Загадки истории (сборник)

Эдвард Радзинский, 2011

Княжна Тараканова, Казанова, Моцарт. Что общего между красавицей-авантюристкой, неутомимым сердцеедом и гениальным композитором? Они дети одного века – упоительного, Галантного века. Их судьбы привлекали внимание современников и занимали умы их потомков. Их жизнь и смерть – череда загадок, которые История не спешит раскрывать. В книге Эдварда Радзинского – смелые авторские версии, оригинальные трактовки исторических событий. Занавес над тайнами приподнят… В сборник вошли произведения: • Последняя из дома Романовых • Любовные сумасбродства Джакомо Казановы • Несколько встреч с покойным господином Моцартом • Коба • Прогулки с палачом • На Руси от ума одно горе • О любви к математике • Театр времен Нерона и Сенеки «Пророки и безумцы, властители дум, земные боги… Тайна славы, загадки решений, менявшие судьбы мира, губительные молнии истории и, наконец, чертеж Господа в судьбах людей… Обо всем этом – в книге». Эдвард Радзинский

Оглавление

  • Последняя из дома Романовых
Из серии: Эдвард Радзинский. Лучшее

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Загадки истории (сборник) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Последняя из дома Романовых

Домики старой Москвы

Слава прабабушек томных,

Домики старой Москвы,

Из переулочков скромных

Все исчезаете вы.

Марина Цветаева

Они прячутся в старых, кривых московских переулках. И там, величественные и жалкие, как состарившийся Казанова, греют на солнце свои колонны — облупившиеся белые колонны московских дворцов XVIII века… Зажатые между огромными домами, они выплывают из времени. Миражи. Сны наяву.

Ах, эти дома желтой охры… античный фриз на фронтоне — гирлянды, веночки, летящие гении, за толстыми стенами — прохладная темнота зала… полукруглые печи, чудом сохранившийся расписной потолок… и вековые деревья за оградой.

В дни молодости моей довелось мне жить в таком доме. И в долгие зимние вечера, когда так чудно падает снег и странно светят фонари, я любил сидеть в своем доме… Осторожно ставил я на стол тот шандал…

Как он попал ко мне?.. Как уцелел после всех пожаров, войн, революций и отчаянных скитаний несчастной семьи? Когда-нибудь я расскажу и эту историю… когда-нибудь…

Старинный бронзовый шандал со свечой, загороженный маленьким белым экраном в бронзовой рамке, поставлен на столе.

Я погасил электрический свет, засветил свечу — и побежали по потолку, по стенам зала торопливые тени.

И проступило изображение на экране: у горящего камина на фоне высокого окна сидит молодая красавица. Неотрывно глядит она в небольшой серебряный таз, стоящий у ее ног. В тазу по воде плавают крохотные кораблики с зажженными свечами.

Это старинное венецианское гадание. В тот день она решила узнать свою судьбу. О, если бы она ее узнала!

Как я любил разглядывать ее лицо на старинном экране. Томно склонив головку с распущенными волосами, она глядит в серебряную воду. И плавают, плавают свечи на крохотных корабликах. И колеблется неверное пламя.

В эту женщину были влюблены самые блестящие люди века. Ее красоте завидовала Мария Антуанетта. И мечтательный гетман Огинский, и властительный немецкий государь князь Лимбург были у ее ног. Ей объяснялся в любви самый блестящий донжуан Франции — принц Лозен. И граф Алексей Орлов, самый блестящий донжуан России…

Тогда, в том доме, я собирал по крохам все, что осталось, о ней. И, читая полуистлевшие письма истлевших ее любовников, я шептал вслед за ними безумные слова: «Ваши глаза — центр мироздания…», «Ваши губы — моя религия…», «Ваши руки подобны плющу нежности…» Уходят наши тела… Но страсть и любовь остаются. И все чаще стало мерещиться мне…

Исчезал московский домик Пропадал, тонул в снежной метели.

И видение Санкт-Петербурга: белая петербургская ночь, безжалостный золотой шпиль крепости. И кронштадтский рейд. И силуэты фрегатов в белой ночи.

Несколько точных дат

Самое неправдоподобное в этой

истории, что это правда.

Джакомо Казанова

Кто не жил в XVIII веке —

тот вообще не жил.

Талейран

В конце мая 1775 года пришла в Кронштадт из Средиземного моря русская военная эскадра. И хотя люди давно не были дома, никому не было дозволено ступить на берег.

Из именного указа императрицы Екатерины Второй генерал-губернатору Санкт-Петербурга князю Александру Михайловичу Голицыну:

«Князь Александр Михайлович! Контр-адмирал Грейг, прибывший с эскадрой с ливорнского рейда, имеет на корабле своем под караулом ту женщину. Контр-адмиралу приказано без именного указа никому ее не отдавать. Моя воля: чтобы вы…»

24 мая 1775 года.

Была ночь, но во дворце генерал-губернатора Санкт-Петербурга князя Голицына не спали. Князь Александр Михайлович, грузный шестидесятилетний старик, сидел в своем кабинете. Перед ним навытяжку стоял молоденький офицерик — капитан Преображенского полка Александр Матвеевич Толстой.

Тучный князь тяжело поднялся с кресел, пошел к дверям. Распахнул двери: в маленькой комнате, у аналоя с крестом и Евангелием ждал священник в полном облачении.

— Прими присягу, Александр Матвеевич, — обратился князь к капитану.

— Клянусь молчать вечно о том, что надлежит мне увидеть и исполнить… — звучал в тишине голос Толстого.

— И людей своих к присяге приведешь. И растолкуй им, что, коли хоть одна душа узнает, — наказание беспощадное… В Кронштадт поплывете ночью… И вернешься с нею в крепость тоже ночью… чтоб ни одна душа…

И князь обнял капитана:

— Ну, храни тебя Бог!

В ночь с 24-го на 25 мая 1775 года.

Яхта с капитаном Толстым и шестью преображенцами с потушенными огнями плыла из Петербурга в Кронштадт. На берегу и на судах, мирно качавшихся на якорях в устье Невы, давно спали.

Глубокой ночью подплыли к Кронштадту. Неслышно скользила яхта по военному рейду.

«Святослав»… «Африка»… «Не тронь меня»… «Европа»… «Саратов»… «Гром»… Стояли на рейде в ночи линейные корабли и фрегаты, залитые призрачным светом.

У шестидесятипушечного адмиральского судна «Три иерарха» яхта замедлила ход.

В каюте капитана Толстого уже ждал контр-адмирал Самуэль Карлович Грейг.

— Весь завтрашний день, капитан, вы и ваши люди проведете в каютах. — Грейг говорил по-французски: он был не так давно на русской службе и плохо владел русским. — Ни с кем из корабельной команды не видеться и не разговаривать… И только когда на корабле отойдут ко сну…

Ночь, 25 мая 1775 года.

На темную палубу вывели нескольких мужчин и двух женщин. Одна из женщин одета в черный плащ с капюшоном, глубоко надвинутым на лицо.

— Настоятельно прошу вас, госпожа, — обратился Грейг по-итальянски к женщине, — не открывать лица и не говорить ни с кем до прибытия в назначенное место. Непослушание только ухудшит ваше положение.

Не дослушав адмирала, женщина молча направилась к борту. Ее усадили в покойное кресло и спустили вниз — на яхту. Адмирал почтительно помогал ей.

Дважды прозвенели куранты на Петропавловской крепости, когда яхта пристала к гранитным стенам.

В белой ночи на пристани темнела фигура в плаще и треуголке. Яхту встречал сам хозяин крепости — Андрей Григорьевич Чернышев, генерал-майор и санкт-петербургский обер-комендант.

Женщина в черном плаще молча глядела на гранитные стены и беспощадный золотой шпиль…

Арестованных быстро размещали по казематам Алексеевского равелина. Захлопывались двери камер, лязгали засовы…

И в крепости наступила тишина. Будто ничего и не произошло.

Комендант Чернышев торжественно ввел женщину в просторное помещение, состоявшее из трех светлых и, главное, сухих комнаток, что было большой редкостью в крепости, постоянно затоплявшейся Невой. Сие была его гордость — помещение для особо важных преступников.

Женщина сбросила капюшон — и бешено сверкнули ее раскосые глаза.

— По какой причине осмелились арестовать меня? — яростно выкрикнула она по-итальянски.

26 мая 1775 года, ранним утром, в своем кабинете за бюро с медальоном императрицы князь Александр Михайлович Голицын писал донесение:

«Всемилостивейшая государыня! Известная женщина и свиты ее два поляка и слуги и одна служанка привезены и посажены сего дня в два часа поутру за караулом в приготовленные для них в Алексеевском равелине места под ответ обер-коменданта генерал-майора Андрея Чернышева…»

Прошло два с лишним года.

В ночь на 5 декабря 1777 года в Санкт-Петербурге стояли лютые морозы.

В Петропавловской крепости куранты уже пробили полночь, когда из Алексеевского равелина обер-комендант Чернышев и солдаты вынесли гроб.

Горели факелы. С трудом копали солдаты смерзшуюся землю.

— Копать веселее! — покрикивал комендант. Все глубже, глубже яма.

Комендант осветил ее факелом, удовлетворенно кивнул. Солдаты опустили гроб и торопливо забросали мерзлой землей.

На рассвете 5 декабря пошел густой снег. Мело, мело по мерзлой земле.

Из рапорта санкт-петербургского обер-коменданта генерал-майора Андрея Чернышева:

«…Означенная женщина волею Божьей умре… А пятого числа в том же Алексеевском равелине той же командой, при ней в карауле состоявшей, была похоронена. По объявлении присяги о строжайшем сохранении сей тайны…»

Снежная метель разыгралась над Петербургом. Все потонуло в этой метели: дворцы, крепость. И могила.

И к утру не осталось никаких следов — только белое поле у Алексеевского равелина.

Действующие лица: «Орлов со шрамом»

Я не поручил бы ему ни жены, ни дочери,

но я мог бы совершить с ним великие дела…

Граф Федор Головкин.
Портреты и воспоминания

Прошло ровно тридцать лет. 5 декабря 1807 года. в Москве, во дворце графа Алексея Григорьевича Орлова в Нескучном, всегда в воскресенье, ждали песельников да плясунов.

По бесконечной анфиладе дворца движется согнутая фигура — чудовищная огромная гнутая спина в шитом золотом камзоле. Тяжелый стук медленных старческих шагов…

Золотая спина шествует мимо портрета в великолепной раме.

На портрете изображен молодой красавец, увешанный орденами, в Андреевской ленте через плечо, на фоне горящих кораблей. Это сам хозяин дворца граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский в молодые годы. Герой, победитель турок в морском сражении в Чесменской бухте, где перестал существовать турецкий флот.

Горят, горят корабли на портрете…

Именно тогда, в 1770 году, французский посол докладывал из Петербурга: «Алексей Орлов — глава партии, возведшей на престол Екатерину. Его брат Григорий — любовник императрицы, он очень красивый мужчина, но, по слухам, простодушен и глуп… Алексей Орлов сейчас самое важное лицо в России. Екатерина его почитает, боится и любит. в нем можно видеть подлинного властелина России».

Тяжелый стук медленных старческих шагов по анфиладе дворца…

Но это все в прошлом. Нынче графу за семьдесят — и он мирно доживает свой век в Москве, вот уж который год изумляя Первопрестольную безудержным, буйным разгулом…

На Масленой граф со свитой — непременный зритель кулачных боев между воспитанниками Славяно-греческой академии и университетскими…

С превеликим удовольствием наблюдает Его сиятельство, как с дикими криками, гиканьем сходятся молодые парни в кулачном бою на ледяных горах у кремлевской стены. (Горы заливали на месте нынешнего Александровского сада.)

Когда граф был помоложе, то и сам участвовал…

Ох, как страшились дерущиеся, когда в толпе страшно возникала исполинская фигура! И яростно бросалась в общую потасовку.

«В воскресенье, перед дворцом в Нескучном, граф неизменно устраивает бега своих знаменитых рысаков…»

И мчатся по снежной дороге дивные кони… И пляшут перед дворцом столь любимые Его сиятельством скоморохи да песельники… Потешные драки в снегу между шутами и скоморохами непременно сопровождаются милостивым старческим смехом. «Изволили смеяться…»

Как справедливо сказал о графе поэт: «Дыша всем русским, он до страсти любил отечественные развлечения…»

И сегодня, в солнечный морозный день, в доме графа, как всегда, готовились к веселью — ждали троек со скоморохами и цыганами. И граф тоже готовился…

Все ближе тяжелые шаги по роскошной анфиладе. Испуганные лица лакеев.

Громадная согнутая спина в золотом камзоле повернулась — и на фоне портрета молодого красавца возникло изборожденное морщинами, обрюзгшее лицо старика в парике. Слуга в дверях дрожащими руками аккуратно положил кисточкой пудру на его парик.

И старый граф продолжал свое шествие по анфиладе.

В последнее время у графа Алексея Григорьевича появились большие странности: он стал часто заговариваться и еще развилась в нем необыкновенная тяга к щегольству. Теперь каждое утро граф шел через бесконечную анфиладу, и лакеи кисточками накладывали определенные его сиятельством порции пудры на парик. Ох, не дай им Бог ошибиться! Граф сам исчислил количество комнат, которое ему надлежит пройти, чтобы парик приобрел должный вид.

Движется согнутая фигура…И в дверях каждой следующей комнаты дрожащий лакей украшает пудрой графский парик. И крестится, когда граф проходит мимо…

Старик миновал последнего лакея и очутился в сверкавшей зале: бесчисленные зеркала в холодном зимнем солнце беспощадно повторяли морщинистое лицо графа и страшный шрам на щеке. Современники называли этот шрам «знаком предсмертного отчаяния». И с ужасом уверяли, что получен он был в Ропшинском дворце, где граф задушил свергнутого императора Петра Третьего. Но иные утверждали, что сей шрам попросту заслужен графом в пьяной драке. Так или иначе, но, отличая его от остальных четырех братьев Орловых, Алексея Григорьевича прозвали «Орлов со шрамом».

Усмехаясь, старик оглядывал себя в зеркалах — он доволен.

— Отменно… Не стыдно будет на балу сегодня, — обращается он к крохотному старичку в мундире, с Чесменской медалью.

Тридцать восемь лет назад сержант Изотов закрыл грудью графа от турецкой пули в знаменитом Чесменском бою. И теперь доживает век в его доме, являясь нынче основным собеседником того, кто именовался когда-то «властелином России».

— Когда цыгане с плясунами да песельниками придут — пустить их на бал. Она веселье любила, — радостно приказал граф.

— Да какой же нынче бал, Ваше сиятельство? Никакого бала у нас нет, — удивился старый слуга.

— Ан есть, — с торжеством ответил граф. — Пятое число сегодня — ее день… Схоронили ее… В этот день она ко мне на бал каждый год приходит. И сегодня жду… Любила балы. Как же она любила балы! Непременно пожалует.

— Да что ж вы, Ваше сиятельство… Алексей Григорьевич? — прошептал старый сержант.

Граф посмотрел на испуганного старика мутными глазами. На мгновение сознание вернулось к нему.

— Подать мое яблоко, сержант, — приказал он весело. Старый сержант заулыбался: он любил эту молодецкую шутку. Он достал из кармана заготовленное яблоко. Граф взял яблоко и легко раздавил его двумя пальцами. И счастливо засмеялся.

— Что яблоко! Говорят, вы быка одним ударом прихлопнуть могли, — подобострастно сказал Изотов.

— Да что быка! Я государя императора Петра Федоровича одним ударом… — И бешеные глаза человека со шрамом взглянули на несчастного сержанта. Тот только перекрестился.

И вновь глаза графа помутнели.

— Что же мы тут… гости никак пожаловали? — И граф торопливо пошел к высоким дверям залы.

Он широко распахнул двери и склонился в низком поклоне:

— Матушка государыня к холопу своему… А мы как раз про мужа твоего убиенного… да про «известную женщину» толкуем…

Граф не договорил и вновь склонился в поклоне:

— А вот и консул английский сэр Дик с распрекрасной супругой своей… много способствовал сей англичанин в поимке «известной женщины»… А вот и адмирал Грейг… большие заслуги и у него в этом деле были.

Граф стоял один в пустой зале и бесконечно церемонно раскланивался с пустотой, встречая ушедшую эпоху. А сзади полумертвый от страха Изотов только приговаривал:

— Ваше сиятельство… Ваше сиятельство…

Но граф не слышал. Он видел, как в залу вошла она. Как тогда, на корабле, на ней был длинный черный плащ с капюшоном, надвинутым на лицо…

Граф захрипел и упал навзничь на драгоценный паркет.

К дворцу уже подлетали тройки. С визгом и хохотом соскакивали цыгане, удалые скоморохи да плясуны. Обезумевшие люди графа бестолково носились перед домом, разгоняя приехавших.

Граф умирал. Умирал тяжело, в муках. Речь отказала — он хрипел. И глаза его наполнялись слезами. Он лежал на огромной кровати, под потолком, украшенным плафоном «Триумф Минервы»: аллегория триумфа императрицы Екатерины Второй в войне с турками.

На стене висел парадный портрет императрицы: Екатерина со скипетром и короной.

На столике у кровати лежал золотой медальон в форме сердца, осыпанного бриллиантами. Медальон был раскрыт, и внутри него улыбалась все та же императрица.

Только трое во всей России имели право носить такой медальон. Два фаворита императрицы — Григорий Орлов и Григорий Потемкин. И он… Но сейчас этого никто не помнил, и никого это не интересовало. И старый медальон пылился на столе, и старый человек, окруженный императрицами, умирал в постели.

Иногда он забывался. И в забытьи слышал собственный голос. И видел лицо деда, так напоминающее чье-то лицо.

— Чье лицо? — прошептал он.

И понял: его лицо… лицо старика, умирающего сейчас в постели.

— Не всегда был я старый, внучек, — говорил дед, — молодой был, да отважный, да забиячливый. И за то прозвали меня товарищи Орлом. А Петр Алексеевич только Россией начал править. И мы — стрельцы — великий бунт против него учинили. Велено нам было голову сложить на плахе.

Он видел…

…как поднимался его дед на плаху… как под ноги деду покатилась отрубленная голова казненного стрельца. И, с усмешкой взглянув на усталого палача, уже поджидавшего его с топором, дед, как мячик, откинул ногой отрубленную голову. И, засмеявшись, положил свою — под топор, на плаху.

— Увидел царь — и понравилось ему бесстрашное озорство мое, — слышал он голос деда. — И помиловал он меня. Помни, внучек: до конца имей надежду и смерти не бойся.

— Смерти не бойся, — беззвучно шептали губы старого графа. Около постели графа сидела Анна, любимая, единственная дочь графа. Ее мать умерла сразу после ее рождения. Сейчас Анне исполнилось двадцать лет.

Анна всматривалась в изуродованное страданием лицо графа. В глазах старика стояли слезы. Он о чем-то просил, что-то хотел сказать. Но она не могла его понять и только умоляюще шептала:

— Что прикажете, папенька?

— Сына просят, — сказал сзади Изотов, — за сыном велят послать.

Старик умоляюще кивнул.

— Пошлите за Александром, — сказала дочь и заплакала.

И опять граф впал в беспамятство. И опять он видел деда своего — старого Орла.

Они стояли перед дедом в ряд, пять красавцев гвардейцев, пять родных братьев.

— Пять братьев вас, пять Орлов… Ты, Гришка, самый красивый, — подмигнул дед Григорию. — Но зато ты, Алешка… — И дед глянул на Алексея. — А ну, покажи нам…

Привели быка. Черный, огромный, бык неподвижно стоял перед братьями. Алексей подошел к быку. Сжал пудовый кулак. И одним страшным, быстрым движением ударил быка меж рогами… Качнулся бык. Рухнул как подкошенный. Крик восторга вырвался у братьев.

— Да, ты самый сильный, — шептал дед, — но ты и самый буйный, осторожки в тебе нет. Но на то, внуки, даден вам брат Иван. — И он ткнул в старшего брата. — Он самый хитрый, и он отца вам вместо. А Владимир да Федор — младшие, всем вам преданы. Одна душа и одна голова… Покуда вместе будете, никому вас не сломить!

Императрица на потолке улыбалась.

— Сломила… — слышал свой голос умирающий граф, — одна ты нас всех сломила.

И он увидел императрицу совсем молодой великой княгиней на том балу.

— Тогда все ночи танцевали, — усмехнулся старик, — Елизавета села на трон после переворота… Был он ночью устроен… И теперь по ночам боялась спать. И Петербург танцевал, танцевал до утра. Бал… бал…

Они стояли в дворцовом зале — Григорий и Алексей, два красавца — высоченные, в блестящих гвардейских мундирах.

— Ох и хороша великая княгиня. Ей-ей, хороша! — шептал Григорий.

Екатерина, танцуя, вдруг обернулась.

— Отметила! — зашептал Григорий и совсем приник к уху брата: — Загадал, коли сейчас еще обернется… Ну, обернись, душа ты моя!

И опять, танцуя, Екатерина мельком взглянула на братьев. И улыбнулась.

— Моя будет, — прошептал Григорий.

— Да ты в своем уме? — лукаво взглянул на брата Алексей. И восхищенно добавил: — Ох, Гришка! Ну враг! Сущий враг!

Торжественно раскрылись парадные двери. Вошла высокая, полная, немолодая дама в роскошном платье.

— Императрица… Елизавета Петровна… — неслось по зале.

— Модница была… не нашивала одно платье два раза. После смерти остались в ее гардеробе пятнадцать тысяч платьев… — шептал старик.

За императрицей следовал тоже высокий, тоже дородный и тоже немолодой господин: граф Алексей Григорьевич Разумовский — фаворит и, как утверждала молва, тайный муж Елизаветы.

— Вот он, ночной император, — шептал Григорий Орлов брату. — А ведь простым певчим был, грамоты не знал… В хоре его увидела да и влюбилась без памяти. Попал в случай…

За Алексеем Разумовским важно вышагивал господин помоложе, столь же высокий и величественный — граф Кирилла Григорьевич Разумовский, родной брат Алексея, гетман Малороссии.

— А ведь недавно этот гетман свиней пас, — шептал Григорий. — Сам мне рассказывал: когда Алексей фаворитом стал, послал за ним офицера.

А Кирилла решил, что его в солдаты хотят упечь… со страху на дерево залез и три дня там просидел. С голодухи только слез. А теперь — вон они! Что случай делает! — И добавил лукаво: — А ведь они тоже братья и на нас с тобой похожие — такие же здоровенные… Только мы красивее да умнее.

И опять Екатерина, танцуя, взглянула на братьев…

Потом старик увидел Москву, зиму… Бежали сани. В санях они: Григорий и Алексей — молодые, в распахнутых шубах… Проезжали мимо белых колонн дворца на Покровке…

— Тпру! — закричал Григорий. И остановились сани.

Вот он дворец графа Алексея Григорьевича Разумовского. В переулке на холме за дворцом виднелась церковь.

— Церковь Воскресения в Барашах, — усмехался Григорий. — Здесь он тайно повенчался с императрицей… А может, и нас с Катериной когда-нибудь повенчают, да не тайно!

Алексей уставился на брата.

— Моя она, — усмехнулся Григорий, — любит меня без памяти… все сделает, как я скажу…

— Ох, Гришка, — любуясь братом, сказал Алексей. — Ей-ей, сущий враг!

Екатерина, прекрасная, молодая, танцует с Григорием. И открытое безумное женское счастье на ее лице…

Умирающий старик глядел на императрицу на потолке и шептал беззвучными губами:

— Ах, эти гордые твои фавориты, они всегда думали, что они выбрали тебя, а это ты их выбирала. Счастливая, ты всегда любила тех, кто был тебе нужен. Нас было пятеро братьев… удальцы-кутилы, любимцы гвардии… И ты взяла Григория и взяла тем нас всех… и всю гвардию. Ты знала: скоро… скоро умрет Елизавета. И тогда муженек, тебя ненавидевший, упечет тебя в монастырь да и женится на полюбовнице. И ты готовилась… Екатерина Великая…Екатерина Предусмотрительная.

Граф застонал. Изотов и Анна перевернули его на другой бок. Теперь он видел гроб. В гробу лежала императрица Елизавета. Молодая Екатерина стояла на коленях у гроба, и слезы лились по ее лицу…

— Ты всегда умела плакать, когда хотела, — шептал старик императрице на потолке.

Гвардейцы стеной окружали гроб.

— Ишь как убивается, — сказал Иван Орлов.

— А император, муженек ее, в это время бражничает со своими немцами да с полюбовницей горбатой, — усмехался Григорий Орлов в другом конце зала.

— Опять немцы сядут нам на голову, — вздыхал Владимир Орлов, окруженный гвардейцами.

— А ведь матушку Елизавету Петровну отцы наши на трон посадили, — тихо начал Алексей и умолк.

— Дело говорит, — зашептали в зале.

Старик вспоминал. Точнее, это не были воспоминания. Просто когда боль отпускала, он уходил в ту жизнь. И жалкое, беспомощное тело, лежавшее на огромной кровати под балдахином, было не его тело… Его тело жило в той жизни — великолепная, мощная плоть…

— Скоро… скоро оно на бойню пойдет, — беззвучно смеялся старик.

Бал в разгаре — первый бал после траура по умершей императрице. Неряшливый, дрожащий старик в старом серебряном камзоле стоял у колонны.

— Лесток, лейб-медик умершей императрицы, — шептал Иван Орлов Григорию и Алексею, — его только что вернули из ссылки… Двадцать лет пух там от голода. А ведь это он когда-то Елизавету на трон сажал. Попомните, братья, как она его отблагодарила.

И еще один старик — в мундире с золотым шитьем, в орденах и лентах — вошел в сверкающую залу.

— Фельдмаршал Миних, — шептал Иван, — и его из Сибири вернули… Двадцать лет подряд господин фельдмаршал, полуголодный, картошку там себе на пропитание сажал. А ведь какую власть имел. Вот до чего тщеславие доводит.

— Ничего, они вернулись, — захохотал Алексей. — По мне, или все — или плаха.

— О плахе для нас, видать, уже заботятся, — усмехнулся Иван. И кивнул на молодого гвардейца, танцевавшего менуэт. Танцуя, гвардеец нет-нет да и посматривал на братьев. — Адъютант императора Перфильев… Говорят, его к нам приставили, — шептал Иван.

— Ба! Да он же игрок! Уж я-то знаю, как задобрить подобных господ! — смеялся Григорий. — Теперь каждую ночь стану проигрывать ему в карты. И он будет доволен, и император спокоен: ночью мы картами заняты. Ведь по ночам у нас перевороты делаются!.. Но торопитесь, братья, иначе разорюсь!

— Ты прав. — время выступать! — сказал Алексей. — Откроют заговор — только наши головы полетят… Катька Дашкова — сестра родная полюбовницы государя, ее, конечно, помилуют. Никита Панин каждый день иное говорит, один Бог ведает — с нами он иль нет. Кириллу Разумовского его брат Алексей с плахи за уши вытянет. Сама Екатерина вообще будет ни при чем… Только наши головушки…

— Ага, — засмеялся Григорий. — Если мою первой отсекут…

— Ага, — захохотал Алексей. — Уж я, как дед, пну твою дурацкую голову!

В гвардейских казармах шла большая игра. Играли — Перфильев, Григорий Орлов, офицеры-измайловцы, когда вошел Алексей Орлов. Поманил брата. Весело поманил, будто собираясь поведать о чем-то забавном.

— Я сейчас, господа. — Григорий бросил карты, подошел к Алексею, сопровождаемый внимательным взглядом Перфильева.

Будто рассказывая о веселом и все хохоча, Алексей сказал брату:

— Капитан преображенцев Пассек утром арестован императором. Заговор раскрыт…

— Кто сообщил?

— Никто не ведает… Но откуда-то слух, что арестовали его и раскрыт заговор. Теперь эта сумасшедшая девчонка, Дашкова, носится по Петербургу с этим слухом… Она всех нас под топор подведет. Времени нет, надо действовать. Фортуна за нас: император пьянствует в Ораниенбауме… на скрипице играет… Екатерина одна в Петергофе. Осталось одно: привезти ее в Петербург и объявить императрицей.

— Слушает, — кивнул Григорий на Перфильева.

— Вижу… вернешься к столу… продолжишь игру… И напои хорошенько, чтоб бела света не видел… Я отправляюсь сей час в Петергоф — за Екатериной. На рассвете жди меня на пятой версте у Петербурга со свежими лошадьми. Ну?

— С Богом, брат, — и до встречи: во дворце иль на плахе.

— Ух, как я пну тогда, Григорьюшко, дурацкую твою голову! Григорий возвращается к столу. Перфильев вопросительно глядит на него.

— Презабавное амурное дельце предложил мне брат. Но я, как всегда, предпочел игру, — улыбнулся Григорий.

— А я, как всегда, даму, — захохотал в дверях Алексей. — Пожелайте мне удачи… с дамой. — И он весело подмигнул Перфильеву.

Старик шептал, глядя на Екатерину, парящую на потолке:

— Ах эта ночь… Тогда была белая теплая ночь… 28 июня… и двадцать восемь верст надо было проскакать до Петергофа — я отметил это странное сочетание цифр…

Карета, запряженная шестеркой, мчалась по дороге в Петергоф. На козлах — кучер, в карете за занавесками — Алексей Орлов. Рядом с каретой верхом скакал молодой офицер — капитан-поручик Василий Бибиков.

— Послушай, не торопись, береги лошадей, — сказал из кареты Алексей.

— Я люблю Петергоф, Алеша, — мечтательно отвечал с лошади Бибиков. — Там все: статуи, фонтаны, рощи — служат увеселению чувств…

— Береги, береги лошадей, Бибиков.

— А коли ударят тревогу, когда подъедем? — вдруг спросил Бибиков.

— Тогда — руби, Васька! — засмеялся в карете Орлов. — Мы должны захватить императрицу.

Подъехали к ограде Петергофского дворца. У ограды ни души — ни караульных, ни сторожей.

— Дворец неохраняем… странно, Алеша, — зашептал Бибиков. — Останься с лошадьми.

И Орлов выпрыгнул из кареты.

Осторожно открыл решетку главного входа. И ступил в парк.

В парке — ни души. Он крался мимо цветника к дворцу «Монплезир». И здесь ни души.

И тогда Орлов начал хохотать. Он шел по пустому парку и хохотал во все горло:

— Какой же ты болван, батенька… Не охраняется. Это она сторожей сняла… она слух пустила, что Пассек арестован за заговор, чтоб всех нас на дело поднять. А сама ни при чем. Сама будто безмятежно спит. Если заговор сорвется — объявит, что мы увезли ее силой. Ай да Катерина! Ох, врагиня!

Он подошел к «Монплезиру» — маленькому дворцу, построенному еще Петром Великим. Обошел дворец, остановился у потайной двери.

Коли я прав, потаенная дверь в ее покои будет открыта… Толкнул — и дверь легко распахнулась… Усмехнувшись, он вошел во дворец.

Торопливо взбежал по лестнице. Рядом со спальней Екатерины — ее уборная. И, проходя, он увидел золотое нарядное платье, разложенное на креслах.

— Ну как же… Сегодня из Ораниенбаума император ее навещает… платье приготовили… Вряд ли кого найдете здесь, батюшка император Петр Федорович.

Распахнул дверь в ее покои. Екатерина спала. От стука проснулась, открыла глаза.

— Пора вставать, — жестко сказал Орлов. — Все готово для вашего провозглашения.

— Как?.. Что?! — играя пробуждение, удивилась Екатерина.

— Пассек арестован. Остальное расскажу по дороге, не время медлить.

— Который час? — спросила она деловито.

— Шесть утра. — И добавил: — Ваше императорское величество государыня Екатерина Вторая.

Она сидела на постели — простоволосая, в сорочке… Он посмотрел на нее. Она усмехнулась. И тогда…

Старик глядел на акварель над кроватью. Под акварелью стояла подпись: «Отъезд из Петергофа 28 июня 1762 года».

— Англичанин Кестнер акварель эту изготовил. И только для нас с тобой… чтобы помнили мы тот день…

Вот я веду тебя к карете… а этот вблизи кареты стоит — камердинер твой… В воротах твоя камер-фрау… а этот, верхом на лошади, — Васька Бибиков… А это — зеваки, рабочий люд… Не узнали они тебя, оттого шапки у них на головах…

Орлов вскочил на козлы рядом с кучером:

— С Богом!

Карета понеслась в Санкт-Петербург.

Тысячи людей — у храма Казанской Божьей Матери. Гвардейцы теснили толпу. Екатерина в черном платье поднималась по ступеням собора, окруженная братьями Орловыми. За ними — Кирилла Разумовский, Никита Панин, гвардейские офицеры. Алексей Орлов громовым голосом провозгласил со ступеней:

— Матушка наша самодержица — императрица Екатерина Алексеевна!

Вопли восторга, крики толпы, «ура!» гвардейцев. И под перезвон колоколов навстречу Екатерине вышло духовенство…

Императрица на потолке улыбалась.

— Как я тебя знаю. Никто так тебя не знал, матушка государыня, — шептал старик.

Карета с закрытыми занавесями, окруженная гвардейцами, подъехала к Ропшинскому дворцу. Впереди на лошади — огромный, тяжелый Алексей Орлов. Из кареты вывели низложенного императора…

— Он дал себя свергнуть легко, как ребенок, которого отсылают спать, — шептал старик.

Петр Федорович входит во дворец. Худенький, жалкий, похожий на мальчика, он совсем потерялся рядом с исполином Орловым. Полуобняв за плечи, Алексей Орлов вводит его в спальню — место заточения.

— Она поручила мне охранять свергнутого императора… Поручила… зная, что Гришка хочет стать ее мужем, — шептал старик — Но пока был жив этот несчастный выродок, ее законный свергнутый муж, Гришка мужем-то стать не мог… И она все-таки поручила его нам. Яснее своей воли не выскажешь!

— Позаботься о нем, Алексей Григорьевич, — говорит Екатерина, — муж он мне все-таки. И не должен он терпеть ограничений ни в чем, кроме свободы. Следи, чтоб не обижали.

— Не изволь беспокоиться, волю твою исполню. Екатерина, не выдержав его взгляда, отворачивается.

Ропшинский дворец окружен гвардейцами. У входа в спальню бывшего императора — гвардейцы со штыками.

— Я запер его в спальне, и этот недавний самодур и деспот сразу превратился в жалкого забитого мальчика. Злодеи не умеют достойно переносить несчастия и слабы духом.

— Я прошу вас привезти мою собаку, мою обезьянку и скрипицу, — подобострастно заглядывая в глаза Орлову, просит Петр.

— Чего ж не привезти? Я привез… Я быстро стал лучшим другом этого дурачка. Иногда я над ним… шутил.

В спальне Орлов играл в карты со свергнутым императором.

— Алексей Григорьевич, дозвольте немного погулять в саду. Душно мне в спальне, какой день без прогулки…

— А чего ж, погуляй, Ваше императорское величество.

И Орлов подмигнул часовым. Петр резво вскочил со стула, по-мальчишески подбежал к дверям. И тотчас часовые скрестили штыки перед его грудью.

— Не пускают, — почти плача, закричал Петр.

— Пропустить императора! — повелительно приказал Орлов. И опять подмигнул часовым.

И снова Петр опрометью бросился к дверям. И снова солдаты молча скрестили штыки…

— Не слушают! — кричит император.

— Не слушают, — сокрушается Орлов. — Видать, матушка, жена твоя, не слушать тебя им приказала. Вот ведь какое дело, Ваше императорское величество.

— И очень скоро — шестого июля… случилось… — шептал старик. Упал канделябр… темнота в спальне… яростная возня… и жалкий, слабый крик…

— Горло, горло, — хрипит в темноте Орлов.

— Кончай ублюдка, — пьяно ярится чей-то голос.

И тонкий, задыхающийся вопль. И тишина… только тяжелое дыхание людей в темноте.

Старик плакал — он видел лицо императора, освещенное дрожащим светом свечи, нелепо задранную жалкую ногу в сапоге…

— Прости, Христа ради… Но не расстались мы с тобой, убиенным. Повстречаться пришлось… Это когда государыня умерла. И Павел — сын ее — на престол взошел. Не твой, ее… Потому что сам ты не верил, что он твой сын. И Павел не верил. И оттого сразу, как сел на трон, обществу стал доказывать, что сын он тебе законный, — любовь к отцу стал выказывать…

1796 год.

В Зимнем дворце старик Орлов, в аншефском мундире с шитьем и Андреевской лентой, стоял перед Павлом. Павел глядел на него с яростной улыбкой.

— Решили мы священные останки отца нашего, государя Петра Федоровича, перенести из Александро-Невской лавры туда, где им покоиться надлежит, — в нашу царскую усыпальницу. И захоронить прах отца нашего рядом с супругой его, светлой памяти государыней Екатериной Второй… Торжественная церемония перенесения праха на завтра назначена. И решили мы оказать тебе великую честь — пойдешь за гробом отца нашего. — Павел пронзительно глядел на Орлова. — Впереди гроба должны нести корону императорскую. Ту самую, которую у него отняли… И я все думал, кому сие поручить?.. Да, да, граф, — ты понесешь!

— Великая честь, Ваше величество… Но на длительной службе государыне и отечеству здоровье потерял. Ноги не ходят, а путь длинный…

— Неси! — бешено закричал Павел. И протянул корону на золотой парчовой подушечке.

И я понес…

Движется торжественная процессия. С трудом передвигая ревматические ноги, несет корону на золотой подушечке старый граф Алексей Григорьевич.

— Он думал, — шептал старик, — что я со страху… Потому что холоп… А я… как покаяние… Он задумался и прошептал:

— А может, потому, что холоп?

И старик вновь вернулся в те счастливые времена после переворота.

— Мы все… все тогда могли. И Гришке путь к августейшему браку был открыт.

Императрица на потолке улыбалась.

Избранный кружок императрицы в Зимнем дворце. Никита Панин, Алексей Орлов и Кирилла Разумовский за ломберным столиком играли в карты.

— Мы всем, всем тогда владели! — шептал умирающий старик. Григорий Орлов, развалясь, сидит на диване. У него сломана нога. Екатерина заботливо подает ему бокал с вином на серебряном подносе.

Григорий выпил, поставил бокал на поднос, с усмешкой оглядел играющих. И вдруг нежно обратился к императрице:

— Как думаешь, матушка, достаточно мне месяца, чтоб с престола тебя сбросить, коли захочу?

Наступила тишина. Екатерина побледнела, молчала. И тогда Кирилла Разумовский, продолжая игру, сказал как ни в чем не бывало:

— Что ж, наверное, оно и так, Григорий Еригорьевич… Только и трех дней не прошло бы, как мы бы тебя вздернули!

Панин засмеялся, улыбнулась и Екатерина — светски, будто ничего не произошло.

Поняла тогда, что сильна уже не одними нами… И опять он видел торжествующее лицо Григория.

— Наша взяла, Алеша, дотерзал я ее, пойдет за меня замуж. Все как мечтали мы с тобой. Завтра князя Воронцова посылает к старику графу Алексею Разумовскому. Указ подготовлен — объявить его Императорским высочеством. Чтоб тайный брак его с Елизаветой сделать явным. И тем дорогу к нашему с Катериной браку проложить. Она говорит: прецедент нужен… Но Воронцов против, и Панин против, и Кирилла Разумовский… Езжай с Воронцовым, Алеша. Боюсь одного его пускать. Ведь к царству идем, брат…

Воронцов и Алексей Орлов поднялись по мраморным ступеням Аничкова дворца. Вошли в залу.

У горящего камина, спиной к ним, сидел старый граф Алексей Разумовский. Он сидел сгорбившись, смотрел в огонь. На коленях у него лежало раскрытое Евангелие.

— Мы пришли от государыни, — начал Алексей.

— Не трудитесь, молодые люди, я знаю причину вашего прихода, — сказал старик, не оборачиваясь.

Князь Воронцов торжественно развернул лист, украшенный гербами.

— Вот проект указа, объявляющего вас Императорским высочеством… В обмен я должен получить от вас бумаги, удостоверяющие действительность некоего события.

— Государыне известно, что бумаги о совершении тайного брака у вас есть, — жестко перебил Орлов.

Разумовский молча взял проект указа из рук Воронцова. Пробежал глазами. И молча вернул Воронцову.

Все так же, не произнося ни слова, он поднялся с кресел. Подошел к комоду, на котором стоял ларец черного дерева, окованный серебром. Отпер ларец. Из потайного ящичка вынул бумаги, обвитые розовым атласом. Атлас аккуратно уложил обратно в ларец, а бумаги начал читать, не прерывая молчания. Прочитав бумаги, перекрестился. И бросил их в горящий камин.

— Проклятие, — прошептал Алексей. Разумовский опустился в кресло и наконец произнес:

— Я был верным рабом Ее величества покойной императрицы Елизаветы. Ничем более. И желаю быть покорным слугой императрицы Екатерины. Просите ее, молодые люди, о благосклонности ко мне.

— Угадал твое тайное желание проклятый царедворец, — шептал старик императрице на потолке, — и ты знала, что он угадает…

Лицо Екатерины. Улыбаясь, она обращается к Алексею Орлову: — Ну что ж, почтенный старец оказался всех нас умнее… Тайного брака не было, и шепот о нем всегда был для меня противен.

— Вот после того я захворал… да чуть было не помер с обиды за брата..

Лицо Екатерины склонилось над Алексеем.

— Сколько в беспамятстве пролежал. — Она улыбалась благодетельной своей улыбкой. — Доктора вылечить не могут, потому что не знают: богатырь ты — и не можешь жить в праздности… Это брат твой по месяцу кутить может, а тебе без дела нельзя — хвораешь без дела… Войну с турками начинаю. Тебе флот поручаю — весь флот в архипелаге под твое начало…

Над кораблями взвивается Андреевский флаг.

— Не ошиблась, — шептал старик, — отменно выбирала людишек… Это я, Алешка Орлов, который моря-то прежде не видел, шлюпкой управлять не умел, загнал турецкий флот в Чесменскую бухту и сжег турецкие корабли…

Вопль «ура!» из тысячи глоток. Грохочут пушки.

Картина на стене, изображавшая Чесменскую баталию (как много изображений знаменитого боя развешано по комнатам дворца!), надвинулась на умиравшего старика…

Исполинская фигура Орлова — на адмиральском судне «Три иерарха» Лицо со шрамом, искаженное бешенством, яростью боя…

А потом на том же корабле он увидел…

Григорий Орлов в фантастическом камзоле, усыпанном бриллиантами, стоял на палубе.

— Гришка?! Ну, красавец! Ну, враг!.. Ты тут зачем? Они обнялись.

— Матушка послала — мир добыть у турок…

— И ты… ее оставил?! Оставил Петербург? С ума спрыгнул?

— Глупец ты, Алеша… Я — все для нее! Я ей руку на спину положу — и уж обмерла… Баба, одно слово! Знаешь, как она величала меня, посылая?.. «Ангел…» «Посылаю ангела мира к этим страшным бородатым туркам».

И он захохотал.

— Прост ты, Гриша, ох как прост… Неужто не понял, что случилось? Она нас обоих из Петербурга отослала!

Но Григорий только смеялся.

А потом он получил пакет из Петербурга…

Григорий читает письмо — в бешенстве комкает бумагу, топчет ногами. И крик, вопль:

— Лошаде-е-ей!!

И уж карета мчит через всю Россию.

— Гони, гони, — вопит из кареты обезумевший Григорий.

— Куда гнать-то, милок? Во дворце уже другой! — усмехнулся старик.

Улыбающееся благосклонной улыбкой лицо Екатерины.

— Я многим обязана семье Орловых. И осыпала их за то богатством и почестями. И всегда буду им покровительствовать. Но мое решение неизменно. Я терпела одиннадцать лет! И теперь хочу жить, как мне вздумается. И вполне независимо…

— Уже появился во дворце другой Гришка — Потемкин. Главный фаворит. Это мы его во дворец ввели когда-то. И за то ненавидел он нас — ох ненавидел! И мы его…

— Что касается вас, Алексей Григорьевич, расположение мое к вам неизменно. Вы по-прежнему являетесь начальствующим над нашим флотом в Средиземном море. И никто по-прежнему не вправе требовать ни в чем у вас отчета. Надеюсь, что пребывание ваше в Италии и впредь будет столь же приятным, — улыбнулась с портрета Екатерина.

— Это был приказ: сидеть в Италии, а в Петербург ни ногой. Боялась нас матушка, — засмеялся старик, — Гришку-брата целый год в Петербург не пускала. Потом пустила. А меня — нет. Двое Орловых — слишком много для одного Санкт-Петербурга! Крепко запомнила…

Лицо Григория:

— Как думаешь, матушка, достаточно мне месяца, чтобы сбросить тебя с престола, коли захочу?..

— И вот тогда, в Италии… — прошептал умирающий старик. Екатерина усмехнулась на портрете.

— Никого… Никого ты не любила… ни Гришку Потемкина, ни Гришку-брата… ни всех бесчисленных твоих любимцев случая… И я тогда никого не любил. И оттого мы так хорошо понимали друг друга… пока тогда в Италии…

Старик вновь увидел лицо той женщины. Она склонилась над постелью…

Его сын наклонился над постелью — Александр Чесменский, незаконный сын.

— Папенька, Александр пришел… — сказала Анна.

— И румянец у него чахоточный, — беззвучно шептал старик, — ее румянец.

— Он не узнаёт, — жалко сказала Анна молодому человеку, — побудьте пока в той комнате, Александр.

— Впору причащать, — сказал сзади Изотов.

— За митрополитом Платоном послали, — пролепетала Анна.

— Тогда в Италии… Тогда в Италии… — шептал старик. — Сколько же я не видел тебя? Тридцать три года. Цифра-то особая…

Женщина шла к нему из темноты…

— Он что-то просит, — беспомощно обратилась к Изотову Анна.

— Шандал велят подвинуть, — сказал Изотов, глядя на шевелящиеся губы графа.

Старый сержант поднял бронзовый шандал с экраном, стоявший на бюро.

Перенес к постели. И зажег свечу. На экране проступило изображение той женщины. Она сидела у камина и глядела в серебряный таз. В тазу плавали кораблики с зажженными свечами.

Вошел слуга и тихо сказал Анне:

— Митрополит Платон больны-с… Велели сообщить — викария своего пришлют.

— Не захотел!.. Не захотел! — в ужасе шептала Анна. Старик глядел на экран.

и кораблики в тазу превращались в огромные корабли. Она стояла на палубе, как тогда. В том же плаще с капюшоном, надвинутым на лицо.

Она сбросила капюшон — и страшные, беспощадные, горящие глаза уставились на графа… Старик захрипел.

26 декабря 1807 года.

Величественный старец сидел за грубой, старинной работы конторкой — митрополит Московский и Коломенский Платон, автор знаменитой «Краткой русской церковной истории». «Этим трудом он достойно завершил XVIII век и благословил век ХIХ» — так оценил его сочинение великий историк Сергей Михайлович Соловьев.

Митрополит обмакнул перо и записал: «26 декабря 1807 года. Граф Орлов умер. Меня присылали звать… Но могли я согласиться по слабости моей?..»

Действующие лица: Она

Был сентябрь 1774 года. В Ливорно на рейде выстроились корабли русской эскадры. Ветер — ветер в парусах кораблей, и белые трепещущие крылья чаек, и трепещущие флаги.

и заполнившая набережную вечная итальянская толпа жестикулирует, хохочет. В разноцветной толпе темнеют широкополые шляпы и черные плащи художников. Похожие на карбонариев, они сидят за мольбертами.

Но вот притихла толпа — все смотрят в море: ждут.

Главнокомандующий русской эскадрой граф Алексей Григорьевич Орлов устраивает небывалое зрелище — «Повторение Чесменского боя».

Дымок на борту адмиральского судна «Три иерарха» — ударила пушка. и загорелся фрегат «Гром», изображавший корабль турок. Крик восторга пронесся в толпе. с набережной было видно, как забегали по палубе «Грома» матросы, пытаясь тушить огонь.

и опять показался дымок на адмиральском корабле, и опять ударила пушка. «Гром» пылал, охваченный пламенем с обоих бортов. Толпа неистовствовала.

Карета, запряженная парой великолепных белых рысаков, въехала на набережную. Слуга распахнул дверцы, украшенные гербами, и в белом камзоле с золотым шитьем восторженной толпе явился сам Главнокомандующий.

Граф почтительно помог выйти из кареты белокурой красавице в пурпурной тунике. Это Кора Олимпика, итальянская поэтесса, увенчанная лаврами Петрарки и Тассо в римском Капитолии, очередная страсть графа. Злые языки утверждают, что сегодняшнее зрелище устроено по прихоти романтической дамы.

Рукоплещущая толпа окружила графа и поэтессу. Простерши руки к морю, белокурая красавица начинает читать стихи Гомера о гибели Трои…

Кровавая туника на фоне моря, горящего фрегата… Божественные звуки эллинской речи… Капризный чувственный рот поэтессы… Орлов с нетерпением слушал чтение.

Шлюпка уже ждала Главнокомандующего и его подругу, когда рядом с графом возник человек в сером камзоле и широкополой шляпе — сэр Эдуард Монтегю, знаменитый английский путешественник по Арабскому Востоку.

— Позвольте засвидетельствовать самый искренний восторг, граф. Мы видим перед собой картину великого Чесменского боя. И воочию!

— Всего лишь маленький эпизод. — Граф улыбнулся. — В том бою, милорд, был ад кромешный — стоял такой жар от горящих кораблей, что на лицах лопалась кожа.

— В себя не могу прийти! Жечь корабли, чтобы несколько живописцев и одна поэтесса смогли увидеть великое прошлое? Поступок истинного ценителя муз и, конечно, русского барина! У нас, европейцев, кишка тонка!

Желваки заходили на скулах — Орлов нахмурился.

— Ничего, мои матросики сами подожгут, да сами и потушат. В огне учу новобранцев, милорд. Оттого и флот наш победоносен…

И Орлов приготовился покинуть докучливого англичанина, но тот с вечной насмешливой своей улыбкой уже протягивал ему пакет:

— Осмелюсь передать вам это…

Орлов вопросительно взглянул на англичанина.

— К сожалению, граф, мне не велено открыть имя таинственного отправителя. — И добавил лукаво: — Но я проделал путь из Венеции в Ливорно только чтобы выполнить это поручение… Отсюда вы можете заключить, что отправитель… — И Монтегю улыбнулся.

— Женщина, — засмеялся Орлов.

— И поверьте, прекрасная! Ваши успехи у дам заставляют меня с трепетом передавать вам ее письмо. Но что делать — желание повелительницы… — Он вздохнул, и опять было непонятно, издевается он или говорит всерьез. — Да, граф, страсти движут миром — они заставляют одного трястись по пыльной дороге из Венеции в Ливорно, другого жечь корабли. Засим разрешите откланяться…

— Передайте таинственной даме… — начал было граф.

— Сожалею, но вряд ли ее увижу. Я возвращаюсь в Венецию лишь затем, чтобы на рассвете отправиться на свой возлюбленный Восток. Пора! Засиделся в Италии. Все против, и особенно мать. Как все немолодые холостяки, я до сих пор ее слушаюсь… (Его мать, леди Мэри, была одной из знаменитейших писательниц века.) Прощайте. Мои лучшие пожелания в Петербурге другу моему графу Никите Панину. Мы с ним дружили, когда он был послом в Стокгольме. Мудрейший человек..

Хитрый англичанин, конечно, знал, что Панин принадлежал дворцовой партии, много сделавшей для падения Орловых. Орлов оценил укол.

— Завидую людям, у которых нежные матери, — сказал граф. — О заботливости матери вашего друга Панина ходили легенды. Каждый вечер она обращалась к Богу с одной молитвой: «Господи, отними все у всех. И отдай моим сыновьям».

Граф раскланялся и пошел к начинавшей терять терпение поэтессе. Он помог ей спуститься в шлюпку.

На адмиральском судне «Три иерарха» графа встретил контр-адмирал Грейг.

Зарядили пушку. Граф скомандовал. И очередной снаряд поразил горящий «Гром».

— Шлюпку на воду — спасать несчастных «турок», — распорядился граф.

— Жаль, что фрегат спасти невозможно, — усмехнулся Грейг.

— Отпишите в Петербург: «Сгорел во время учений». Объятый огнем «Гром» погружался в море.

Оставив поэтессу на корме читать Гомера, Орлов удалился в каюту.

В каюте он вскрыл объемистое послание.

— Проклятие! Здесь по-французски, — пробормотал граф, вынимая многочисленные листы.

Поразительно! Граф не знал французского. И это при том, что высшее русское общество разговаривало только по-французски.

Но граф, выучивший немецкий и итальянский, учить французский отказался. Французский двор был главным врагом России. И в этом нежелании был как бы вызов, патриотизм графа.

Граф перелистал непонятные бумаги. Посмотрел на подпись под посланием. И лицо его изменилось. Он схватил колокольчик и позвонил. Вошел матрос.

— Христенека ко мне. И немедленно!

Граф нетерпеливо мерил шагами каюту, когда вошел Христенек.

Генеральс-адъютант (Главный адъютант) лейтенант Иван Христенек был серб, взятый Орловым на русскую службу. Граф имел право набирать себе людей в Италии и производить их в чины. Особенно много офицеров он набрал среди единоверцев — славян.

— Переведи. — Граф указал на письмо, лежащее на столе. Христенек взял листы, и на его лице появилось изумление.

— Но это… — начал он еле слышно, — завещание покойной императрицы Елизаветы?..

— Завещание потом, сначала письмо, — в страшном нетерпении приказал Орлов.

— Здесь есть еще «Манифест к русскому флоту Елизаветы Второй Всероссийской»…

— Письмо! — прорычал Орлов.

— «Милостивый государь граф Алексей Григорьевич! — начал переводить письмо Христенек. — Принцесса Елизавета Вторая Всероссийская желает знать, чью сторону примете вы при настоящих обстоятельствах. Духовное завещание матери моей, блаженной памяти императрицы Елизаветы Петровны, составленное в пользу дочери ее, цело и находится в надежных руках…»

Христенек остановился.

— Дальше, — последовал нетерпеливый окрик графа.

— «Я не могла доселе обнародовать свой манифест, потому что находилась в Сибири, где была отравлена ядом. Теперь, когда русский народ готов поддержать законные права наследницы престола, я признала благовременным торжественно объявить, что нам принадлежат все права на похищенный у нас престол. И в непродолжительном времени мы обнародуем духовное завещание блаженной памяти матери нашей императрицы Елизаветы…»

Граф мерил огромными шагами кабинет:

— Послать за Рибасом!

Христенек торопливо распорядился насчет Рибаса. И продолжал чтение:

— «Долг, честь и ваша слава — все обязывает стать в ряды наших приверженцев. При сем нужным считаю присовокупить, что все попытки против нас безуспешны, ибо мы безопасны и находимся на турецкой Его величества эскадре султана, союзника нашего», — читал Христенек.

— Ну это, Ваше сиятельство, она врет… у нас с султаном мир уже решен и султан сейчас ее к себе не пустит…

Это произнес молодой офицер.

Он как-то неслышно вошел и уже несколько минут незамеченный пребывал в комнате. Поражало его лицо: хищный нос — и добродушная, простоватая, располагающая улыбка.

Это был Иосиф Рибас, испанец, один из интереснейших людей своего времени. Сын кузнеца из Барселоны, он служил в Неаполе, но по каким-то причинам вынужден был оттуда бежать. Был взят Орловым на русскую службу. Осип Михайлович, как теперь именовался Иосиф Рибас, использовался Орловым для самых секретных поручений. Считался одним из хитрейших людей своего времени. Когда Суворов хотел описать хитрость Кутузова, он сказал: «Его даже Рибас не проведет!» Впоследствии стал адмиралом и участвовал в основании Одессы.

— «Время действовать, — продолжал читать письмо Христенек — Иначе русский народ погибнет. При виде бедствий народа сострадательное сердце наше…»

— Полно читать воровское послание!.. Как подписано?

— «Елизавета Вторая Всероссийская», — прочел Христенек. Орлов опять принялся ходить по каюте:

— Мне нужны все сведения об этой женщине.

— Ее видел наш майор… Месяца три назад он был проездом в Венеции, — сказал Рибас.

— Как? Значит, о ней давно известно? И мне ничего не сказали? Зачем держу вас на службе?!

— Но я думал… — начал Христенек.

— Что?!

— Я думал, вы знаете, Ваше сиятельство… столько слухов о ней… И в газетах…

— Слухи, газеты — ваша работа. А у меня — флот!

— Виноваты, Ваше сиятельство.

— Она уже ко мне смеет писать!..

И тут Орлов остановился, будто пораженный внезапной мыслью. Наконец он сказал:

— А коли это не она?! Не она писала?

Христенек уставился на графа.

— Ох, хитрецы, — опять зашагал по каюте граф. — Недаром Монтегю с графом Паниным дружбу водит… а если от имени злодейки сие послание мои враги из Петербурга составили? Верность мою государыне проверить решили? а то и хуже: уж не хотят ли попросту опорочить меня перед императрицей?.. Немедля! Немедля узнать, где эта женщина! И придется связаться с нею, чтоб обличить происки врагов моих!

Граф посмотрел на молчащего Рибаса и кратко спросил:

— Где она?

Рибас не удивился — он будто ждал этого вопроса.

— Думаю, в Рагузе. По последним слухам…

— Мне уже не нужны слухи, Осип Михайлович, коли есть человек, который это знает точно.

— Кто этот человек, Ваше сиятельство?

— Его зовут сэр Монтегю. Он сейчас скачет в коляске по дороге в Венецию.

Рибас молча поднялся.

Действующие лица: Рибас

Рибас скакал на коне по дороге, ведущей в Венецию. Солнце садилось, спала жара, дул свежий ветер с моря. Маленький городок со старым собором дремал на горе в заходящем солнце. Но Рибасу было не до красот — он гнал, гнал коня по дороге. «Как интересно… — размышлял Рибас. — Он сделал вид, что слышит об этой женщине впервые. а о ней, почитай, полгода пишут во всех газетах, говорят во всех салонах. Конечно, знал… Более того, предполагал, что она к нему обратится. а к кому ж ей еще обратиться? Он самый могущественный и самый опальный. В его распоряжении — флот и немыслимые суммы денег… Он может ради прихоти потопить фрегат… И притом ему запрещено то, что дозволено всякому, — вернуться на родину. Говорят, есть приказ: задержать его на границе, коли он без дозволения императрицы…»

Рибас вгляделся: далеко-далеко по дороге ехала карета. Рибас пришпорил коня.

«Итак, он знал, — продолжал размышлять Рибас. — а следовательно, план имел. Часть первую плана он сегодня высказал: проведать, где она, с ней связаться. Для чего? Он решил-де проверить: не задумали ли его опорочить перед императрицей?.. Ну, если он действительно этого боится, ему как раз опасно с ней встречаться…

Нет, на самом деле этот человек никого не боится — ни Бога, ни черта… Уж не взыграло ли ретивое: одну императрицу он на трон уже посадил?.. Ох, Рибас, будь осторожен: ты должен понять всю игру, прежде чем в ней участвовать».

Карета сэра Эдуарда Монтегю мчалась в Венецию. Далеко по дороге показался всадник. Всадник приближался.

— По-моему, нас догоняют, сэр, — сказал лакей с запяток

— И по-моему, тоже: нас догоняют, — невозмутимо ответили из кареты.

Рибас поравнялся с коляской.

— Остановитесь, милорд! У меня поручение от Его сиятельства графа Орлова!

Монтегю не отвечал и внимательно разглядывал Рибаса из окна кареты. Некоторое время они ехали рядом молча. Рибас тяжело дышал, но продолжал гнать вперед лошадь.

— К сожалению, я не имею возможности остановиться, мой молодой друг, — наконец произнес Монтегю из окна кареты, — ибо спешу в Венецию… Но я готов выслушать вас по пути. — И вечная издевательская улыбка появилась на лице англичанина.

— Граф приказал узнать, милорд, где находится автор послания, которое вы соизволили передать?

— Вы, кажется, в России иностранец, господин… — И он вопросительно посмотрел на всадника.

— Рибас.

— Сейчас много иностранцев, господин Рибас, на русской службе. Им граф может приказывать. А я пока не имею чести…

И Монтегю скомандовал:

— Вперед!

Форейтор ударил по лошадям, карета понеслась по дороге. Рибас тоже пришпорил лошадь, продолжая беседовать с англичанином.

— Мне необходимо, милорд… — Он задыхался. — Я не могу вернуться без сведений.

— Какое интересное положение: вы не можете вернуться без сведений. А я не могу их вам дать. Как же нам быть, милейший?

Рибас улыбнулся. И выхватил пистолет. Коляска становилась.

— Посмотрите назад, — улыбнулся англичанин. С запяток на Рибаса смотрело дуло пистолета. Рибас расхохотался:

— Значит, остается проверить, кто выстрелит первым. Если я — умрете вы, если одновременно — умрем мы оба, и лишь в третьем случае умру один я. Так как у меня нет иного выхода, я вынужден буду это проверить. Но у вас — то есть: всего одно слово. И вы спасаете, по крайней мере, одного из нас… Я не шучу, милорд. После некоторого молчания из коляски ответили:

— Вы далеко пойдете, господин Рибас… Она — в Рагузе. И коляска покатила по дороге.

После демонстрации Чесменского боя перед восхищенными жителями Ливорно Орлов уехал в Пизу. Ливорно давно ему наскучил, и великолепный граф жил в Пизе в восхитительном палаццо Нерви. В кабинете граф беседовал с Рибасом.

— На обратном пути я завернул в Ливорно, — докладывал Рибас, — и проверил сообщение англичанина. Дело в том, что в Ливорно находится сейчас наш давний друг — рагузский сенатор Реджина. Сенатор подтвердил: сия женщина действительно сейчас в Рагузе.

Рагуза (ныне Дубровник) — маленькое государство на Адриатическом море, подобное Венеции. «Свободные дети свободной матери Рагузы» торговали по всему свету. Рагуза издавна находилась под протекторатом турок. В 1772 году граф Орлов со своей эскадрой вошел в воды республики и потребовал отказа от турецкого протектората. Боясь турок, сенат не согласился. Орлов заявил, что будет бомбардировать древний город. Испуганный сенат отправил депутацию в Петербург. Екатерина послов не приняла, но бомбардировку отменила…

— В Рагузу, — продолжал Рибас, — ее привел случай. Вместе с польским воеводой князем Радзивиллом она плыла из Венеции в Турцию к султану, с каковым имела намерение соединиться. Но сильные ветра отнесли ее в рагузскую гавань… Нынче по причине нашего мира с Турцией вновь отправиться к султану ей никак невозможно. И она обитает в Рагузе. Хотя рагузский сенат, напуганный вами, Ваше сиятельство, делает все возможное, чтобы она оттуда убралась. Страх сената столь велик, что сенаторы даже отписали в Петербург о появлении сей женщины.

— Вот так! — захохотал Орлов. — Значит, уже и в Петербурге о ней знают. Мы узнаем последние… Зачем держу вас на службе?

— Из Петербурга ответили, что нет никакой надобности обращать внимание на побродяжку…

— Узнаю благодушие графа Панина!

Христенек ввел в залу жизнерадостного толстого господина в мундире майора.

— Тучков второй, — представился майор.

— Значит, видел ее в Венеции? — спросил Орлов.

— Точно так, Ваше сиятельство. Она жила в доме самого французского посла.

— Ну, как же без французов-то обойтись? — усмехнулся Орлов.

— Сей посол оказывал ей знаки внимания, почитай, как царствующей особе. С ней общались сам польский князь Карл Радзивилл и граф Потоцкий. Много с ней понаехало поляков. Все с усищами, саблями гремят. Скоро, говорят, будем с нашей принцессой Всероссийской на Москве, как с царевичем Дмитрием. И другие пакостные слова, повторять не хочу.

— И не надо повторять… ты лучше про дело рассказывай.

— Познакомился я там с двумя поляками: с Черномским и Доманским. Усищи у них…

— Ну, про усищи ты уже говорил.

— Садился я с ними в карты играть…

— Все проиграл? — усмехнулся Орлов. Майор вздохнул:

— Там был еще француз маркиз де Марин, ох злой до карт мужчина. Он при ней служит. Обобрал он меня дочиста. И вот тут она и вошла… Вошла… за ней гофмаршал идет, потому что она еще и герцогиней будет.

— Подожди, — прервал Христенек, — ты же говорил, что ее кличут принцессой Всероссийской.

— Это по происхождению тайному она вроде бы принцесса Всероссийская, а по жениху — замуж она готовится — она еще и герцогиня. Поляки кричат мне: целуй-де ручку у своей законной повелительницы, а я только плюнул… Тьфу — вот вам и весь мой ответ.

Он замолчал.

— И все? — усмехнулся Орлов.

— И все, Ваше сиятельство. Спасибо ноги унес, а то б зарубили.

— Ну что ж, ответил хорошо. Узнал мало, вот что плохо, — мрачно сказал Орлов. — Ну, и как она… с лица?

— Худого не скажу… Красавица. Волосы темные, глазищи горят… И ни на секунду не присядет, все движется, все бежит…

— Понравилась? — усмехнулся Орлов.

— Только в оба и гляди, а то обольстит, — засмеялся майор, — но худа уж больно, пышности в теле никакой…

После ухода майора Орлов сказал:

— Чую, получим мы еще одного Пугачева в юбке, пока граф Панин благодушествует…

И приказал Христенеку:

— Пиши.

Граф начал диктовать, расхаживая по комнате:

— «Всемилостивейшая государыня! Два наимилостивейших Ваших писания имел счастие получить. С благополучным миром с турками Ваше императорское величество, мать всей России, имею счастье поздравить. Угодно Вашему величеству узнать, как откликнулись министры чужестранные на весть о мире…»

Орлов остановился и сказал Христенеку:

— В своем письме к нам государыня предполагает, как они должны откликнуться. Вот это все дословно в наше письмо и перепиши. Ибо, что матушка предполагает, то и правда.

И он продолжил диктовать:

— «На днях, матушка, получил я письмо от неизвестного лица, о чем хочу тебе незамедлительно донести. Сие письмо прилагаю, из коего все ясно видно. Почитай письмо внимательно, матушка, помнится, что и от Пугачева воровские письма очень сходствовали сему письму. Я не знаю, есть ли такая женщина или нет. Но буде есть, я б навязал ей камень на шею, да и в воду… Я ж на оное письмо ничего не ответил, но вот мое мнение: если вправду окажется, что есть такая суматошная, постараюсь заманить ее на корабли и потом отошлю прямо в Кронштадт. Повергаю себя к священным стопам Вашим и пребуду навсегда с искренней моей рабской преданностью».

«Как повернул, — с восхищением думал Рибас. — И уже забыты враги, которые хотят его опорочить! Теперь, оказывается, он решил свидеться с нею — только чтоб заманить ее на корабли!.. И все, что он будет делать, чтобы свидеться с суматошной, есть лишь служение императрице… Но как же он хочет с нею свидеться!»

На лице Рибаса было искреннее восхищение.

Орлов вдруг пристально посмотрел на Рибаса и сказал:

— Ох, Рибас, хитрый испанец, боюсь, повесят тебя когда-нибудь!

— Сильного повесят, слабого убьют, а хитрого сделают предводителем. Это у нас пословица, Ваше сиятельство, — улыбнулся Рибас.

— Итак, Осип Михайлович, — прервал его граф, — ты отправляешься в Рагузу. И все… все о ней разузнаешь. Откуда она родом?.. Кто с ней в заговоре?.. С кем в отечестве нашем связана?.. Но главное — кто она? Ты понял? Я все должен знать… На глаза ей не попадайся! И будь осторожен.

— Я всегда осторожен, Ваше сиятельство, когда имею дело с женщиной. Ибо женщина есть сосуд греха. Мой отец всегда говорил: «Женишься — бей жену». А я, дурак, спрашивал: «За что ж ее бить, коли я ничего плохого о ней не знаю?» — «Ничего, — отвечал отец, — она знает!»

Действующие лица: Екатерина

Рабочий день императрицы

Грязный сумрак петербургского утра в ноябре 1774 года. В Зимнем дворце, в личных покоях императрицы, в огромной постели спит немолодая женщина, Ангальт-Цербстская принцесса Софья Августа Фредерика, известная под именем русской императрицы Екатерины Второй.

Сейчас ей сорок пять лет. Она родилась в Штеттине, где ее отец, один из бесчисленных немецких принцев, был командиром полка на прусской службе. В четырнадцать лет она была привезена в Россию и выдана замуж за голштинского принца Петра Ульриха, объявленного императрицей Елизаветой наследником русского престола Петром Федоровичем. Софья Фредерика также приняла православие и стала именоваться благоверной Екатериной Алексеевной.

Двенадцать лет назад женщина, спящая сейчас в постели, устроила дворцовый переворот. И стала править Россией под именем Екатерины Второй.

Дворцовый звонарь пробил шесть раз в колокол. Екатерина встает с постели.

День императрицы начинался всегда в одно и то же время — в шесть утра.

Екатерина подходит к корзине рядом с кроватью: на розовых подушечках с кружевами спит собачье семейство — две крохотные английские левретки.

Четыре года назад Екатерина первой в России согласилась привить себе оспу. И тем подать пример подданным. Это был поступок, ибо последствия его были недостаточно известны. Но просвещенная императрица обязана была так поступить. И она рискнула — к восторгу своих друзей — французских философов. В память этого события английский доктор, прививший оспу, подарил ей собачек.

Екатерина будит собачек, кормит их печеньем из серебряной вазочки. Левретки сонно едят…

Пожилая некрасивая женщина входит в спальню. Это знаменитая Марья Саввишна Перекусихина — первая камер-фрау ее величества, наперсница и хранительница всех тайн. Она первой узнавала о падении одного фаворита и появлении другого… Она — глаза и уши императрицы во дворце.

— Ну, где же эта Катерина Ивановна? — раздраженно спрашивает Марью Саввишну Екатерина. — Мы ждем ее уже десять минут.

— И что это ты с утра разворчалась, матушка? — строго отвечает Марья Саввишна.

Екатерина покорно улыбается, с нежностью смотрит на Марью Саввишну — той дозволяется так разговаривать с императрицей, с ней Екатерина с удовольствием чувствует себя вновь маленькой девочкой.

«Никого у меня нет ближе этой простой, полуграмотной женщины. Я знаю: она любит меня. В наш век, когда мужчины так похожи на женщин и готовы продать себя за карьеру при дворе, — сколько знатных куртизанов сваталось к Марье Саввишне! Она всем отказала. Не захотела меня бросить… Когда я болею, она ухаживает за мной. А когда она болеет, я не отхожу от нее. Недавно мы заболели обе. Но она лежала в беспамятстве. И я в горячке плелась до ее постели… И выходила! Ибо коли она помрет — у меня никого!»

С золоченым тазом и золоченой чашей для умывания входит заспанная калмычка Катерина Ивановна.

Екатерина сердито вырывает у нее из рук чашку и начинает мыться.

— Заспалась я, матушка, что ж поделаешь, — вздыхает молодая калмычка.

— Ничего, ничего! Выйдешь замуж, вспомнишь меня. Муж на меня походить не будет, он тебе покажет, что значит запаздывать, — говорит Екатерина, торопливо умываясь.

Собачки бегают под ногами.

Эта сцена повторится и завтра, и послезавтра. Но калмычку Екатерина не гонит, Екатерина терпелива и вежлива со слугами. Она не забывает, что еще недавно хотела отменить крепостное право. Но не отменила.

— Будьте добры, Катерина Ивановна, пусть не позабудут принести табакерку и положить в нее табаку моего любимого…

Шесть часов двадцать минут утра на больших малахитовых часах… Екатерина перешла в рабочий кабинет. Быстро выпивает чашечку кофе с сухарями и кормит собак. Собачки сладострастно поедают сухари и сливки.

— А теперь идите с Богом…

Уходят калмычка и камер-фрау. Екатерина выпускает собак погулять. Запирает дверь. Садится к столу.

Теперь время ее личной работы. В эти три часа, до девяти утра, она обычно пишет письма своим любимым адресатам — Вольтеру, Руссо и барону Гримму. Или делает наброски для мемуаров… Или пишет пьесы. Говорят, у ее пьес есть тайный соавтор — писатель Новиков, последователь Вольтера, просветитель. Пройдет время, и императрица посадит своего соавтора в тюрьму. Ибо к тому времени произойдет французская революция, и взгляды просвещенной императрицы переменятся. А писатель Новиков не сумеет переменить своих взглядов. Неповоротливый литератор!

Напевая мелодию французской песенки, Екатерина начинает писать свои письма.

Она в отличном настроении. Ужас последних лет — позади.

«Какие это были годы: Франция толкнула Турцию на войну…Я одерживала победу за победой, но Версаль заставлял султана продолжать кровопролитие… Польша бунтовала… Недавно меня просили предсказать, что станет со странами Европы через тысячу лет. Против слова „Польша“ я написала лишь одно слово: „Бунтует“… Шляхта! Они не захотели королем друга нашего Понятовского — начали бунт. И чего добились? Пруссия и австрийский двор предложили мне поделить польские земли, пока шляхта убивает друг дружку в междоусобии. И пришлось… Иначе раздел случился бы без меня.

А тут и подоспел Пугачев: полдержавы было охвачено бунтом. Благодарение Богу — со всем совладали. Победный мир с турками заключен. И разбойник схвачен и ждет казни. А год назад качались на виселицах дворяне — и ждали прихода кровавых мужиков в Москву».

Екатерина отложила перо, взяла листок бумаги со стола — письмо от нового фаворита Григория Потемкина.

Читает с нежной улыбкой. И по привычке делает пометы на любовном письме, как на государственной бумаге.

«Дозволь, голубушка, сказать то, о чем думаю», — читает Екатерина.

«Дозволяю», — пишет на полях. «Не дивись, что беспокоюсь в деле любви нашей…» «Будь спокоен», — пишет Екатерина на письме. «Сверх бессчетных благодеяний ко мне поместила ты меня у себя в сердце. И хочу я быть тут один».

«Есть и будешь», — пишет Екатерина. «Потому, что тебя никто так не любил…» «Вижу и верю».

«Помни: я дело рук твоих и желаю, чтобы покой мой был тобой устроен. Аминь».

«Дай успокоиться чувствам, дабы они сами могли действовать, — пишет на любовном послании свое резюме Екатерина, — они нежны и, поверь, отыщут лучшую дорогу. Аминь».

Она вздохнула:

— Я извожу так много перьев, что слуги очень сердятся, потому что я все время прошу новые: я обожаю писать…

Она открывает табакерку с портретом Петра Великого и с наслаждением нюхает табак. Теперь пора приняться за главное. Сегодня она приступает к важнейшему труду — начинает свои мемуары. Она будет писать их всю жизнь на клочках бумаги, чтобы потом соединить вместе. Но так и не соединит. Эти мемуары она пишет для Павла — сына ее и свергнутого ею императора. В них — ее оправдание.

Она расхаживает по комнате:

— С чего начать? Начать с эпиграфа: «Счастье не так слепо, как обыкновенно думают люди. Чаще всего счастье бывает результатом личных качеств, характера и поведения. Чтобы лучше это доказать, я возьму два разительных примера: я и супруг мой, Петр Третий и Екатерина Вторая… Я вышла замуж, когда мне было четырнадцать лет, а ему было шестнадцать, но он был очень ребячлив…»

Девочка идет навстречу мальчику в золотом камзоле, она смотрит на него испуганными глазами. А он вдруг показывает ей язык и хохочет.

Девочка и мальчик открывают бал. Они танцуют менуэт… А потом его увозили…

Огромная фигура Орлова на лошади. Карета с опущенными шторами, окруженная гвардейцами… До сих пор это снится ей по ночам.

Екатерина расхаживает по кабинету.

«Я не хотела его смерти, как не хотела раздела несчастной Польши, но… Ты должен понять, мой сын: когда я восприняла престол, флот был в упущении, армия в расстройстве, 17 миллионов государственного долга и 200 тысяч крестьян находились в открытом бунте. Но главное бедствие было — шатание в умах. Ибо на русской земле находились целых три государя… Я люблю эту страну, я обожаю ее язык Я преклоняюсь перед физическими чертами русских — их статью, их лицами. Я считаю русскую армию лучшей в мире. Я всем сердцем приняла религию этой страны. Я ходила пешком на богомолье в Ростов. Я ненавижу в себе все немецкое. Даже своему единственному брату я запретила навещать меня в России. Я сказала: „В России и так много немцев“. И сказала чистосердечно, потому что давно не чувствую себя немкой. Но я по-прежнему оставалась немкой, захватившей трон… пока эти два императора существовали. Два лакомых кусочка для всякого рода авантюристов».

По камере разгуливает тщедушный молодой человек. Входит тюремщик с едой. Молодой человек глядит на еду и лает.

«Один император — Иоанн Антонович, свергнутый в младенчестве императрицей Елизаветой, уже двадцать лет сидел в Шлиссельбурге. А другой свергнутый император — мой муж Петр Федорович…»

— Не изволь беспокоиться, матушка. Волю твою исполним, — усмехается Алексей Орлов.

Дворец в Ропше. В спальне Алексей Орлов играет в карты с императором. Вокруг сидят гвардейские офицеры.

«Я знала, что в Ропше собралось много гвардейцев: князь Барятинский, Потемкин, Энгельгардт, актер Волков. Но я не знала, зачем они там. И до сих пор не знаю, что там произошло. Просто 6 июля прискакал князь Барятинский…»

Барятинский вбегает в кабинет императрицы.

Бухнулся в ноги, ползая по полу, пьяно, со слезами кричит:

— Беда, государыня!

«Он был совсем пьян!..»

Барятинский, ползая по полу, выкрикивает, обливаясь пьяными слезами:

— Не виновны, матушка… Нервен он был… Игра у нас была… Нервен он был… Лакея грыз… Потом на Алешку Орлова набросился… Все отписал тебе Алешка как есть… Все отписал… Смилуйся, матушка!

И Барятинский сует Екатерине скомканную бумагу.

Екатерина подошла к столу и вынула из шкатулки мятый пожелтевший листок.

«Сохраняю эту нечистую бумагу с кривыми каракулями, всю дышащую безумством и бешенством. Надеюсь, когда ты прочтешь ее, мой сын, она станет оправданием твоей матери…» В который раз она перечитывает страшный листок: «Матушка, милосердная государыня! Как мне изъяснить и описать, что случилось… Поверь верному своему рабу. Но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов идти на смерть! Но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал. Да и как нам задумать — поднять руки на государя! Но свершилась беда: он заспорил за столом с князем Федором Барятинским. Не успели мы разнять, а его уж не стало. Сами не помнили, что делали. Все до единого виноваты. Достойны казни. Прости или прикажи скорее кончить. Свет не мил Прогневали тебя и погубили души свои навек…»

— Я не могла их наказать, они были тогда сильны, — она почти кричит. — Я не могла их наказать!..

Она стоит в черном платье, окруженная сенаторами…

«Я была в непритворном соболезновании и слезах о столь скорой смерти императора, ибо всегда имела непамятозлобивое сердце. Никита Иванович Панин и Сенат просили меня не предаваться горю и не присутствовать на погребении, чтобы не подорвать здоровье, столь нужное тогда отечеству. И мне пришлось повиноваться приказу Сената. К сожалению, сразу после погребения начались неосновательные толки. Каковые родили потом злодея Пугачева, объявившего себя усопшим императором…»

И вновь Екатерина положила перо. Расхаживает по кабинету.

«Помни, сын мой: правителю нужна решительность… Чтобы свершать, что должно… и что порой так не хочешь свершать. Решительность — вот главное качество счастливого человека. Нерешительны только несчастные и слабоумные…»

Тщедушный молодой человек ходит кругами по камере. Ходит яростно, как зверь в клетке…

«И со вторым императором как-то само разрешилось… Я поехала навестить его в Шлиссельбург, чтобы облегчить участь несчастного…»

В камере — Екатерина, тюремщик поручик Чекин и тот самый тщедушный молодой человек.

С печалью глядит Екатерина благодетельным своим взглядом на молодого человека.

— Встать перед императором! — вдруг кричит ей молодой человек. Екатерина будто не слышит и продолжает грустно смотреть на него.

— Ты права. У меня только тело Иоанна, назначенного императором Всероссийским. А душа у меня святого Георгия. Потому вас, мерзейших тварей, видеть не желаю.

И вдруг истошно закричал:

— В монастырь иди! Пока не поздно, разбойница!

Императрица беседует с графом Никитой Ивановичем Паниным.

Граф Никита Иванович Панин, глава Коллегии иностранных дел — один из ближайших сподвижников Екатерины в первые годы ее царствования.

— Поручик Чекин доносит, что арестант совсем безумен, — печально говорит Панин.

— Принц Гамлет тоже объявил себя безумным, — усмехается Екатерина. — И ему верили.

— А телом он крепок, — вдруг, без видимой связи с предыдущим, говорит Панин, — только животом страдает, когда обжирается. Ох, надо в оба глазеть, вдруг кто освободить попытается! Особливо опасно, если Ваше величество из Петербурга изволит уехать. Тогда легко охотники могут найтись. Хотя на сей случай инструкция есть: немедля порешить арестанта… Ох, боюсь, чего бы не случилось, когда Ваше величество из столицы куда уедет…

И опять Екатерина прошла по кабинету.

«А потом я уехала в прибалтийский край. И там узнала, что некий злодей, поручик Мирович, пытался освободить несчастного Иоанна. И была исполнена инструкция…»

Камера. На полу лежит Иоанн — тщедушное безжизненное тело. Над ним стоит долговязый Чекин. Вздохнув, за ноги оттаскивает труп в угол камеры.

Панин докладывает императрице:

— Сенаторы не верят, что Мирович действовал один… хотят ребра у него пощупать, пытать предполагают, чтобы сообщников узнать.

Екатерина отвела глаза от умоляющего взгляда Панина.

«Я приказала отговорить сенаторов. И Мировича казнили без пытки. Я так и не знаю, подстроил ли Панин заговор Мировича, чтобы непрошеной помощью избавить меня от несчастного Иоанна. Или через Мировича пытался возвести на престол этого слабоумного, чтобы осуществить свою бессмысленную мечту — создать в России западную конституционную монархию. Или действительно не имел к сему заговору никакого отношения… Я предпочла не знать правду. Слишком мало у меня таких людей, как граф Панин…»

Усмехающееся лицо Панина…

«Он первым стал в оппозицию к Орловым. Первым понял, как я ими тягощусь. Жаль, что он до сих пор бредит западной монархией. Он слишком долго был посланником в Швеции. Но я всегда помню; граф Панин — блестящий человек…»

Екатерина пишет.

«Ни Петр Третий, ни Елизавета не подготовили мне министров для новых задач, стоявших перед страной. Они обходились надутыми посредственностями. Я призвала к управлению целую когорту блестящих людей. И я дала им возможность совершать великие дела, ибо знаю: не только люди делают дела, но и дела делают людей…»

«Но ох уж эти „блестящие люди“! Все эти Панины, Орловы… У них всегда есть свои цели. И ради них они борются друг с другом, а я должна скакать меж ними курцгалопом и следить, чтобы каждый новый „блестящий“ имел достаточно сильного соперника. Но для укрепления державы куда нужнее люди просто трудолюбивые. Исполнительные… И эти люди — теперь моя опора. А из блестящих мне с головой хватает нынче Григория Александровича Потемкина».

Часы на камине бьют девять: дама и кавалер на часах танцуют менуэт.

Время работы для себя закончено. Наступило время для государства. Она возвращается в спальню.

Екатерина в белом широком капоте и в белом тюлевом чепце. Входит секретарь со множеством бумаг.

Определяется содержание дня. Выслушиваются важнейшие доклады.

Екатерина надевает очки.

— Вам еще не нужен сей снаряд? — спрашивает она с усмешкой секретаря. — А мы на долговременной службе отечеству притупили зрение…

В спальню входят сановники, обер-полицмейстер.

Екатерина подписывает бесконечные бумаги, когда появляется человек средних лет, приятный, спокойный, предупредительный. Это Александр Алексеевич Вяземский. Он из новых, исполнительных бюрократов. Генерал — прокурор. Душа ретроградной партии, ненавистник реформ и враг всякой иностранного влияния. Он таков, ибо этого хочет императрица, чтобы иметь противовес графу Панину, любителю реформ и стороннику иностранного влияния. Екатерина любит равновесие.

Просмотрите план дня, Александр Алексеевич…

Часы на камине пробили двенадцать. В официальной уборной Екатерина завершает туалет. Она одета в простое широкое «молдавское» платье. Старый парикмахер Козлов заканчивает прическу императрицы. За ушами букли, волосы забраны кверху, чтобы открыть широкий лоб. И никаких драгоценностей. Сейчас Екатерина — правительница.

Втыкают последние шпильки в ее прическу. Одновременно она продолжает решать государственные дела. В уборной толпятся сановники.

Входит граф Панин.

— Уж не стряслось ли что-нибудь, Никита Иванович? Вы сегодня поднялись непривычно рано, — насмешливо говорит императрица.

— Пришло письмо, Ваше величество, от графа Алексея Григорьевича из Италии.

— Разбор иностранной почты назначен на два часа — не будем ломать наш распорядок.

Панин молча кланяется.

«На днях я шутила: угадывала, кто от чего помрет. Про Панина я сказала: „Этот помрет от одной из двух причин — коли ему надо будет или поспешить, или рано встать. И тем не менее сегодня он встал. Да, в чем-то сильно провинился его вечный враг Орлов… Он просто помирает от нетерпения нам рассказать… Ничего, потерпишь, голубчик!“»

Часы на камине пробили час — дама и кавалер танцуют свой менуэт.

Время обеда. Обедает она «просто и скромно, в узком кругу».

За огромным роскошным столом собралось два десятка вельмож. Среди них Панин, Вяземский, Голицын, Кирилла Разумовский.

Место справа от императрицы пустует. Это место фаворита. Нынешний фаворит Потемкин — в Москве.

«Раньше за этим столом сидели блестящие люди, теперь — исполнительные. Только, пожалуй, граф Панин сохраняет детскую страсть высказывать собственное мнение. Вещь полезная для державы в дни трудностей и излишняя в дни благоденствия. И нынче я держу его только для одного — участия в придворных интригах. Ибо пока они борются и ненавидят друг друга, я сильна… Итак, он готовит что-то против Орлова. А мы покажем, как ценим графа, — и тем немного раззадорим его. Эти блестящие люди так легко становятся детьми, когда воюют друг с другом…»

За столом идет беседа о государственных делах.

— Я отписала в письме к графу Орлову, — говорит Екатерина, — кто и как, по нашему суждению, воспринимает наш мир с турками. Англичане рады, конечно, они наши союзники. Ну, а прочие разные виды имеют…

Французы в большом прискорбии — яд, ими испускаемый, действия не дал. Да и Фридриху прусскому не удастся более прибирать чужих земель как было, пока мы с турками воевали… И теперь я с нетерпением жду ответного послания графа. Я так ценю его меткие суждения… — Все это она говорит, поглядывая на Панина. — Кстати, Никита Иванович, вы, кажется, сказали…

— Именно так, Ваше величество. Мы получили важное письмо от графа, — с непроницаемым лицом отвечает Панин. — И сегодня я буду иметь честь доложить вам о том…

На часах — два часа дня.

В рабочем кабинете императрицы — граф Панин, князь Вяземский. Князь Вяземский, как всегда, молчит. Разговаривают Екатерина и Панин.

Теперь с двух до четырех она будет разбирать дипломатическую почту: донесения русских дипломатов, секретных агентов, письма европейских государей. К четырем, когда заканчивается рабочий день, Екатерина будет трудиться уже десять часов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Оглавление

  • Последняя из дома Романовых
Из серии: Эдвард Радзинский. Лучшее

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Загадки истории (сборник) предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я