Империя законности. Юридические перемены и культурное разнообразие в позднеимперской России

Штефан Кирмзе, 2019

В современной историографии правовые институты поздней Российской империи часто ассоциируются с произволом и коррупцией. Но верно ли это? Какой на самом деле была система, сформированная судебной реформой 1864 года? Как она способствовала сближению окраин государства с его центром и интеграции «других» в состав имперского общества? В поисках ответов на эти вопросы Штефан Б. Кирмзе исследует юридическую практику имперского строительства и ее влияние на права национальных меньшинств. Автор показывает, как правовая реформа изменила взаимодействие граждан с государством в 1860–1890‐х годах на примере новых правовых институтов в Крыму и Казанской губернии – двух регионах, выделявшихся своим этническим и религиозным разнообразием. Представляя новую судебную систему как поле, на котором сталкивались интересы разных субъектов права (от юристов и чиновников до рядовых граждан), историк демонстрирует, как эти субъекты не только взаимодействовали между собой, но и оказывали влияние на государственную политику. Штефан Б. Кирмзе – старший научный сотрудник и координатор исследований в «Лейбниц-центре» изучения современного Востока (Берлин), старший преподаватель Берлинского университета им. Гумбольдта.

Глава I

ПРАВА МЕНЬШИНСТВ И ПРАВОВАЯ ИНТЕГРАЦИЯ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

В этой главе основные тезисы настоящей книги рассматриваются в более широком контексте развития прав, обязанностей и общих правовых преобразований в Российской империи. В ней приводится историческая справка и многолетняя историческая перспектива, необходимые для понимания новизны судебных и в целом общественных изменений 1860‐х годов. Вслед за обсуждением меняющейся роли религии и социального статуса, а также анализом преемственности и изменений в управлении культурным разнообразием в империи на протяжении веков, рассматриваются преобразования, связанные с судебной реформой 1864 года. В данной главе также проанализирован плюралистический правовой порядок, который продолжал характеризовать царскую Россию, а также прослеживаются неоднозначные отношения между правовой интеграцией, с одной стороны, и поощрением культурных и правовых различий — с другой.

МАРКЕРЫ РАЗЛИЧИЙ: СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС, РЕЛИГИЯ И ГРАЖДАНСТВО

Россия XIX века была глубоко иерархическим обществом. Социально-экономические иерархии переплетались, а иногда и вступали в противоречие с языковыми, религиозными, политическими и другими иерархиями. Практика деления людей на категории по таким критериям не только позволяла государству осуществлять административный контроль, но и имела вполне конкретные последствия для жизненных перспектив и ожиданий людей. Поскольку каждая из категорий населения наделялась определенными правами, обязанностями и привилегиями, групповая принадлежность имела значение на всех уровнях и в значительной степени определяла повседневную жизнь.

На протяжении большей части существования империи социальный статус и религия служили ключевыми критериями для категоризации людей¹¹⁹. Хотя в середине XIX века национальность, определяемая по языковому признаку, приобрела большую значимость и в последующие десятилетия стала включаться в (некоторые) официальные документы, она никогда не превосходила по важности другие критерии классификации¹²⁰. В то же время в результате растущего социального разнообразия, имперской экспансии и демографического роста реальные и мнимые различия как внутри сословий и религиозных общин, так и между ними становились все более размытыми.

С начала XIX века подданные Российской империи юридически подразделялись на четыре крупные социальные группы, так называемые «состояния»: дворянство, духовенство, городские обыватели и крестьянство¹²¹. Эти группы включали в себя целый ряд подгрупп, а их границы были довольно подвижными. Например, в рамках обширной категории «крестьяне» права, обязанности и повседневная жизнь государственных крестьян отличались от прав, обязанностей и повседневной жизни крепостных и более мелких потомственных крестьянских групп, включая (нерусских) податных крестьян. В то же время важнейшим различием, затрагивающим все эти группы, было различие между теми, кто должен был платить подати (крестьяне и большинство городских обывателей), и теми, кто не платил подати (дворяне и духовенство). Включение в податной список означало унизительный правовой статус и обременительные условия, такие как ограничение мобильности, рекрутские повинности и угроза применения телесных наказаний. Это создало пропасть между привилегированными и непривилегированными подданными империи¹²². Однако, с точки зрения религиозных меньшинств, это деление едва ли было существенным.

В России раннего Нового времени группы нехристиан, населявшие недавно завоеванные земли, обычно сохраняли отдельный правовой и экономический статус, выплачивая дань (ясак) вместо налогов¹²³. Со временем преференции для царских подданных, принадлежавших к Русской православной церкви, стали более систематическими. Хотя при Петре I (1682–1725) правящая элита стала формировать имперское государство в более светских рамках, замена в 1721 году независимого Московского патриархата на контролируемый государством Святейший синод в качестве высшего органа управления церковью не только усилила центральный контроль над религией, но и привела к слиянию Русской православной церкви с государством: связи, которая была разрушена большевиками лишь спустя почти двести лет. Русское православие стало определяться как «первенствующая и господствующая вера» империи, что было подтверждено в «Своде законов Российской империи» в 1832 году¹²⁴.

На этом фоне включение большого количества нерусского и неправославного населения в реестр налогоплательщиков в XVIII и XIX веках бросило вызов существующей иерархии и религиозной сегрегации. Это налагало новые обязательства на внутренних «других» России, что для обычных людей имело большое значение. Казанских татар, например, наверняка меньше заботил их переход из числа облагаемых ясаком в разряд податных, который произошел в 1718 году, чем тот факт, что экономическое бремя податного населения было в пять раз выше, чем у обложенных ясаком крестьян¹²⁵. Тем не менее хотя логика этой политики была экономической и глубоко прагматичной, она также была шагом к большему единообразию и интеграции ранее отчужденных групп. Подушная подать оставалась односторонним бременем для городских обывателей и крестьян, однако с годами подушный налог взимался со все меньшим вниманием к культурным различиям.

Тем не менее основным маркером прав, обязанностей и привилегий оставалось подданство, или гражданство, как мы бы назвали его сейчас. В случае с Россией ситуация была действительно уникальной. В то время как многие империи характеризовались конкурирующими формами суверенитета и большим количеством граждан, не являющихся подданными, Российская империя была разнообразным, но гораздо более централизованным государством. Подавляющее большинство жителей России были подданными государя, однако распространение статуса подданных не означало единообразия среди них. Этот статус лучше всего понимать в узком смысле, как формальное членство в государстве, а не как статус, предоставляющий равные права¹²⁶. На протяжении веков он развивался по определенной схеме: за редким исключением, империя сначала давала подданство только что завоеванным народам, а затем договаривалась об особых условиях с новыми подданными — точнее, с различными социальными группами на новых территориях — или навязывала их¹²⁷.

Эта сложившаяся с годами практика была нарушена в 1860‐х годах, когда были приняты меры по расширению принципа равенства. Хотя дворяне продолжали пользоваться большими привилегиями, чем мещане и крестьяне, а нехристиане на многих недавно завоеванных территориях оставались вне сословной структуры, в зале суда все эти люди стали равны. Дворянин, обвиненный в убийстве, мошенничестве или любом другом уголовном преступлении, имел не больше прав, чем крестьянин; и, хотя дворяне имели преимущества, поскольку могли позволить себе чаще обращаться в суд, крестьянин формально имел равные возможности выиграть дело против дворянина. Каждый человек мужского пола становился субъектом гражданского права, независимо от вероисповедания, национальности или сословия. Неудивительно, что после Великих реформ резко возросло количество заключаемых договоров¹²⁸. Частная собственность из привилегии стала общепринятой правовой нормой.

У нового равенства были свои пределы. Империя продолжала восприниматься и управляться не столько как система прав и привилегий, сколько как совокупность социальных барьеров¹²⁹. Крестьяне и некоторые меньшинства по-прежнему подвергались серьезным ограничениям. Часто подобные ограничения не были прописаны в общих законах, а указывались в примечаниях. Сосуществовали различные типы ограничений: одни относились ко всему нерусскому населению, другие — к нехристианам, третьи — к некоторым национальностям. Евреи часто исключались из общих правил: хотя почти каждый закон о подданстве, месте проживания и многих сферах гражданского права был написан в универсалистском ключе, за ним обычно следовало примечание, в котором оговаривались отдельные нормы для еврейского населения¹³⁰. Аналогичным образом крестьяне оставались в своего рода обособленном сегменте общества: так как многие из них после раскрепощения продолжали быть финансово и юридически привязанными к крестьянским общинам, они еще не могли действовать как независимые субъекты гражданского права; кроме того, они должны были использовать свои собственные социальные, экономические и судебные институты для урегулирования мелких правонарушений и незначительных гражданских споров¹³¹.

Хотя подданство все больше понималось в секулярных терминах, религия оставалась ключевым фактором управления. Имперское общество было действительно «сгруппировано по конфессиональному признаку»¹³². Власти продолжали использовать вероисповедание как один из организационных критериев. Ни один подданный императора не имел права не исповедовать какую-либо религию. Поскольку государство понимало религию прежде всего с точки зрения практики, оно могло приписать кому-либо определенную веру, а затем поручить полиции следить за выполнением соответствующих религиозных предписаний. Фактические убеждения людей были гораздо менее важны, чем их официальный религиозный статус¹³³. Хотя власти особо следили за прихожанами Русской православной церкви (особенно новообращенными), надзор осуществлялся и за религиозной практикой в других общинах¹³⁴. Во многих случаях государство привлекало и использовало существующие институты этих общин, включая школы, и священнослужителей для продвижения образования, насаждения определенного порядка и ведения учета рождений, браков и смертей¹³⁵. Поскольку ключевые практики гражданского права (присяги, браки и т. д.) оставались разными для каждой из конфессий, религиозные различия продолжали определять повседневную жизнь вплоть до конца существования империи¹³⁶.

Российские правители и имперская элита также публично демонстрировали важность религии. Несмотря на то что они продолжали гордиться культурным разнообразием империи и ее многонациональным дворянством, они, как правило, опирались на образы и символику Русской православной церкви. Православная церковь зависела от государства, не в последнюю очередь потому, что нуждалась в помощи государственной администрации и полиции для реализации религиозных доктрин и политики. Однако, поскольку государство использовало церкви и приходское духовенство для поддержания контактов с населением, оглашения указов и разъяснения своей политики, эта зависимость и выгода были взаимными¹³⁷. Таким образом, церковь использовалась как инструмент проведения государственной политики¹³⁸. Такую же функцию в определенной степени выполняли и спонсируемые государством мусульманские религиозные учреждения¹³⁹.

Со временем, однако, произошли определенные изменения. При Петре I моральный авторитет и общественная значимость церкви снизились. Среди правящей элиты утвердился сугубо прагматичный взгляд на церковь как на поставщика образования и общественных благ¹⁴⁰. Только когда в 1812 году возникла угроза наполеоновского вторжения, элита вновь обратилась к религиозному образу правителя — благочестивому царю, помазаннику Божьему, полному решимости спасти «Святую Русь» от некрещеного захватчика¹⁴¹. Однако именно восшествие на престол Александра III в 1881 году вновь сделало религиозные церемонии важнейшим элементом императорского двора¹⁴². Связь между церковью и государством стала особенно тесной в последние два десятилетия XIX века¹⁴³.

В то же время влияние религии на политику государства в конце XIX века не следует преувеличивать. Использование религиозных символов продолжало носить в основном практический характер: главным образом оно выражало стремление элиты символически отобразить и тем самым укрепить авторитет и единство государства. Помимо религии, получили распространение и другие критерии определения прав и обязанностей различных групп населения, в том числе в зависимости от образа жизни (оседлый или кочевой) и продолжительности существования той или иной территории в составе империи¹⁴⁴. Поэтому люди, исповедующие одну и ту же религию, могли иметь совершенно разный правовой статус. Например, одни подчинялись военному правлению, а другие находились в гражданской юрисдикции. Права и институты, предоставленные кочевникам-мусульманам в степях, отличались от прав и институтов мусульманского населения купеческих городов Кавказа и Средней Азии, а также от прав и институтов оседлых волго-уральских татар. Как правило, мусульмане, проживавшие на недавно завоеванных территориях, получали существенную автономию, в то время как те, кто давно проживал в составе империи, стремились к максимальной интеграции¹⁴⁵.

КРАТКИЙ ОБЗОР: УПРАВЛЕНИЕ КУЛЬТУРНЫМ РАЗНООБРАЗИЕМ, 1552–1917 ГОДЫ

Изменение правового положения меньшинств тесно связано с экспансией и меняющимся самосознанием Российской империи. На протяжении большей части раннего Нового времени правители России понимали народ как совокупность людей, населявших их земли¹⁴⁶. Преданность царю, а не общая религия, была главной особенностью этого многоконфессионального народа. Завоевание Казанского и Астраханского ханств в 1552 и 1556 годах привело в Московское государство большое количество нерусского и нехристианского населения (особенно мусульман и анимистов), что сделало его по-настоящему многокультурным. Однако если монгольские Чингисиды были одним из главных родов в ранней Московии, то к концу XVI века только небольшая группа татарских мурз (знати) все еще могла претендовать на происхождение от Чингисидов и сохранять высокое общественное положение¹⁴⁷. Большинство же царских подданных-мусульман в лучшем случае могли надеяться на улучшение своего социального положения через военную службу. Кроме права носить оружие, этим так называемым «служилым татарам» в обмен на их усилия жаловались земельные наделы (поместья). Однако они по-прежнему не допускались к ключевым государственным должностям¹⁴⁸.

Хотя мусульмане были неотъемлемой частью государства и общества, их воспринимали как культурно неполноценных и обращались с ними соответственно¹⁴⁹. Конструирование их идентичности как «других» осуществлялось посредством языковой категоризации, которая выделяла их как иноверцев, иноземцев или инородцев, и политических актов, таких как присяга на верность. Очень важно, что особый экономический статус являлся ощутимым свидетельством их подчинения: мусульмане и другие нехристиане в Казани раннего Нового времени должны были платить ясак (денежную или натуральную дань). Эта дискриминация стала еще более выраженной после середины XVII века, когда в первом российском своде законов, Соборном уложении 1649 года, было введено различие между русскими и нерусскими служилыми людьми; их служба и владение землей отныне регламентировались по-разному¹⁵⁰. Постепенно православие стало ключевым критерием лояльности, так что со временем переход в православие сделался необходимым условием для получения многих прав и привилегий. Только переход в православие мог окончательно изменить правовой и экономический статус человека и прочно включить прежних мусульман и анимистов в имперское общество. Однако большая часть мусульманского населения предпочитала не переходить в другую веру, и поэтому Россия продолжала развиваться как культурно разнообразное государство. После победы над Швецией в 1721 году Россия объявила себя «империей» западноевропейского типа. С этого момента ее многонациональная элита управлялась сувереном и бюрократией западного образца и была объединена общей культурой, черпающей вдохновение в Западной Европе¹⁵¹.

Упоминания о Казани раннего Нового времени намекают на то, что конфессиональная политика была неразрывно связана с отношением государства к нерусскому населению. Поскольку большинство русских были православными, большинство татар — мусульманами, большинство поляков и литовцев — католиками и т. д., религиозные сообщества часто приравнивались к этническим группам. Это совпадение этнической и религиозной идентичности с годами было ослаблено церковными расколами, обращениями в другую веру и имперской экспансией. В Поволжье существовало значительное число кряшен, или «крещеных татар», увеличение и уменьшение численности которых говорит о том, что татарская идентичность не оставалась статичной¹⁵². На побережье Черного моря также обосновалось множество неправославных христианских конфессий, групп инакомыслящих и сект, что позволило усомниться в предполагаемой связи между русскостью и православием Русской церкви. И все же в целом отождествление этнической и религиозной идентичности оставалось фактом жизни значительной части населения и решающим фактором государственной политики. Принятие новых законов об управлении территориями часто происходило с учетом особенностей местных религиозных общин, а конфессиональная политика нередко была нацелена на конкретные этнические группы, за исключением случаев, когда речь шла о православных отступниках. Так или иначе, то, что этническая и религиозная идентичности не всегда отождествлялись, не влияет на основные тезисы этой книги.

Государственная политика в отношении меньшинств была непоследовательной и изменчивой. Каждая из групп меньшинств была по-своему определена в законе; а поскольку в большинстве случаев принимаемые законы оспаривались на местном, региональном или центральном уровнях, политика по отношению к меньшинствам существенно различалась во времени и пространстве. Государственные и церковные институты часто расходились во мнениях относительно направления и реализации проводимой политики¹⁵³. В то время как власти в основном были заинтересованы в стабильности и поэтому как можно меньше вмешивались в религиозную жизнь меньшинств, православная церковь стремилась усилить свое влияние и привести в лоно церкви все больше неверующих. При этом православная церковь не была монолитом. Святейший синод так и не выработал последовательной позиции в отношении миссионерской деятельности. Высокопоставленные священнослужители и местные священники, как правило, скептически относились к терпимости и конфессиональному плюрализму¹⁵⁴. Однако в приграничных регионах архиепископы обычно были заняты укреплением позиций церкви и поэтому были склонны мириться с местными различиями и игнорировать указания митрополита о необходимости миссионерской деятельности. Аналогичные противоречия проявлялись и в государственном управлении. Органы местной власти могли отказаться следовать политике невмешательства и объединиться с представителями церкви, захватывая имущество, закрывая культовые сооружения и оказывая давление на меньшинства с целью заставить их принять православие¹⁵⁵.

Несмотря на такую непоследовательность, в имперской политике по отношению к меньшинствам прослеживаются некоторые более широкие тенденции и этапы. Указ Екатерины II «О терпимости всех вероисповеданий» (1773) и реформы, проведенные ею в 1780‐х годах, несомненно, стали переломным моментом. До этого периоды относительной терпимости чередовались с волнами давления и преследований, но в целом религиозному разнообразию не уделялось особого внимания¹⁵⁶. Екатерина преимущественно заменила насильственные меры политикой убеждения. При ней ислам получил официальный правовой статус, а мусульманам и некоторым другим религиозным общинам было разрешено строить свои собственные культовые сооружения. Более того, пассивная терпимость к меньшинствам быстро трансформировалась в их активную интеграцию. У мусульман появилось собственное духовенство, причем наиболее высокопоставленные его представители получали жалованье от российского правительства¹⁵⁷. Также были учреждены органы конфессионального управления, ответственные за назначение духовного руководства, управление культовыми сооружениями и решение вопросов семейного и наследственного права. Хотя эта ассимиляция и институционализация религий, отличных от русского православия, была вдохновлена идеями Просвещения о толерантности, она также была глубоко прагматичной. Как объясняет Пол Верт, включение неправославных конфессий в многоконфессиональное устройство империи позволило сделать их более управляемыми и при этом оставить их дискурсивно «чужими»¹⁵⁸. В конечном счете политика Екатерины была направлена на то, чтобы убедить религиозные меньшинства, в частности мусульман, добровольно принять российское господство.

Однако политика Екатерины в отношении внутренних «других» оставалась избирательной. Не все меньшинства в равной степени выигрывали от поощрения конфессионального разнообразия, а некоторые и вовсе не получали от этого никакой выгоды. Всеобщая свобода вероисповедания не была гарантирована, и различные религиозные общины, особенно анимисты и те, кого считали еретиками и сектантами (включая членов Униатской церкви в западных губерниях), продолжали подвергаться преследованиям или сталкиваться с серьезными ограничениями. Более того, институционализация конфессионального разнообразия была уравновешена противоположной тенденцией — проведением политики, направленной на унификацию российского государства. Поскольку Екатерина отвергала любые посягательства на свой суверенитет, она упразднила автономные украинские и казацкие образования (Гетманщину и Запорожскую Сечь в 1764 и 1775 годах соответственно) и отменила особые права, которыми обладали балтийские немцы (1775)¹⁵⁹.

Тем не менее ее усилия по включению меньшинств существенно отличались от прежней политики. После ее правления общий принцип веротерпимости в основном сохранялся, однако усилился уровень государственного управления и контроля, а политика стала более систематической. При Николае I представители мусульманской, еврейской, католической и протестантской религиозных общин были обязаны регистрировать все рождения, браки и смерти. Имамы обязывались вести так называемые «метрические книги» в Поволжье с 1828 года и в Крыму с 1832 года¹⁶⁰. В течение предыдущих ста лет подобный учет велся исключительно для православных, что фактически лишало религиозные меньшинства гражданского статуса. Введение метрических книг наделило эти меньшинства «правами состояния»: были официально признаны их сословные привилегии, семейные, имущественные и наследственные права, им было разрешено поступать на государственную службу и в учебные заведения, за некоторым исключением¹⁶¹. Распространение метрических книг на неправославных подданных ознаменовало начало формирования правовой субъектности для представителей этих групп. В то же время, продолжая опираться на духовенство для ведения учета населения, правительство так и не приняло универсального способа учета: в то время как на Южном Кавказе мусульмане стали официально заноситься в метрические книги только в 1873 году, другие группы и вовсе не подлежали подобному учету¹⁶².

Зарождение правовой субъектности для основной массы крымских и волжских татар было обусловлено еще одним фактором. В начале 1830‐х годов обширный и лишенный системы корпус имперских законов был, наконец, объединен в свод законов. В издаваемом регулярно с 1832 года «Своде законов Российской империи» татары Тавриды и Казани перестали быть юридически обособленной группой: теперь, отнесенные к категории казенных крестьян, мещан, купцов или казаков, они были включены в общую социальную структуру империи¹⁶³. Однако «Свод законов», наряду с введением учета в метрических книгах для неправославных, был направлен не столько на эмансипацию этих групп населения, сколько на их упорядочение и стандартизацию. Таким образом, «Свод законов» скорее утвердил и укрепил старые иерархии. Многие законы относились к раннему Новому времени и содержали элементы религиозной дискриминации. Например, паспортизация и кодификация прав на проживание в период с 1830‐х по 1850‐е годы утвердила многие существующие ограничения для еврейского населения. Евреям было отказано в праве проживать за пределами черты оседлости — территории, охватывающей ряд западных губерний от Балтийского моря до Черного. В некоторых губерниях им также было запрещено проживать в определенных городах, городских кварталах и даже на улицах; исключения делались только при особых обстоятельствах, например при поступлении в университет или на государственную службу¹⁶⁴.

Другие группы подвергались откровенным гонениям: в отдельных случаях насилие применялось для борьбы со старообрядцами и сектантами. Особенно сурово обращались с сектами, считавшимися опасными, такими как скопцы. Поначалу они находились под защитой екатерининской политики веротерпимости, но с 1820‐х годов многие из них были привлечены к ответственности за ересь, их имущество было конфисковано, они подвергались телесным наказаниям и изгнанию¹⁶⁵. В западных провинциях грекокатоликов еще более планомерно заставляли отрекаться от папской власти и переходить в Русскую православную церковь¹⁶⁶. Униатская церковь, представлявшая большинство восточных католиков, в 1839 году была распущена как самостоятельная церковь, а многие связанные с ней монастыри были закрыты.

В начале и середине XIX века также наблюдалась дальнейшая дифференциация различных групп имперских подданных. Продолжающаяся экспансия в регионы с преимущественно нерусским населением и их колонизация превратили империю во все более неоднородное образование. Начиная с 1822 года большинство нехристианского населения Сибири, а затем Средней Азии и Кавказа было отнесено к новой правовой категории инородцев. Как отдельная группа, указанная в «Своде законов», инородцы стояли вне социальной структуры империи. Хотя они пользовались определенными привилегиями, такими как освобождение от воинской повинности, они были подданными второго сорта и рассматривались как нижестоящие по отношению ко всем социальным стратам имперского общества¹⁶⁷. В то же время эта категория была подвижной и состояла из постоянно меняющегося числа подгрупп¹⁶⁸. В нее входили кочевые и полукочевые народы Азии, горцы Северного Кавказа, коренное городское население Туркестана и (долгое время) евреи. Татары-мусульмане в Крыму и Волго-Камье первоначально были включены в состав высшей подгруппы инородцев и таким образом интегрированы в сословную структуру; однако к середине XIX века в списках инородцев они уже не упоминаются¹⁶⁹. Со временем этот термин приобрел также неофициальное значение «нерусские», и к концу века он широко использовался без каких-либо правовых коннотаций именно в этом смысле¹⁷⁰.

Так, законодательство Российской империи в отношении этнических и религиозных групп оставалось бессистемным. Некоторые законы распространялись на конкретные религиозные группы независимо от места их проживания, другие — только на отдельные сословия внутри этих групп. Многие нормы устанавливались и применялись только в определенных регионах. Например, на Южном Кавказе действовали особые правила проживания и передвижения, согласно которым не проводилось различия между христианами и мусульманами, однако они предусматривали ограничения для тех, кто относился к христианским сектантам, таким как старообрядцы и молокане¹⁷¹. Такая территориальная дифференциация в правовом регулировании привела к растущей раздробленности внутри религиозных общин. В то время как татары в Поволжье и Крыму все больше встраивались в имперское общество, татары на Урале и в Сибири, а также мусульмане в Средней Азии и в некоторых частях Кавказа оставались инородцами, обособленными от него.

В 1850‐х и 1860‐х годах произошел следующий сдвиг в государственной политике. Движение в сторону большего равенства, которое пронизывало многие Великие реформы, было, по крайней мере частично, результатом новой концепции гражданственности. К 1860‐м годам светское понятие «гражданственность» (гражданское сознание или гражданское воспитание) стало вытеснять представление о России как о веротерпимом и в то же время в значительной степени сегрегированном многоконфессиональном государстве¹⁷². Попытки унифицировать империю предпринимались по всем направлениям. Введение всеобщей воинской повинности, например, привлекло в армию и на флот большое количество неправославных: в 1879 году в Казанской губернии в армию было призвано почти столько же татар (1747), сколько и русских (1990)¹⁷³. При этом полки, сформированные по этноконфессиональному признаку, в основном исчезли. Безусловно, предложенная идея гражданственности имела русско-христианскую составляющую, поскольку имперская элита полагала, что русификация (обрусение) и переход в русское православие в итоге привьют гражданственность населению¹⁷⁴.

В целом сдвиг от имперской концепции, подчеркивающей толерантность и лояльность, к унитарному национальному государству, стремящемуся к социальной интеграции, был лишь частичным¹⁷⁵. Ограничения в отношении меньшинств сохранялись. В то время как некоторым были предоставлены уступки и привилегии (например, в 1862 году было отменено обязательное согласование проектов мечетей), на других, особенно католиков и лютеран на западных окраинах империи, оказывалось все большее давление с целью заставить их обратиться в православие¹⁷⁶. Некоторые этнические и религиозные группы, как и большинство обездоленного населения империи, по-прежнему имели ограниченные права на свободу передвижения и проживания¹⁷⁷. Главным образом важна была лояльность: группы и народности, считавшиеся благонадежными, интегрировались все активнее, в то время как те группы населения, которые воспринимались как потенциально опасные, обычно подвергались изоляции и репрессиям.

Политику в отношении меньшинств также следует рассматривать в контексте более общих тенденций формирования общественной мысли XIX века. Дебаты о национальном государстве и национальности, разгоревшиеся в Европе после Французской революции, повлияли и на российскую интеллигенцию. Растущее число интеллектуалов, духовенства и военных обратилось к русскому национализму, базирующемуся на этнической почве и бросающему вызов государственной концепции России как династической империи, управляемой европеизированной элитой. Многие из них находились под влиянием немецкого романтизма и историзма, согласно которым нация на разных этапах развития рассматривалась в языковом и этническом отношении. Подобные влияния стимулировали споры о природе русскости, что способствовало отчуждению людей иного этнолингвистического или религиозного происхождения и усилению чувства превосходства над ними. В то же время появилась тесная связь между русским национализмом и православием.

Тем не менее монархия не переосмыслила себя в этнических терминах. В рамках теории официальной народности, выдвинутой в 1830‐х годах, этническая принадлежность была отвергнута: согласно этой концепции, «народность» определялась как характерный для России сплав имперского господства и самодержавной монархии, при котором жители империи как единый народ добровольно передавали власть в руки государя¹⁷⁸. В этом монархическом представлении, утверждавшем единство государя и его подданных, русский народ не был ни «этнической» нацией, где нация приравнивается к доминирующей этнической группе, ни «гражданской» нацией, определяемой в терминах гражданства доступного для всех этнических групп.

Однако в ходе XIX века значимость определения нации по языковому признаку возрастала. Особенно после 1881 года упор делался на продвижение великорусской культуры, включая русское православие. Хотя веротерпимость оставалась официальной политикой вплоть до конца имперского правления, национализм привел к ужесточению репрессивных мер против внутренних «других» России. На них были направлены миссионерские кампании Русской православной церкви, училищные советы устанавливали контроль и ограничения в отношении нерусских школ и их преподавателей, а законодатели продолжали отказывать неправославному населению в таких правах, как право на прозелитизм и светскую прессу¹⁷⁹. Интеллектуалы, церковные деятели и чиновники все чаще рассматривали меньшинства через призму национальной и конфессиональной борьбы, что не в последнюю очередь объясняется тем, что империя столкнулась с конкурирующими национальными движениями (польским, грузинским, финским и т. д.), войнами с Османской империей и с исламскими сообществами на Северном Кавказе¹⁸⁰. Российские государственные деятели и мыслители предсказывали постепенное слияние всех народностей империи в единый народ уже в начале XIX века, но лишь начиная с последней четверти столетия они активно стали способствовать сближению и слиянию меньшинств империи с русским населением¹⁸¹. При Александре III (1881–1894) дискриминация меньшинств стала практически неотъемлемой частью государственной политики¹⁸². На смену существовавшей до этого непоследовательности в политике пришла активная поддержка православной церкви, особенно в балтийских и западных губерниях¹⁸³. В этих регионах продвижение русского языка сопровождалось жесткими ограничениями в отношении местных языков и культурной деятельности: польские университеты были ликвидированы, а украинский язык почти полностью подавлен в период с 1847 по 1905 год¹⁸⁴.

В некоторых политических движениях возник повышенный интерес к формированию населения, исходя из этнонациональных и конфессиональных приоритетов государства. Хотя власти обычно всячески препятствовали эмиграции, к концу XIX века они разрешили евреям, татарам, ногайцам, немецким переселенцам (колонистам) и некоторым другим сообществам покинуть империю навсегда, при условии что они никогда больше не ступят на российскую землю. Иногда государство даже поощряло отъезд и помогало в осуществлении планов¹⁸⁵.

В сферах права и самоуправления влияние нерусского населения было ослаблено. И вновь под удар попало преимущественно еврейское население. Законы, принятые в 1877 и 1879 годах, вводили новые суды в западных губерниях, но при этом они предписывали местным администрациям собирать информацию о количестве евреев, проживающих в каждом районе, чтобы процент евреев, входящих в состав присяжных заседателей, не превышал их долю в местном населении, и решение о еврействе должно было приниматься на основании имени; кроме того, старшина присяжных должен был быть христианином¹⁸⁶. В 1884 году эти правила были распространены на шесть юго-западных губерний, включая Таврическую¹⁸⁷. Однако за пределами западных приграничных районов изменения, сделанные в 1870‐х и 1880‐х годах, практически не повлияли на повседневную работу судов. Они также не оказали существенного влияния на участие мусульман в судебных процессах и не изменили религиозный состав коллегии присяжных¹⁸⁸.

Что же касается доступа к адвокатуре, то с 1889 года нехристиане, желавшие получить статус адвоката, должны были обратиться за разрешением в Министерство юстиции, впрочем, с удовлетворением таких ходатайств обычно проблем не возникало¹⁸⁹. Как и квоты, введенные для присяжных, эти ограничения были направлены в первую очередь против евреев¹⁹⁰. Хотя некоторые юристы, такие как Анатолий Кони, Игнатий Закревский и Владислав Желеховский, выступали против этих мер, российские законодатели отстаивали их, утверждая, что моральные принципы других религий не всегда соответствуют потребностям христианского государства¹⁹¹. В более же практическом плане, заметив непропорционально большое число евреев среди адвокатов в некоторых частях страны — отчасти из‐за того, что евреям редко разрешалось поступать на государственную службу, — они предостерегали от «переполнения» судебной системы «неблагонадежными в нравственном отношении лицами»¹⁹².

Мусульмане также пострадали от дискриминационной политики. Если в качестве юристов и присяжных они могли действовать без особых ограничений, то в вопросах самоуправления они столкнулись с некоторыми запретами. После 1884 года мусульмане не имели права занимать должность старосты в селах и небольших городах¹⁹³. Вскоре после этого все нехристиане были исключены из состава школьных попечительских советов¹⁹⁴. Хотя они и могли избираться в городские думы и земские собрания, созданные в результате Великих реформ, доля нехристиан первоначально не могла превышать одной трети мест¹⁹⁵. В 1892 году эта доля была снижена до одной пятой везде, кроме Польши, Туркестана, Закаспийской области и части Кавказа. Евреи, за некоторыми исключениями, были отстранены от участия в местном самоуправлении¹⁹⁶. Из этих наблюдений можно сделать два вывода: во-первых, центр прилагал все больше усилий для уменьшения влияния «других» в составе империи; во-вторых, эти усилия продолжали быть избирательными и бессистемными.

Более того, дискриминация была не только прямой, но и скрытой. В отличие от евреев, татарам-мусульманам в основном разрешалось находиться на государственной службе, однако на практике мало кто из них соответствовал сословным и образовательным требованиям. На службу принимали только дворян, сыновей чиновников, ученых, художников и купцов первой гильдии. Те, кто принадлежал к малообеспеченной части населения, платившей подушную подать, могли поступить на службу только при условии получения среднего образования. Доступ в университеты был ограничен аналогичным образом. При этом, поскольку обучение в татарских школах (мектебах) не засчитывалось, у подавляющего большинства татар не было шансов удовлетворить условия получения высшего образования или поступления на государственную службу. Так, в XIX веке мусульмане составляли не более 1,5% студентов Казанского университета¹⁹⁷. К 1897 году лишь 3,5% поволжских татар владели русским языком, а татар, имевших право на государственную службу, было и того меньше, поскольку в их число входили и женщины, которым не разрешалось поступать на государственную службу в принципе¹⁹⁸.

Очевидно, что вопросы образования, языка и доступа к государственной бюрократии и администрации были связаны между собой. Как предупреждал татарский ученый и издатель Исмаил Гаспринский (Гаспыралы), «служебная деятельность и карьера для мусульман не закрыты, но нам необходимо, во-первых, подготовить к тому наше молодое поколение…»¹⁹⁹. И в Крыму, и в Казани татары, как правило, были крестьянами, ремесленниками, торговцами и купцами, и в результате лишь немногие из них прошли через российскую систему образования и получили необходимую подготовку. Таким образом, причины сохранявшегося неравенства были сложнее, чем простые ограничения, налагаемые на меньшинства. Кроме того, следует помнить, что основная масса крестьянского населения находилась в схожих условиях²⁰⁰. Механизмы отстранения людей от власти были основаны в первую очередь на социальных, а не этнических или религиозных различиях.

Положение меньшинств изменилось после революции 1905 года. В Манифесте 17 октября 1905 года права верующих и религиозных общин больше не обсуждались с точки зрения веротерпимости, а впервые рассматривались в контексте гражданских прав. Расширение свободы совести включало свободу вероисповедания, свободу объединений и собраний, а также свободу слова. Представители меньшинств теперь могли открывать свои собственные печатные издания. Что еще более важно, как и другие граждане империи мужского пола (при условии, что они были старше 25 лет и не относились к определенным категориям, таким как солдаты и офицеры), они получили политические права: в качестве избирателей и кандидатов они теперь могли принимать участие в выборах в только что созданную Государственную думу.

Таким образом, эволюция прав меньшинств в России следовала западноевропейской модели, согласно которой ранние положения о терпимости к религиозным меньшинствам, выраженной в предоставлении им свободы вероисповедания, уже являвшиеся частью Вестфальского мира (1648), со временем были расширены и стали включать сначала гражданские, а затем и политические права²⁰¹. Однако в России гражданские и политические права были предоставлены гораздо позже, чем в большинстве стран Европы, и просуществовали всего несколько лет.

В 1906 году крестьяне получили дополнительные права: теперь они могли, помимо прочего, свободно передвигаться и выбирать место жительства, однако ограничения прав евреев, цыган, инородцев, к которым на тот момент не относились татары-мусульмане, и других групп населения сохранялись. Им по-прежнему было отказано в праве иметь паспорт, необходимый для передвижения по стране. Несмотря на это, различные законопроекты, обсуждавшиеся в последующие годы, были призваны положить конец остаткам дискриминационных норм, особенно в отношении старообрядцев, но в целом отношение к меньшинствам осталось неравным²⁰². Они периодически подвергались нападкам со стороны органов власти и отдельных лиц, особенно чиновников министерств народного просвещения и внутренних дел, а также церкви. Хотя реформаторы и стремились поставить все религии в равные условия, тесные связи между самодержавным правителем и православной церковью, которая сопротивлялась потере своего доминирующего положения, обрекали религиозное равноправие на провал²⁰³. Религиозная принадлежность продолжала диктовать наличие тех или иных прав, начиная с религиозных прав на переход в другую веру и прозелитизм и заканчивая более широкими правами, такими как право занимать государственные должности.

Новообретенные свободы также способствовали росту и политизации религиозного и национального самосознания²⁰⁴. В некоторых регионах с многочисленным еврейским и польским населением яростный антисемитизм, местный национализм и борьба с националистической деятельностью привели к взрывоопасной ситуации. В начале века на большей части западной и юго-западной окраины империи произошла эскалация насилия: вооруженные нападения на российских чиновников (Вильна, 1902; Одесса, 1905; Варшава, 1905) и сотни погромов еврейского населения²⁰⁵. Менее масштабные погромы также имели место в Крыму (Симферополь и Феодосия, 1905)²⁰⁶. Однако по сравнению с остальной территорией современной Украины полуостров оставался на удивление спокойным местом.

В целом империя относилась к своим меньшинствам с «прагматической гибкостью»²⁰⁷. Некоторые историки утверждают, что, несмотря на периоды большей терпимости, центр всегда руководствовался одной политической установкой: христианизацией внутренних «других» империи с последующей русификацией и ассимиляцией, включающей правовую унификацию²⁰⁸. По мнению историков, придерживающихся такой точки зрения, моменты уступчивости были кратковременными, тактическими маневрами. И действительно, российские интеллектуалы и политики консервативных взглядов часто призывали к ассимиляции нерусского населения в русскую нацию и настаивали на том, что растущая колонизация юга и востока поможет поглотить коренное население. Начиная с 1870‐х годов они приступили к реализации поселенческих и образовательных программ, стремясь придать этой колониальной миссии новый импульс²⁰⁹.

Тем не менее как центральная власть, так и ее региональные представители старались как можно лучше учитывать местные интересы и культурные различия. К репрессивным мерам они прибегали в основном тогда, когда чувствовали угрозу сепаратизма. То, что в таких случаях применялась сила и предпринимались попытки насильственного обращения в православие, не может скрыть того факта, что, как правило, конфликты решались путем уступок и примирения. Несомненно, политика в отношении меньшинств отражает долгосрочный курс на интеграцию. Однако эту тенденцию лучше всего рассматривать как рациональный процесс стандартизации и централизации, направленный на устранение различий в административной практике и защиту территориальной целостности государства²¹⁰. Так как сохранение стабильности обычно имело приоритет, унификация оставалась частичной. Правительство в первую очередь заботилось о безопасности и экономическом регулировании — стабильность для него была гарантом экономической прибыли²¹¹. Культурная гомогенизация так и не стала одной из главных политических задач, а имперская политика оставалась бессистемной и реагировала только на те процессы, которые были ей неподконтрольны.

ПРИНЦИПЫ ПРАВОВОЙ РЕФОРМЫ: РАВЕНСТВО, ЗАКОННОСТЬ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ

В противоречивом контексте растущей интеграции и сохраняющейся дискриминации судебная реформа стала переломным моментом. Она не только фактически отделила судебную власть от исполнительной и ввела целый ряд новых институтов, но и способствовала развитию правовых понятий, которые до этого играли в Российской империи в лучшем случае незначительную роль: гуманность, равенство, подотчетность, беспристрастный правовой формализм и справедливость. Это не могло не отразиться и на отношении к меньшинствам.

Юристы, руководившие новыми судами, стали придавать большое значение соблюдению формальных правил. В день принятия судебной реформы (20 ноября 1864 года) правительство ввело в действие подробный Устав уголовного судопроизводства и Устав гражданского судопроизводства²¹². Эти своды формальных правил регламентировали работу новых судов. Они ввели принципы гласности и устного состязательного судопроизводства, предполагавшего участие профессиональных адвокатов, и содержали множество процессуальных норм, ключевые элементы которых изложены в последующих главах. В повседневной практике соблюдение этих правил, конечно, варьировалось, но юристы нового поколения, как правило, гордились добросовестностью своей работы, а некоторые даже не получили ни одной процессуальной жалобы²¹³. В архивах окружных судов сохранилась переписка между прокурорами и помощниками прокуроров, подтверждающая озабоченность правильностью процедуры. Например, младших сотрудников суда ругали за предоставление неполной информации о подсудимых, за то, что они не сообщили суду об отсутствующих свидетелях, и за несоблюдение правила предоставлять материалы предстоящих дел в отдельных досье²¹⁴. После таких жалоб следовали требования немедленно предоставить недостающую информацию и впредь придерживаться установленных процедур.

Но новое поколение юристов не просто отстаивало недавно принятые нормы судопроизводства, многие из них с такой же яростью защищали общеправовые принципы. Хотя основные гражданские права по-прежнему не соблюдались в отношении религиозных меньшинств, крестьян, женщин и других социальных групп, судебная власть стала весьма решительно выступать в защиту существующих личных прав и новых правовых принципов. Она не могла защитить права, которые никогда не были предоставлены (например, такие, как свобода печати или свобода совести), но в условиях самодержавия и неравенства и такая защита была выдающимся достижением. Если снова воспользоваться термином Миронова, империя превращалась в «правомерное» государство.

Не в последнюю очередь введение индивидуальной ответственности в 1832 году и презумпции невиновности в 1860‐х годах означало, что людей больше нельзя было обвинять и осуждать без доказательств. Уголовные дела, рассмотренные в Казанском окружном суде в период с 1870‐х по 1890‐е годы, показывают, что прокуроры и присяжные отказывались осуждать (или даже обвинять) недифференцированные группы крестьян за нападения на людей или преступления против собственности²¹⁵. Вместо этого, когда не удавалось с уверенностью доказать, что преступное деяние было совершено конкретными лицами, большинство обвиняемых освобождалось. Само по себе присутствие в толпе не являлось преступлением. Выводы, сделанные судом при рассмотрении случая нападения толпы татарских крестьян на русского волостного старшину Бабушкина из‐за помощи в землеустройстве, были обычным явлением:

Принимая во внимание, что никто из допрошенных при следствии лиц не указал, кто именно из числа жителей деревни Пинигери производил насилие над старшиной Бабушкиным, что таковых лиц не мог заметить и сам Бабушкин, что сельский староста Файзуллин при первом допросе также ни кого не мог указать, что за сим указание сего свидетеля при вторичном допросе на привлеченность к делу лишь представляется единственным против них, а посему и слабою уликою, что указание вины на Сабита Мухамед Вахитова в своей неопределенности представляется мне весьма слабою уликою, я полагал бы дело <…> отклонить²¹⁶.

Иными словами, подозреваемым в сопротивлении властям перестали по определению выносить обвинительный приговор. Каждый человек — будь то русский, татарин или любой другой — теперь считался невиновным, пока его вина не была доказана, и поскольку реформы возложили бремя доказательства на сторону обвинения, обычные люди были в определенной степени защищены от произвола. В некоторых громких политических делах власти, правда, настаивали на виновности подсудимых еще до суда²¹⁷. Однако в обычных уголовных делах новые принципы, как правило, соблюдались.

Эти принципы означали больше работы для стороны обвинения, а доказать чью-либо вину было непросто. Помощник прокурора, занимавшийся делом, в котором сто татар сожгли дом помещика, жаловался в 1880‐х годах, что суды вынуждены оставлять преступное деяние безнаказанным, когда невозможно доказать вину подозреваемых:

[Губернатор,] конечно, передает дело нам, суду… а мы что сделаем? Виновных нет. Никто не сознается. Улик не имеется²¹⁸.

Консерваторы были потрясены тем, что суды теперь отказывались сажать людей в тюрьму в случаях, когда очевидно были нанесены телесные повреждения и ущерб. Они жаловались на правовую защиту, которой пользовались нарушители порядка, особенно татары. Так, в 1883 году епископ Уфимский и Мензелинский пожаловался Константину Победоносцеву, обер-прокурору Святейшего синода, фактическому светскому руководителю Русской православной церкви, что русские больше не в состоянии защищать недавно приобретенные земли от местных татар. С чувством глубокого разочарования он писал: «Кому же охота убить татарина, чтобы попасть в Сибирь?»²¹⁹

Пореформенный правовой порядок также отражал новое внимание к вопросам гуманности, что проявилось в стремлении к справедливому обращению с подсудимыми и заключенными (например, в разрешении держать в тюрьме домашних животных, книги и пользоваться другими удобствами, а также находиться в суде без цепей)²²⁰. Телесные наказания постепенно уходили из уголовной практики: хотя они сохранялись в качестве исправительной меры для крестьян вплоть до начала ХX века, некоторые из наиболее жестоких их форм, такие как клеймение и розги, были выведены из употребления в 1866 году²²¹. Это не обязательно останавливало работников местных правоохранительных органов в применении этих мер, но давало жертвам право обратиться в суд, чтобы заставить виновных ответить за свои действия.

Гуманность также повлияла на присяжных. Вопрос о том, совершил ли кто-то преступление, зачастую был менее важен для присяжных, чем моральные качества преступника, его жизненные обстоятельства и возможные последствия для него. Вынести обвинительный приговор бедной крестьянке, которая от отчаяния убила своего жестокого мужа, для многих присяжных не представлялось возможным. Такая практика вызывала много критики, и многие наблюдатели пришли к выводу, что российский суд присяжных был скорее гуманным, чем справедливым²²².

Различные понимания справедливости сосуществовали в Российской империи. Они не укладываются в бинарную модель правовой культуры, которую историки России использовали на протяжении десятилетий: модель, согласно которой российские реформаторы жили в мире Просвещения, в то время как подавляющая часть населения имела собственное правосознание, уходящее корнями в иные социальные, религиозные и моральные нормы²²³. В то время как решения, принятые на основе обычного права, отражали местные представления о морали, законы и принципы правового государства, как утверждается, часто противоречили представлениям людей о том, что хорошо и что плохо. Тем не менее одной из особенностей российской правовой системы второй половины XIX века было то, что она поощряла использование моральных доводов. Преступление продолжало рассматриваться в нравственных терминах: газеты преподносили открытые судебные процессы по уголовным делам как возможность проследить «общественные нравы» и как отражение того, «чем мы грешны»²²⁴. Запрашивая статистическую информацию о преступлениях по округам, власти требовали данные о «народной нравственности»²²⁵. Новый институт суда присяжных усилил значение нравственных аргументов. Многим состоятельным людям удавалось уклоняться от участия в суде присяжных путем покупки медицинских справок или других документов, объясняющих их отсутствие, поэтому в этих судах работали в основном мещане и крестьяне, не имевшие ни таких материальных средств, ни юридического образования. В результате рассмотрение дел и принятие решений в большей степени зависело от личного чувства справедливости, чем от абстрактных правовых норм. Многих присяжных мало заботило, был ли нарушен тот или иной закон; вместо этого их интересовали причины, обстоятельства и последствия преступления. Для них было важно, украл человек 70 копеек или 70 рублей, сколько времени он находился в предварительном заключении и какое наказание можно было ожидать в случае обвинительного вердикта²²⁶. Либералы объясняли, что суд присяжных — это не суд юристов, в котором профессионалы автоматически следуют законам, а суд, в котором преобладают здравый смысл и справедливость²²⁷. Именно это и критиковали противники института присяжных: по их мнению, определение виновности слишком часто основывалось на здравом смысле и «вздорных соображениях», а не на юридических знаниях²²⁸.

Однако, согласно некоторым новым исследованиям, важность моральных соображений и большое количество оправдательных приговоров не могут быть объяснены социальным составом коллегии присяжных²²⁹. Количество оправдательных приговоров было примерно одинаковым независимо от происхождения и положения присяжных. Юридическое образование или его отсутствие не были решающим фактором. Принимавшиеся присяжными решения были в большей степени связаны с новыми представлениями о человеке, размыванием понятий вины и вменяемости в уголовном кодексе и расширением состязательности судебной практики. Во-первых, последнюю треть XIX века характеризовало изменение представлений о поведении человека: гуманистические теории о свободе воли постепенно уступили место акценту на социальные и (или) биологические факторы, объяснявшие преступную деятельность²³⁰. Если считалось, что совершенное действие являлось реакцией на социальные изменения или естественные побуждения, его невозможно было осудить. Известны многочисленные случаи — как в Казани, так и в других городах, — когда присяжные собирали деньги для оправданных убийц или начинали благотворительные акции в поддержку молодых преступников²³¹.

Что еще более важно, мораль была закреплена в уголовном кодексе империи, который различал виновность и вменяемость. Люди, совершившие преступление, не обязательно были «виновны» в нем (поскольку их физическое или психологическое состояние могло повлиять на их действия). Именно юристы или присяжные должны были смотреть за рамки улик и определять «виновность» людей²³². То, что признавшиеся преступники могли считаться «невиновными», не было связано с юридическим невежеством — это было логическим следствием глубокой морализации уголовного кодекса империи, побуждавшей юристов уделять особое внимание вопросу виновности.

Третьим фактором, объясняющим важность нравственных аргументов, является появление состязательного суда, в рамках которого присяжных просили принять чью-либо сторону. Расширение принципа состязательного судопроизводства означало, что все стороны должны были участвовать в прениях и допросах, после чего присяжные заседатели принимали решение²³³. Этот принцип не только повышал позиции адвокатов, чьи риторические навыки теперь могли решить исход дела, но и усиливал значение разнообразных представлений о справедливости и честности. Адвокаты, которые чаще всего выигрывали свои дела, обычно взывали к совести присяжных. Они делали акцент на нравственном аспекте дела, а не утомляли аудиторию техническими деталями или юридической терминологией. Успешные адвокаты понимали, что право являлось не столько абстракцией, сколько динамичным процессом, в рамках которого отстаивалась справедливость, и понимали, как примирить законность с народными представлениями о ней²³⁴.

Консервативные критики пореформенного правового порядка, которые склонны были называть суды присяжных «судом улицы» и «общественным самосудом», настаивали на их неэффективности, обычно насмехаясь над высоким процентом оправдательных приговоров²³⁵. Тем не менее постепенное усиление новых судов было не просто либеральной фантазией. К концу XIX века значительная часть населения уже проголосовала ногами, стекаясь в суды по гражданским делам и массово заявляя о преступлениях, в том числе и представители российских меньшинств. Архивы Казанского и Симферопольского окружных судов полны дел, в которых татары и представители других народностей инициировали гражданские споры или сообщали властям о преступлениях, совершенных в их общинах. Справедливо предположить, что именно сочетание вышеупомянутых принципов судопроизводства способствовало привлекательности новых судов: более независимое, формализованное и предсказуемое судебное разбирательство в сочетании с тем обстоятельством, что новая система поощряла нравственные аргументы, которые люди хорошо знали и понимали.

Тем не менее новые принципы оставались спорными, и суды придерживались некоторых элементов старого порядка. Продолжение использования николаевских гражданского и уголовного уложений означало, что религиозные нормы и различия сохраняли свое значение в некоторых областях гражданского и даже уголовного права²³⁶. Суды по-прежнему могли налагать церковное покаяние в качестве наказания (на православных), а богохульство, святотатство, вероотступничество и прозелитизм считались уголовными преступлениями, только если совершались против господствующей в империи веры. Более того, в условиях сохраняющейся правовой фрагментации новые правовые принципы продолжали применяться избирательно.

В этой книге я обычно говорю о правовых культурах во множественном числе. Это требует некоторого пояснения, поскольку термин «правовая культура» встречается в литературе в разных значениях²³⁷. Специалисты по правовой и интеллектуальной истории Сьюзен Ева Хойман и Франсез Нетеркотт используют это понятие для анализа дискуссий о преступлении и наказании, а также о верховенстве закона в имперской России²³⁸. С позиции более практико-ориентированного подхода Джейн Бербэнк использует понятие правовой культуры для обозначения «взаимодействия народа с законом в волостных судах»²³⁹. Я склонен согласиться с исследователем права Дэвидом Нелкеном, который объясняет, что это понятие становится наиболее полезным, особенно в целях сравнения, когда оно понимается как относительно стабильные модели юридически ориентированного поведения и установок. Нелкен объясняет:

Исследования, в которых идея правовой культуры находит свое место, направлены на изучение эмпирических особенностей восприятия права, а не на установление всеобщих истин о природе права…²⁴⁰

То, как юридические изменения были задуманы и восприняты, находится в центре данного исследования. Использование множественного числа «правовых культур», кроме того, подчеркивает, что в любой момент времени и в любом месте существовало множество представлений о праве и его применении. Отчасти причиной такой множественности был институционализированный правовой плюрализм.

ПРАВОВОЙ ПЛЮРАЛИЗМ В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ

Неразрешенное противоречие между одновременным стремлением к унификации и фрагментации породило сложные формы правового плюрализма. Тем не менее констатация того, что для Российской империи был характерен плюрализм правовых порядков, мало о чем говорит. Ученые-юристы утверждают, что правовой плюрализм является нормой даже в современных либеральных демократиях²⁴¹. В каждом обществе так или иначе приходится обеспечивать совместное существование и функционирование различных форм правового порядка, в том числе и судебного. Задача, таким образом, состоит в том, чтобы найти специфику каждого случая правового плюрализма. Важно определить, основывается ли он на сосуществовании различных правовых систем, их интеграции или конкуренции. Каковы региональные различия? Как он развивается с течением времени и как формируются и взаимодействуют друг с другом его составляющие?

Историки империализма и колониализма обычно описывали правовой плюрализм в терминах «многоярусных» правовых порядков, в которых важность «государственного права», расположенного на самой вершине, неуклонно возрастала²⁴². Многие исследователи подчеркивали двойственность обычного права и имперского колониального права, навязанного извне²⁴³. И действительно, колониальные державы имели тенденцию создавать свои собственные суды для рассмотрения споров, затрагивающих их интересы («суды колонизаторов»), в то время как споры, связанные с семейными, религиозными или культурными вопросами, рассматривались в рамках местных правовых институтов («суды колонизированных»)²⁴⁴. Наиболее быстро и глубоко колонизаторы брали контроль над местным уголовным правом не в последнюю очередь, потому что рассматривали отмену существующих форм наказания как часть своей цивилизаторской миссии. Следом, как правило, «модернизировалось» местное коммерческое и контрактное право, в то время как семейное и наследственное право были объектом поздних и непоследовательных изменений²⁴⁵. Зачастую принципы семейного права, основанные на религиозных ценностях, собирались и систематизировались при помощи местных посредников и затем фиксировались в соответствии с предпочтениями европейских колонистов²⁴⁶.

Выделяя триаду исламского (адат), обычного и государственного права, исследования, посвященные изучению мусульманского опыта, значительно расширили рамки анализа правового плюрализма в колониальном контексте²⁴⁷. Однако такая классификация проблематична. Во-первых, как и идея двойственности правового поля у колонизаторов и колонизированных, такое разделение на три правовые сферы не соответствует юридической практике. Участники правового процесса считали себя членами более чем одного правового сообщества, и поэтому они регулярно обращались к различным правовым институтам — подобное пересечение границ между правовыми сообществами заставляет усомниться в существовании упорядоченных правовых систем²⁴⁸. Во-вторых, любой случай правового плюрализма может быть интерпретирован по-разному. Например, государственное право может иметь четко установленные отношения с адатом и религиозным правом, но при этом с точки зрения ислама или другой религии конкурирующие правовые порядки будут рассматриваться в совершенно ином ключе²⁴⁹. Таким образом, правовой плюрализм — это также и множественность представлений о правовом плюрализме.

В-третьих, ни один из сосуществующих источников и систем права нельзя рассматривать как нечто однородное и неизменное. Практически в любом культурном контексте государственное право представляет собой мозаику правовых систем²⁵⁰. Социальные историки и антропологи права также оспаривают дихотомию государственного и обычного права: они опровергают утверждения об обычаях как об «орудии слабых» и демонстрируют участие государства в возведении определенных обычаев в ранг закона²⁵¹. Как правило, в любом наборе нормативных предписаний все они опираются друг на друга и приспосабливаются друг к другу. Примеров тому множество и в случае Российской империи. Охват и значение государственного права менялись и разнились от региона к региону. Адатское право на Северном Кавказе, например, было сначала исламизировано местными элитами в период с конца XVIII до середины XIX века, а затем русифицировано имперскими чиновниками, которые стремились остановить растущий интерес к исламу²⁵². Получившийся в результате правовой порядок представлял собой эклектичную смесь из разнообразных правовых источников и практик.

Кроме того, правовой плюрализм был неразрывно связан с борьбой за власть. Становление государственного права было не естественным процессом, а результатом постоянной борьбы, или «юрисдикционной политики»²⁵³. Это противостояние, как правило, было наиболее выраженным в бывших колониях и пограничных районах империй и приводило к различным правовым конфигурациям. Лорен Бентон вводит различие между полицентричными правовыми порядками, при которых государство является лишь одной из многих правовых инстанций, и государствоцентричными правовыми порядками, которые характеризуются господством государства как источника права²⁵⁴. Более того, она различает сильные и слабые формы правового плюрализма: в то время как первая характеризуется установленными правилами взаимоотношений между различными правовыми органами и институтами, вторая не имеет формальной структуры. Если оценивать Российскую империю в соответствии с этой аналитической моделью, то в ней утвердилась сильная, государствоцентричная форма правового плюрализма. При этом фактическое правовое господство государства существовало лишь в некоторых регионах, включая Крым и Казань, в то время как в более отдаленных регионах нормы государственного права не играли столь значительной роли.

Как выглядел правовой плюрализм в Российской империи? Множественность нормативно-правовых порядков развивалась отнюдь не только в регионах с большим числом меньшинств. С середины XIX века правовая система включала в себя волостные суды, куда крестьяне могли обратиться с незначительными исками и по вопросам мелких преступлений. Судьи, которые сами были из числа крестьян и не являлись квалифицированными специалистами, принимали свои решения на основе местных обычаев, уделяя мало внимания правовым принципам, введенным судебной реформой²⁵⁵. В то же время, будучи формально связанными с высшими судебными инстанциями, крестьянские суды не составляли самостоятельной правовой сферы²⁵⁶. С середины 1860‐х годов они сотрудничали с окружными судами и мировыми судьями, которым также рекомендовалось учитывать «обычаи» при рассмотрении дел. При этом наряду с этими судебными инстанциями существовали и самостоятельные церковные, военные и коммерческие суды.

В многонациональных регионах правовой плюрализм был еще более разнообразным. В Туркестане, Степном крае, Сибири и Дагестане власти стремились выявить законы местного населения, основанные на обычаях, которые затем с разной долей успеха кодифицировались и ставились под контроль. В большинстве случаев это приводило к созданию отдельных общих судов для местного населения, которые существовали наряду с военными и имперскими судами, рассматривавшими дела с участием русских. Таким судам было рекомендовано рассматривать уголовные и имущественные дела в соответствии с адатом, хотя в некоторых случаях тяжкие преступления выводились из-под их юрисдикции, при этом наказания должны были соответствовать российскому законодательству, а в гражданских и семейных делах им разрешалось ссылаться на нормы шариата²⁵⁷. В некоторых регионах они были обязаны регистрировать каждое дело в «настольных журналах», чтобы впоследствии составить сборники прецедентов, использовавшиеся как руководство для судей²⁵⁸. Таким образом, государство намеренно легализовало и ассимилировало местные суды на приграничных территориях, создавая государствоцентричную правовую систему, включавшую в себя различные процессуальные и нормативно-правовые порядки²⁵⁹.

Там, где влияние ислама было особенно сильным, адатское право применялось в противовес исламским предписаниям²⁶⁰. В этом отношении Россия ничем не отличалась от других империй²⁶¹. Тем не менее суды коренных народов Дагестана все больше и больше взаимодействовали с представителями имперского центра и ориентировались на его правовые принципы²⁶². В соседних Кубанской и Терской областях, включая территорию современной Чечни, попытки государства институционализировать и приспособить местные суды были менее успешными: уже через год, в 1870 году, они были оставлены, а вскоре после этого была введена модифицированная форма суда присяжных²⁶³. Причиной такого резкого поворота стал быстрый рост численности славянских поселенцев и отток местного населения в горные районы.

В других районах империи со значительным мусульманским населением, включая Поволжье, Крым и Южный Кавказ, власти придерживались иного подхода. Отвергая адат как нечто устаревшее, они пропагандировали общеимперские законы среди местного населения, перенимая при этом некоторые элементы шариата и адаптируя их к нуждам империи²⁶⁴. Чтобы расположить к себе волжских татар, уже в 1649 году, в первом своде законов («Соборное уложение»), Россия признала законы шариата и официально разрешила их применение в некоторых гражданских делах²⁶⁵. В то время как Московское государство преимущественно отказывало нерусскому населению в доступе к судебной власти, которая на тот момент была неотделима от исполнительной, к XVIII веку у татар появились свои собственные, привязанные к определенной территории и утвержденные государством судьи, каждый из которых имел небольшое количество солдат и отвечал за решение целого ряда юридических вопросов²⁶⁶. В 1730‐х годах в некоторых районах Волго-Уральского региона государство начало привлекать к решению правовых проблем исламских ученых, известных как ахунды, в обязанности которых входило толкование и применение шариата²⁶⁷. Однако более систематическая интеграция исламского права в государственную правовую систему произошла только в последней четверти XVIII века. В «духовного рода делах», таких как вопросы богослужения и назначения имамов, а также в некоторых областях гражданского права мусульмане теперь могли официально обращаться к исламским судьям, назначаемым недавно созданными государственными религиозными органами: «Оренбургское магометанское духовное собрание» в Уфе было учреждено в 1788 году и отвечало за мусульман Поволжья, а «Таврическое магометанское духовное правление», созданное в 1794 году и находившееся в Крыму, ведало делами мусульман Тавриды и западных губерний²⁶⁸.

В начале и середине XIX века, когда введение метрических книг привело к более систематическому учету мусульман и других меньшинств, юрисдикция различных правовых институтов и взаимоотношения между ними были определены более четко. Тем не менее выбор в рамках правового поля оставался ограниченным. В области уголовного права татары могли формально заявить о преступлении и тем самым добиться его расследования государственными правоохранительными органами или же сделать это неформально. В отличие от Кавказа, в Туркестане или Степном крае исламские судьи и другие местные судебные инстанции не имели юрисдикции по таким делам. В степных областях ситуация изменилась, когда Степное положение 1891 года вывело многие преступления из-под юрисдикции местных судов. В гражданском праве возможности выбора в правовом поле были лишь немногим шире. Большинство земельных и имущественных споров между татарами решалось специальными государственными комиссиями или государственными судами, как и все дела, в которых хотя бы одну из сторон представлял не татарин. При обоюдном согласии в делах о браке, наследственном праве, включая имущественные претензии после развода, и непослушании детей можно было обращаться к утвержденным государством исламским богословам и священнослужителям: хатибам, имамам или муллам. Если одна из сторон была недовольна решением, она могла обратиться в вышестоящую религиозную организацию, в суды ахундов и кади, или духовные собрания, или же добиться пересмотра дела в обычном суде²⁶⁹.

Существование этих правил не означало, что люди обязательно им следовали. Мусульмане часто обращались в тот судебный орган, который с наибольшей вероятностью мог принять решение в их пользу²⁷⁰. В частности, для решения семейных споров многие обращались в государственные суды и органы администрации как в суды первой инстанции, несмотря на то что, строго говоря, они имели право обращаться в них только с кассационными жалобами²⁷¹. Другими словами, формальная судебная иерархия не определяла реальную юридическую практику. По крайней мере, именно такая картина складывается из исследований дореформенного периода²⁷². Однако начиная с 1860‐х годов судебные иерархии уже нельзя было игнорировать. В то время как отношения между исламскими судебными институтами, которые так и не были до конца определены, оставались размытыми (ахунды постепенно потеряли свою значимость ко второй половине XIX века), государственные учреждения теперь уделяли больше внимания процессуальным вопросам. В рамках рутинных организационных заседаний окружные суды и мировые судьи перед рассмотрением дела сначала обсуждали важнейший вопрос о подсудности или судебной юрисдикции. На большинстве таких заседаний значительное количество дел отбиралось и передавалось в другие суды, как религиозные, так и светские. В то же время с созданием независимой судебной власти губернаторы и полиция утратили большую часть своих судебных функций. Иными словами, больше не было смысла обращаться в администрацию и правоохранительные органы с обычными гражданскими и уголовными делами.

В целом юрисдикции различных судебных инстанций были не только ясно размечены, но и все более контролируемы. У татар было мало шансов заниматься «forum shopping», как называют антропологи права практику перемещения тяжущихся между различными формами права (религиозным, государственным или обычным)²⁷³. Подданные Российской империи, татары или нет, не могли насладиться «изобилием правовых возможностей», которым пользовались жители, например, Британской Индии, где различные колониальные власти конкурировали друг с другом, предоставляя тяжущимся сторонам широкое пространство правового выбора²⁷⁴. На фоне четко очерченных юрисдикции и постепенной интеграции татар-мусульман в государственный правовой порядок неудивительно, что во время Великих реформ в Казани, Крыму и на Южном Кавказе вопрос о создании местных судов не обсуждался. Новые окружные суды придерживались николаевской системы правового плюрализма, а юрисдикция исламских судей осталась практически неизменной²⁷⁵. Однако новые суды не только уделяли больше внимания вопросам юрисдикции, но и предоставили мусульманам и другим меньшинствам доступ к новым принципам и процедурам судопроизводства, работникам суда и формам участия в судебных процессах.

В целом продвижение адата в большей части Центральной Азии и Кавказа бросило вызов исламскому праву, в то время как в других регионах оно было институционализировано. Одновременно на всей территории империи предпринималось все больше усилий для дальнейшей правовой унификации и интеграции. К началу ХX века центральная власть стремилась полностью отменить судебную практику, основанную на обычном праве. Департаменту духовных дел в Санкт-Петербурге было поручено составить «Сборник постановлений шариата по семейному и наследственному праву», который был издан в 1913 году²⁷⁶. Теперь исламское право, в противовес обычному праву, казалось более совместимым с современной правовой системой. К 1899 году новые окружные суды действовали, с небольшими различиями, от Балтийского моря до Ашхабада в пустыне Каракумы и Якутска в северо-восточной Сибири. И если бы начало Первой мировой войны не помешало планам по внедрению «общей правовой культуры» империи на Северном Кавказе, этот последний бастион правовой раздробленности мог бы также рухнуть²⁷⁷.

Хотя правовая унификация в Российской империи так и не была завершена, после 1860‐х годов она существенно продвинулась вперед. Сохранение правового плюрализма можно объяснить тем, что империя оставалась в затруднительном положении: ей так и не удалось примирить необходимость модернизации и учет позиции меньшинств, необходимость повышения административной эффективности и усиление единства, а также необходимость поощрения иерархий, различий и господство над ее бесправным населением. Именно поэтому в данном исследовании во многом прослеживаются подобные противоречия. В то же время увлечение культурными различиями в Российской империи как среди мыслителей и политиков того времени, так и среди современных исследователей, возможно, также способствовало тому, что больше внимания уделялось правовому разнообразию. В то время как различия были ключевым элементом в управлении империей, равенство и унификация становились все более выраженными в правовой сфере, в которой доминировало государство, и в расширяющихся правовых институтах.

Противоречия между стремлением к большему единообразию, признанием (и даже поощрением) различий и сохраняющейся дискриминацией были довольно очевидными на промежуточных территориях, таких как Крым и Казань. Однако, прежде чем исследовать появление новых судов в этих регионах и последствия этого для имперского управления, мы подробнее остановимся на Волжской губернии и юге Крымского полуострова во времена Великих реформ.

Примечания

119

О сохраняющемся значении религии см.: Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. Вопросы сложной взаимосвязи между сословием, религией и национальностью как правовыми категориями также рассматриваются в: Steinwedel Ch. Threads of Empire.

120

Например: Устав о паспортах и беглых // Свод законов Российской империи. СПб.: Тип. II отделения собственной ЕИВ Канцелярии, 1857. Т. 14. Ст. 334 — обязывала полицию регистрировать «нацию» новоприбывших жителей.

121

Наблюдатели и историки Российской империи позднего царского периода в значительной степени игнорировали эту сложность, определяя четыре большие группы как «сословия» в западном смысле этого слова: Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // The American Historical Review. 1986. Vol. 91. № 1. P. 11–36.

122

Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History. P. 21.

123

Khodarkovsky M. «Ignoble Savages and Unfaithful Subjects»: Constructing Non-Christian Identities in Early Modern Russia // Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Eds D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington, IN: Indiana University Press, 1997. P. 9–26.

124

Основные государственные законы // Свод законов Российской империи. СПб.: Тип. II отделения собственной ЕИВ Канцелярии, 1832. Т. 1. Ч. 1. Ст. 40. Этот закон был основан на нескольких указах, принятых между 1797 и 1803 годами.

125

Фирсов Н. А. Инородческое население прежнего Казанского царства в новой России до 1762 года. Казань: Университетская тип., 1869. С. 26.

126

См. также: Lohr E. Russian Citizenship. P. 3–4.

127

Ibid. P. 28–43.

128

Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 270.

129

Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 156.

130

Lohr E. Russian Citizenship. P. 7.

131

Freeze G. L. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History. P. 27, 30; Frank S. P. Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856–1914. Berkeley, CA: University of California Press, 1999. Особенно: P. 36–40; Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 274, 313, 324.

132

Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 409. См. также: Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. P. 4.

133

Werth P. W. Orthodoxy as Ascription (And Beyond): Religious Identity on the Edges of the Orthodox Community // Orthodox Russia: Belief and Practice under the Tsars / Eds V. A. Kivelson, R. H. Greene. University Park, PA: Pennsylvania State University Press, 2003. P. 239–252.

134

О мусульманах см.: Crews R. D. For Prophet and Tsar. P. 293–349.

135

Werth P. W. At the Margins of Orthodoxy. P. 4; Tuna M. Imperial Russia’s Muslims. P. 37–56.

136

Werth P. W. In the State’s Embrace? Civil Acts in an Imperial Order. P. 435, 451.

137

Waldron P. Religious Toleration in Late Imperial Russia // Civil Rights in Imperial Russia / Eds O. Crisp, L. H. Edmondson. Oxford: Clarendon Press, 1989. P. 106.

138

Tuchtenhagen R. Religion als minderer Status: Die Reform der Gesetzgebung gegenüber religiösen Minderheiten in der verfassten Gesellschaft des Russischen Reiches, 1905–1917. Frankfurt am Main: P. Lang, 1995. P. 25.

139

Meyer J. H. Turks across Empires. P. 61; Tuna M. Imperial Russia’s Muslims. P. 50–52.

140

Raeff M. The Well-Ordered Police State. P. 182–206.

141

Cherniavsky M. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New Haven, CT: Yale University Press, 1961. P. 129–135.

142

Wortman R. S. Scenarios of Power. P. 7–9.

143

Waldron P. Religious Toleration in Late Imperial Russia. P. 107.

144

Slocum J. W. Who, and When, Were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia // The Russian Review. 1998. Vol. 57. № 2. P. 178.

145

Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 152–153, 166.

146

Knight N. Ethnicity, Nationality and the Masses: Narodnost’ and Modernity in Imperial Russia // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Eds D. L. Hoffmann, Y. Kotsonis. Basingstoke: Macmillan Press, 2000. P. 44–46.

147

Romaniello M. P. The Elusive Empire. P. 65, 120.

148

Ibid. P. 69, 121–123.

149

Khodarkovsky M. «Ignoble Savages and Unfaithful Subjects». P. 9–26.

150

Romaniello M. P. The Elusive Empire. P. 60, 126–127.

151

Wortman R. S. Scenarios of Power. P. 6–7.

152

О меняющихся границах татарской и мусульманской идентичности см.: Kefeli A. N. Becoming Muslim in Imperial Russia.

153

Для обсуждения подобных разногласий в Крыму см.: Kozelsky M. Christianizing Crimea. P. 15–40; для обсуждения ситуации в Казани см.: Geraci R. P. Window on the East; Romaniello M. P. The Elusive Empire.

154

Kozelsky M. Christianizing Crimea. P. 29, 39.

155

Ibid. Особенно: P. 26–29.

156

Fisher A. W. Enlightened Despotism and Islam under Catherine II // Slavic Review. 1968. Vol. 27. № 4. P. 542–553; Ногманов А. Эволюция законодательства о мусульманах России (вторая пол. XVI — первая пол. XIX в.). С. 137–140; Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 148; Geraci R. P. Window on the East. P. 20–30; Bobrovnikov V. O. Islam in the Russian Empire // The Cambridge History of Russia. Vol. 2 / Ed. D. Lieven. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006. P. 202–223, особенно: Р. 206.

157

Азаматов Д. Д. Оренбургское магометанское духовное собрание в конце XVIII — XIX в. Уфа: Гилем, 1999. С. 54–55.

158

Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. P. 257.

159

Для обсуждения региональной и национальной автономии в истории России см.: Kirmse S. B. Territorial Organization and Autonomy in Russian History // ZMO Working Papers. 2022. № 34. P. 1–13. В балтийских губерниях политика Екатерины была позже отменена ее сыном. См.: Thaden E. C., Thaden M. F. Russia’s Western Borderlands, 1710–1870. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1984; Haltzel M. H. The Baltic Germans // Russification in the Baltic Provinces and Finland, 1855–1914 / Eds E. C. Thaden, M. H. Haltzel. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1981. P. 109–204. О ликвидации гетманского государства см.: Kohut Z. E. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy: Imperial Absorption of the Hetmanate, 1760s–1830s. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1988.

160

О введении в употребление метрических книг по Оренбургскому Духовному Магометанскому управлению // ПСЗ II. Т. 3. № 2296. 21 сентября 1828 года; О распространении на Таврическое Магометанское Духовенство правил, изъясненных в указе 21 сентября 1828, относительно введения метрических книг // ПСЗ II. Т. 3. № 5770. 24 ноября 1832 года.

161

Steinwedel Ch. Making Social Groups, One Person at a Time. P. 69–73; Werth P. W. In the State’s Embrace? Civil Acts in an Imperial Order. Особенно: Р. 435–437, 441. О важности метрических книг для мусульманского населения и трудностях улемов в их ведении см. также: Tuna M. Imperial Russia’s Muslims. P. 48–50.

162

Werth P. W. In the State’s Embrace? Civil Acts in an Imperial Order. P. 437, 444.

163

Slocum J. W. Who, and When, Were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia. P. 179.

164

См.: Устав о паспортах и беглых. Особенно ст. 16–38 («О постоянном месте жительства евреев») и ст. 282–297 («О паспортах евреев»).

165

Варадинов Н. История Министерства Внутренних Дел. Восьмая, дополнительная книга. История распоряжений по расколу. СПб.: Министерство внутренних дел, 1863. Особенно: С. 83–84, 504–524, 622–624.

166

О ситуации в Крыму см.: Kozelsky M. Christianizing Crimea. P. 26–31. Для более общей справки см.: Religious Compromise, Political Salvation: The Greek Catholic Church and Nation-Building in Eastern Europe / Eds J.-P. Himka et al. Pittsburgh, PA: Center for Russian & East European Studies, University of Pittsburgh. 1993; Robson R. R. Old Believers in Modern Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1995; Weeks Th. R. Between Rome and Tsargrad: The Uniate Church in Imperial Russia // Of Religion and Empire: Missions, Conversion, and Tolerance in Tsarist Russia / Eds R. P. Geraci, M. Khodarkovsky. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001. P. 70–91.

167

Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 37–43; Slocum J. W. Who, and When, Were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia. P. 181.

168

Slocum J. W. Who, and When, Were the Inorodtsy? The Evolution of the Category of «Aliens» in Imperial Russia. P. 173–190.

169

Ibid. P. 185.

170

Ibid. P. 173–174, 186; Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 37.

171

Устав о паспортах и беглых. Ст. 258–266.

172

Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 34–59.

173

Почти 94% татар были записаны как мусульмане. Для этих данных см. ежегодный отчет казанского губернатора Совету министров в 1880 году: РГИА. Ф. 1263. Оп. 1. Д. 4101. Приложения к журналу. Ч. 2. Приложения к журналу от 17 июня 1879 года, № 376. Л. 257 — 257 об.

174

Там же. Л. 43; Werth P. W. At the Margins of Orthodoxy. P. 5, 124.

175

Werth P. W. At the Margins of Orthodoxy. P. 7, 125.

176

См. также: Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. P. 139–148.

177

Жесткие ограничения в отношении еврейского населения изложены в следующих документах: Устав о паспортах и беглых. Ст. 282–297 («О паспортах евреев»); некоторые ограничения были также наложены на ногайцев, калмыков, татар, проживающих в Таврической губернии, и тюркские народы, проживающие в Сибири. Ст. 298–319. Отдельные, хотя и гораздо менее жесткие положения действовали для жителей Великого княжества Финляндского. Ст. 267–281; см. также: Matthews M. The Passport Society: Controlling Movement in Russia and the USSR. Boulder, CO: Westview Press, 1993. Особенно: P. 10–12.

178

Knight N. Ethnicity, Nationality and the Masses. P. 56; Wortman R. S. Scenarios of Power. P. 12–13.

179

Загидуллин И. К. Перепись 1897 года и татары Казанской губернии. С. 84–105; Geraci R. P. Window on the East; Dowler W. Classroom and Empire: The Politics of Schooling Russia’s Eastern Nationalities, 1860–1917. Montreal: McGill-Queen’s University Press, 2001; Werth P. W. At the Margins of Orthodoxy.

180

Kappeler A. Russland als Vielvölkerreich. S. 177–229; Crews R. D. For Prophet and Tsar. P. 293–316; Werth P. W. The Tsar’s Foreign Faiths. P. 139–148.

181

Becker S. The Muslim East in Nineteenth-Century Russian Popular Historiography. P. 34; Tolz V. Russia’s Own Orient. P. 36–43. В качестве примера использования подобной терминологии в современных дискуссиях см.: Юзефович Б. М. Христианство, магометанство и язычество в восточных губерниях России. Казанская и Уфимская губернии // Русский вестник. 1883. № 3. С. 8–64. Особенно: С. 40.

182

Löwe H.-D. Poles, Jews, and Tartars: Religion, Ethnicity, and Social Structure in Tsarist Nationality Policies // Jewish Social Studies. 2000. Vol. 6. № 3. P. 77–78.

183

Waldron P. Religious Toleration in Late Imperial Russia. P. 114–116.

184

Weeks Th. R. Nation and State in Late Imperial Russia. P. 12–13.

185

Lohr E. Russian Citizenship. P. 84–186, 91–193, 107–108.

186

О введении в действие Судебных Уставов 20 ноября 1864 года, в полном их объеме, в девяти западных губерниях // ПСЗ II. Т. 52. Разд. 2. № 57589. 19 июля 1877 года; О сроке введения Судебных Уставов 20 ноября 1864 года, в полном их объеме, в губерниях Киевской, Волынской и Подольской // ПСЗ II. Т. 54. Разд. 2. № 60269. 11 декабря 1879 года.

187

Об участии евреев в составе присяжных заседателей по губерниям: Бессарабской, Екатеринославской, Полтавской, Таврической, Херсонской, Черниговской // ПСЗ III. Т. 4. № 2283. 5 июня 1884 года; Об изменении постановлений о присяжных заседателях // ПСЗ III. Т. 4. № 2314. 12 июня 1884 года.

188

Демичев А. А. История российского суда присяжных, 1864–1917 гг. Нижний Новгород: НГПУ, 2002. С. 142.

189

Высочайше учрежденная комиссия для пересмотра законоположений по судебной части (ВУК). Объяснительная записка. К проекту новой редакции учреждения судебных установлений. СПб.: Сенатская тип., 1900. Т. III. Ч. II. С. 32. Отказы были более частыми в период с 1912 по 1915 год: Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 158–159.

190

Об ограничениях против евреев в судебной системе см. также: Baberowski J. Geschworenengerichte und Anwaltschaft: Ein Beitrag zur Erforschung der Rechtswirklichkeit im ausgehenden Zarenreich // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1990. B. 38. S. 68–70.

191

ВУК. Объяснительная записка. Т. III. Ч. II. С. 33, 38.

192

Там же. С. 34.

193

Общий обзор деятельности Министерства Внутренних Дел за время царствования Александра III. СПб.: Министерство внутренних дел, 1901. С. 227.

194

Kreindler I. Educational Policies towards the Eastern Nationalities in Tsarist Russia: A Study of the Il’minskii’s System. New York, 1969. P. 108. PhD thesis.

195

Высочайше утвержденное Городовое Положение // ПСЗ II. Т. 45. № 48498. 16 июня 1870 года: особенно раздел «Городовое Положение». Ч. 35.

196

О введение в действие нового Городового Положения и Высочайше утвержденное Городовое Положение // ПСЗ III. Т. 12. № 8707–8708. 11 июня 1892 года: особенно «Мнение Государственного Совета». Ч. XIV, о еврейском вопросе и «Городовое Положение». Ч. 44; см. также: Löwe H.-D. The Tsars and the Jews: Reform, Reaction, and Anti-Semitism in Imperial Russia, 1772–1917. Chur: Harwood Academic Publishers, 1993. P. 72.

197

Михайлова С. М. Казанский университет в духовной культуре народов востока. Казань: Изд-во Казанского университета, 1991. С. 337–340.

198

Эти данные, основанные на переписи населения 1897 года, были представлены в: Казанская газета. 1904. № 45. 7 ноября. С. 7. Они также указывают, что грамотность татар на языках, кроме русского, составляла 16,1%. Уровень грамотности среди русских составлял 21,9%. Некоторые утверждают, что грамотность татар на их родном языке достигала 60% (по сравнению с 10% среди русских): Юзефович Б. М. Христианство, магометанство и язычество в восточных губерниях России. Казанская и Уфимская губернии. С. 32–33.

199

Мусульмане-чиновники // Терджиман. 1885. № 30. 14 сент.

200

Об эксплуатации русских крестьян см.: Ėtkind A. Internal Colonization.

201

Thornberry P. International Law and the Rights of Minorities. P. 25–37.

202

Waldron P. Religious Toleration in Late Imperial Russia. P. 111–118.

203

Ibid. P. 116–117.

204

О политизации мусульман в контексте империи см.: Khalid A. The Politics of Muslim Cultural Reform: Jadidism in Central Asia. Berkeley: University of California Press, 1998; Усманова Д. М. Мусульманские представители в Российском парламенте, 1906–1916. Казань: Академия наук республики Татарстан, 2005.

205

Löwe H.-D. The Tsars and the Jews. P. 206–221; Hilbrenner A., Schenk F. B. Modern Times? Terrorism in Late Imperial Russia // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2010. Vol. 58. № 2. P. 161–171; Wiese S. Spit Back with Bullets! // Geschichte und Gesellschaft. 2013. Vol. 39. № 4. P. 472–501; Rolf M. Imperiale Herrschaft im Weichselland: Das Königreich Polen im russischen Imperium (1864–1915). Berlin: De Gruyter, 2015. S. 325–415.

206

Клейнершехет И. С. Дело об октябрьском погроме в Симферополе: судебный отчет. Симферополь: М. М. Эйдлин, 1907.

207

Kappeler A. Historische Voraussetzungen des Nationalitätenproblems im russischen Vielvölkerreich // Geschichte und Gesellschaft. 1982. Bd. 8. H. 2. S. 164; Kappeler A. Czarist Policy toward the Muslims of the Russian Empire // Muslim Communities Reemerge: Historical Perspectives on Nationality, Politics, and Opposition in the Former Soviet Union and Yugoslavia / Ed. E. Allworth. Durham: Duke University Press, 1994. P. 141–156.

208

Raeff M. Patterns of Russian Imperial Policy toward the Nationalities // Soviet Nationality Problems / Ed. E. Allworth. New York: Columbia University Press, 1971. P. 22–42; Ногманов А. Эволюция законодательства о мусульманах России (вторая пол. XVI — первая пол. XIX в.). С. 137, 143; Загидуллин И. К. Перепись 1897 года и татары Казанской губернии. С. 81–110. См. также ранние советские работы: Русификаторская политика царизма XVIII–XIX вв.; Григорьев А. Н. Христианизация нерусских народностей, как один из методов национально-колониальной политики царизма в Татарии; Воробьев Н. И. История Татарской АССР. Казань: Таткнигоиздат, 1955. Т. 1. С. 311.

209

Becker S. The Muslim East in Nineteenth-Century Russian Popular Historiography. P. 43.

210

Weeks Th. R. Nation and State in Late Imperial Russia. P. 9, 13, 16.

211

Kappeler A. Russlands erste Nationalitäten. S. 409, 505; Romaniello M. P. The Elusive Empire. P. 59–61.

212

Высочайше утвержденный Устав уголовного судопроизводства и Высочайше утвержденный Устав гражданского судопроизводства // ПСЗ II. Т. 39. № 41476–41477. 20 ноября 1864 года.

213

Дьяченко С. В. Памяти Андрея Сергеевича Ильяшенко // Казань и Казанцы. Казань: И. С. Перов, 1907. Т. 2. С. 79.

214

ГААРК. Ф. 483. Оп. 1. Д. 1. Л. 11, 48, 82.

215

НАРТ. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1143; Судебная хроника: Вооруженное сопротивление власти // Волжский вестник. 1884. № 56. 15 мая. С. 3; Нанесение тяжкого увечья // Казанский телеграф. 1896. № 102. 11 июня.

216

Заключение заместителя прокурора: НАРТ. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1143. Л. 8 — 8 об.

217

Вопиющим нарушением беспристрастности суда было, например, то, что власти установили одиннадцать виселиц перед процессом Каракозова в 1866 году, на котором рассматривалось неудачное покушение на жизнь императора: Verhoeven C. The Odd Man Karakozov: Imperial Russia, Modernity, and the Birth of Terrorism. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009. P. 25.

218

Переписка К. П. Победоносцева с преосвященным Никанором епископом Уфимским. С. 91.

219

Там же.

220

Кони А. Ф. На жизненном пути. М.: И. Д. Сытин, 1914. Т. 1. С. 30.

221

Nethercott F. Russian Legal Culture before and after Communism. P. 34. По состоянию на 1869 год волостные старшины, сельские старосты, местные судьи и другие сельские должностные лица были освобождены от телесных наказаний на время их службы: ГААРК. Ф. 376. Оп. 1. Д. 2. Л. 34.

222

Pipes R. The Trial of Vera Z. // Russian History. 2010. Vol. 37. № 1. P. 45.

223

В числе прочих см.: Worobec Ch. D. Peasant Russia. P. 5; Daly J. W. Autocracy under Siege. P. 9; Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 223; Baberowski J. Law, the Judicial System and the Legal Profession. P. 347–348.

224

III Местный Отдел. Открытие Казанской Соединенной Палаты Уголовного и Гражданского Суда // Казанские губернские ведомости. 1869. № 40. 21 мая; Из зала суда // Крымский вестник. 1891. № 74.

225

Например: ГААРК. Ф. 67. Оп. 1. Д. 1762. Л. 181.

226

Иванович И. В зале суда и в совещательной комнате. Из воспоминаний присяжного заседателя // Вестник Европы. 1891. № 12. С. 581, 588, 597. О судебном заседании, на котором большое количество людей, обвиненных в святотатстве, были оправданы по совокупности этих причин, см.: Московские присяжные и святотатство // Судебный вестник. 1869. № 89. 27 апреля.

227

Владимиров Л. Е. Суд присяжных. Условия действия института присяжных и метод разработки доказательств. Харьков: Университетская тип., 1873. С. 16–17. См. также: Иванович И. В зале суда и в совещательной комнате. Из воспоминаний присяжного заседателя. С. 597.

228

Например: Закревский И. П. Суд присяжных и возможная реформа его // Журнал Министерства Юстиции. 1895. № 12. С. 62, 64. С 1881 по 1882 год Закревский занимал должность прокурора Казанской судебной палаты.

229

McReynolds L. Witnessing for the Defense: The Adversarial Court and Narratives of Criminal Behavior in Nineteenth-Century Russia // Slavic Review. 2010. Vol. 69. № 3. P. 631, 635.

230

Nethercott F. Russian Legal Culture before and after Communism. P. 40–66; Gautam L. Agents of Knowledge Transfer: Western Debates and Psychiatric Experts in Late Imperial Russia // One Law for All? Western Models and Local Practices in (Post-)Imperial Contexts / Ed. S. B. Kirmse. Frankfurt: Campus Verlag, 2012. P. 93–116.

231

Например: Судебный вестник. 1869. № 33. 9 февр.; Из записной книжки присяжного заседателя // Камско-волжская газета. 1872. № 8. 28 янв.; Прощальный завтрак присяжных заседателей февральской сессии // Камско-волжская газета. 1872. № 24. 24 марта.

232

Bhat G. N. The Moralization of Guilt in Late Imperial Russian Trial by Jury. P. 90–91.

233

Для анализа изменения значения состязательного судопроизводства, основанного на следствии, в Российской империи см.: Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 283–286.

234

McReynolds L. Witnessing for the Defense. P. 635.

235

Фукс В. Я. Суд присяжных // Русский вестник. 1885. № 2. С. 618; Джаншиев Г. А. Эпоха великих реформ: исторические справки. С. 368–372.

236

Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 238; Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 406–416.

237

Для ознакомления см.: Comparing Legal Cultures / Ed. D. Nelken. Aldershot, UK: Darmouth, 1997; Mankowski P. «Rechtskultur» — Annäherung an einen schwierigen Gegenstand // Rechtskultur in Russland: Tradition und Wandel / Hrsg. O. Luchterhandt. Berlin: Lit, 2011. S. 5–17.

238

Heuman S. E. Perspectives on Legal Culture in Pre-Revolutionary Russia; Nethercott F. Russian Legal Culture before and after Communism.

239

Burbank J. Russian Peasants Go to Court. P. 5.

240

Nelken D. Using the Concept of Legal Culture // Australian Journal of Legal Philosophy. 2004. Vol. 29. P. 2; Nelken D. Comparing Legal Cultures // The Blackwell Companion to Law and Society / Ed. A. Sarat. Malden, MA: Blackwell Pub, 2004. P. 116.

241

Merry S. E. Legal Pluralism // Law & Society Review. 1988. Vol. 22. № 5. P. 869, 871, 879.

242

Benton L. A. Law and Colonial Cultures: Legal Regimes in World History, 1400–1900. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002. P. 27.

243

Например: Hooker M. B. Legal Pluralism: An Introduction to Colonial and Neo-Colonial Laws. Oxford: Clarendon Press, 1975; European Expansion and Law: The Encounter of European and Indigenous Law in 19th — and 20th-Century Africa and Asia / Eds W. J. Mommsen, J. d. Moor. Oxford: BERG, 1992. P. 15–38. Для критического обсуждения см.: Merry S. E. Law and Colonialism // Law & Society Review. 1991. Vol. 25. № 4. P. 889–922; Benton L. A. Law and Colonial Cultures. P. 8–10.

244

Benton L. A. Law and Colonial Cultures. P. 22.

245

Fisch J. Law as a Means and as an End: Some Remarks on the Function of European and Non-European Law in the Process of European Expansion // European Expansion and Law: The Encounter of European and Indigenous Law in 19th — and 20th-Century Africa and Asia / Eds W. J. Mommsen, J. dе Moor. Oxford: BERG, 1992. P. 32.

246

Merry S. E. Legal Pluralism. P. 875. Для обсуждения примера Британской Индии см.: Randeria S. Entangled Histories: Civil Society, Caste Solidarities and Legal Pluralism in Post-Colonial India // Civil Society: Berlin Perspectives / Ed. J. H. Keane. New York: Berghahn Books, 2006. P. 213–242.

247

Auch E.-M. Adat, Shari’a, Zakon Zur; Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005; Benda-Beckmann F. von. Pluralismus von Recht und Ordnung // BEHEMOTH-A Journal on Civilisation. 2008. B. 1. Nr. 1. S. 58–67.

248

Benton L. Law and Colonial Cultures. P. 8.

249

Benda-Beckmann F. von. Pluralismus von Recht und Ordnung.

250

Benton L. Law and Colonial Cultures. P. 13–14; Aguirre C., Salvatore R. D. Introduction: Writing the History of Law, Crime, and Punishment in Latin America // Crime and Punishment in Latin America: Law and Society since Late Colonial Times / Eds R. D. Salvatore et al. Durham: Duke University Press, 2001. P. 1–32.

251

Diamond S. The Rule of Law versus the Order of Custom // Social Research. 1971. Vol. 38. № 1. P. 49–51; Hartog H. Pigs and Positivism // Wisconsin Law Review. 1985. P. 912–919.

252

Babich I. L. Die Rolle des Gewohnheitsrechts in der russischen Politik im nordwestlichen und zentralen Kaukasus: Geschichte und Gegenwart // Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005. S. 261–263; Auch E.‐M. Adat, Shari’a, Zakon Zur. S. 292, 306.

253

Benton L. Law and Colonial Cultures. P. 10.

254

Ibid. P. 11.

255

Mironov B., Eklof B. A Social History of Imperial Russia. Vol. 2. P. 307–326.

256

Burbank J. Legal Culture, Citizenship, and Peasant Jurisprudence: Perspectives from the Early Twentieth Century // Reforming Justice in Russia, 1864–1996: Power, Culture, and the Limits of Legal Order / Ed. P. H. Solomon. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1997. P. 90–92; Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 414; Kriukova S. S. Law, Culture, and Boundaries.

257

О Северном Кавказе см.: Бобровников В. О. Судебная реформа и обычное право в Дагестане (1860–1917); Jersild A. Orientalism and Empire. P. 89–109; Babich I. L. Die Rolle des Gewohnheitsrechts in der russischen Politik im nordwestlichen und zentralen Kaukasus. S. 255–270. О степном регионе см.: Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 52–59, 87–113; Brusina O. I. Die Transformation der Adat-Gerichte bei den Nomaden Turkestans in der zweiten Hälfte des 19. Jahrhunderts // Rechtspluralismus in der Islamischen Welt: Gewohnheitsrecht zwischen Staat und Gesellschaft / Hrsg. M. Kemper, M. Reinkowski. Berlin: De Gruyter, 2005. S. 227–253. О различиях между судами оседлого и кочевого населения Внутренней Азии см.: Williams D. S. M. Native Courts in Tsarist Central Asia // Central Asian Review. 1966. Vol. 14. № 1. P. 6–19.

258

Jersild A. Orientalism and Empire. P. 95.

259

Burbank J. An Imperial Rights Regime: Law and Citizenship in the Russian Empire. P. 402–403.

260

Williams D. S. M. Native Courts in Tsarist Central Asia. P. 10; Martin V. Law and Custom in the Steppe. P. 57–58; Jersild A. Orientalism and Empire. P. 94; Auch E.‐M. Adat, Shari’a, Zakon Zur. S. 307; Babich I. L. Die Rolle des Gewohnheitsrechts in der russischen Politik im nordwestlichen und zentralen Kaukasus. S. 261.

261

Об аналогичных усилиях Нидерландов в Индонезии см.: Benda-Beckmann F. von. Pluralismus von Recht und Ordnung. S. 62.

262

Бобровников В. О. Судебная реформа и обычное право в Дагестане (1860–1917).

263

Auch E.-M. Adat, Shari’a, Zakon Zur. S. 305–312.

264

Ibid. P. 316.

265

Ногманов А. Эволюция законодательства о мусульманах России (вторая пол. XVI — первая пол. XIX в.). С. 138.

266

Предложение о введении таких порядков в Башкирии в 1724 году включало примечание, что подобные порядки уже действуют среди «казанских татар»: Материалы по истории Башкирской АССР: в 5 т. М.: Изд-во Академии наук СССР, 1949. Т. 3. С. 481–482. О доступе к судам в XVII веке см.: Фирсов Н. А. Положение инородцев северо-восточной России в Московском государстве. Казань: Университетская тип., 1866. С. 188–190.

267

Spannaus N. The Decline of the Ākhūnd and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. P. 211–219.

268

Азаматов Д. Д. Оренбургское магометанское духовное собрание в конце XVIII — XIX в. Еще два собрания, для суннитов и шиитов соответственно, были открыты в Тифлисе (Южный Кавказ) в 1872 году.

269

Положение о Таврическом Магометанском Духовенстве и подлежащих ведению его делах // ПСЗ II. Т. 6. Ч. 2. № 5033. 23 декабря 1831 года. См.: Пар. 5, 77–78.

270

Spannaus N. The Decline of the Ākhūnd and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. P. 220–224; Юзефович Б. М. Христианство, магометанство и язычество в восточных губерниях России. Казанская и Уфимская губернии. С. 44. О привычке кочевников в степном регионе обращаться со своими просьбами и делами в различные российские государственные учреждения (вместо местных судов, которые они считали пристрастными по отношению к влиятельным местным лидерам) см.: Ибрагимов И. И. Заметки о киргизском суде // Записки Императорского Русского Географического Общества (по отделению этнографии). 1878. Т. 8. С. 250–253.

271

С 1836 года мусульмане также могли отказаться от рассмотрения их дел о наследстве исламскими учеными, работающими при Духовном управлении мусульман, и обратиться в государственные судебные органы: О праве Оренбургского Магометанского духовенства решать дела о разделе частной собственности между наследниками // ПСЗ II. Т. 11. Ч. 1. № 9158. 11 мая 1836 года.

272

Spannaus N. The Decline of the Ākhūnd and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. Особенно: P. 224, 228–230; O’Neill K. A. Claiming Crimea. P. 77, 80.

273

Benda-Beckmann K. von. Forum Shopping and Shopping Forums: Dispute Processing in a Minangkabau Village in West Sumatra // The Journal of Legal Pluralism and Unofficial Law. 1981. Vol. 13. № 19. P. 117–159.

274

Sharafi M. The Marital Patchwork of Colonial South Asia: Forum Shopping from Britain to Baroda // Law & History Review. 2010. Vol. 28. № 4. P. 988.

275

Многие из этих правил, в свою очередь, были основаны на нормативных актах XVIII века. Подробнее см.: Spannaus N. The Decline of the Ākhūnd and the Transformation of Islamic Law under the Russian Empire. P. 212–213.

276

Usmanova D. M. The Legal and Ethno-Religious World of Empire. P. 154.

277

Jersild A. Orientalism and Empire. P. 106.