Воспоминания незнаменитого. Живу, как можется

Шимон Гойзман

«Жизненный пример Ш. Р. Гойзмана – один из немногих, к сожалению, образцов творческого почина, столь характерного для русской интеллигенции классического периода, когда достижения в определенной специальности перерастают в проекты, служащие благу всего общества.»Сергей Павлович Щавелёв

2. Танцуем и поем!

В конце концов, сопротивление «оппортунистов» из истфила все-таки было сломлено. Рыкова, как комсорга, переизбрали, а затем исключили из комсомола, осуждение культа личности Сталина плавно перекочевало куда-то на высший уровень: в центральные газеты и на Всесоюзное радио, привычный всем двойной барельеф «Ленин — Сталин» вскоре был заменен тройным барельефом «Маркс — Энгельс — Ленин», по всей стране прошла волна переименований городов, колхозов, институтов. Помню короткий анекдот тех лет: «Вы слыхали, что Днепропетровский институт стали переименовали в институт лени?» В одну из ночей из Первомайского парка тихо исчезла скульптура Сталина, без лишнего шума переименовали улицу Сталина во Вторую Восточную, из всех официальных кабинетов исчезли портреты Сталина, после чего в Курске воцарился прежний благостный порядок. Тем более что в институте началась подготовка к общеинститутскому смотру художественной самодеятельности.

Были ли до этого в институте подобные смотры самоде-ятельности или это был первый? Не знаю. Но за подготовку к предстоящему общеинститутскому смотру художественной самодеятельности партийная, комсомольская и профсоюзная организации института взялись настолько рьяно, что не пожалели средств на приглашение целой группы специалистов по обучению студентов пению и пляскам — на каждый факультет своих. Теперь наши вечерние лекции все время шли в сопровождении звуков хорового пения и танцевальных мелодий, доносившихся то из актового, то из спортивного залов, то из других больших аудиторий института.

— Может и себе заделать что-нибудь такое-этакое? — задал как-то нам с усмешечкой риторический вопрос Игорь Покидько во время очередного перекура между лекционными «парами». — Споём что ли?

А почему бы и нет? Должна же хоть чем-то веселеньким запомниться всем нам студенческая жизнь! И я, при случае, обратился к нашей классной даме с идеей организации самодеятельности, подобно студентам дневного отделения. Галине Артемьевне эта идея безоговорочно понравилась, но тут же она нахмурилась и крепко призадумалась, как бы просчитывая про себя все варианты ее осуществления:

— Вы же вечерники… Теоретически, вы должны где-то работать, в школах или в детских садиках… Руководитель самодеятельности на вечернем отделении сметой не предусмотрен… Так-так-так, комсомольская и профсоюзная ячейки, однако, у нас существуют… Поговорю с руководством… Может быть, что-нибудь и придумаем.

В один из последующих вечеров Галина Артемьевна подвела ко мне пожилого человека с большими выпуклыми очками, сидевшими на мясистом носу, который явно выдавал в нём моего соплеменника. Человек был одет в уже видавшее виды шикарное пальто из красной кожи, а на его голове сидела сильно потрепанная солдатская шапка-ушанка, резко контрастировавшая с кожаным пальто. Зато на его плече висел красивый и, очевидно, очень дорогой красный аккордеон, выглядывавший из потертой черной холщевой сумки.

— Гуревич, Евгений Савельевич, художественный руководитель самодеятельности и аккордеонист-аккомпаниатор. Или просто худрук, — отрекомендовался он, протягивая мне руку. — А вы, значит, и есть товарищ Гойзман, староста кружка? Сколько у вас человек в хоре? Ах, вы еще не знаете? Учтите, что в смотре самодеятельности главное не то, как поёт хор, а сколько человек поёт! Важен процент охвата! Вы, надеюсь, понимаете? А за результат не беспокойтесь! Ну что ж (тут Евгений Савельевич извлек из кармана пальто затасканный блокнотик и начал внимательно его изучать), давайте начнем работать с ближайшей субботы?!

— Ну что ж, — повторила слова худрука Галина Артемьевна после его ухода. — Будем организовывать?! Евгений Савельевич может быть и не дипломированный специалист, как те из музыкального училища, которых приняли на дневные факультеты, но зато за свою работу он берет меньше. А опыт у него большой: он руководит самодеятельностью чуть ли не во всех организациях города!

— Галина Артемьевна! А с чего это худрук назвал меня старостой кружка? Да и кружка самодеятельности еще нет!

— А вы, Гойзман, что же, еще не знакомы с законом природы, гласящим: «всякая инициатива наказуема»? — хитро улыбнулась Галина Артемьевна. — Вы сами высказали идею, вот теперь и действуйте: сбегайте на вечерний биофак, на вечерний истфил, на вечерний иняз и организуйте людей, сагитируйте!

Отступать было некуда. Пришлось побегать, поагитировать. И тут выяснилось, как ни странно, что у большинства коренных курян патологически отсутствует музыкальный слух. Для меня это было удивительное открытие! И все же ребят с первого и второго курса физмата (вечернее отделение существовало только второй год) мне удалось записать в хор абсолютно всех. Записал их на условии, что петь будут только те, у кого есть слух, а остальные будут только открывать рты для создания массовости. В хор после долгих переговоров записались девочки с иняза, истфила, а вот свои физматовки, кроме нашей Светочки Харламовой и толстушки со второго курса Лили Майоровой, петь отказались наотрез. Но ничего!

За постановку танцев с энтузиазмом взялись Тамара Быстрова и Карина Гудкова — девочки со второго курса физмата. Они же обещали где-то по своим каналам раздобыть и костюмы! С желающими плясать ситуация была противоположная — девочек-плясуний было хоть отбавляй, а мальчиков — ноль. Пришлось всем нам, мальчикам-физматовцам (и мне в том числе), взять обязательство: за один месяц выучиться плясать и протанцевать весь предложенный нашими постановщицами репертуар.

В назначенную субботу появился Евгений Савельевич со своим аккордеоном. Он деловито раздал всем тексты песен, размноженные им под копирку на пишущей машинке, и заявил:

— Петь на смотре будем две песни, а разучивать три (про запас, на случай вызова на «бис»). Одна песня будет о партии, а две другие — русская и украинская народные песни. Такой репертуар безотказно действует на комиссию, успех я вам гарантирую. А разучим мы их быстро — песни простые, но выигрышные. Вот увидите, весь зал нам еще подпевать будет!

На репетициях хора все мы пели с удовольствием, благо, нашелся среди нас и хороший солист-запевала — Виталий Романюк из вечернего истфила, обладатель мягкого красивого тенора. После завершения репетиций хора, мы начали разучивать пляски. Евгений Савельевич и тут не ударил в грязь лицом: казалось, не было такой танцевальной мелодии, которую бы он не знал. Вдобавок ко всему Гуревич отрабатывал с нами даже программу концерта:

— Программа должна быть разнообразной, чтобы не утомить комиссию, — поучал он нас. — Номера должны чередоваться: хор — чтение — пение — пляска — чтение — пение — пляска и так далее.

Весь институт теперь говорил только о предстоящем смотре самодеятельности. В воздухе носился дух соперничества, на репетиции других факультетов мы засылали своих лазутчиков, чтобы выведать чужой репертуар и не исполнять перед смотровой комиссией одни и те же песни и пляски. Зашел и я как-то с этой же целью на репетицию дневного физмата. На сцене актового зала в этот момент разучивали русскую пляску. Даже рядовая репетиция без костюмов меня зачаровала. Особенно меня поразила стройная девушка в первой «ведущей» паре. В ее танце было столько самозабвения и искренней веселости, что у меня аж дух захватило, и невольно во мне начинала в такт плясать каждая жилка! И лицом она показалась мне похожей на кого-то из моих знакомых из детства.

— Ох, и лихо же пляшет, — шепнул я, не удержавшись от восторга, стоявшей рядом незнакомой студентке.

— Ася Гущина, со второго курса, — ответила мне та.

Невольно я стал сравнивать. Наша Томка Быстрова, конечно, тоже плясала здорово, но танец Аси Гущиной отличался от ее танца, как настоящее искусства от ремесленничества. И, вообще, нам так никогда не сплясать!

Долгожданный общеинститутский смотр художественной самодеятельности длился чуть ли не целую неделю: каждый вечер при переполненном актовом зале давал концерт только один из факультетов. Мы по жеребьевке выступали последними, и все нас уверяли, что нам повезло. В авторитетное жюри (в смотровую комиссию), для которого был отведен первый ряд зрительного зала, вошел весь состав парткома, комсомольского и профсоюзного бюро института, а также по одному из представителей каждого факультета из числа молодых преподавателей. Наши интересы в жюри представляла Галина Артемьевна Веселова. Мы, студенты-вечерники, сделали все, чтобы наша программа была самая разнообразная и живая. Я участвовал и в хоре, и пел дуэтом с Романюком украинские песни, и плясал, и даже «художественно» свистел. Короче говоря, выступал чуть ли не во всех жанрах. Только вот стихи не читал.

Но самое главное, чем отличалась наша программа от программ других факультетов, это был конферанс. На концертах всех факультетов конферанс был академическим — просто выходила красивая девочка и звонким, хорошо поставленным голосом объявляла: «Выступает…». У нас же конферанс был парным, то есть рассчитанным на исполнение двумя студентами — серьезным Зачеткиным и шутником (хохмачом, как тогда любили говорить) Шпаргалкиным. Текст — репризы, частушки и прочий литературный хлам — написал я, в роли Зачеткина выступал также я, а на роль хохмача Шпаргалкина нашелся на втором курсе вечернего физмата мой земляк, киевлянин Сёма Коростышевский. Мы с ним были одного роста, но весьма отличались по комплекции: я был ужасно худ, а он, мягко говоря, — полноват; меня считали человеком серьезным, а у него на лице всегда сияла благожелательная улыбка. Написанный мною текст Сёма прочел бегло, одобрил, но учить его наизусть отказался (некогда ему, видите ли!). На сцене он оказался неисправимым импровизатором. В ответ на мои реплики он нес такую грубую, порой вульгарную отсебятину, что я ужасался, а зал, как ни странно, принимал его очень хорошо, и хохотал от души над его хохмами. Хор, как и предсказывал наш мудрый Евгений Савельевич, имел большой успех и спел таки все три песни своего репертуара, хотя петь «на бис» по условиям конкурса было не положено. По окончанию концерта нам устроили настоящую овацию, все нас поздравляли и дружно прочили первое место. Восторженная Галина Артемьевна по секрету шепнула нам, что смотровая комиссия также склоняется к такому решению, но окончательное подведение итогов смотра состоится только завтра.

Назавтра же стало известно, что первое место присуждено биофаку. Об этом нам, в первую очередь, без всяких комментариев сообщила расстроенная Галина Артемьевна. Такое решение стало полной неожиданностью для многих в институте. Позже окольным путем мы узнали, что член жюри, напористая и энергичная представительница биофака, на заседании сумела доказать, что впечатления от выступлений — это субъективное дело каждого слушателя, а вот объективные показатели на биофаке самые высокие: в хоре участвовало на 3 человека больше, чем у всех, число номеров тоже было больше и концерт, соответственно, длился на сколько-то минут дольше. Вот так!

Но, бог с ним, с тем первым местом на смотре, когда на носу уже весенняя экзаменационная сессия! Готовился к зачетам и экзаменам я вместе с Игорем Покидько и, по большей части, у него дома. Его семья занимала две комнаты в коммунальной квартире на первом этаже большого многоэтажного дома, принадлежавшего одному секретному заводу, на котором работал его отец. Кроме семьи Покидько в одной комнате этой квартиры жил веселый заводской электросварщик Володя по кличке «Пятерочка», а еще в одной — дочь какого-то крупного городского начальника. Однако ключ от начальственной комнаты был в распоряжении семьи Покидько, т. к. вышеозначенная дочь была еще малолетней и потому ее «жилплощадь» до времени пустовала. В этой комнате (для обеспечения видимости вселения) стояли плюгавый жидконогий столик, позаимствованный, очевидно, из какой-то общественной столовой, и шикарный кожаный диван, на котором с конспектами лекций в руках и неизменными папиросами в зубах мы с Игорем просиживали целыми днями. Нам никто не мешал, лишь изредка по вечерам наше уединение нарушал сосед, заходивший к нам со своим неизменным предложением: «Ну, что, молодежь? Скинемся на троих по пятерочке?». Предложение «скинуться» по пять рублей, дойти до ближайшего киоска и выпить по 100 грамм водки с «мясным» пирожком на закуску было, конечно, заманчивым, но нам сейчас было не до этого. Мы крепко были привязаны к массивному дивану. Лишь когда неожиданно кончались папиросы, мы отодвигали его от стены и выгребали из простенка накопившиеся там окурки «Беломора» для повторного использования. Когда мы засиживались за учебой допоздна, а это случалось, как правило, накануне каждого экзаменационного дня (студенту всегда не хватает одного дня для подготовки!), я оставался у Игоря ночевать и с комфортом на этом диване спал. Как-то утром в день экзамена по «Основам марксизма-ленинизма» Игорь предложил:

— Сегодня с утра будет крестный ход из Курска в поселок Свободу. Никогда не видал? Малость не доходя до Свободы, когда-то был монастырь «Коренная пустынь». Теперь от него осталась небольшая церквуха. Вот туда-то и понесут чудотворную икону. Не сходить ли нам посмотреть ее вынос? Любопытное зрелище. Не пожалеешь. Это все тот же самый крестный ход, что когда-то Репин рисовал.

— Картину когда-то видел, но забыл уж. А далеко это? — спросил я, соглашаясь. — Экзамен у нас ведь в час дня. Не опоздаем?

— Успеем! На трамвайчике в Ямскую слободу спустимся, а там шага два пройдем до Введенской церкви. Вынос посмотрим и все. Заодно мозги перед экзаменом проветрим!

Когда мы подошли к невзрачной Введенской церкви, то на площади возле узеньких ворот, встроенных в массивную церковную ограду уже собралась внушительная толпа верующих, терпеливо ожидавших торжественный вынос чудотворной иконы. В стороне от толпы стояла группа всадников — конная милиция в добротных синих шинелях. Мы нашли себе удобное место на пригорке и начали терпеливо ждать. Утро было холодное и хмурое, меня стала пронимать зябкая дрожь. Но вот воротца в церковной ограде приоткрылись, и все верующие кинулись в узкий проём. Образовалась свалка. Милицейские конники безучастно смотрели на давку, неподвижные, как изваяния. Воротца с трудом захлопнули, и какие-то вышедшие из церкви попы начали уговаривать людей образовать проход. Безуспешные попытки выноса иконы были предприняты еще несколько раз. Наконец мы увидели, как ворота раскрылись, но в них показалась не икона, а шеренга молодых жлобов, кулаками прокладывавших через толпу дорогу для второй шеренги таких же здоровяков, несших на плечах грубо сколоченные массивные носилки с иконой.

Мне, конечно, неоднократно приходилось видеть на улицах городов увечных стариков и старух, слепых, одноногих. Но здесь я был поражен именно количеством собравшихся в одном месте калек в страшных лохмотьях. Все они исступленно рвались к иконе, их в кровь били кулаками, а они висли на окровавленных кулаках и целовали их!

Милиция продолжала безмолвствовать. На Игоря это зрелище вообще произвело страшное впечатление: он весь изогнулся и содрогался в приступах рвоты. Поразительно, но забытая мною картина Репина вдруг вспомнилась мне очень отчетливо — лица калек были теми же самыми!

Но вот головная группа колонны крестного хода с иконой на носилках, оторвавшись от восторженной толпы, побежала по грунтовой дороге в сторону посёлка Свобода. Прихожане, вздымая тучи пыли, кинулись ее догонять, а мы поспешили скорее в институт сдавать экзамен по марксистской философии.

Впрочем, экзамен по нелюбимому марксизму я сдал успешно. И вот, не менее успешно сдав и все последующие экзамены весенней сессии, я стал уже второкурсником!