», — нетерпеливо ответил тот и махнул ей, чтобы ушла.

Тогда в чем же дело? Не стрясется ли с Бранвен какая-нибудь новая беда, из-за которой расторгнется сделка? А может, имелся в виду совсем и не муж? Что-то случится с Сеговаксом или малышом? В силках сомнений она ощущала себя затравленным животным, которое отчаянно силится защитить от рыскающих хищников то одного детеныша, то другого.

Наконец, после нескольких дней неизвестности, пришло сообщение: Кассивелаун собрал войска для большого сражения.

И вот они прибывали, разгоряченные и запыленные воины всех мастей — пехотинцы, всадники и колесничие. Отряд за отрядом стекались к броду.

Кое-кто поговаривал о предательстве, о вождях-дезертирах. «Их подкупили римляне, — бормотали такие. — Да проклянут их боги!» Озлобленные, они, однако, не унывали. «Одно поражение ничего не значит. Дай срок, и римляне вкусят нашей мести!» Но когда Сеговакс отважился спросить одного в колеснице, каковы они, римляне, тот откровенно ответил: «Они остаются в строю. — И добавил: — Они ужасны».

Юг оголился, и следующим рубежом была река.

— Здесь будет бой, — сообщил отец, ненадолго навестивший деревню. — Тут-то Цезаря и остановят.

Наутро женщинам объявили: «Готовьтесь к дороге. Вы отбываете завтра».

Сеговакс проснулся и внимательно наблюдал, как отец препоясывался мечом. Обычно тот хранился обернутым в шкуры, и дважды в год отец извлекал его для осмотра. Сеговаксу разрешалось подержать меч, но не касаться клинка. «Заржавеет», — объяснял отец, тщательно смазывал клинок маслом, вкладывал в ножны из дерева и кожи и вновь заворачивал.

То было типичное для кельтов оружие: длинный, широкий железный клинок с бороздкой. Эфес отграничивался простой перекладиной, однако его навершие имело вид человеческой головы, свирепо взирающей на врага.

Следя за отцом, мальчик непривычно растрогался. До чего же измученным казался тот после нескольких дней непосильного труда! Спина сгорбилась — очевидно, болела. Руки свисали как плети. Кроткие, добрые глаза запали. И все же отец, хоть и слабый, оставался отважным. Он вроде и рвался в бой. В лице и теле угадывалась решительная мужественность, превосходившая физическую немощь. Когда он снял со стены щит и забрал два копья, Сеговакс подумал, что отец преобразился в благородного воина, и это наполнило мальчика гордостью, ибо ему хотелось, чтобы тот был силен.

Рыбак снарядился, привлек к себе сына и заговорил серьезно:

— Сеговакс, если со мной что-нибудь случится, ты останешься единственным мужчиной. И ты должен присматривать за матерью и братом с сестрой. Тебе это ясно?

Чуть позже он призвал малышку Бранвен и начал внушать ей вести себя хорошо, но сам же расхохотался от нелепости этой идеи и удовольствовался объятием и поцелуем.

И вот все было готово. Община собралась на оконечности косы и ждала отплытия. Женщины с детьми устроились в четырех больших челнах. На двух плотах уместились провизия и движимое имущество. Мужчины дожидались последних команд благородного господина, который уже спускался по реке со стороны частокола.

Через несколько минут темнобородый военачальник был там же. Он обводил местность тяжелым, острым взглядом, вбирая все. Этот взор перехватила Картимандуя, стоявшая в челне с тремя своими детьми. Вельможа чуть заметно кивнул.

— Вроде порядок, — буркнул он грубо, оглядел мужчин и быстро выбрал троих. — Будете сопровождать лодки, назначаю вас в конвой. — Он помедлил. — Всем жителям поселений собраться в пяти днях пути вверх по реке. Там стоит форт. Вам скажут, что делать дальше. — Затем он посмотрел на ее мужа. — Ты главный. Каждую ночь выставляй часовых. — И он повернулся, чтобы уйти.

Сработало. Ее затопило облегчение. Благодарение богам! Хотя бы на время они будут в безопасности. И она стала устраиваться в лодке. Когда же отвлеклась на миг, то едва ли поняла, что муж не шелохнулся.

Она посмотрела на других женщин с детьми. Улыбнулась, но тут заметила, что муж держит какую-то речь, и начала вслушиваться.

— Я не могу.

Военачальник нахмурился. Он привык к повиновению. Но отец Сеговакса мотал головой.

О чем он говорил? Внезапно до нее дошло. Как это он не пойдет?

— Это приказ! — резко напомнил вельможа.

— Но я дал клятву. Несколько дней назад, — втолковывал Рыбак. — Самому Кассивелауну. Я поклялся сражаться с ним при Лондиносе.

Это услышали все. Картимандуя — еще и собственный сдавленный вскрик. Ей вдруг стало отчаянно зябко. Он не обмолвился о клятве ни словом. Но тут она осознала, что после его возвращения они почти не виделись.

— Клятву? — Военачальник был озадачен.

— Взгляни, он дал мне брошь, — продолжил Рыбак. — И велел надеть ее в битву, чтобы он меня узнал.

И Рыбак извлек из поясного мешочка брошь.

Военачальник уставился на нее. Молчание затягивалось. Пусть этот малый — обычная деревенщина, но клятва священна. А если она дана вождю… Брошь, как он видел, действительно принадлежала Кассивелауну. Он взглянул на Картимандую. Лицо у той стало пепельного оттенка. Перевел взгляд на девочку. Да, милая малютка. Но с этим теперь ничего не поделать. Сделка отменилась.

Он раздраженно всхрапнул и указал на другого мужчину:

— Ты. Будешь главным вместо него. Давай пошевеливайся.

С этим он удалился.

Рыбак, наблюдая за отбытием лодки с женой и детьми, испытал тоску, но в то же время и удовлетворение. Он знал, что сыну заметно его тщедушное сложение, и радовался, что тот услышал в присутствии всех о его клятве великому вождю.

Лодки шли медленно. Когда они обогнули излучину, Сеговакс вперился взглядом в собравшиеся войска. Они прибывали быстро. За чередой колесниц воины уже стояли строй за строем; за частоколом горели десятки небольших костров. «Сказывают, что завтра, когда прибудет Кассивелаун, — поведал ему отец, — колесниц уже будет четыре тысячи». Мальчик лопался от гордости за родителя, являвшегося частицей этого огромного воинства.

Они оставили брод и остров друида позади, продвинулись еще на полмили к югу, и вот река в очередной раз свернула направо, после чего ему уже не было видно линии фронта.

С обеих сторон проплывали болотца и зеленые острова, отягощенные ивами.

Бранвен, прильнув к нему, уснула на солнышке. Мать молча смотрела на воду.

Теперь, когда путь лежал через широкую равнину с лугами и рощицами, Сеговакс осознал, что движется вниз по течению. Прилива, исходившего от устья, не стало. Они покинули пределы влияния моря.

Вечером встали лагерем под ивами, а после продолжили странствие в обществе жителей другого селения, присоединившихся к ним. Прошел еще один безмятежный, погожий денек приятного путешествия по мирным водам. Никто не заметил волны возбуждения, захлестнувшей Сеговакса с наступлением вечера. Откуда им было знать, что время осуществить его тайный план наконец настало.

Мальчик крался во тьме. Луны не было, но звезды светили ярко. Ни шороха вокруг. Ночь выдалась теплая. Лагерь на сей раз разбили на длинном, узком острове посреди реки. Закатное солнце окрасило небо в насыщенный красный цвет, обещавший отличный денек. Путники разожгли большой костер, насытились и улеглись, где были, предавшись сну под звездами.

Он услышал сову. Двигаясь осторожно, с копьем в руке, спустился к воде.

Люди из чужого селения имели с собой два небольших коракла, один из которых был с заостренным носом, как у каноэ. Сеговакс сразу понял, что это его шанс. Коракл покоился на илистом берегу. Он оказался настолько легок, что его можно было сдвинуть одной рукой. Едва Сеговакс начал сталкивать его в воду, как услышал знакомое: сзади по грязи зашлепали детские ножки. Это была Бранвен. Он вздохнул. Значит, и не думала спать.

— Что ты делаешь?

— Ш-ш-ш…

— Куда ты собрался?

— К отцу.

— Сражаться?

— Да.

Она встретила эти грандиозные новости молчанием, однако совсем недолгим.

— Возьми меня с собой.

— Не могу. Оставайся здесь.

— Нет!

— Бранвен, ты же понимаешь, что тебе нельзя.

— Нет, не понимаю.

— Ты не умеешь сражаться. Ты слишком мала.

Даже в темноте было видно, как стало наливаться яростью ее личико, а кисти сжались в кулачки.

— Я все равно поеду.

— Это опасно.

— И пусть.

— Ты всех разбудишь.

— И пусть. Я закричу.

Это была нешуточная угроза.

— Ну пожалуйста, Бранвен. Поцелуй меня.

— Нет!

Брат обнял девчушку. Она его ударила. Тогда, пока сестра не перебудила всех, мальчик столкнул коракл в воду и прыгнул внутрь. Мигом позже он уже стремительно удалялся, скрываясь по течению в темноте.

Сеговакс сделал это. Втайне он задумал этот поход, еще когда пришли первые вести о вторжении, непосредственно перед тем, как друид пожертвовал реке щит. День за днем он упражнялся в метании копья, пока не добился меткости, которая давалась немногим взрослым. И вот его час пробил. Он будет сражаться бок о бок с отцом. «Не очень-то он отошлет меня обратно, когда я вдруг появлюсь с началом битвы», — подумал Сеговакс.

Ночь была долгой. Двигаясь по течению да орудуя маленьким веслом, он сумел разогнать лодку до скорости вдвое или втрое выше, чем та, с которой они плыли накануне. Во мраке казалось, что берега пролетают стрелой.

Ему было всего девять лет. Через час его руки устали, через два — разболелись. Однако он все терпел. Еще через два часа, глубокой ночью, его потянуло в сон. Он никогда не бодрствовал в столь позднее время. Раза два он клевал носом, вздрагивал и просыпался.

Полежу, говорил он себе, самую малость, однако чутье предостерегало: только попробуй, проспишь до полудня. Он обнаружил, что образ отца придавал ему силы. Так, постоянно давая отдых рукам и думая час за часом об отце, ждавшем его на поле брани, Сеговакс устоял. Они будут биться на пару, плечом к плечу. Возможно, вдвоем и погибнут. Ему казалось, что о большем нечего и мечтать.

А когда занялся рассвет, ему повезло поймать отливное течение. Теперь оно быстро несло его по направлению к Лондиносу и морю.

К восходу солнца река заметно расширилась. Еще один час — и вот она, знакомая излучина. От возбуждения Сеговакс позабыл даже о недосыпе, едва повернул и меньше чем в миле увидел остров друида. Затем он потрясенно задохнулся.

Прямо перед ним через реку переправлялись римляне.

Для завоевания Британии Цезарь собрал поистине мощную армию. Пять вымуштрованных легионов: примерно двадцать пять тысяч пехотинцев и две — конницы. На юго-восточном побережье, в Кенте, он потерял всего несколько человек.

Союз же местных вождей уже начал распадаться. У Цезаря была отменная разведка. Он знал, что если сокрушит Кассивелауна, то многие перейдут на сторону Рима.

Однако форсирование реки было серьезным испытанием. Днем раньше он захватил в плен кельта, который сообщил о кольях, забитых в русле. Крепким было и заграждение на другом берегу. Впрочем, у римлян имелось одно важное преимущество.

— С кельтами плохо то, — сказал Цезарь одному из своих приближенных, — что их стратегия не совпадает с тактикой.

Поскольку кельты атаковали его войска колесницами на манер партизан — ударить и скрыться, — постольку римлянам было почти невозможно разбить их. При наличии времени они могли измотать врага. И поэтому их стратегией должно было стать выжидание.

— Но этим глупцам понадобилось сражение, — заметил Цезарь.

А в битвах римляне, как правило, побеждали.

Простой вопрос дисциплины и вооружения. Когда римские легионы, выступая крупными группами, смыкали щиты или поднимали их над собой, если действовали меньшими отрядами, они оказывались почти неуязвимыми для кельтской пехоты. Даже колесницам было крайне непросто сломить их. Поэтому Цезарь, взиравший через реку на кельтские войска, собравшиеся на открытой местности, отлично понимал, что единственным для него серьезным препятствием являлась река. А потому без лишней суеты скомандовал:

— Вперед.

«Эту реку можно перейти только в одном месте, и то с трудом».^[6]

Так написал Цезарь в своих «Записках». В самом броде не было, конечно, ничего затруднительного, но Юлий Цезарь, будучи хорошим политиком и полководцем, вряд ли стал бы это признавать.

«…Цезарь выслал вперед конницу и приказал легионам спешно идти за ней. Хотя солдаты были по шею в воде, но они пошли с такой быстротой и стремительностью, что враги не могли выдержать общей атаки конницы и пехоты, но оставили берег и пустились бежать».^[7]

Вряд ли было достойно удивления то, что ни Юлий Цезарь, ни кто-либо еще не заметил в нескольких сотнях ярдов вверх по течению маленький коракл, приставший к топкому северному берегу.

К моменту, когда Сеговакс выбрался на твердую почву, он весь измазался в грязи и был бурым с головы до пят. Это его не заботило. Он совершил, что хотел.

Да и кельтское войско находилось меньше чем в миле. До чего же прекрасное! Он всмотрелся в многотысячную орду, надеясь отыскать отца, но не нашел. Волоча копье и хлюпая по грязи, Сеговакс медленно двинулся в том направлении. Река уже полнилась римлянами. Первые отряды группировались на северном берегу. Кельтские полчища издавали дружный, слаженный рев. Римляне отвечали молчанием. Мальчик все шел.

И вот началось.

Сеговакс никогда не видел сражения, а потому не представлял, какой это хаос. Внезапно все побежали, а колесницы понеслись с такой скоростью, что могли, казалось, достичь его в считаные секунды. Римская амуниция встопорщилась и засверкала, напомнив страшного, свирепого зверя. Грохот был ужасающий даже там, где пока находился Сеговакс. Сквозь шум он различил жуткие предсмертные вопли зрелых мужчин.

Но хуже всего то, что прежде он не мог и вообразить, насколько большим все предстанет. Когда в сотне ярдов от него вдруг возник и устремился через луг римский конник, тот выглядел великаном. Мальчик, сжавший свое копье, ощутил себя крохой.

Он остановился. Битва, теперь уже в полумиле, катилась к нему. Три колесницы вырвались вперед, прямо на него, затем отступили. Сеговакс не имел ни малейшего понятия, где в этой страшной мешанине мог находиться отец, и обнаружил, что дрожит.

Тем временем дюжина всадников погналась за кельтской колесницей, которая мчалась лишь в паре сотен ярдов.

Вид галопирующей конницы способен устрашить кого угодно. Она наводит трепет даже на опытную пехоту, построенную в каре. Что до неуправляемой толпы, взирающей на атакующих всадников, она всегда обратится в бегство. А потому неудивительно, что мальчик вдруг обнаружил, что на него несется целая армия. Он перепугался настолько, что не сумел устоять на месте: сначала попятился, затем побежал.

Он готовился неделями. Греб всю ночь, чтобы соединиться с отцом. И их разделяют какие-то сотни ярдов, которые он не в силах преодолеть.

Дрожа, Сеговакс простоял на берегу еще два часа. Ниже покоился на грязевой проплешине коракл, куда он был готов запрыгнуть, если битва приблизится. Белый от страха, он испытал сильнейший озноб. День обернулся кошмаром. Взирая на грандиозное побоище, развернувшееся на лугу, мальчик с ужасом осознал: «Должно быть, я трус».

«Только бы, — взмолился он богам, — меня не увидел сейчас отец!»

Конечно, ему не дано было знать, что об этом можно не волноваться. Его отец, как и было возвещено богами, пал с мечом в руке при третьем натиске римлян.

Сеговакс оставался на берегу весь день. Хотя уже к полудню сражение завершилось. Кельты, разбитые наголову, бежали на север; какое-то время их преследовала римская конница, безжалостно крошившая всех без разбора. Ближе к вечеру победители разбили лагерь на востоке, возле холмов-близнецов Лондиноса. Поле боя — огромная территория, заваленная сокрушенными колесницами, брошенным оружием и трупами, — опустело и погрузилось в зловещее безмолвие. Туда, в эту пустынную местность, и устремился наконец Сеговакс.

Он прежде лишь пару раз видел людскую смерть. Потому не был готов ни к странному серому цвету кожи, ни к тяжести окоченевших мертвецов. Некоторые были чудовищно изуродованы, у многих не хватало конечностей. Поле начало пропитываться запахом смерти. Трупы лежали повсюду — на лугу, близ кольев и заграждений, в воде вокруг острова друида. Если отец здесь, то как же его сыскать? А вдруг он и вовсе его не узнает?

Солнце уже багровело, когда Сеговакс наткнулся на него у воды. Он увидел Рыбака сразу, ибо тот распростерся навзничь, обратив к небу родное худое лицо; рот широко раскрыт для вздоха — безжизненного и скорбного. Плоть была иссиня-серого цвета. Короткий и широкий римский меч проделал в его боку страшенную дыру.

Мальчик опустился рядом на колени. Казалось, что горло раскалилось докрасна, перекрывая дыхание и наполняя глаза горячими слезами. Он простер руки и коснулся отцовской бороды.

И так разрыдался, что даже не осознал чужого присутствия.

Это был лишь небольшой римский отряд с центурионом во главе, явившийся собрать оружие. При виде одинокой фигурки они направились к ней.

— Крыса, — с отвращением заметил один легионер.

Солдаты были всего в двадцати шагах, когда мальчик, услышав бряцание амуниции, повернулся и с ужасом воззрился на них.

Римские воины. Вечернее солнце горело на их нагрудных пластинах. Они собирались убить его. Или как минимум взять в плен. Он заполошно огляделся. Бежать было некуда, лишь река позади. Рвануть туда? Попробовать уплыть? Его схватят еще на берегу. Сеговакс глянул вниз. Отцовский меч лежал, где выпал. Он нагнулся, подобрал его и обратился лицом к приближавшемуся центуриону.

Если хочет убить, подумал он, то я хоть сражусь.

Меч был тяжел, но Сеговакс держал его крепко; юное лицо исполнилось сосредоточенной решимости. Центурион, чуть хмурясь на ходу, приказал ему знаком бросить оружие. Сеговакс помотал головой. Центурион уже был совсем близко. Римлянин невозмутимо извлек собственный короткий меч. Глаза Сеговакса расширились. Он приготовился биться, едва ли понимая, что делать. И тут центурион нанес удар.

Тот был настолько стремителен, что мальчик почти ничего не увидел. Звякнул металл, и, к изумлению Сеговакса, отцовский меч упорхнул из руки и уже снова покоился на земле, тогда как кисть его, могло показаться, отделилась от запястья. Лицо центуриона оставалось спокойным. Он сделал очередной шаг.

«Убьет, — подумал мальчик. — В конце концов, я погибну рядом с отцом». Сейчас, однако, в виду распростертого серого тела, такая смерть потеряла всякую привлекательность. «Ну и пусть, хотя бы умру в сражении». И он опять потянулся за мечом.

Но, к своему ужасу, едва смог его поднять. Запястье болело так сильно, что понадобились обе руки. Дико взмахнув мечом, он почти не осознавал, что центурион бесстрастно наблюдает за ним. Он размахнулся снова и рубанул пустоту. А затем услышал смех.

Он так сосредоточился на центурионе, что не заметил прибытия всадников. Их было полдюжины, и они с интересом глазели на развернувшуюся сценку. В центре высился человек с голым черепом и жестким умным лицом. Это он рассмеялся. Затем что-то сказал центуриону, и все вокруг тоже расхохотались.

Сеговакс побагровел. Человек говорил по-латыни, и мальчик не понял ни слова. Небось, какая-нибудь грубая шутка. Несомненно, они приготовились поглазеть на его смерть. С неимоверным усилием он вновь замахнулся отцовским мечом.

Но центурион, к его удивлению, вложил свой меч в ножны. Римляне собрались уходить. Они покидали его, оставив в одиночестве у тела отца.

Сеговакс действительно изумился бы, пойми он только что сказанное Юлием Цезарем.

— О, се храбрый юный кельт! Он не сдается. Так оставь его, центурион, пока он не перебил нас!

Сеговакс увидел, что отцовская туника скреплена брошью Кассивелауна. Мальчик благоговейно забрал ее вместе с мечом и задержался лишь для того, чтобы бросить прощальный взгляд на лицо отца.

После битвы на реке прошли месяцы, но Цезарь не овладел Британским островом. Намеревался ли он оккупировать его тогда, так и осталось неизвестным, а сам он был слишком лукав, чтобы откровенничать на сей счет.

Местным вождям пришлось заплатить изрядную дань и предоставить заложников. Цезарь объявил о блестящем успехе. К осени, однако, вернулся с войсками в Галлию, где назревали неприятности. Осознав, очевидно, что его аппетиты простерлись слишком далеко, Цезарь решил сперва укрепить свою власть на континенте, а с островом разобраться позднее. Тем временем жизнь здесь пришла, по крайней мере, в какое-то подобие нормы.

Следующей весной ни Цезарь, ни какие другие римляне не явились вовсе, хоть этого наполовину и ждали. Так же миновало и лето.

За исключением одного случая. Ибо в один летний день того года селяне увидели спозаранку странное зрелище. С приливом по реке поднимался корабль, не похожий ни на один из известных ранее.

Он был не слишком велик, хотя и показался селянам крупным. Приплюснутое парусное судно футов восьмидесяти в длину, с высокой кормой, низким носом и мачтой посередине с большим квадратным парусом из холстины, оснащенном кольцами, через которые аккуратно тянулись гитовы. На меньшей мачте, нависавшей над баком, стоял дополнительный парус — маленький, треугольный. Борта были гладкие, из досок, приколоченных к остову железными гвоздями. Рулей два вместо одного — по обе стороны кормы.

Короче говоря, то было типичное торговое судно античного мира. Его смуглые матросы и богатый римлянин-судовладелец зашли в реку из чистого любопытства.

Они направились к селению, сошли, учтиво приблизились к жителям. Затем дали понять, что были бы счастливы узреть место сражения, если оно неподалеку. Двое, помявшись, согласились показать им брод и остров друида, которые те и осмотрели. Гости отбыли с отливом, не найдя в Лондиносе ничего интересного. Зато они расплатились за беспокойство серебряной монетой.

Так или иначе, этот визит не имел исторического значения. Прилив как таковой был намного важнее; судно же по капризу богача прибыло в место, которого почти что не существовало.

Однако для юного Сеговакса это значило все. Зачарованный, он вглядывался в заморский челн, столь соблазнительно пришвартовавшийся близ берега. Он жадно изучил серебряную монету и рассмотрел голову божества на ней, понимая, что это не просто украшение, хотя Сеговакс не мог доподлинно угадать ни ее назначения, ни ценности. Но в первую очередь он, следя за отбытием судна вниз по течению, вспомнил тот драгоценный день, когда впервые с отцом увидел открытое море.

— Вот куда пойдет корабль, — пробормотал Сеговакс. — В то самое море. Когда-нибудь, может, еще и вернется сюда.

И он возмечтал украдкой отправиться на судне, пусть даже римском, куда бы тот ни плыл.

Странно, из всей семьи Сеговакс, похоже, страдал больше всех. Его повергло в несказанное изумление то, что после трех месяцев безудержной скорби Картимандуя вдруг сошлась с другим человеком. Тот происходил из чужого селения. Он был добр с детьми. Но боль Сеговакса не унялась. И кто мог знать, сколь долго она продлилась бы, не случись к концу осени небольшого события.

В начале зимы кельты отмечали великий праздник. То был Самхейн — время активности духов, которые восставали из могил и навещали живых. Они напоминали, что души мертвых хранят поселения не просто так — им необходимы почет, уважение и благодарность. Это была захватывающая, но страшноватая пора, в которую затевали пиры и давали важные обеты.

Через несколько суток после Самхейна, спокойным, туманным днем, мальчик с сестрой решили поиграть на оконечности косы близ селения. Но Бранвен, устав от игр, ушла, и Сеговакс, охваченный вдруг тоской, устроился на камне и стал смотреть через реку на холмы Лондиноса.

Такую привычку он приобрел недавно, особенно после визита чужого судна. Ему нравилось взирать на неспешное приливное дыхание реки. Здесь на рассвете мальчик мог наблюдать, как золотистый свет восходящего солнца озаряет небольшой восточный холм; на закате же следить за багрянцем, в который садящееся светило окрашивает его западного собрата. Ему чудилось, что биение жизни и смерти создает в этом месте неизбывный напористый отзвук. Он просидел уже сколько-то времени, когда заслышал шаги и обнаружил, что с острова к нему направляется старый друид.

В последние месяцы старец сильно сдал. Поговаривали, что прошлогодняя битва стала для него великим потрясением. И все же после ухода Цезаря он тихо, без предупреждения, обходил селения. Сейчас же остановился, признав мальчика, сидевшего в печальном одиночестве.

Сеговакса удивило желание друида поговорить с ним. Он вежливо встал, но жрец махнул ему, чтобы садился, после чего, к несказанному изумлению мальчика, спокойно устроился рядом.

И ребенок — весьма приятно — поразился вновь, ибо немного боялся друида: ничего страшного не было и в помине, от мужчины исходил покой. Они беседовали долго; жрец мягко расспрашивал. Сеговакс отвечал все увереннее, пока наконец со странным облегчением не рассказал об ужасном дне сражения, о том, что видел, и даже о своей трусости.

— Битвы не для детей, — улыбнулся друид. — Сеговакс, не думаю, что ты трус. — Он помедлил, затем продолжил: — Ты считаешь, что подвел отца? Позволил ему умереть?

Мальчик кивнул.

— Но он и не ждал тебя, — напомнил старик. — Разве он не велел тебе присматривать за матерью и сестрой?

— Да. — И тут, вопреки намерению и думая о новом муже матери, Сеговакс заплакал. — Я потерял его! Я лишился отца! Он никогда не вернется ко мне.

Старец уставился через реку и некоторое время молчал. Он понимал, что скорбь мальчика столь же бесполезна, сколь и понятна, тем не менее горе Сеговакса очень тронуло его. Все это слишком живо напомнило ему о собственных, давних уже тревогах и загадках.

Ясновидение — странное дело. Хотя иногда он удостаивался прямого видения грядущих событий — знал, например, судьбу этой крестьянской семьи еще до прихода римлян, — чаще его дар представлял собой не столько внезапное озарение, сколько часть более емкого процесса, особого чувства жизни, которое с возрастом становилось все глубже. Если для большинства людей жизнь выглядела подобно долгому дню от рассвета-рождения до заката-кончины, то ему она представлялась иначе.

Старому друиду жизнь все больше казалась похожей на сон. Вне ее пребывала не тьма, но нечто светлое, чрезвычайно реальное; что-то, о чем он, как ему мнилось, знал всегда, даже если не мог описать, и к чему он вернется. Бывало, что боги и в самом деле с ужасающей ясностью показывали ему фрагмент будущего, и в такие моменты он понимал, что должен утаить их секрет от других людей. Однако обычно друид шел, спотыкаясь, по жизни, вооруженный лишь смутным ощущением себя как части чего-то предопределенного и существовавшего испокон веков. Он чувствовал, что боги направляют его, а смерть была событием эфемерным — частицей большего дня.

Однако имелась вещь странная и тревожная. В последние два года сами боги как будто уведомляли его: эта бо́льшая судьба — сей всеохватный мир теней — все приближалась к концу. Древние островные боги словно готовились к уходу. Не наступал ли конец света? Или же, недоумевал он, боги тоже не вечны и осыпаются, как люди, подобные листьям?

А может быть, думал он, сидя возле простого паренька с белыми лохмами и перепончатыми руками, боги подобны ручьям, незримо впадающим в бо́льшую реку.

И вот он, тихо положив руку мальчику на плечо, приказал:

— Принеси мне отцовский меч.

Через несколько минут, когда Сеговакс вернулся с оружием, старец сильнейшим ударом расколол железный меч о камень.

Ибо таков был кельтский обряд.

Затем друид взял металлические осколки, обнял одной рукой мальчика и метнул сломанное оружие в реку. Сеговакс проследил, как оба куска описали высокую дугу и плюхнулись вдали.

— Похорони свою скорбь, — негромко произнес друид. — Отныне отцом тебе стала река.

И мальчик понял, осознал, что это именно так, без дополнительных объяснений.

Примечания

4

Римское название сначала всех Британских островов; затем название только одного из них — Великобритании. Это название произошло от бриттов — основного населения страны.

5

Коракл — рыбачья лодка (сплетена из ивняка и обтянута кожей или брезентом).

6

Гай Юлий Цезарь. Записки о галльской войне. Перев. М. М. Покровского.

7

Там же.