Балтиец

ШаМаШ БраМиН, 2023

Главные изменения после февральской революции 1917 произошли не во дворцах и коридорах власти. Они произошли в головах людей. Хлынувшая свобода одурманила рухнувшую империю. Но свобода не просто дар, свобода – испытание. Какие бы изменения не происходили в жизни, смерть не изменить. Истина о том, что жизнь всего лишь подготовка к смерти, объясняет самое трудное испытание – испытание свободой.

Майское солнышко приятно тешило ноющую голову. Лучи нехотя пробивались сквозь редкие зазоры между мешками. Балкон буржуйской дачи, переоборудованный в пулеметную точку, выходил на юг, на набережную Невы. Похмелье почти прошло и Шура с удовольствием впитывал ласковую мощь звезды. Открывать глаза не хотелось. Не хотелось чтобы непотребный мир ввалился в чистый, или как говорил корабельный врач — стерильный, мозг. То, что нынче Шурины извилины стерильны, сомнений не было. «Балтийский теребенчик» вычистил мозжечок похлеще чем банник с керосином выдраивает ствол орудия.

Привычный уличный шум заглушил рокот подъезжающего авто. Глаза пришлось открыть. Первое, что увидел «вычищенный мозг», чайка. Наглая птаха восседала на верхнем мешке бруствера. Как только тарахтение мотора, на верхней ноте, заглохло, мартын обвинительно крикнул и взлетел.

Шура привстал. Выглянул за бруствер. На площадке, перед парадной, стоял запыленный Паккард.

— Колян! — позвал Шура дремавшего напарника. — Колян, сучья твоя бога душу мать, вставай!

Матрос, не открывая глаз, припал к рычагам «Максима»

— Хорош! — Шура предостерегающе положил руку на плечо. — Не пальни с дуру!

Коля открыл слипшиеся глаза. Забормотал не проснувшимся языком:

— Это что за штуцера на втулке?

— Бес их знает.

— Пальнуть?

— Погодь. Пущай вылезут.

В штабе анархистов на Полюстровской набережной оставалось человек семь. Кроме пулеметного расчета еще два братка у шнифа. Двое часовых внизу у парадной. И художница. А она никогда не расстается со своим наганом. Всё. Остальные на демонстрации. С другой стороны, если прикинуть, в Паккард при всем желании набьются человек десять. Маловато. «Из штаба нас не выбить. Не сдюжат» — справедливо решил Шура и что есть мочи заорал:

–Эй в авто! Руки в гору и выходьте по одному! Не то пуляем без душевных разговоров!

Дверца авто отворилась. Знакомый бас отчеканил:

— На душевный разговор не претендую!

— На те, — равнодушно констатировал пулеметчик. — Сам генерал пожаловал.

Командный голос узнал и Шура. Еще бы. Пару месяцев назад, вскочил бы по стойке смирно. От почтения и страха, забыл бы как дышать. Но теперь хрена с два. Другие времена.

— Какие люди на палубе?! — матрос старался добавить в голос нотки презрения. — Неужто ваше высокопревосходительство решили в анархисты податься? Милости просим, за борт не бросим.

Шура рассмеяться. От натуги смех получился фальшивым. Генерала не смутился. Неспеша вышел из авто и поднял на балкон тяжелый взгляд.

— Матрос первой статьи Грабарь, — узнал он Шуру. — Не думал что вы так просто смените восьмидесяти семимиллиметровую пушку на пулемет.

— А я, ваше превосходительство, не тока пушку сменил. Я… — подходящее слово вылетело из головы. Такое с Шурой часто случалось. Непривычные слова вроде как понимал, и даже запоминал, а вот использовал со скольжением. — Это… как их? Взгляды… О! Туда-сюда.

Все-таки присутствие большого начальства сказывалось. Страх, сколько его не прогоняй, остался. Матрос разозлился на малодушье и, чтобы показать решимость, с воодушевлением выпалил, казалось бы, заученный на зубок лозунг:

— Свобода, братство и…, — нужное слово снова куда-то подевалось.

— Равенство, — подсказал генерал.

Вконец разозленный Шура выкрикнул:

— Все! Баста! Кончилась ваша сила!

— Коли так, — господин Бригер заложил руки за спину, — спускайся, поговорим. Как равный с равным.

— Ага, — Шура снова засмеялся, на этот раз искренне, — благодарствуйте. Видели мы как ваши с адмиралом Карцовым поговорили. Под белы рученьки и к стенке.

— Ну, матрос, во-первых Виктора Андреевича не расстреляли. Во-вторых рановато вам себя с адмиралом сравнивать. Ну и в-третьих, даю вам слово офицера, никто насильно увозить вас не станет.

— Что скажешь, Колян? — в полголоса спросил Шура напарника. Тот, кажись, опять уснул. Головой на рычагах. Должно быть теребенчик еще не отпустил. — Ясно все с тобой, — разочаровался матрос и крикнул генералу. — А об чем говорить желаете?

Бригер хмыкнул.

— О службе. О чем же еще?

Матрос хохотнул:

— Какая служба, ваше высокопревосходительство? Говорю же, кончилась служба. Всё! Нынче свобода!

— Одно другому не мешает, Грабарь. Уверяю, никто на вашу свободу не покушается. Вы можете служить как и прежде, оставаясь свободным человеком. Свобода не означает безделье. Каждый должен исполнять свой долг.

— Я, ваше высокопревосходительство, никому ничего не должен. У вас своя свобода, у меня своя.

— Это почему? Свобода одна, как и правда. А правда в том, что мы, солдаты, выполняем свой долг. Защищаем Отечество.

— А вот и нет, — тут Шура почувствовал, что не зря слушал треп товарища Блейхмана, — Вы… это… — слова снова пытались убежать, но на этот раз матрос их удержал, — имейте одну свободу для нас, для пролетариев, а другую для себя, для буржуев. Это… Для нас вы приготовили свободу от. Ну, от чего-то, значиться. А себе оставили свободу для. Для чего-то. А мы, анархисты, — эти слова матрос произнес с особой гордостью, — хотим свободы для. И для всех.

Сказал и понял, что сказал непонятное. Попытался исправить, но получилось еще хуже.

— Я в том смысле, что хотим свободы для того чтобы делать что хотим… но для всех людей. Для пролетариев, для буржуев… для баб.

— Баб? — в недоумении переспросил генерал, но решил не заострять на этом внимание. — Бог весть. Не суть. Моя просьба, матрос Грабарь, ни в коей мере не умилит вашей свободы ни «для» и, тем паче, ни «от». Я прошу вас, заметьте не приказываю, а по-человечески прошу, вернутся на «Рынду». В «вас» я подразумеваю всех матросов учебного корабля.

— А на кой нам это надо? — ухмыльнулся Шура, поддев за плечо спящего напарника. Тот продолжал спокойно спать. Жаль никто не заценит как генерал упрашивает простого матроса. Олухи у парадной — пара гарнизонных лаптей, прибившиеся к анархистам неделю назад. То, что часовые не участвуют в разговоре, значило, что они тоже спят. А братки у сейфа не слышат. Подвал глубоко, и с противоположной стороны дачи.

— Родине надо. Если подзабыл, я напомню. Идет война. На кораблях не хватает офицеров. А без вашей поддержки, без вашей службы, гардемарины так и останутся гардемаринами.

— А нам то что? — Шуре нравилась роль упрашиваемого.

— Пока ничто. Но если пустим немца, он не спросит анархист ты или эсер. Всех и каждого скрутит в бараний рог. Как тебе такая свобода, матрос первой статьи?

— Э нет, ваше превосходительство. Тут вы тоже мимо. Пролетарий пролетария завсегда поймет и зауважает. Будь то немец или… бурят, — сказал Шура и хихикнул, представляя как матрос Тудуп, адмиральский денщик, поймет какого-нибудь матроса Ганса. Хохма. Без теребенчика с двойным кикером не разберутся.

— Эх, братец! — вздохнул генерал. — Тут русский русского понять не может. Впились друг другу в глотку…

— Чего крик? — тяжелая рука легла на Шурино плечо. От неожиданности матрос вздрогнул и схватился за маузер на поясе.

— Тьфу ты, черт нерусский, — успокоился Шура, узнав раскосое лицо. — Только подумаешь о…, а ты уже тут как тут. Почему пост оставил?

— Пост оставил, ключ не оставил, — бурят деловито предъявил ключ от сейфа. — Сама не убежит.

Судовой комитет давно призывал к восстанию. Два месяца назад матросы «Рынды», наконец, забунтовали. Сошли на берег и перебрались из Кронштадта в столицу. Часть, после недельного запоя, разъехались по домам. Несколько ветеранов, коих на учебных кораблях много, вернулись на службу. А оставшиеся подались в революционеры. В какие именно еще не решили. А когда выяснилось, что до всемирного счастья далеко, а кушать, и желательно лучше чем на корабельном камбузе, надобно каждый день, братва сообразила.

— Они такие же как и мы, — объяснял Ваня трехпалый, вернувшись с митинга большевиков. — Говорят, будто бы никто не знает как построить всенародное счастье. Нету, как бы, карты. А у них, у большевиков, вроде как, такая карта имеется.

— Да шут с ней с картой, — торопил его Панкрат, тоже побывавший у большевиков. — Ты, Ваня, про эксы говори.

— Ну да. Товарищи, пока мы на кораблях вахтили, буржуев щипали. И не как бакланы баржевые, а по-крупному. Залетают человек пять в банк, палят налево направо и забирают все что в том банке имеется.

— Разбойствовать что ли? — с укоризной спросил Лёха, помощник механика, молодой матрос первогодка.

— Разбойствовать это если для себя, — объяснил Панкрат. — А мы для революции. За идею.

— Не, не, Панкрат, погодь, — перебил его Ваня. — Что тот жидок в кожанке балалайкал? Дисциплина, дескать у них, партийная. Мол, все, баста. Мол, они не эти… как их?

— Анархисты, — подсказал Панкрат.

— А это что значит? — продолжил Ваня загадочно. — А?

— Да давай уже, не тяни кота за тельняшку! Говори! — выразил всеобщее нетерпение Миха.

— А значит, анархистам можно!

— Что можно?

— Эксы! Чугунная твоя болванка! — Ваня самодовольно сложил руки на груди.

С минуту братва обдумывала услышанное. Решение за всех принял Миха:

— Ну тады айда к этим… к анархистам.

Так матросы «Рынды» оказались на Полюстровской набережной, на бывшей дачи Дурново. И ни разу об этом не пожалели. Речи анархистов, а главное их порядки, морякам пришлись по душе. И анархистам понравилась разбитная и не жадная братва.

На следующее утро, после вольной попойки, прикидывали детали экса.

— Так у нас тоже наганы имеются, — говорил Коля, матрос-кочегар. — А у Шурки вон, даже маузер.

— Ха, наганы, маузер. Пулемет есть. Забыли?

— Так он же не наш. Он при штабе…

— А что товарищ Блейхман говорит? Собственность достояния общества. Значит и пулемет наш.

— Кто тебе его даст, дура?!

— Кончай рамс, братва! — гаркнул Миха. Угрюмый, здоровый и злой. Никто с ним не спорил. Во всяком случае без ущерба для себя. — Чё предлагаете?

— Пулемет нам без надобности, — продолжил Ваня. — Да и в банки мы не сунемся, там нынче своих наганов до балды. Тут идейные товарищи, толи большевики, толи эсеры, черт их разберет, вот что мне пропели. Мол, их брата и сажали, и к стенке ставили, и в ссылку за Урал отправляли. А нынче, когда революция, буржуи эти, что по судам заседали, живут себе как и жили. В ус не дуют, совестью не страдают. Чуете?

Говорил он обращаясь, в первую очередь, к Михе. Здоровяк же недоуменно покачал головой.

— Эх, — Ваня широко улыбнулся и увлеченно продолжил. — Этих-то буржуев мы и посчитаем.

Поднял трехпалую ладонь и принялся загибать оставшиеся пальцы.

— Добро у них есть, нажили. Раз. Не в уважении. Никто заступаться не будет. Два. И три, перед товарищами мы герои, за справедливость. А?

Повисло молчание. Каждый из матросов переваривал услышанное. Первым заговорил Шура.

— Да не хрен тут кумекать. Жрать чего-то надо. Или разбегаемся кто куда.

Идея оказалось славной. У первого же буржуя, мирового судьи, добра забрали столько, что хватило бы на неделю харчевания в дорогущем «Кюбе». Но братва решила по-другому. Из хозяйского кабинета на даче Дурново, превратившейся в штаб анархистов, спустили в подвал тяжеленный несгораемый шкаф. Добычу складывали туда и брали равно столько, сколько решил комитет, то есть сход.

Именно этот шнифер и должен был охранять Тудуп.

— Твою мать, Тудуп! Было же сказано, пост не оставлять. А если генерал ширма? Лепит нам про родину, а офицерня шниф чистят! Живо вниз!

— Какой генерал? — казалось бурят его не слышит. И не прикажешь. Свободу товарища надобно уважать.

Не дожидаясь ответа, Тудуп выглянул за бруствер. Встал смирно и громко заорал:

— Здравья желаю ваше высокопревосходительство!

Эту фразу он заучил наизусть и выговаривал ее, хоть по слогам, но без ошибок. По началу Рындовцы удивлялись как это нерусского взяли на флот. И не в простые матросы, а денщиком вице-адмирала. Разгадка оказалась проста. Господин Карцов, бывший директор Морского Корпуса, держал бурята при себе еще со времен русско-японской войны. Дело все в том, что Тудуп умел делать со здоровьем Виктора Андреевича то, что не умели врачи. Может дело было в особых травах, может в заклинаниях, матросы не знали. Но на «Авроре», на предыдущем месте их с вице-адмиралом службы, бурята звали не иначе как шаман.

— Брось! — прошипел Шура. Схватил товарища за подол бушлата и потянул вниз, за бруствер. — Он тебе никто. Не генерал а просто мужик. Можешь в него плюнуть если хочешь.

— Зачем плюнуть? — удивился Тудуп. — Мед давал, цветок-трава давал. Не надо плюнуть. Нехорошо. Чай надо.

Вырвав подол из крепкой ладони сослуживца, бурят снова стал смирно и заорал:

— Ваше высокопревосходительство! Чай нет угостить. Мура есть. Кокс спирт разбавлять будешь.

Шура на этот раз схватил товарища за шею. Потащил, пытаясь закрыть рот ладонью.

— Забей трепало, дурень, — кряхтел он. Бурят никак не мог понять в чем его оплошность. Норовил выбраться и все-таки угостить генерала. Но господину Бригеру, похоже, нюхра была не интересна.

— Матрос Грабарь! — гаркнул он командным голосом. — Я вас не тороплю. Поговорите с товарищами. Обещаю, на корабле вас ждет полное довольствие, жалование и уважительное отношение.

Шурино «Ага!» слилось с хлопком автомобильной двери. Генерал удалился.

Когда братва вернулась с демонстрации, Шура рассказал о генеральском визите. Предложение начальства рассмешило моряков.

— Пусть он свое жалование в дупло себе засунет, — хмыкнул Ваня. — Знал бы, что у нас в подвале. Да если захотим мы все учебные корабли смогем купить. Правда, Миха!?

Здоровяк уперся взглядом в одного из матросов. Витек кинул в стакан с разбавленным спиртом щепотку кикера. Только собрался выпить, как заметил недобрый взгляд товарища.

— Шо? — спросил он. — Я ж полтосик, для настроения.

— Я сказал не пить, — прохрипел Миха.

— Ладно, ладно, — Витек без особых препирательств вернул стакан на ящик с патронами и повернулся на выход. — Пойду ванят поищу.

Отправился на набережную искать кучера, согласного «прокатить» матросов с ветерком. На сегодня был запланирован экс. Студентик-анархист, кажется его звали Юлик, на днях поведал такую историю:

— Я твердо убежден что дети должны, нет обязаны, отвечать за действие родителей. А в некоторых случаях — родственников. Ведь это не просто кровные узы, и тем более не одинаковые фамилии. Это общий образ жизни, образ мысли, идеология, в конце концов. Не может быть чтобы у отца монархиста, сын стал, большевиком, — паренек был под марфушей. Тяжелый язык заплетался, поэтому разговор его казался ленивым. — Деньги папеньки как молоко маменьки. С ними впитываешь воспитание. Думайте я это из книжек взял? Нет. Это моя мысль. Собственная.

— Позволю с вами не согласиться, — возразил товарищ Блейхман. — Есть множество примеров опровергающее ваше заключение.

Обитатели дачи Дурново собрались в гостиной — единственное место особняка, где остался целым стол и несколько стульев. По сути, именно тут и находился штаб. На вечерних посиделках обычно стулья никто не занимал. Буржуйские предрассудки. Кто лежал на полу, кто сидел, прислонившись к стене. Матросы соорудили себе из пустых ящиков из-под патронов что-то похожее на огромный лежак, на котором и кушали, и пили, и сидели, даже спали. А художница Лора Рублева перетащила из спальни оттоманку. Содрала обивку до дерева и прибыла с боку мольберт. Получилось необычно.

— Например, — Блейхман сидел по-турецки на самой середине стола, — Павел, кажись, Иванович Пестель. Декабрист. Батенька его, на секундочку, генерал-губернатор Сибири. Потом Софья Перовская из «Народной Воли». Без нее казнь Александра II вряд ли удалась. Отец ее губернатор Петербурга — Лев Перовский. Да что там, Герцен, Нечаев. Наконец Бакунин.

— Вы, товарищ Иосиф, — потянул студентик, — все свои мысли из теории черпайте. Для меня же кладезь вдохновения сама жизнь. И пример я вам приведу из жизни. Женька Машкевич, сокурсник. Баловень судьбы. Гнида и предатель. Мать урожденная графиня, папа тоже из этих, к тому же, как оказалось, следователь окружного суда. Год назад именно он, Машкевич-старший, состряпал обвинение депутатам-большевикам тогдашней Думы. Помните?

Многие из присутствующих, среди них и товарищ Блейхман, кивнули.

— Случай вопиющий, — продолжил Юлиан. — Прогрессивная часть общества естественно осудила это судилище, пардон за каламбур. Университет кипел от возмущения. Роптали даже либерально настроенные профессора. В таких обстоятельствах любой воспитанный человек перестал бы появляться на лекциях. Пусть на время, но все-таки. Любой, но не гад Машкевич. Этот подонок, пользуясь нашей неосведомленностью, продолжал посещать занятия. А между делом подслушивал кто о чем говорит, у кого какое настроение. Причем докладывал не папеньки, а прямиком в охранку.

— Надеюсь вы поступили с ним так как поступают с провокаторами? — спросил кто-то из дальнего угла зала.

— Какой там. Скользкий как уж. Пока узнали, пока поняли, половину исключили. Кого из столицы вон, а кого на фронт. И батенька его такой же. Вернее Женька как родитель.

— Еще не расстреляли? — спросил Панкрат, незаметно подмигнув Михе.

— Кого? Женьку. Нет, конечно.

— Отца евоного? — уточнил матрос.

— Ха, — усмехнулся студент. — Напротив. Господин Машкевич нынче при министерстве юстиции. Говорю же, скользкие гады. Всегда и всем полезны.

Позже, за стаканом «балтийского теребенчика», или как сказал студентик — коктейля, выяснили адрес проживания бывшего следователя. Туда и наметили сегодняшний экс.

Поехали на двух пролетках, впихнувшись по четверо в каждую. Решили, двух винтовок, на покрайняк, хватит. Шура, как всегда, при маузере. Остальные, кто с чем.

— Толку с этих революций, — возмущался Панкрат, — спихнули царя, дабы любой буржуй себя царем думал. Судейский этот, как его?

— Господин Машкевич, — подсказал Лука. Немолодой матрос сидел на полу пролетки, уперев ноги на подножку. Старик все переживал «что скажут люди» заметив его в компании «антихристов». Анархисты и антихристы были созвучны для глуховатого уха ветерана.

— Ага… как калечил судьбы людям, так и калечит. Хоть бы хны, царь, дума, аль еще кто.

— Аспиды — палачи завсегда нужны, при любых властях, — заметил розовощекий Андрюха, пытаясь раскурить невесть у кого «экспроприированную» трубку. — Эти как золотари. Всякий побрезгует такой работой.

— Э не, брат, — не согласился Панкрат. — Такой как этот Машкевич не просто заплечный мастер. Этакая гнида все так перевернет, что ангел чертом станет. Знавал я таких. И плевать ему на правду.

— На правду всем плевать, — хмыкнул Шура. — На свою, на чужую… до дьяконской лампадки. Важно чтобы кишка была набита, прикид сбрызгу и баба марочная. Желательно две. Даже три. Вот и вся правда.

— Хорёк ты Шура, — с досадой сказал Панкрат. — О пузе да о елде думаешь. Вся твоя правда. Посмотрел бы я на тебя, когда такой вот Машкевич братана твоего родного, за помещичий мешок буряка, на каторгу. Как конокрада.

— Тоже мне сравнял, — снова усмехнулся Шура. — Где правда, а где закон? Для них закон шо для тебя бушлат. Раз и переоделись. И это… от хорька слышу.

— Да, братва, — вздохнул до сих пор молчавший Гришка-жженный. На «Рынду» попал меньше года назад прямо из госпиталя. До этого, по его собственному определению, «как дурак» геройствовал на «Новике», — за место царя лучше бы таких вот судейских спихнули. Тогда глядишь и царь не дьявол.

— Точно, — подхватил Лука, — не царь же нашего брата мордовал. И не царь у крестьян последнее отбирал. Все эти служаки — чиновники, мать их в душу! Вперед Николашке дырку на сидалке вылизывали. Ныне звякалами своими змеиными норовят в другие сраки залезть.

— По-вашему выходит царь как бы не при чем?

— Он за свою дурость ныне пострадал. Поделом держиморд при себе плодоносить.

— Чины эти канцелярские при царе как были, так и остались. И другая власть коли сменится, эти верно устоят. С них станется.

— А все потому, что память у людей короткая, — сказал Шура.

— У меня помять что надо, — зло прошипел Панкрат. — Я все помню.

— От этого и все твои беды, — Шура перегнулся через борт коляски. Придерживая бескозырку, звонко высморкался на мостовую. — Да и всего народа тоже. Оно ведь, короткая память, залог счастья. Если держать в голове все добро, уж подавно все зло, можно свихнутся. Вообразите, братва. Утром зенки открыл, и ни хренашеньки не помнишь что давеча было. И никто ничего не помнит. Начинай сначала! Лафа!

— Так и в чем тут счастье?

— Каждый день как целая жизнь…

Ответ Шуры никто не расслышал. Пролетки, свернув с Большой Пушкинской, остановились у буржуйского дома. Первым выпрыгнул Лёха и громко засвистел. Прохожие на многолюдной улице поначалу замерли. Затем, увидев вооруженных матросов, спешно перебрались на другую сторону или свернули в ближайшие переулки.

— Знай наших, — довольно буркнул Панкрат, наслаждаясь внушаемым обывателям страхом.

Витек, для важности перемотанный пулеметными лентами, достал наган и пнул стволом в пузо кучеру:

— Ждать за углом. Дождетесь — озолотим. Нет — найду и лично порешаю!

Говорил он громко, чтобы и второй «ванька» услышал. Кучер что-то пробухтел, но повел пролетку за угол и остался ждать. Второй пристроился ссади.

— Панкрат, Лука! — позвал Миха. — Остаетесь внизу. Никого не впускать. Начнут булькать шмаляйте.

— Не, Миха, — хищно прошипел Панкрат. — Я наверх пойду. У меня с судейских особый спрос.

Миха выдержал долгий и недобрый взгляд сослуживца. В конце концов ничего не сказав, нырнул в парадную. Остальные, кроме Луки, последовали за ним.

На шум из полуподвала выбежал дворник. Открыл было рот, но разъярённый взгляд Панкрата заставили слова застрять в глотке. Андрюха похлопал мужика па плечу:

— Шел бы ты товарищ. Оно те надо за буржуя впрягаться?

Дворник растерянно кивнул и попятился вниз. Матрос одобрительно хмыкнул, поправил бескозырку и поспешил за братвой. Нагнав на пролете Витька, сказал:

— Здесь останься. За дворницкой пригляди. И Луку подстремай, — он кивнул на окно из которого был виден вход в парадную. Немолодой матрос, снаружи, прикуривал папиросу.

Витек с нетерпением и тоской посмотрел наверх. Но пререкаться не стал. Отошел к окну и полез за папиросой.

Семейство Машкевичей занимало половину второго этажа. Правую. Панкрат забарабанил в резную дубовую дверь. Открыла худосочная баба в белом фартуке. Должно быть горничная. Увидев простые мужицкие рожи, церемониться не стала:

— Чего надо?

Матросы тоже не церемониться. Не говоря ни слова, Панкрат толкнул бабу и прошел внутрь. За ним последовали остальные. Горничная запищала.

— Вы кто такие? Пошли прочь! Люди! Что это делается?

— Рот закрой, — приказал Миха, одарив дуру недобрым взглядом.

Поняв, что самой ей не справится, горничная попыталась выбежать. Миха поймал ее за копну волос и потянул внутрь. Баба снова запищала. Чтобы заткнуть нервирующий вопль, Шура в пол замаха приложил неугомонную кулаком в живот. Та в миг замолкла. Миха разжал ладонь и женщина упала на пол. Шура пнул ее ногой и приказал:

— На кухню пошла. И не высовывайся.

Баба, урывками хватая ртом воздух, на карачках, поползла по коридору.

В гостиной застали троих. Андрюха, не обращая на товарищей внимания, жадно шарил по шкафам. На стуле сидел немолодой очкарик с козлиной бородкой. Должно быть хозяин дома. Над ним навис Панкрат. Правую ногу он упер на стул. Грязный сапог выглядывал меж дрожащих бедер очкарика.

— Говорю же, господа, — вторил буржуй, — денег в доме мы не держим. Все в банке.

Ступня на стуле немного опустилась, упершись мужчине в пах.

— Что вы делайте? — возмутился он, схватив обеими ладонями лодыжку матроса.

— Яйца тебе отдавливаю, — честно признался Панкрат.

— Прекратите! — успел просипеть очкарик, зеленея от боли.

— Не толкайте меня! — раздался голос из коридора. На пороге показался высокой юноша и молоденькая барышня с болонкой на руках. За ними замаячили довольная физиономия Фомы. Рядом изувеченное лицо Гришки-жженного.

— Глядите-ка, — прошепелявил Фома. Корабельный фельдшер дергал зубы не разбираясь какой именно из них болит. Фоме не повезло лишиться передних, — в задней комнате прятались.

— Мы не… — начал юноша.

Миха, громко цокнув языком, перебил его:

— Должно быть, ты и есть Евгеша? Не робей, проходи, сидай.

— Я Евгений Машкевич. А вы? С кем имею честь?

Вместо ответа Миха со всей своей бычьей силой заехал парню в физиономию. Тот отлетел к стене и скатился без сознания на пол.

— Привет тебе от студенческой братвы. Иуда!

Единственное существо вступившееся за юношу стала болонка. Не стерпев обиду за хозяина, псинка неистово залаяла.

— Тише, Эмели! Тише! — пыталась успокоить питомца барышня.

Конец ознакомительного фрагмента.