Нахид

Шахрияр Замани, 2011

Нахид была подростком, когда погиб её отец. Мать, опасаясь преследований сильных мира сего, увезла девочку в Америку. Прошли годы. Иран охвачен пламенем революции. Видя, что власть шаха шатается, Нахид едет на родину, желая призвать к ответу убийцу отца. Для широкого круга читателей.

Глава вторая

Все заключённые замолчали и смотрят на квадратное оконце, соединяющее тюремный блок с коридором и свободой длиной в два шага. Низкий хриплый голос оттуда объявляет:

— Заключённая, прибывшая два часа назад, на выход!

Головы поворачиваются в мою сторону. Хатун говорит:

— Не бойся, это простейший допрос.

Я пробыла в этой дыре — а мысленно несколько раз побывала в Америке и вернулась — только два часа. Всего-то! Хатун и Фатима подхватили меня с двух сторон и подвели к двери: ноги мои отказались идти.

— Следователю ничего не говори про знакомого, — советует Хатун. — Им вообще нельзя верить, в основном давят на тебя.

Я иду позади надзирателя средних лет, который держится со мной без враждебности. В конце коридора он останавливается перед небольшой дверью. Стучится и открывает её. Очень тесная комнатка со старым столом, деревянным стулом и шестидесятиваттной лампой. Я вхожу, дрожа от страха; не знаю, зачем я здесь, и потому голова кружится.

Внезапно дверь комнаты распахивается, и на пороге появляется грубый самец в костюме. Он оглядывает меня с головы до ног, гладит свои густые усы и закрывает у себя за спиной дверь. У меня возникает ощущение, что от моего вида он слегка успокоился.

— Сядь, — командует он, и я невольно подчиняюсь.

Он кладёт свои крупные руки на стол и выпячивает грудь. И стол под давлением его лап вот-вот рухнет.

— Имя.

Сглотнув, я говорю:

— Господин, произошла ошибка: я не из тех, за кого вы меня принимаете.

— Я сказал: имя?

Бесполезно: хотя он и одет в гражданское, но по-военному властен.

— Нахид, — медленно говорю я.

— Нахид — дальше?

— Нахид Рузэ.

— Профессия?

— Студентка.

— Место жительства?

— Америка, Нью-Йорк.

— Что?!

— Я живу в городе Нью-Йорке.

Доктор Шабих спросил: «Почему приезд в Америку?»

«После убийства отца и смерти моего деда, хадж Исмаила, приехала машина и отвезла куда-то меня и маму. Там у нас взяли отпечатки пальцев. Через несколько дней мама сказала, что из Ирана придётся уехать».

Шабих: «Сразу приезд в Нью-Йорк?»

Я: «Нет, первые несколько лет мы жили в Ньюарке. Когда меня зачислили в университет, переехали в Нью-Йорк. Один из друзей хадж Исмаила устроил все дела».

Шабих: «Средства к жизни откуда?»

Я: «Свою собственность хадж Исмаил завещал мне; мой двоюродный брат (сын тётки), живущий в Иране, получил от меня доверенность на управление этим имуществом».

Следователь отодвигается от стола. Подбоченясь, разглядывает меня. Поворачивается вполоборота. Я прячу руки под столом и опускаю глаза. А он левой рукой поднимает мой подбородок — я чуть не упала со стула.

— Ты не врёшь?!

— Нет, клянусь Богом.

— Естественно, у тебя есть и документы, подтверждающие твои слова?

— Конечно, есть, — я повеселела, а он вдруг раздражается:

— Тогда чего же тебя понесло на демонстрацию?! Слышал я, что и лозунги хорошо кричала, и сопротивление оказала.

— Я?! Это всё неправда. Мы с Кейханом должны были зайти в университет, но он был закрыт…

— Ты была с Кейханом?

— Да.

— Говоришь, в университет?

— Да.

— Он твой постоянный парень?

— Нет, отношения не такие, он из близкой нам семьи. Только что познакомились.

— Как бы там ни было, всё, что ты знаешь об этом Кейхане, обязана рассказать. О нём и о его семье, ничего не утаивая.

Он встаёт и шагает по двум метрам пространства. Несильно стучит кулаком в стенку и спрашивает:

— Ты знаешь, где находишься?

— В тюрьме.

— Ошибаешься. Это Второе управление Шахских вооружённых сил. Здесь, за этот стол сажали и развязывали язык таким людям, рядом с которыми ты — мелкая букашка.

— Вы не верите моим словам?!

Он смеётся — причём от души. Когда он был раздражён, лицо его было терпимее.

— Я бы очень хотел поверить, но не могу.

— Что я должна сделать, чтобы вы мне поверили?

Он вновь кладёт руки на стол и наклоняется вперёд. Золотая цепь качается на его шее.

— Есть способ. От смерти нет лекарства. А ты — должна заслужить моё доверие.

— Я не понимаю.

— Разъясняю. Ты сказала, что живёшь в Америке?

— Это так.

— Эге. Я сейчас уйду, а ты возьмёшь ручку и опишешь всё, что делала с момента прибытия в эту дыру и до сегодняшнего ареста.

— Вы имеете в виду, с момента прибытия в Иран?

— Не умничай. Я сказал, до последней точки опишешь всё, что делала после прибытия в наше славное отечество.

— Всё-всё?

— Полностью и без исключения. Даже каждую мысль обязана упомянуть. Ничто не должно выпасть из поля зрения. Особенно этот парень. Не забудь указать его адрес.

— Поняла. Я всё напишу. Кстати, у меня неплохой стиль, и память хорошая.

— Прекрасно! Но есть ещё одно.

Он достаёт из нагрудного кармана пиджака пачку сигарет — настолько глуп, что в этом крохотном душном пространстве будет курить! Коробок спичек выскальзывает из его руки, и он наклоняется за ним. В этом положении остаётся неестественно долго, потом выпрямляется, улыбаясь до ушей. Закуривает сигарету и объявляет:

— Второе условие важнее первого.

— Пожалуйста, я слушаю.

— Я тебе намекну на одну важную вещь. Видишь ли, уважаемая, то, что я тебе поручил написать, это в твоих интересах. А вообще я обо всём имею сведения и знаю, когда ты приехала, куда ты ходила и даже что ты ела.

— Надо же!

— Именно. Но я говорю: напиши, чтобы там, наверху, получили подтверждение твоей невиновности.

— И потом меня освободят?

— Слишком быстро, госпожа; слишком.

Воздух в комнате стал таким удушающим, что сам этот деятель закашлялся. Недокуренную сигарету раздавливает ногой.

— На чём мы остановились? Ага, я говорил… Прямо скажу: освободиться в таких обстоятельствах легко не получится, будь ты невиновна или виновна. Понимаешь меня?

— Что это значит?!

— Ты напиши, а я в своё время скажу.

Смысла последних фраз я не поняла, но они меня встревожили. Он открывает дверь комнаты — за ней стоит надзиратель. Перед тем как уйти, следователь развязно заявляет:

— Госпожа Нахид, а ножки у вас длинные и привлекательные.

Я заледенела. Мне показалось, что меня, обнажённую, вытащили на обозрение похотливых мужчин. Изо всей силы обеими руками я бью по столу и кричу:

— Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!

Передо мной стопка серой бумаги и две ручки. Если я скажу, что раскаиваюсь в приезде в Иран, я не покривлю душой. Но делать нечего. Писать — это лучший выход.

Аэропорт Мехрабад мрачен и почти безлюден.

Пассажиры нашего рейса, размякшие и усталые, собрались вокруг ленты транспортёра. Чемоданов не видно. Я расслабленно сижу на металлическом сиденье. Хорошо Пэжману и Шахле: они у трапа самолёта сели в машину и укатили. Как обошлись с багажом — не ведаю. Неплохие они люди; я обоим дала свой нью-йоркский телефон и взяла их номера. Вытягиваю шею: по-прежнему нет чемоданов. Там, за стеклом, толпа встречающих с букетами, среди них должен быть Асгар. Некоторые из них машут руками. Если бы не этот проклятый чемодан, я уже была бы там. Я говорила маме: из Америки в Иран не везут целый чемодан подарков — тем более, у меня столько своих вещей. Но она разве послушает? Лента, наконец, дёргается и начинает ползти. Левой рукой я останавливаю мой чемодан, а правой хватаю его за ручку. Он накреняется, потом переворачивается. То, что при этом я не надорвалась, это счастье. Коленкой я толкаю чемодан вперёд; ковра в зале нет, и колёсики издают скрежещущий звук. У паспортного контроля пусто. Молодой служащий в кабинке берёт мои документы и чешет лоб изжёванной ручкой. «Сколько лет вы не были в Иране?» — «Лет семь-восемь». — «Почему?» — «Не довелось». — «Вы студентка?»

Он так ожесточённо чешет голову, что… Это вызывает скорее моё подозрение, чем жалость: не хочет ли он подстроить каверзу?

— Господин, — говорю я, — я плохо себя чувствую. Вы видели: я чуть не упала.

Он засунул ручку чуть не до половины в правое ухо. В очередной раз рассматривает меня и ставит в паспорт бледную печать. И добавляет:

— В этом листке укажите предполагаемый адрес проживания в Иране.

Итак, если прикинуться мышкой, то это даёт результаты. Я миновала последнего контролёра, но в толпе людей с цветами не нахожу Асгара. Достаю из сумочки самое новое его фото, которое тётушка прислала год назад, и вижу, что нет ни малейшего сходства ни с кем из тех, кто томится возле зала прилётов. Вообще, если бы не тётушка, я бы никогда не поехала в дом хадж Исмаила.

Доктор Шабих попросил: «Описание Асгара».

Я ответила: «Друг в детстве и неизвестный в настоящем».

Доктор Шабих: «Более точное описание?»

Я признаюсь: «Какое-то время назад он перестал отвечать на мои письма».

Оставаться дальше в аэропорту — пустая трата времени. Я тащу чемодан. Подворачиваю ногу, и ремешок моей туфельки лопается. Только этого не хватало. Одежда запачканная и помятая, лицо и голова в беспорядке… Теперь ещё и обувь порвана. Кое-как, подволакивая ногу, я всё-таки вытаскиваю чемодан из здания аэропорта. В глаза бьёт солнце осеннего дня. Через воротник жакета я извлекаю тёмные очки и надеваю их. Берусь за ручку чемодана, и его острый угол бьёт меня по левой щиколотке. Я лягаю его в ответ. Теперь и правая моя ступня заболела. Оставляю чемодан и спускаюсь по каменным ступенькам. Такси оранжевого и кремового цвета стоят чуть поодаль, на другой стороне проспекта. Вокруг меня крутятся молодые люди и предлагают ехать вскладчину. Но тут ещё одна беда настигла: я вспоминаю, что у меня нет иранских денег. Уж не говоря о том, что я не знаю точного адреса. Не думала я, что Асгар так меня подведёт и не приедет встречать. Ну и везение! Мало ему было грубостей на расстоянии, ещё одну совершил прямо здесь.

Какой-то юноша расхаживает вокруг моего чемодана. Этот предмет столь же нелеп, сколь и привлекателен для воров! Я поднимаюсь по ступенькам, а кто-то за спиной спрашивает: «Это ваш чемодан?»

Не знаю, почему, но я ему отвечаю: «Да, мой».

Тогда этот мужчина, обогнав меня, первым берёт ручку чемодана и объявляет:

— Машина припаркована прямо здесь. Она и с обогревом, и чистая.

Я смотрю на «Кадиллак» цвета чёрного кофе, на который он указывает. Машина шикарная. Хочу забрать чемодан и вижу его смуглую волосатую руку. Снимаю очки. Это Асгар. На фотографии похож больше, чем можно было ожидать. Сев в «Кадиллак», я сильно хлопаю дверью. Асгар одет в солидный костюм с шикарным галстуком. Он заводит двигатель и говорит:

— Извиняюсь, что не смог вовремя. Работы много.

Я опускаю стекло и подставляю руку ветру, поворачиваю её так и этак. Машина Асгара очень удобна, и это уменьшает горечь от его опоздания. Он жуёт кончики усов и держит руль одной рукой. Смягчившись, я заявляю:

— Встреча была бесподобной.

— Я уже попросил прощения, — говорит он, — и ещё раз извиняюсь.

— Как называлась эта площадь? — спрашиваю я.

— Объезди весь мир, — отвечает он, — и всё-таки потом придётся обогнуть и эту площадь: дорога к дому прямо за ней.

— Ты не изменился, Асгар, — говорю я.

— А ты как? Всё та же самая?

Я смотрю на него: его большие невозмутимые глаза глядят прямо вперёд. Я вздрагиваю от хрипа устройства, укреплённого перед приборной панелью.

Голос по нескольку раз, в нос и неразборчиво, повторяет те же самые слова.

— Это не опасно, — говорит Асгар.

Я чувствую запах свежевыпеченного хлеба из танура, но не вижу булочной. И он говорит:

— Нюх твой по-прежнему остёр, чего нельзя сказать о зрении.

Люди переходят через улицы, спокойно лавируя между машинами.

— Эти люди, которые с утра до вечера на демонстрациях, — говорю я, — где они сейчас?

— Вот эти самые, — он указывает на прохожих, — и ещё многие другие.

— И все внезапно прониклись революционным духом?!

— Его величество, когда с вертолёта смотрел на демонстрации 18-го шахривара^[2], сказал ровно те же слова.

— Вот видишь, Асгар, — говорю я, — шахиншах думает точно так же, как я.

— Ты внешностью пошла в шахиню, — отвечает двоюродный брат, — не знаю, как насчёт мудрости и интеллекта.

Когда я говорила с Асгаром по телефону, он не спросил о цели моего приезда, да и сейчас не выказывает интереса. Тётя Туба тоже должна была быть очень рассержена, раз не приехала в аэропорт. Уже несколько месяцев я с ней не говорила: Асгар под тем или иным предлогом не звал её к телефону. Машину он ведёт очень уверенно, проскакивая на жёлтый и даже на красный свет. Некоторые постовые, завидя «Кадиллак», подносят правую руку к виску и улыбаются. Опять голос наполняет кабину:

— Я Сокол, я Сокол, вызываю Центр…

— Центр слушает.

— Я Сокол: зафиксировано ограбление…

— Я Центр…

— Не понимаю, повторите…

Голос и тон изменяются:

— Слушаюсь… Рост разыскиваемого — высокий.

— Проклятье, работай как следует! Разыскиваемый вооружён?

— Так точно. Представляет опасность.

Асгар берёт трубку переговорного устройства — она красивого голубого цвета — и говорит:

— Я Орёл, я Орёл, вызываю Центр…

— Центр слушает вас.

— Центр, к нам опять перешли на волну, как поняли?

— Понял вас, какой приказ?

— Распорядитесь, чтобы нашу линию не занимали. Как поняли?

— Понял, слушаюсь.

Я беру трубку: она неожиданно тяжёлая. Спрашиваю:

— Тебе очень нравится твоя работа?

Асгар трогает пышную шевелюру цвета воронова крыла, в которой, кстати, немало и седых волосков, и говорит:

— Ты остра, кузина.

— Но ты не ответил, — настаиваю я. — Ты очень любишь свою работу?

— Не любить работу, в которой нет ни шаха, ни нищего?.. Ну, раз уж ты об этом заговорила, не забудь главного: всегда нужно считать свою работу самой важной в мире.

Мы застряли перед красным сигналом светофора. Постовой на перекрёстке истекает потом и всячески старается нас пропустить. Асгар, мигнув фарами, говорит ему, чтобы он успокоился. Паренёк — в руке жвачка с петухом на упаковке — прилип лицом к стеклу. Асгар опускает стекло. Лицо у мальчишки закопчённое. Хотя на улице не холодно, он натянул до бровей свою шерстяную белую шапочку. Схватив монету из руки Асгара, исчезает позади машины. Я говорю:

— Что за должность у тебя, Асгар, что свет всегда дают зелёный?

Он смотрит на меня, и взгляд его тяжёл и печален.

— Жизнь за границей тебя изменила, — отвечает он. — Мыслишь иначе.

— Женщины — тоже часть общества, — говорю я, — и они раньше или позже видят тайное, как и явное.

Асгар указывает на женщину-нищенку с привязанным за спиной ребёнком и говорит:

— Иной подлец вот этого в толк не возьмёт: как можно уплетать корку простого хлеба, да ещё и Бога благодарить.

Асгар не устаёт напоминать мне о жизни за границей. Я знаю, что мы, эмигранты, уязвимы с двух сторон: нас упрекают в бездушии и отчуждённости, а также в прекраснодушии и в том, что живём в мечтаниях. И я не хочу развивать эту тему. Что бы я ни сказала, он припишет это отрыву от здешней реальности. Чутьё подсказывает ему, что я обиделась.

— Нахид, — просит он, — скажи что-нибудь по-иностранному. Чтобы я поверил, что ты была в Америке.

К этому я тоже готова: вставляешь ты или нет в свою речь английские слова — здесь это вопрос принципиальный. Возвращаясь из-за границы, стоишь перед выбором: или торговать гонором, глядя на всё сверху вниз, или униженно сидеть у порога — причём ни то, ни другое не повлияет на заранее составленное о тебе мнение.

— Принимая во внимание то, — говорю я, — что жена твоего любимого дяди довела до облысения японского, индийского и австралийского педагогов, но при этом не выучила иностранного языка, я решила, что тоже не буду забывать родной язык.

— Я очень переживаю за твою маму, — говорит Асгар.

— Ты и такие слова знаешь?! — я правой рукой ударяю по приборной панели.

Он меняет тему разговора:

— Чтобы по-настоящему выучить язык, надо начать на нём думать?

— А ты что, готовишься к эмиграции? — спрашиваю я.

— Говорю же, осволочилась.

Он сворачивает в узкую улицу. Знакомый аромат вызывает в моей душе радость.

— Откуда этот запах? — спрашиваю я, и он указывает на парк, деревья которого наверняка тоже сильно выросли.

— Ты забыла парк Хайяма?

— Боже мой! — восклицаю я. — Это запах дамасских роз из парка Хайяма?!

— Парк гордится именно этими розами, цветущими круглый год.

— А как там «Замок»^[3]? — спрашиваю я. — Не разрушен ещё?

— Помнишь, сколько полных тарелок и чаш ты таскала с поминок! А сколько ты крутилась вокруг старых могильных камней, рёбра которых торчали из земли?

— А ты всё время играл в «чижа», — говорю я, — и твой чижик улетел на кладбище «Замка». И ты пришёл и умолял меня, чтобы я его достала. А я, хотя и была девчонкой, но не боялась ни «Замка», ни могильных камней и слазала туда через пролом в стене.

— А помнишь ли ты, — спрашивает он, — тот первый раз, когда мы пришли в парк Хайяма?

— Нет, — отвечаю я.

— Я хотел с ребятами пройти в кино без билета, — вспоминает Асгар, — а тут и ты прицепилась.

В моей памяти оживает вкус подрумяненных сосисок, горячей рисовой каши на молоке и жареного гороха с сахаром, — всё это, помнится, я ела на улице Мелли.

— А что было потом, помнишь? — продолжает он. — Не успела ты вернуться, как всё выложила моей маме. Та отрапортовала хадж Исмаилу, и бедного Асгара привязали к ореховому дереву.

— Да, и сколько же вишнёвых розог бедняга получил…

— Кстати, ты кинематограф, как, любишь? — спрашивает он.

— Если честно, то нет. Я увлекаюсь фотографией. А ты?

— По камере у тебя на плече я мог бы догадаться. А я люблю фильмы в стиле «вестерн».

«Кадиллак» въезжает в ещё одну узкую улицу, и её я узнаю, это улица Деразе.

— Пожалуйста, езжай помедленнее, — прошу я Асгара.

— А по такой улице разве можно разогнаться?

Здесь, и правда, птица еле крыльями взмахнёт. Узкий ручеёк в середине этой улицы высох, а на каменных скамьях возле домов скопилась пыль. От цветочных горшков с зубчиками также не осталось и следа. Я вытягиваю руку из окошка, чтобы коснуться глинобитной стены. На стенах написали лозунги «Смерть шаху» — краской, углём и мелом. А в начале и конце одного такого лозунга кто-то приложил красную ладонь — для цветового контраста. Ладонь не очень большая, как видно, подростковая. Тени на стенах оживают, начинают двигаться. Мне хочется выйти из машины и побежать вместе с ними до края земли — когда-то этим краем был конец этой улицы. Я боюсь, что они оттолкнут меня и скажут: ты не делила с нами горе и радость, не варилась в нашем котле — и ты не можешь идти вместе с нами. И я должна буду объяснять, что отъезд из страны не был моим собственным решением, так же как — ещё до того — переезд с этой улицы. С другой стороны, я тоже очень много потеряла. Я ведь тут была завсегдатаем всего и вся: застолий и пения песен чавушами^[4], и праздников обрезания, и помолвок, и свадеб. А вспомнить те вечерние торжества, когда на улице воздвигали триумфальную арку и собирались все её жители!

Доктор Шабих попросил: «Расскажи о светлых днях детства».

«Был один очень хороший праздник, — ответила я. — Давали напиток “шербет”, сладости, да ещё и обедом покормили».

«По какому случаю праздник?» — уточнил доктор Шабих.

«День рождения Спасителя людей — Двенадцатого имама^[5]».

«Он жив сейчас?» — спросил доктор Шабих.

«Будет его пришествие», — ответила я.

«У вас есть Мессия?» — спросил доктор.

Ответила: «Да, у нас есть свой Мессия».

Асгар глушит двигатель у последних железных ворот улицы. Это дом хадж Исмаила. Краска ворот полиняла, и на них вкривь и вкось написано «Смерть шаху!».

— Ребята с нашей собственной улицы написали? — спрашиваю я.

— В эти дни на улицах нет ни наших, ни ваших, — отвечает Асгар.

— Асгар, а ты на чьей стороне? — спрашиваю я.

— Я на своей собственной, — отвечает он.

Он обходит бассейн с фонтаном и останавливается перед главным входом в дом. Двор лишён растительности и похож на пустыню. Ступив на кирпичи цвета охры, которыми вымощен двор, я вздыхаю с облегчением. Асгар говорит:

— Добро пожаловать домой.

Я поднимаюсь по ступенькам и обеими руками открываю двустворчатую дверь в главный зал. Миновав выцветшие занавеси, ступаю внутрь и вижу в конце зала постель. Сумочка выпадает из моей руки, а я опускаюсь на колени, припав к полуживому телу, которое покоится под покрывалом. Осторожно беру её левую руку — лёгкую и сухую. Трогаю кружок со знаком умножения внутри него: традиционную татуировку на руке, которой украшали себя женщины старшего поколения. Да, это тётушка! Но я ещё не верю этому.

— Мама, открой, пожалуйста, глаза, — говорит ей Асгар. — У нас дорогая гостья.

Горе, что заполнило мою грудь, прорывается плачем.

— Не мучай себя, — говорит мне Асгар. — Ты устала с дороги.

Доктор Шабих спросил: «Кто был последним, видевшим тело отца?»

«Его тело опустили в могилу, — ответила я, — и вдруг на саване проявилось красное пятно. Тогда отца отнесли в покойницкую, чтобы запеленать вторично. Там я стала на колени перед его телом. Он лежал в белых пеленах так, будто спал. Я хотела в последний раз поцеловать его руку, тут подошла тётушка и прижала к себе мою голову».

На следующий день я сижу у её постели. Асгар рано утром перетащил матрас к окошку и уехал. Белый пух делает подбородок тётушки безобразным. Тишина в главном зале мучительна. Узор на ковре складывается в танцующую радугу. Перед этими окнами, под бесстрастным взором этого зала прошло когда-то моё детство. Тётя не спит; её тусклые глаза смотрят в одну точку на потолке. Эти глаза гноятся, и на коротких ресницах запеклась корочка. Вчера я целый час говорила с ней и то так, то этак пыталась — но без толку — получить хотя бы осмысленное движение век. Тётушка внешне спокойна, её дыхание ровно, но она безразлична к окружающему миру. Асгар рассказал, что у неё был лёгкий сердечный приступ, за которым последовало несколько месяцев лечения, и она практически поправилась. То есть сейчас, с медицинской точки зрения, она не имеет проблем с движениями тела и даже может говорить.

Я позвонила маме, и мы с ней обменялись новостями и взаимно друг друга утешили. О сердечном приступе тётушки я также маме не сказала, выразилась так: «Тётя Туба сердится и говорит, передай своей маме, что она, как видно, ждёт моей смерти, чтобы приехать поплакать на моей могиле».

С детства я называла Тубу «тётей», а её единственного сына «братцем», хотя несколько лет назад я узнала, что она тётя моего отца. Но я решила всё оставить по-прежнему.

…Главный зал освещён мягким светом, и я после долгого перерыва встречаю моё первое тегеранское утро. С утра пораньше я приготовила себе очень горячую ванну и целый час в ней лежала. Мне показалось, что моё тело собрало на себя всю грязь и гадость, какую только возможно. Я не знаю, каким образом вновь пустить в ход расследование по делу отца и вообще с чего начать. Прежде всяких дел следует наведаться в кухню. Даже жёны президентов начинают утро с кухни. Тапочки на моих ногах громко скрипят, будто плачут. Асгар меньшую часть зала отгородил тонкой перегородкой из кирпича, устроив там умывальник и кухню. Помещение потеряло тот вид, что имело в свои лучшие годы: тогда это был торжественный зал, украшенный зеркалами, он использовался хадж Исмаилом для чинных приёмов гостей, и детям вход в него был закрыт. А сейчас тут всё обезобразила труба горячей воды. Я отодвигаю штору кухонного окна и вижу во внутреннем дворе какую-то женщину! Откуда она взялась?! Поспешно выхожу через зал на крыльцо. Там нет никакой обуви, кроме моих туфель с порванным ремешком.

Всовываю в них ноги и шагаю, волоча этот ремешок по земле. Возвращается боль в щиколотке. Свернув за угол дома, вижу женщину средних лет в платке и цветной чадре, закрывающей её широкие плечи; она сметает опавшие листья.

— Мадам, что вы здесь делаете?! — спрашиваю я. — Как вы попали в дом?!

Она выпрямляется — увидев меня, не очень удивилась. С метёлкой в руках подходит ко мне.

— Ты кто будешь? Это Асгар тебя привёз?

— Я? Я Нахид.

Она прищуривается и правой рукой хлопает себя по щеке. Её указательный палец немного согнут. Словно стрела вырывается из лука и впивается в меня. Впервые после возвращения в Иран я вижу кого-то, кто мне рад. Она хватает меня за руку и тащит за собой — теперь я вывихну и плечо! Мы вместе подбегаем к тётушке. Тут женщина отпускает мою руку и говорит:

— Туба, мы что, стали чужими? Почему вчера Асгар меня выставил? Ушастый парень всех считает убийцами и ворами и действует только тайно?

— Но я всё ещё вас не узнаю, — говорю я.

Подбоченившись, женщина обходит вокруг меня и заявляет:

— Ты и не должна меня узнать. Где бездетная Шамси и где Нахид-ханум, пожаловавшая из-за границы?

Теперь моя очередь заключить её в объятия.

— Я счастлива вас увидеть, госпожа! Вы очень хорошо выглядите. Совсем не постарели!

Она вытирает слёзы кончиком своего зелёного платка и говорит:

— Это комплименты. Почему же тогда не узнала, а? Нази-ханум, видно, довела до совершенства обычаи соседства. Тридцать лет мы были соседями, без здравствуй — до свиданья, без поздравлений и церемоний…

Опершись на подушку в клетчатой красной наволочке, я слушаю жалобы Шамси. Старая распря между мамой и ею меня не касается и должна быть ими решена между собой. Излив душу, Шамси хлопает себя по щеке:

— Девочка, а ты ведь не завтракала?! Совсем не думают о людях. Асгар-ага с утра собрался, да и был таков.

Следом за Шамси я иду в кухню. Она открывает над кучей посуды кран холодной воды и говорит:

— Без старых слуг никто не обойдётся. Не умеют на стол накрыть. Я сто раз говорила Асгару, но он не слушает.

— Вы имеете в виду того мужчину, который был тут вчера вечером?

— Ну да: Годрат. Он из подчинённых Асгара. Вроде как должен мне помогать. Парень честный, но, когда мужчины берут в руки тарелки с мисками и вообще что-то делают в кухне, мне плохо становится.

Она одной рукой поднимает оранжевый цилиндрический газовый баллон и говорит, что позвонит Асгару: баллон уже пустой. И продолжает:

— А ты помнишь, как мы сидели под ореховым деревом, и я тебе заплетала косы? Это уважаемое дерево могло бы рассказать не меньше целой книги!

Мокрой рукой она гладит меня по волосам и спрашивает:

— А ведь твои волосы были каштановые? Красишь?

— А что, мне не идёт? — говорю я.

Подбоченясь, она меня оглядывает:

— Картинка на стену: хорошенькая стала.

— А должна была вырасти уродкой? — спрашиваю я.

— Нази тебе не раз говорила: побольше молчи, а то ты слишком остра. Помнишь, ты зуб сломала — как выражалась?

Я захожусь от смеха и отвечаю:

— Шамси-ханум, а ты ведь была заводилой в представлениях. Сейчас ещё можешь что-то отчебучить?

Она закусывает нижнюю губу:

— Я ездила к святым местам и покаялась.

И тут сдавленный голос произносит:

— Нет Бога, кроме Аллаха!

— Превосходно! — восклицает Шамси. — Ну и острый слух у Тубы!

— Тётя разговаривает? — удивляюсь я. — Асгар предупреждал, что она может говорить, но не делает этого.

— Только эти слова и произносит, в любой ситуации.

Я вглядываюсь в лицо тётушки: если она столь отчётливо произнесла эту фразу, для неё не составит труда сказать любую другую. Почему же Асгар этого толком не объяснил?

— Я сомневаюсь, что тётя отсюда слышала нас, — говорю я. — Вы не обращали внимания, в какие именно моменты она это произносит?

Шамси качает головой:

— Я не помню даже, что вчера ела на ужин. А ведь и ей была судьба кушать то же самое.

«Что такое судьба, по-твоему?» — спросил доктор Шабих, и я ответила так:

«Вечером после того, как убили папу, мне стало очень плохо. Тётя сжала мне руку и сказала: “Девочка моя, не мучайся. Такова была судьба”.»

Доктор Шабих удивился: «Смерть отца была судьбой?»

«Хадж Исмаил умер через несколько дней после убийства отца, — ответила я. — Однажды он явился мне во сне и сказал: “Девочка моя, и это была судьба, то есть предопределение, участь”».

Мне хочется ещё поговорить с Шамси и узнать, как жила семья Рузэ в эти годы. Я стою у входа в кухню, приложив руку к груди, и смотрю на неё. А Шамси смотрит на мои ноги и говорит:

— Когда я закончу с обедом, я пойду куплю тебе новые туфли.

— Спасибо, я это сама сделаю.

Она берёт меня за подбородок и внушает:

— Ты с детства была сообразительна и остра на язык. Но, девочка моя, откуда тебе знать, где у нас рынок или где, к примеру, продаются банные принадлежности?

Сузив зрачки, она смотрит на большие настенные часы. Берёт с полки склянку кофейного цвета с лекарством, потом, сунув руку под спину тёти, приподнимает её и подкладывает две подушки. Даёт ей проглотить большую таблетку розового цвета, потом снимает с тёти платок и расчёсывает её крашенные хной волосы. Целует её в щёку и укладывает её высохшие руки поверх бёдер. Потом присаживается за чайную скатерть и говорит:

— У этой женщины сердце не выдержало. Мало разве она горя видела? Горе по мужу, горе по брату… Она не приняла того, что случилось, Нахид-ханум.

Мама, Нази, сейчас сидит в своей шикарной, тёплой и удобной квартире и получает удовольствие от жизни, а я должна здесь нести ответ за события, на которые я не имела никакого влияния. Я спрашиваю:

— Шамси-ханум, а как поживает господин Рахман? У него всё в порядке?

Она хлопает себя по бёдрам:

— Маш^[6] Рахман сейчас, видимо, поднял голову из могилы, чтобы посмотреть, кто про него спрашивает. Это Нахид-ханум, внучка хадж Исмаила.

— Я не знала, что господин Рахман умер. Примите мои соболезнования.

— Муж мой умер молодым… — Шамси качает головой. — Маш Рахман умер и оставил Шамси вековать…

— Он был нежным человеком, — говорю я.

— Слышишь, Туба? — отвечает Шамси. — Иностранцы скорбят, а как мне оплакать потерю дражайшего друга?

Я не люблю горячее молоко, однако сейчас пью его. И даже нахожу вполне приемлемым. Шамси постелила скатерть для завтрака на ковёр. Аппетита у меня нет, и я не могу заставить себя съесть хлеба с сыром. Шамси не настаивает, хотя сама ест в охотку. Однако перед чаем «Дарджилинг»^[7] я не могу устоять. Я переливаю чай из стакана в блюдце и беру кусочек сахара. Шамси ставит чайник с красными цветами на конфорку стильного самовара и спрашивает:

— Чем занимается Нази-ханум? Замуж не вышла?

Я чуть не подавилась чаем.

— Шамси-ханум!

— Вот ты и расскажи Шамси-ханум всю правду.

— Нет, она не вышла замуж.

— Поклянись Шамси!

Я клянусь и цитирую айаты Корана, но она не верит.

— А вы как, Шамси-ханум? — спрашиваю я. — Замуж не вышли?

Она туго затягивает узел платка, убирает под него свои волосы с проседью.

— Ты эти слова больше нигде не повторяй. Мой братец Носрат услышит — без крови не обойдётся.

Имя Носрата мне знакомо: Шамси всякий раз, как столкнётся с трудностями, повторяет, что пожалуется братцу Носрату и что он разберётся. При этом никто его никогда не видел. Шамси наливает по второй чашке чая и говорит:

— Ты и в детстве плохо ела.

— Асгар дома обедает? — спрашиваю я.

— Асгар?! После того, как появилась дочь архитектора, мы его вообще не видим.

Блюдце выскользнуло из моей руки, и горячий чай пролился мне на бедро и коленку. Нечестность — сама сущность таких мужчин. Тупица: так меня подвёл! Ну, увижу я его, покажу так, что он до конца жизни запомнит. Хорошо ещё, что подол мой из толстой ткани, и я не обварилась. Шамси приходит мне на помощь и хочет осмотреть то место, которое я ошпарила. Я отгоняю её, и она жалуется:

— Видишь, Туба? А завтра Нази с нас спросит — что мы ответим?

Я привожу себя в порядок — от стыда я, должно быть, вся красная. Почему я именно так отреагировала? Я бы эту ситуацию приняла как должное, но Асгар должен был сам сказать. Что ж, а он не сказал. Теперь слезами я что-нибудь изменю? Накинув жакет на плечи, я выхожу на крыльцо и сажусь там. Я чувствую, что, приехав в этот дом, я совершила ошибку, принизила сама себя. Чей-то голос слышится с улицы: ритм фраз и выговор кажутся знакомыми. Надев туфли, я иду к воротам и открываю их. Старик заслоняет лицо морщинистой рукой и объявляет:

— Шьём одеяла!

Стан его согбен, как тот лучок для трепания хлопка, который он держит в руке. Под мышкой у него длинный прут, а на плече — колотушка для отбивания мяса.

— Хадж-ханум, есть ли у вас работа, по шитью одеял?

Я гляжу на его закрывающую лицо руку и вижу, что её указательный и средний пальцы прижаты друг к другу, будто срослись. Всматриваюсь в черты его лица. Как звали человека с трапециевидными усами и в этой вот шляпе с засаленными краями?

— Господин Мосайеб, — говорю я, — вы постарели!

Трясущейся рукой он прислоняет к воротам свой лучок для хлопка и снимает шляпу.

— Я к твоим услугам, хадж-ханум, но что-то не вспомню. Как эта улица зовётся?

— Улица Деразе, — отвечаю я. — А это дом хадж Исмаила.

Он садится рядом со своими инструментами и тяжело вздыхает.

— Глаза мои уже не видят, хадж-ханум. Однако нужда и в предзимний мороз выгонит — брожу вот по домам и улицам.

Он не помнит хадж Исмаила и того, что каждый год приходил в этот двор и трепал тут хлопок. Вдруг появляется Шамси и спрашивает:

— Ты с кем тут разговорилась?

Я указываю на Мосайеба, и Шамси кривит губы:

— Мосайеб уже не работник. Асгар их тут разбаловал.

— Нельзя так, — возражаю я. — Немного денег ему дадим.

Но она запирает ворота и внушает мне:

— Нахид-джан, ты в этот дом нищебродов не собирай. А я-то думала, гадальщик пришёл, книгу вот принесла.

— Гадальщик? — удивляюсь я.

— А что, не слыхала о таких? На Западе по книгам разве не гадают?

Взяв мою руку, Шамси смотрит на ладонь и объявляет:

— После полудня я тебя отведу к Гялин-ханум. Любую порчу и колдовство она снимает, приводит счастье и женихов.

— Ты что, серьёзно, Шамси-ханум? — удивляюсь я. — Это ведь суеверие.

Шамси закусывает кожу между большим и указательным пальцами и отвечает:

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Шахривар — шестой месяц иранского солнечного календаря, 18 шахривара соответствует 7 сентября 1978 г. по европейскому календарю. В этот день шахскими силами безопасности была жестоко разогнана антиправительственная демонстрация, что привело к многочисленным жертвам среди манифестантов.

3

Тегеранский «Замок» («Калейе Техран») — старинная постройка, имеющая древние могилы.

4

Чавуш — человек в караване паломников, исполняющий песни.

5

Двенадцатый имам — Мухаммад аль-Махди, исчезнувший в конце IX или в начале X века. По убеждению шиитов, он должен вернуться в конце времён.

6

Машхади (маш) — титул человека, посетившего гробницу имама Резы (восьмого шиитского имама) в Мешхеде.

7

«Дарджилинг» — индийский высокосортный чай.