«Кто ты?». Часть 2

Чингиз Алиев

Уважаемые читатели, эта книга издана в память о дедушке, которого уже давно нет с нами. Он автор рукописи, в которой рассказал историю своей жизни с небольшими изменениями.Берегите своих родных.Спасибо тебе, дедушка, за всё. Прости нас.

Редактор и корректор Т. П. Попова

© Чингиз Алиев, 2022

ISBN 978-5-0056-5802-9 (т. 2)

ISBN 978-5-0055-3275-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Пока я учился в Ставрополе, наша инспекция при райисполкоме была ликвидирована, и меня вместе с другими работниками перевели на работу в опытно-показательное хозяйство, организованное вместо инспекции. Был хрущёвский период, и ничего удивительного, что всё постоянно ликвидировалось, организовывалось что-то новое — и так без конца. Помню по истории, как одному бывшему высокому партийному руководителю (кажется, Рыкову), которого судили в группе врагов народа в сталинский период правления, на суде задавали вопрос, чем он лично вредил государству. Так вот на этот вопрос подсудимый Рыков ответил: «Я занимался реорганизацией существующих властных и исполнительных структур и тем самым создавал неразбериху и хаос».

Примерно в таких условиях мы жили в то время, и я начал свою деятельность во вновь организованной структуре с азов племенной работы, а именно с татуировки и биркования животных. Мне стоило большого труда убедить закостеневших руководителей колхоза имени Кирова, на базе которого было организовано опытно-показательное хозяйство, в необходимости этого мероприятия как первого шага к ведению племенного дела, да и вообще к созданию эффективного учёта и отчётности в животноводстве.

В разгар этой работы я читал в газете, что Азербайджанский научно-исследовательский институт объявляет конкурс на поступление в аспирантуру по ряду специальностей, в том числе и по специальности «биология размножения сельскохозяйственных животных». У меня был неиспользованный отпуск за год учёбы в Ставрополе, да и этот год подходил к концу. К великому удовольствию руководителей хозяйств, я получил отпуск, приготовил необходимые документы и уехал в город Кировабад, где находился институт, объявивший вакансии на поступление в аспирантуру. Продолжение работы по нумерации животных я поручил руководству и зоотехнику хозяйства, хотя отлично знал, что не только никто ничего не будет делать, а максимум через неделю все инструменты и реактивы бесследно исчезнут. Может, кому-то нужна налаженная работа, но только не этим. На азербайджанском языке быть правильным человеком звучит как быть «ровным», и мой ставропольский приятель Карим, если кто-то призывал его к порядку, всегда отвечал, что ровным может быть стадион или площадка, а не человек. Так что пусть живут и работают как хотят. У меня совесть чиста.

Приехав в исследовательский институт, я сдал документы, и оказалось, что уже четверо подали свои документы на одно это место. Конечно, в этом ничего особенного не было, такие вещи без конкуренции не обходятся, но меня весьма насторожило поведение секретарши. Она никак не хотела принимать мои документы на это место, предлагая выбрать любую другую вакансию. Чувствовалось, что она что-то знает, что-то хочет сказать, но боится. В конце концов, она пожала плечами и, сказав: «Как хотите», приняла документы и выписала мне экзаменационный лист.

Откуда мне знать, что именно это место было заказным. То есть Министерство сельского хозяйства выделило это единственное место не как плановое, а под определённого человека, с условием, что на это место поступит именно он, а никто другой. Вот почему секретарша так странно вела себя. Ей было жаль меня, но в то же время сказать откровенно об этом она не решалась. В последующие дни я увидел четверых моих конкурентов. Это были богато одетые, солидные дяди лет сорока и выше, которым обычно дипломы, будь они об окончании института или аспирантуры, нужны только для формальности, а не для знаний. Они никогда ничего не знают, кроме двух вещей: над нижестоящим по должности надо глумиться, а перед вышестоящим — поклоны бить. И чтобы больше глумиться, чем поклоняться, нужна должность, а для этого нужен диплом. Вот и все знания.

Как ни крути, четверо из нас вернутся отсюда ни с чем. Так как место одно, и туда всех пятерых не примут. Я знал, что если будет объективный подход, то биологию размножения и философию я сдам на «отлично», а вот третий экзамен, английский язык, я знал неважно. Правда, в свободное от работы время я занимался изучением его с помощью Фикрата, близкого товарища, недавно окончившего институт иностранных языков, но уверенности, как по другим предметам, у меня не было. Есть такой уровень знания, когда не можешь доказать, что знаешь предмет, и всё зависит от экзаменатора. Он может оценить этот уровень на «отлично», а может и на «двойку». И в том и в другом случае он будет прав, всё зависит от его подхода. Это очень скользкое положение, и я очень не люблю оказываться в таких ситуациях. Разумеется, я понимал, что мои конкуренты тоже не англичане и наверняка язык этот они знают намного хуже, чем я, или вообще не знают. Но это уже не моё дело. Каждый отвечает за себя, и я надеялся, что всё же сдам экзамен по этому предмету хотя бы на «тройку».

Экзамен принимали в зале заседания. Как обычно, я зашёл первым, взял билет и сразу же начал отвечать. Комиссия для приёма экзамена состояла из пяти человек. Председательствовал заместитель директора по науке. Говорили все: я отвечал на вопросы, а члены комиссии обсуждали между собой какую-то проблему, да так, что мне приходилось перекрикивать их. Ответив на первый вопрос, я остановился, ожидая вопросы. Но на меня никто не обращал внимания. Так прошло примерно минут пять, может даже больше. Наконец председатель повернул голову в мою сторону и сказал:

— Очень хорошо. Положите билет, и вы свободны.

— Но я ответил только на первый вопрос, — изумился я.

— Всего-то? — спросил он. — Так переходи к следующему, — бросил он и тут же подключился к своим собеседникам.

Я начал отвечать на второй вопрос. Вопрос этот был очень сложный и спорный. У меня была особенность: чем сложнее предмет или вопрос, тем он легче давался мне. Я отвечал обстоятельно, несмотря на то, что члены комиссии были заняты разговорами между собой. Открылась дверь, и в зал зашёл директор института, мужчина средних лет, готовившийся к защите докторской диссертации по биологии размножения животных. Он был в сером макинтоше, а шляпу такого же цвета держал в руках. Он подошёл к своему заместителю, что-то ему сказал и собрался уходить, но, видимо уловив что-то нестандартное в моём ответе, остановился. Примерно минуту слушал меня стоя, затем сел на свободный стул.

— Вас будут ждать, Эйюб Баламамедович, — напомнил ему его заместитель.

Директор института неопределённо махнул шляпой, которую пока ещё держал в руке, и продолжал слушать. Вопрос, на который отвечал я, касался нейрогуморального регулирования процесса оплодотворения. Это было поле битвы между тремя направлениями (школами), существующими в то время в биологии размножения. Я знал отношение всех этих трёх направлений к данному вопросу. Знал я и то, что директор института Баширов Эйюб Баламамедович был воспитанником и сторонником самого мощного из этих направлений, а именно школы академика Милованова. Чувствуя интерес со стороны, я обстоятельно анализировал процесс оплодотворения с самого начала до получения зиготы, объясняя в каждом отрезке процесса роль нервной и секреционной систем, указывал специфику подхода к этому учёных различных направлений, приводил примеры из конкретных исследовательских работ. Говорил я много, примерно час. В зале заседаний стояла гробовая тишина, продолжавшаяся ещё и пару минут после того, как я, закончив отвечать, остановился, ожидая возможные вопросы. Наконец директор встал и, обращаясь к председателю комиссии, сказал:

— Ставьте ему «отлично».

— Но… — хотел возразить тот.

— Я сказал: ставьте ему «отлично», — твёрдо ответил директор и, обращаясь ко мне, добавил: — Пойдёмте со мной.

Мы поднялись на второй этаж и зашли в его кабинет. Здесь он досконально расспросил меня: кто я, откуда, где учился и многое другое. Узнав, что я недавно обучался у доктора Лопырина, он переспросил:

— Вам преподавал сам Анатолий Иванович?

— Да, он сам, — ответил я.

Задав несколько вопросов, касающихся самочувствия Лопырина, и пожалев по поводу его слепоты, он сказал:

— Не стану скрывать, что место, куда вы собираетесь поступать, заказное. Его нам выделил родственник одного из ваших конкурентов, который занимает большую должность в Министерстве. Сам министр лично позвонил мне и велел, чтобы на это место приняли его человека. Но если вы сдадите и два остальных экзамена, я пойду на риск и приму вас. Не каждый день к нам обращаются такие подготовленные люди, как вы. Только никому ни слова о нашем разговоре, и если к вам будет применена несправедливость, что вполне может быть, то обращайтесь прямо ко мне. Впрочем, я и сам буду контролировать.

Троих из моих конкурентов вернули с первого экзамена, но одному также поставили «отлично». Значит, он и был тем человеком, под которого выделили эту вакансию. Потом мы с ним подружились. Звали его Мехтиев Сабир. Это был симпатичный мужчина средних лет с бойцовской фигурой, очень состоятельный. По специальности он был ветеринарным врачом.

Разумеется, исследовательский институт по животноводству, куда мы собрались поступать в аспирантуру, не имел своих специалистов по философии и английскому языку. Поэтому специалисты эти были приглашены из сельскохозяйственного института, находящегося также в Кировабаде, но в центре города. Накануне мы узнали, что экзамен по философии будет принимать доцент кафедры философии сельскохозяйственного института Курбаналиев совместно с теми членами комиссии, которые уже нам известны. Доцента Курбаналиева я знал. Он был сравнительно молодым учёным и преподавал мне в институте. Лекции по философии в институте читали двое: он и сравнительно пожилой, также доцент, Ахмедов. Большинство студентов старались попасть к Ахмедову, так как он умел объяснять законы и категории философии на понятном для всех языке. Курбаналиев же преподавал философию на философском языке, чем и завоевал уважение пусть малочисленных, но толковых студентов. Я учился в группе, где преподавал Курбаналиев, очень уважал его, и, насколько я понимал, это уважение было взаимно.

Вообще, философия была одним из немногих предметов, которые я любил и изучал не по принуждению, а по влечению. И я в корне не согласен с теми, кто считает её не точной, гуманитарной наукой. Хотя старик Эйнштейн говорил, что от философии создаётся впечатление, что «что-то жуёшь, а глотать нечего», но смею сказать, что любому разбирающемуся в философии человеку видна ошибочность такого утверждения. Философия весьма консервативная и точная наука, даже точнее, чем физика и математика. Недаром философия обращается к этим и другим точным наукам как к объектам своего изучения, а не наоборот.

Как потом выяснилось, доцент Курбаналиев был дальним родственником Мехтиева Сабира, моего конкурента. Поэтому, узнав, что экзамен у нас будет принимать он, Сабир вечером этого дня заходит к Курбаналиеву домой и, объяснив ситуацию, склоняет его, в общем-то довольно объективного человека, к тому, чтобы он меня срезал на экзамене или хотя бы поставил оценку ниже, чем ему. Доцент не знал, о ком речь идёт, но обещал Сабиру, что поступит в его пользу.

За пять минут до начала экзамена появился директор института и также зашёл в зал, где уже сидели экзаменаторы. Вызвали, и я, как обычно, зашёл первым. У Курбаналиева было свойство краснеть, если он замечал что-то неэтичное. Увидев меня, он стал пунцовым от неожиданности. Он даже привстал и, поздоровавшись со мной за руку, спросил:

— Почему ты не поступаешь в свой институт? Там тебя все знают.

Он имел в виду сельскохозяйственный институт. Я ответил, что попалось объявление этого института, ну и приехал сюда.

— На какую вакансию поступаешь? — спросил он меня.

Но за меня ответил директор института:

— По биологии размножения, в мой отдел.

— А вы знаете его?

— Нет. Здесь познакомился.

— Одно из его прозвищ — Гегель, так что философию он знает.

— Да, он подготовленный парень.

— А народу много, Эйюб Баламамедович? — спросил Курбаналиев у директора.

— Около десяти-двенадцати примерно, — ответил тот. — Тем более, нечего на этого время терять, — сказал он и велел мне взять билет.

Задав кое-какие вопросы по билету, он почти через пять минут написал мне «отлично», посмотрел налево, потом направо, спросил:

— Может, кто возражает?

Все молчали. Возражений не было.

Удовлетворив любопытство толпящихся у двери очередников, я отправился на автобусную остановку, чтобы поехать в город. В городе я снимал в частном двухэтажном доме небольшую комнатушку, правда, с прихожей и со всеми удобствами. Дом принадлежал очень высокой и дородной старухе, вернее, её сыну, который погиб в автокатастрофе, оставив дом старой матери и молодой, не менее дородной, жене. Детей у них не было, и они большую часть дома сдавали внаём и на это существовали. Рядом со мной жила одинокая дама. Она работала на мясокомбинате и продавала соседям вынесенные оттуда мясо и мясные продукты. Раза два она и мне предлагала по дешёвке купить у неё мясо или колбасы, но я отказывался. Мясо или другие продукты, спрятанные, чтобы вынести с мясокомбината, черт знает на какой части тела, вызывали у меня не совсем положительные ассоциации. Чуть дальше снимал такую же комнату какой-то начальник. Этакий здоровяк с квадратными усищами. Он тоже несколько раз предлагал мне сыграть в нарды, но я также отказывался под благовидным предлогом. Готовил я дома. Вообще, я не любитель ходить по кабакам. В Ставрополе я жил не один, да и условий не было, чтобы самому готовить, поэтому ходил в столовую. Здесь же я покупал продукты типа яиц, колбасы, цыплят и прочих легко приготовляемых продуктов и питался дома, но с соседями не общался. Они видели меня только тогда, когда я приходил или уходил.

И на этот раз, приехав домой из института, я на скорую руку пообедал и лёг на койку отдохнуть. Прошло около часа, и я хотел было выйти в город маленько погулять. В дверь постучали. Это был Сабир Мехтиев, мой конкурент. Мы сели за стол в кухне, я поставил на газ чайник. Он извинился, что вёл деятельность против меня, рассказав о том, что был у доцента дома, и о других неизвестных мне действиях, которые он предпринимал, чтобы завалить меня на экзаменах. Затем он досконально рассказал, как выбивал у Министерства эту вакансию, как договаривался со всеми, от кого зависело, что на это место поступит именно он. Для этого ему приходилось кое-кому платить, и даже довольно значительные суммы. Он честно признался, что никогда не имел особого влечения к науке и заниматься ею не собирается, а аспирантура нужна ему для формальности, для того, чтобы закрепиться на руководящих должностях, так как у него семья и двое детей, и ему надобно обеспечить их будущее.

— Я, конечно, понимаю, что ты намного грамотнее меня, — продолжал он, — и я уступил бы тебе это место, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что через два месяца мне исполняется сорок пять лет, после которых меня ни в какую аспирантуру не примут. Вот я и пришёл к тебе посоветоваться, как мне быть?

То, что он рассказывал, было правдой, и по всему вытекало, что только он один имеет моральное право занять эту вакансию. Я это понимал и поэтому спросил:

— Вы договаривались с преподавательницей английского языка насчёт оценки?

— Да, — ответил он, — она обещала поставить мне тройку, и этого мне достаточно, чтобы поступить.

— Давайте договоримся так, Сабир, — сказал я ему. — Вы решили вопрос с преподавательницей английского языка, и она вам ставит положительную оценку. Я же в английском не так силён, как по другим предметам. Может быть, я и не сдам экзамен. Чего заранее беспокоиться? Но если я сдам этот оставшийся предмет, я пойду к директору и попрошу, чтобы он перевёл меня в другое место. Я слышал, что по разведению животных на три места остался только один человек. Я попрошу его перевести меня туда, я могу и экзамен по разведению сдать. Все эти предметы я неплохо знаю.

— А если он не согласится? — спросил Сабир.

— Если он не согласится, я забираю свои документы — и прощай исследовательский институт. Мне двадцать три года, успею ещё. Устраивает вас это?

Он заметно повеселел.

— Я могу быть уверен в этом? — спросил он.

— На сто и более процентов, — ответил я.

— Вы настоящий человек, Чингиз. Век не забуду.

Он полез во внутренний карман пиджака и со словами «ты недавно работаешь, наверно, туго с финансами» положил на стол несколько купюр. Не знаю, что он прочитал на моём лице, но тотчас поспешно забрал свои деньги со стола и, извинившись, вышел из комнаты.

Преподавательница английского языка, которая приехала принимать у нас экзамен, пустила всех в зал, раздала листы, карандаши и по два текста — один для перевода, а другой для чтения. Тут же лежали несколько маленьких англо-русских словарей для пользования. Впрочем, всё было организовано так, что человек, имеющий представление об английском языке, вполне мог сдать экзамен и получить положительную оценку. Я и Сабир были спокойны. Я сразу понял, что отвечу на эти вопросы, а он знал, что тройка ему обеспечена. Остальные же соискатели бегали по залу, приставали друг к другу и преподавательнице со всякими дурацкими вопросами. Один почему-то потребовал, чтобы ему дали русско-азербайджанский словарь, на что преподавательница ответила, что она по-азербайджански не знает. В общем, полный бедлам.

Закончив перевод, я попросился отвечать. Прочитав мой перевод, она осталась довольна, тем более заметила, что я словарём не пользовался. С чтением тоже получилось неплохо, и преподавательница, сказав, что ещё чуть-чуть и я дотянулся бы до «отлично», написала мне «хорошо», и я вышел. Вторым ответил Сабир, и я решил ждать его, чтобы он не думал, что я сбежал. Вскоре вышел и он, и мы вместе поднялись на второй этаж. Директор института был один в кабинете и сразу принял нас. Узнав, что мы оба сдали последний экзамен, он обратился к Сабиру:

— Товарищ Мехтиев, как вам известно, я знаю, что место это выделено для вас, но и вы, наверное, понимаете, что Алиев более достоин быть зачисленным на него, чем вы. Но чтобы быть справедливым, я решил принять вас обоих. Я уже позвонил заместителю министра по науке и вашему родственнику. Оба они обещают помочь выделить дополнительно ещё одну вакансию по биологии размножения сельхозживотных. Я уже приготовил соответствующее ходатайство. Однако если посылать это по почте и ждать ответ также по почте, пройдёт уйма времени, а приказ по результатам приёма задерживать особо нельзя. Вот ходатайство, возьмите его и выезжайте сегодня же в Баку. Я вам даю три дня сроку. За это время приедете с положительным ответом — значит, всё хорошо, нет — пеняйте на себя, в приказе будет фигурировать Алиев, не вы. Всё понятно?

— Да, — ответил Сабир.

— Ну и с богом.

После такого поручения просить у него то, что мы задумали, было бы неуместно, во всяком случае пока.

Расстались мы с Сабиром в городе. Он торопился взять из дома кое-какие дорожные вещи и успеть на самолёт, а я — домой. Прощаясь, я сказал ему, что в случае неудачи договор наш остаётся в силе. Он обещал, что сделает всё, чтобы выторговать ещё одно место, и мы расстались.

Это был понедельник. А в пятницу уже висел приказ института по результатам конкурса, и мы оба были приняты в аспирантуру. Сам директор института взялся руководить нашими научными работами, а консультантом был определён академик Виктор Константинович Милованов, руководитель отдела биологии воспроизведения и искусственного осеменения сельскохозяйственных животных института животноводства в Подмосковье, один из основоположников этой науки в СССР.

По совету руководителя я должен был вести исследовательскую работу по вопросу возрастной динамики изменения половой сферы, как анатомо-физиологически, так и на клеточном уровне. Было договорено, что материалы для исследования я соберу в республике, а лабораторные анализы буду выполнять в Подмосковье. Хозяйствами для сбора материалов были определены колхозы «Славянка» и «Ивановка» Гедабекского района.

Основное население этих колхозов было духоборами. Они хоть и христиане, но обряды христианские не признают, кроме свадеб и похорон, и отказываются служить в армии и ряде других государственных учреждений. По этой причине Николай I и последующие правители в своё время гнали их из России. Большая часть этих людей нашли убежище в Канаде, а некоторые обосновались в хозяйствах Шамхорского и Гедабекского районов Азербайджана. Мне пришлось жить среди них и близко общаться с ними. Скажу, что это очень дисциплинированный и трудолюбивый народ. Стоило ли императору лишать Россию таких трудяг из-за каких-то пустяков!

Познакомившись с хозяйствами и сделав набросок методики проведения работы, я собрался ехать в Москву для окончательного согласования и утверждения методики у научного консультанта. В Баку я зашёл в Министерство и встретил там Сабира. Он сказал, что тоже собирается в Москву, и мы договорились поехать вместе на скором поезде Баку — Москва, который отправляется из Баку ночью. Не успели мы до конца договориться, к нам подошла симпатичная азербайджанка, как потом выяснилось секретарша министра, и сказала Сабиру, что тот его вызывает. Он попросил меня подождать его в приёмной, а сам зашёл в кабинет министра. Примерно через пять минут заработал селектор, и секретарша показала мне на дверь кабинета.

— Министр ждёт вас.

На такие вещи я не рассчитывал, придя в Министерство, поэтому в недоумении зашёл в кабинет. Когда я учился в институте, этот министр работал у нас, преподавал какой-то предмет на агрономическом факультете. Поэтому мы в некотором роде были знакомы, и он это сразу отметил, сказав: «Я так и предполагал, что это для тебя просят дополнительное место». Из дальнейшего разговора выяснилось, что ему нужно послать одной приятельнице в Москву несколько ящиков дефицитных для России фруктов, и, поскольку мы едем в Москву, то вполне можем их захватить.

— Фрукты в основном быстропортящиеся, поэтому поездом их свежими не довезёшь, да и вам незачем трястись двое с лишним суток.

Он посмотрел на часы и продолжил:

— Через три часа улетает самолёт Баку — Москва. Сейчас я дам указание, вас отвезут, куда скажете. Возьмёте свои вещи, затем в аэропорт. Там вам купят билеты до Москвы, погрузят ящики в багаж, а в Москве вас встретят. Думаю, что особого труда не составит вам выполнить эту мою просьбу.

С начальником какого-то главка мы поехали сначала на железнодорожный вокзал, взяли оттуда мой чемодан, потом куда-то за вещами Сабира, а затем в аэровокзал. Этими несколькими ящиками оказались штук не менее тридцати-тридцати пяти всевозможных картонных, фанерных ящиков разного формата, сумок и прочих ёмкостей, заполненных до отказа различными фруктами. Прилетев в Москву, мы услышали радиообъявление о том, что нам надо подойти к справочному бюро вокзала. Там нас ожидала молодая, модно одетая дама лет двадцати-двадцати пяти. Знаете, бывает такая фигура, как будто она не материальная, а воздушная и парит в воздухе. Вот примерно такой внешне была и эта дама. Она очень мило нас встретила и, узнав о количестве ящиков, позвала двух грузчиков. Дама приехала на машине «Волга». После погрузки части ящиков она с двумя грузчиками уехала, а мы остались караулить ящики. С последним рейсом она взяла и нас. Я пробовал отказаться, но она даже несколько бесцеремонно посадила меня в «Волгу», сказав, что ей приказано привезти нас с собой и она не смеет ослушаться. Мы не знали, кто это такая, а спрашивать было неудобно. То, что она не та, кому адресованы фрукты, я понял, так как та была известной кинозвездой, народной артисткой СССР. Думаю, что всё население Советского Союза знало её по множеству картин, в которых она снималась. В то время у неё была юная дочь, да и она сама, может быть, ещё жива, поэтому не будем называть её настоящего имени, а назовём условно артисткой. В конце концов, это не так уж и важно, да и не будем забывать, что говорить всё время правду так же неприлично, как и ходить голыми.

Так вот, мы не знали, кто такая эта дама, и это затрудняло наше общение. Лично я никогда не думал, что в наше социалистическое время где-то кто-то держит служанку, кем она и оказалась. Барыни и служанки были для меня терминами прошлого века, но, видимо, я ошибся. Для кого-то всё же делается исключение и при социализме. Представилась она Верой и, улыбаясь, уточнила:

— Одна из трёх символов любви.

Жили они в так называемом сталинском высотном доме на втором этаже. Вера показала нам комнату, расположенную с правой стороны прихожей, сказала: «Располагайтесь, это ваша комната» — и удалилась. Комната была средней величины с двумя роскошными диванами и не менее роскошными рисунками на стенах. В комнате находились телевизор, радио, телефон и круглый стол, на котором стояли различные фрукты южного или азиатского происхождения. Видимо, есть и другие поставщики у них, кроме нас. Мы поставили свои чемоданы за дверью около вешалки и подошли к единственному окну. Вид был ошеломляющий. Особенно поразило количество машин на улице. Невольно вспомнил я свою деревню с двумя полуторками. Правда, говорили, что Гындаф Акбер, который жил у нас в деревне и промышлял спекуляцией одежды, привезённой им из Армении, купил недавно старый «москвич». Но разве сравнить эту громаду с тремя жалкими машинами?

— Я подготовила вам душевую, — раздался голос Веры. — Пойдёмте, покажу.

Минут двадцать она инструктировала нас, для чего предназначен каждый флакон, а их было на мраморной стойке перед большим зеркалом не менее двадцати, а потом, указав на висящую чуть поодаль вешалку, сказала:

— После душа одевайтесь в эту одежду.

Здесь висел весь комплект одежды — от трусов до верхнего вечернего костюма; было даже несколько галстуков с блестящими запонками. Оставив Сабира здесь, мы перешли в другую комнату, точно такую же, как предыдущая.

— Можете не повторять, я найду, что мне нужно, — сказал я ей и показал на мыло, дав понять, что кроме мыла ничего мне не понадобится.

Надо отметить, что с первой же минуты нашей встречи она смотрела на меня подозрительно, и эта подозрительность у неё постоянно возрастала. Она очень точно определила мой волевой и ничего не признающий характер. Видимо, служанки социалистического строя ко всему прочему ещё и хорошие психологи. Наверное, в условиях, в которых жила эта милая служанка, всё подчинялось определённому этикету, и всякая вольность считалась невоспитанностью. Как бы там ни было, с самого начала нашего знакомства она чувствовала во мне что-то такое, что всё больше настораживало её, и она при необходимости что-то сказать всегда обращалась к Сабиру, игнорируя меня.

— У меня есть свой спортивный костюм для дома, зачем мне эти тряпки, да ещё с галстуками? — спросил я.

Она пришла в ужас, на несколько мгновений даже потеряла дар речи. Так мне, во всяком случае, показалось. Но вскоре взяла себя в руки и, довольно натянуто улыбаясь, спросила:

— Вы хотите, чтобы меня уволили?

— За что же? Господь с вами.

— Вы понимаете, что говорите? Спортивный костюм в приличном доме — слыханные ли дела? Да меня сразу же выкинут на улицу.

— А вы-то причём?

— За внутренний порядок отвечаю я, молодой человек, и прошу вас: сделайте всё так, как я вам говорю.

— Хорошо, а свою одежду куда девать? — спросил я.

— Вот вешалки, — указала она на несколько вешалок.

— Надеюсь, вы не подвергнете её термической обработке?

— Что вы, что вы!

Она была на грани помешательства. Её глаза блуждали, как будто искали, за что бы ухватиться. Видимо, в этом доме никто никогда не шутил, и всё сказанное воспринималось дословно.

Я ухмыльнулся и сказал:

— Хорошо, извините. Я так, в качестве уточнения-с.

— Понимаю, понимаю, — протянула она и стала почему-то задом выходить из душевой.

— А дверь изнутри не закрывается? — показав на гладкую поверхность двери, спросил я.

— Нет, зачем? Она и так хорошо закрывается, — недоуменно ответила она.

— Мало ли, — гнул я своё, — какой-нибудь сквозняк или неосторожное прикосновение…

— Что вы, что вы! Никаких сквозняков здесь не бывает, да и кроме гостей в эту часть дома никто не заходит. В настоящее время кроме вас никого здесь нет.

— Вы хотите сказать, что у вас есть свои отдельные душевые?

— Разумеется, — недоумевала она.

— Бедняги.

— Что?

— Ничего, — ответил я и отвернулся.

В детстве я с такими же, как я, ребятами мылся в горном озере. Брали кусок хозяйственного мыла — и в холодную и, как слезы, чистую воду. Зимой же мать мыла меня в скотном дворе. Подогреет ведро воды и в скотном дворе помоет, поставив под ноги большой алюминиевый тазик. Вот и все флаконы. Конечно, во время учёбы в институте и в Ставрополе я видел более совершенные методы мытья, но такую роскошь встретил впервые. Например, четыре оранжевых флакона с пульверизатором и витиеватыми изгибами предназначались, как она объяснила Сабиру, для орошения (она так прямо и сказала) ноздрей носа и ушных раковин. Когда я, смеясь, сказал, что для этого хватило бы и одного флакона, она удивлённо ответила:

— Как можно орошать четыре объекта одной ёмкостью?

Надо отдать должное Вере. Костюмы она выбрала точно по размерам. Я не хотел надевать галстук, но, вспомнив её опасения, всё же нацепил его и пришёл в комнату, выделенную нам. Сабира ещё не было, и я начал потихоньку пробовать виноград, поставленный на стол в двух больших вазах. Зашла Вера.

— Товарища вашего пока нет? — спросила она.

— Нет, — ответил я, — видимо, он пока ещё орошает свой объект, как вы изволили сказать.

Она прыснула смехом, но быстро собралась и довольно долго смотрела на меня.

— Я тебя хорошо понимаю, Чингиз, — почему-то перешла она на «ты». — Я сама из простой семьи. Но ты уж не иронизируй, пожалуйста, — положение обязывает. Я ведь нахожусь на работе.

— Говорят, в Москве много заводов и фабрик и платят рабочим хорошо. Неужели ты не могла где-нибудь устроиться, и работать по-человечески? — спросил я.

— Я выросла без отца. Он погиб где-то под Берлином. Мать работала день и ночь, чтобы содержать меня с братом. Он с молодых лет пристрастился к алкоголю и сейчас сидит в тюрьме где-то в Мордовии. Я же, видя мытарства матери, с седьмого класса поступила в педагогическое училище. По окончании устроилась в детский сад на шестьдесят пять рублей в месяц. Этих денег не хватало даже на содержание себя, не то что на помощь матери. Несмотря на возражения и слёзы матери, пошла и устроилась на завод «Серп и Молот», есть здесь такой завод. На первых порах приняли меня в моечный цех — потом, мол, посмотрим. Весь день работали в резиновых одеяниях с ног до головы, мыли детали водой и другими растворами температурой семьдесят и более. В двух метрах от себя ничего не было видно: кругом туман, влажность абсолютная. В конце работы выходила я оттуда как из настоящего ада, многие падали прямо на выходе от свежего воздуха, а платили нам за всё это в пределах ста тридцати — ста пятидесяти рублей. А ты говоришь, много работы. Работы везде много. Только вот хорошая работа для тех, у кого есть связи или другой блат, а для таких, как я, — моечная, дорогой мой Чингиз. Работай, парься, мучайся за сто тридцать рублей, кто тебе не разрешает? «Издыхайте псы, если вы недовольны», — говорят французы. Долго ли я продержалась бы на той работе, как ты думаешь?

— Я, Вера, не то чтобы против тебя лично, упаси бог, просто неприятно, когда общаешься с маской на лице.

— Мне самой противны все эти условности. Но такой этикет, Чингиз. Иначе нельзя работать. Такие люди, как ты, сюда не приходят, если только случайно, как сейчас, а все остальные требуют этикет. Так уж у них заведено. Иначе я и двух дней здесь не продержусь, а у меня старая и немощная мать. То, что она когда-то работала на износ, сейчас выходит боком. Два раза её парализовывало, еле двигается в доме, на улицу уже не выходит. Кто же её содержать будет?

— Как здесь с тобой расплачиваются? — спросил я.

— Как обычно. Я получаю зарплату, и неплохую, потом продукты, всякие там фрукты сама хозяйка заставляет брать с собой, дай бог ей здоровья. Хорошие импортные лекарства в дефиците — тоже она достаёт. Она очень хороший человек, и я нигде так не смогла бы устроиться. Так что я дорожу своим местом.

— Ты замужняя?

— Нет, конечно, мне давно пора, но…

На этом месте пришёл Сабир, весь красный. После некоторых дежурных церемоний относительно удобств в душевой и прочего, Вера объявила, что ровно в семь часов хозяйка с дочкой будут ждать нас в столовой, где мы и будем ужинать, и ушла. Я из предыдущего опыта знал, что в таких домах за столом как следует поесть невозможно. Поэтому ещё до прихода Сабира попросил Веру, чтобы она на ночь поставила нам на стол чайник чая и немного хлеба с сыром — дескать, на всякий случай. Она обещала, что сделает, и показала на кнопку около двери, чтобы, если она будет нужна, нажимать на эту кнопку.

Хозяйка встретила нас, стоя за самой дальней стороной огромного стола. Рядом с ней стояла девчонка лет десяти-одиннадцати — вероятно, дочь. После того как мы познакомились, она поинтересовалась здоровьем своего друга, как он работает, и вообще как развивается народное хозяйство в Азербайджане. Получив на все свои вопросы исчерпывающие ответы от Сабира, ибо говорил один он, она показала, где нам сесть, и нажала на такую же кнопку, как в нашей комнате.

Столовая представляла собой огромное помещение величиной почти с баскетбольную площадку и вся была напичкана мрамором и дорогими люстрами. На всю длину этого зала тянулся массивный стол старинной работы, сделанный из красного дерева. Любой хозяйственный магазин позавидовал бы изобилию разнообразной посуды, вилок и ложек, которыми был сервирован этот стол. Улучив момент, я спросил у хозяйки: «Все ли квартиры в этом доме такие?» Она довольно улыбнулась и ответила, что в каждом так называемом сталинском доме имеется две-три такие квартиры для особо заслуженных людей и что эту квартиру им дали недавно по личному указанию самого Хрущёва, а раньше они жили в этом же доме, но в другой, значительно меньшей, квартире. Далее она сказала, что муж её, тоже народный артист СССР, сейчас находится на Украине, так как там снимается какой-то исторический фильм, в котором он приглашён сыграть одну из главных ролей. Она сообщила, что, следуя давно сложившимся правилам, завтра у неё приёмный вечер, в котором будет участвовать весь свет искусств и ещё кое-кто из больших людей. Она посоветовала нам также приготовиться к этому вечеру.

— Костюм или смокинг можете подобрать в нашем гардеробе, — сказала она и велела Вере, чтобы та показала нам гардероб.

Почти никогда я не надевал чужие вещи, и по мне лучше бы нас поругали последними словами, чем предлагать такое. Попробовав кое-что, я встал и, ссылаясь на недомогание, вышел из столовой. В комнате я первым делом переоделся, аккуратно сложив всю их одежду, повесил на вешалку и лёг на одну из диван-кроватей. Через некоторое время зашла Вера с подносом. Она принесла несколько бутербродов с икрой, хлеб, сыр и большой чайник чая. Увидев, что я переоделся, она села на стул и вопросительно посмотрела на меня.

— Послушай, Вера, плевать я хотел на всё, что здесь принято. Твоя хозяйка больше меня не увидит, можешь не волноваться.

— Как не увидит?

— Очень просто. Завтра рано утром я уеду в Подольск.

— Не делай этого, Чингиз. Да и товарищ твой обещал присутствовать на вечере.

— Товарищ волен поступать как хочет, а я — как я хочу. Я сюда не на маскарад приехал. Почему, интересно, не поступить мне по-своему? Что я кому-нибудь должен, что ли?

— Не в этом дело.

— А в чём же?

— Я уже говорила тебе, что она очень хорошая женщина, но у каждого человека, особенно у человека из их круга, есть свои привычки, которые они ценят больше, чем жизнь. Так вот, моя хозяйка не терпит ослушания от кого бы то ни было, и, уверяю тебя, она дойдёт до крайности, чтобы не только навредить, нет, а просто уничтожить тебя. Зачем тебе это?

— Зачем мы нужны твоей хозяйке? Вот лично я — зачем я ей нужен?

— Этого я не знаю. Может быть, вы просто ей понравились, а может, ещё что-то, но я знаю, что раз она сказала, чтобы вы присутствовали на вечере, — значит, вы должны быть там. Второго мнения не должно быть.

— Послушай, я приехал сюда в институт по своему делу, и пошла твоя хозяйка со своей привычкой куда подальше. Нас просили сопровождать груз, что мы и сделали. Что ещё нужно?

— Если ты откажешься от приглашения на вечер, она примет это как личное оскорбление.

— Ну и пусть. Что она мне сделает, съест, что ли?

Вера долго смотрела на меня.

— У тебя есть родные на родине?

— Есть, ну и что?

— Я не знаю, от кого эти приношения, но первые лица почти всех союзных республик знакомы с ними, семейно и очень близко знакомы. Представь себе, что она позвонит первому лицу вашей республики или в тот же институт, в который вы приехали, и как бы между прочим укажет на твою невоспитанность. Как ты думаешь, как они будут относиться к тебе после этого?

Я приподнялся и сел на койку.

— Ты думаешь, что она способна на такое?

— Я уверена в этом. Эти люди, когда задето их самолюбие, бывают смертельно опасными. За их сладкими улыбками покоятся гремучие змеи, и горе тому, кто их расшевелит.

— Ты считаешь, что мне надо остаться на вечер?

— Конечно. В конце концов, твой институт никуда не убежит. День раньше, день позже — какая разница? А на таких вечерах иногда очень даже интересно побывать.

— Серьёзно?

— Разумеется. Тут за один вечер можно узнать столько, сколько не узнаешь за весь год. Они давно знают друг друга. Давно уже всё сказано и пересказано. Поэтому новые лица для них просто находка. На нового кидаются все — и мужчины, и женщины, всем хочется быть первыми и самыми значимыми. Так что вам придётся ещё и отразить осаду.

— А о чём они говорят, Вера?

— Ну конечно, первым делом о себе. При этом он окажется самым-самым, а все остальные — так себе. Ни в коем случае их не перебивай. Когда они рассказывают о себе, перебивать их нельзя. Про другого ещё да, а про себя — нет.

— Почему?

— Потому что о себе они рассказывают как о загадочном персонаже и преподносят это так, как будто ты первый человек в мире, которому он или она доверяют раскрыть свою автобиографию, как некое сокровище. На самом же деле все они знают друг друга как облупленные. Но так уж принято, что надо обязательно предельно внимательно слушать их болтовню о себе и ни в коем случае не перебивать.

— Интересно.

— Ну да. А затем могут рассказать какую-нибудь чепуху, ну, скажем, как он спас жену Хрущёва от наводнения или что-то в этом роде. Всё надо слушать внимательно, с таким видом, как будто ты давно догадался, что он здесь самый главный, а остальные так себе-с.

— Да ты философ, Вера.

— Я говорю вполне серьёзно. Почти все они любят задавать вопросы, самые разнообразные вопросы. Отвечать надо моментально, без раздумья. Так, как будто ты целый год ждал этого вопроса, но в то же время ничего не говорить.

— То есть как?

— Очень просто. Говорить надо слаженно, логично, чтобы всё сходилось, в то же время, чтобы ничего конкретного в словах твоих не было. Так, чтобы каждый понимал, как ему нравится. Это очень трудно, но разрешимо. Если хоть раз, хоть на один вопрос ответишь правильно и чётко, то ты навсегда потеряешь к себе интерес окружающих. Здесь мнение распространяется молниеносно. Чем более загадочен и неопределёнен твой ответ, тем больше люди будут таскаться за тобой, тем знаменитее ты будешь становиться.

— Ну и дурдом.

— Самый настоящий. Если, например, спросят, сколько тебе лет, сначала назови одно число и тут же уменьшай его года на три, на пять и настаивай на последнем. Это им понравится. Среди гостей будет один тип, впрочем, когда-то очень знаменитый человек. Захар Захаровичем его звать. Он народный артист СССР. Лауреат Ленинской и всех других премий, а уже лет пятнадцать алкаш алкашом. Так вот этот тип почти эдак лет двадцать всем говорит, что ему сорок лет. Почти все знаменитые артисты, в том числе и моя хозяйка с мужем, — его ученики. Очень уж знаменитым он был раньше. Но потом пристрастился к алкоголю и уже давно пропил всё, даже квартиру, которую имел в таком же доме, а сейчас ютится где-то на окраине в панельной квартире. Однако среди своих он остался таким же авторитетом, как и раньше, и ни одно мероприятие, тем более приёмные вечера, без него не проходит. Он-то наверняка первым и бросится на вас. Так что не обижайте старика.

— Не будем. А много народу собирается на приёме?

— Ну, человек шестьдесят-семьдесят наверняка будет.

— Кто же их обслуживает?

— За порядком смотрю я, а в зале обслуживают работники — выписанные специально для этого случая люди из ресторана. Мы обычно приглашаем людей из ресторана «Прага». Ещё есть вопросы, господин Чингиз-хан?

— Нет, госпожа Вера Батьковна, спасибо.

— Тогда я пошла. До завтра.

— До завтра! Ты замечательная девушка, Вера!

— Вот-вот, примерно так. Тренируйся, и спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Утром я встал рано. Перекусив оставшимся со вчерашнего вечера бутербродом и запив его холодным чаем, я собрался выходить на улицу.

— Куда ты? — сонно пробормотал Сабир.

— Хочу в библиотеку имени Ленина сходить.

— Смотри не заблудись.

На улице мне объяснили, как проехать в библиотеку, и я зашёл в метро, первый раз в жизни. Стоя в стороне, я наблюдал, как люди пользуются этим видом транспорта. Пожилая женщина в униформе, сидевшая до сих пор в стеклянной будке, покинула свой пост и подошла ко мне.

— Долго думаешь, молодой человек.

— Первый раз, поэтому сразу не решаюсь.

Она объяснила мне всю процедуру, провела через турникет, показала, как наступить на эскалатор, и, сказав «в добрый путь», пошла к своей будке. Согласно настенным указателям, на третьей остановке я должен был выходить. Пропустив несколько поездов и насмотревшись на то, как люди заходят в вагон и выходят из него, я направился в вагон очередного поезда. Я не стал проходить и садиться, хотя народу было мало и многие места в вагоне пустовали. Напротив двери, около которой я стоял, сидел с дипломатом на коленях мужчина неопределённого возраста с длинными волосами, пышными бакенбардами и тронутой сединой клинообразной бородкой. Как только я зашёл в вагон, мужчина этот быстро открыл свой дипломат, достал оттуда несколько чистых листов и, положив их на дипломат, начал поспешно рисовать. По тому, как он делал свои заметки, постоянно смотря на меня, было понятно, что он рисует мою физиономию. Немногие пассажиры, в основном женщины, сидевшие недалеко, также обратили на это внимание и стали шушукаться между собою. Я сначала хотел было среагировать на это, потом решил не вмешиваться — дескать, мало ли кто чем занимается. На третьей остановке, увидев, что я собираюсь выходить, мужчина чуть приподнялся и взял меня за локоть:

— Очень прошу, проедемте ещё остановки две, от имени всех пассажиров прошу, — сказал он и обвёл взглядом сидящих пассажиров, как бы зовя их на помощь.

Подошла высокая, хорошо сложенная молодая дама, до сих пор сидевшая в дальнем углу вагона и очень внимательно следившая за действием мужчины. Она перегородила мне выход и, слегка обняв меня за пояс, обернулась к мужчине:

— Яков Савельевич, рисуйте не торопясь. Я его не пущу, пока вы не закончите.

Посмотрев на моё удивлённое лицо, она мило улыбнулась, показав ряд здоровых и красивых зубов.

— Вы разве не знаете Якова Савельевича? — спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Он гордость нашего народа, художник, гений божьей милостью, и за рубежом его многие знают и ценят, неужели не знаете?

Я помотал головой, давая понять, что не знаю я никакого Якова Савельевича, но она быстро прихватила мою голову и процедила:

— Не шевелите головой — он рисует. И запомните: любой из нас в данный момент счёл бы за честь быть на вашем месте.

Закончив рисовать, Яков Савельевич убрал бумагу в дипломат, встал и, поблагодарив даму, вышел, даже не посмотрев на меня. Вышла и дама эта, оскалив зубы на прощание. Видимо, она всем показывала свои красивые зубы. Я, ошарашенный случившимся, проехал ещё несколько остановок и тоже вышел.

Я был сбит с толку и потерял ориентир. Я понимал, что мне надо вернуться обратно, но как это сделать в голову не приходило. Постояв немного, я решил поступить как все и вскоре оказался на улице. О, везение! Я стоял всего метрах в пятидесяти-шестидесяти от нашего дома. Видимо, пока меня рисовали, пока я приходил в себя, поезд сделал круг и вернулся обратно, подумал я и весело зашагал к дому. Совершенно уверенный, что это тот самый дом, я поднялся на второй этаж и толкнул дверь напротив лифта. Дверь была заперта. Отыскав кнопку звонка, я нажал на неё и стал слушать. Подождав минуту, я ещё раз нажал на кнопку, но уже понастойчивее. Дверь открылась, и тут же мне под нос упёрлась широкая воронка, узкий конец которой был вставлен в левое ухо маленькой старухи. Не успел я опомниться, как тонкие, как клещи, пальцы старухи охватили рукав моего пиджака и рывком потащили меня внутрь квартиры.

— А… появился, красавчик. Вторую неделю издеваетесь над старухой, бессовестные вы этакие. Я вам покажу, как издеваться над старым человеком! Вот приедет мой сын, он поставит всех вас на место. Он у меня большой человек, на самом верху его знают и уважают. Ваш начальник ещё поплачет за такое свинство, свиньи вы этакие! Чего так-то пришёл? Ты чего, танцевать со мной пришёл? Где твои инструменты, а?

— Какие инструменты?

Тут же была подставлена мне под нос воронка. Я повторил свой вопрос.

— Как какие? А чем ты работать будешь? Пальцем, что ли, а? Отвечай ты, окаянный, чем всё это чинить будешь? — говорила она, указывая в сторону окна.

Там, под окном, в два ряда лежала какая-то разобранная мебель, обёрнутая в бумагу. Увидев, что я смотрю на дверь и собираюсь выйти из квартиры, она истошным голосом завопила:

— Джилбас!

Из полуоткрытой двери смежной комнаты появилась голова, а затем и всё туловище огромного дога. Он лениво огляделся кругом, оценивающе посмотрел на меня, потом медленно двинулся к входной двери, лёг около неё на полу и принял безразличный вид. Видимо, он знал своё дело и в подсказках не нуждался. Тем временем хозяйка всё сверлила меня, ругаясь всякими уличными словами, и грозила сыном, который скоро приедет и разнесёт всех нас.

— Так чего стоишь-то? Не дам я тебе ни копейки, за всё заплатила, есть квитанции у меня. Начнёшь ты или нет? Проклятые! — провопила она и исчезла в кухне.

Через несколько минут она вернулась, неся в руке гранёный стакан, заполненный на две трети жёлтой жидкостью, и поставила на стол, на ближайший ко мне угол.

— На, давись, закончишь — ещё налью… гады, пьянчуги, у-у-у… — ныла она.

Видя, что я не проявляю никакого интереса к стакану и его содержимому, она ещё громче закричала:

— Нету у меня ничего на закуску, так обойдёшься! За что вам только деньги плотят? Две недели, целых две недели издевались надо мной, а теперь я ещё и должна кормить и поить его! Нет уж, хватит! Я сейчас позвоню вашему начальнику, выведу я вас на чистую воду, бездельники, только и знают содрать с людей последнее да и нажраться. Как вас земля держит? У-у-у, погодите, погодите, вот приедет сын…

С этими словами она достала какую-то допотопную сумку, вынула из нее записную книжку, подошла к окну и начала перелистывать её — по всей видимости, искала телефонный номер «моего» начальника. Это была очень старая и высохшая низкорослая женщина, не по годам подвижная, с цепким взглядом. Насколько можно было определить, скорее всего еврейка с характерными повадками. Объяснить ей, кто я и как попал сюда, было почти невозможно из-за её глухоты да и бесполезно, так как по всему видно было, что она не отпустит меня так просто. Она была занята поиском номера телефона «моего» начальника, стоя у окна лицом к улице, собака дремала у двери. Зазвонил телефон. Я сделал шаг к телефону, но собака тут же подняла голову и настороженно посмотрела на меня. Я очень мило улыбнулся ей и, не переставая улыбаться, потихоньку, всё боком и боком, приблизился к телефону и снял трубку. На том конце молодой девичий голос вопил:

— Бабушка, бабуля!

— Алло? — отозвался я.

Вопли прервались и через несколько секунд заново возобновились:

— Кто вы такой? Где бабушка?

— Девушка, успокойтесь, пожалуйста, я врач.

— Врач?! — ещё громче закричала она.

— Да, врач скорой помощи. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, у вашей бабушки случился микроинфаркт. Нам позвонили соседи, и я сделал всё, что необходимо. Сейчас ей хорошо, но будет лучше, если вы приедете немедленно. Вы откуда звоните?

— Из Люблино. Мы сейчас приедем. Папа, папа!

Я положил трубку и так же осторожно с улыбкой на лице отошёл от телефона. Название «Люблино» мне ничего не говорило, но обнадёживало то, что девушка эта сказала, что они сейчас приедут. Прошло примерно полчаса. За это время старуха просмотрела две записные книжки и взялась за третью. Раза два подбегала ко мне, всовывая мне под нос широкую часть воронки, но я каждый раз энергично мотал головой: дескать, я ничего, молчу. Видимо, до неё всё же доходили какие-то звуки с улицы, которые она принимала за обращение к ней. Последний раз она спросила, что я кричу и почему не выпиваю. На что я также помотал головой и отвернул лицо. Она, ворча: «Завелись тут всякие непьющие», опять взялась за поиск телефонного номера. Наконец-то нашла его и, подняв указательный палец вверх со словами «сейчас я вам покажу», кинулась к телефону. Но когда она поравнялась со входной дверью, раздался звонок, похожий на пулемётную очередь. Теперь мне стало ясно, как она услышала мой звонок в дверь: поставили, значит, специальный звонок для неё. Она остановилась, посмотрела на собаку, потом на меня и, подойдя к двери, подставила к ней ухо. Звонок повторился и больше не прекращался, пока она не открыла дверь. В квартиру залетел высокий, хорошо сложенный мужчина кавказской внешности. За ним, держа свои очки, вбежала она. При виде её, я перестал дышать. «Как она сюда попала?» — задал я себе вопрос и стал ждать, когда она заметит меня. Но никакой реакции на мою персону с её стороны не последовало, что меня очень удивило. Неужели она стала видеть ещё хуже? Помню, однажды я снял с неё очки и надел их сам. У меня голова закружилась от этого и, возвращая очки, я спросил её:

— Как ты ходишь в них?

— Так же, как ты без них, — громко смеясь, ответила она тогда.

А теперь она в упор не замечала меня или не хотела замечать, и, чтобы уточнить это, я спросил:

— Ты не узнаёшь меня, Римма?

Сказать, что она подпрыгнула почти до потолка, — значит, ничего не сказать. Она подбежала ко мне почти впритык, уставила на меня свои маленькие и круглые глаза, несколько раз сняла и надела очки. Всё те же глаза. Я всегда дразнил её, что у неё не человеческие, а рыбьи глаза. Они действительно были похожи на рыбьи: маленькие, почти без ресниц и с чуть красным оттенком.

— Вы знакомы, Римма? — донёсся вопрос откуда-то издали.

Она ещё раз внимательно рассмотрела меня, повернулась к мужчине и сказала:

— Первый раз вижу.

Я растолковал это по-своему. Я подумал, что, видимо, этот мужик, хоть и выглядит намного старше её, есть её муж, и она не хочет признаться при нём, что знакома со мной, тем более по их понятиям я оказался таким вот бандитом. Я подумал так и очень пожалел, что назвал её по имени.

— Значит, ты не так прост, как кажешься, и, прежде чем решиться на ограбление, не только уточнил местонахождение хозяев, но и кого как звать, — иронично заметил мужчина.

— Послушайте, я могу молчать перед немощной старухой, но на наглость таких верзил, как вы, могу реагировать иначе, даже несмотря на такого помощника, как этот, — ответил я ему, показав на огромного дога.

Видимо, он ожидал, что я буду кривляться, просить прощение и прочее. Поэтому, услышав от меня такое, он очень возмутился и, сказав: «Ах так! Ну посмотрим сейчас, какой ты герой!», подошёл к телефону и позвонил. Особенно он подчеркнул фамилию и положение хозяина квартиры и попросил быстрее приехать, а появившемуся через пять минут капитану и двум сержантам объяснил, что ещё чуть-чуть — и лежали бы здесь труп достопочтенной старухи вместе с трупом не менее уважаемой собаки. Он ещё раз отметил, что в квартире этой живёт не кто иной, как профессор Кейсерман, который в настоящее время находится в Германии в составе правительственной комиссии, на что капитан несколько униженно ответил, что он давно знает об этом. Но мужик, он же, как выяснилось потом, сын профессора и не менее важная фигура, не успокоился на этом и стал требовать немедленного и самого жестокого наказания для меня, отметив, что, если я останусь на свободе, может разыграться самая жуткая трагедия с членами их уважаемого семейства, так как я знаю всех их по имени и местожительству, а это, согласитесь, не из простого. Капитан уверял его, что одно то, что я нахожусь в квартире уважаемого профессора, обеспечит мне долгие годы заключения, и поэтому он и его многоуважаемые родственники могут спокойно жить и доживать. После этого мужчина заметно успокоился и, достав из кармана визитную карточку, протянул ее капитану:

— Я буду ждать вашего звонка, — заключил он.

Капитан низко поклонился, принял визитку и, обращаясь к сержантам, сказал:

— Уведите.

Ехали мы недолго. Через два-три квартала уазик наш остановился, и мы вышли из машины. Мы вошли в полутёмный проход через почти незаметную и очень низкую дверь. На двери и вообще нигде не было ничего, что указывало бы на то, что это милицейский участок. В конце прохода находились ещё две такие же неказистые двери, также без надписей. С правой стороны доносились отрывистые постукивания пишущей машинки, что подавало хоть какой-то признак жизни в этом подземном лабиринте. Постучав в левую дверь, капитан исчез, а через минуту открыл дверь пошире и пригласил меня войти, приказав сержантам оставаться в коридоре. Я оказался в довольно большом полуподвальном помещении без окон. На потолке тускнела почти невидимая от сигаретного дыма лампочка. Напротив двери за огромным столом с подставкой сидел монголообразный верзила средних лет. Его вид говорил о многочисленных днях и ночах, проведённых в этом неживом прокуренном помещении, его вид был видом совершенно разбитого человека. Создавалось даже впечатление, что ему стоит огромного труда держать на весу верхние веки, и вот-вот они закроются. Вся поверхность стола была заставлена многочисленными телефонами, все они беспрерывно звонили. От этих звонков в помещении стоял такой гул и треск, который мне не приходилось слышать даже на самых дикообразных танцплощадках. Пока мы с капитаном рассаживались, верзила этот успел ответить на несколько телефонных звонков. Он не разговаривал, а скорее давал короткие указания о том, кого надо преследовать, где сменяться и прочее, что ещё больше укоренило мои подозрения насчёт принадлежности этих людей и их организации, если можно было назвать организацией это подвальное помещение. Увидев, что мы уселись, он поднял одну из многочисленных трубок и властным голосом сказал:

— Нелли, отключи все телефоны. Я сам скажу, когда подключить.

Разом все телефоны умолкли.

— Значит, вот этот парень находился в квартире профессора Кейсермана?

— Да.

Прошло некоторое время, в течение которого он изучал меня пронизывающим взглядом.

— Ты ничего не путаешь, капитан?

— Никак нет, товарищ генерал, сам своими глазами видел.

— Но…

— Да, — перебил его капитан, — на преступника не похож. Но думаю, он объяснит своё поведение.

— Слушаю вас, — обратился ко мне генерал.

Я достал из кармана удостоверение аспиранта и ходатайство института к дирекции библиотеки имени Ленина с просьбой разрешить мне использовать научные труды и литературу по биологии размножения и отдал их генералу. Затем коротко, но чётко объяснил, как я оказался в Москве и в гостях у Вилковых, умолчав, разумеется, о приношениях. Так же коротко я описал приключения, случившиеся со мной по дороге в библиотеку и вплоть до прихода наряда за мной.

— Значит, этих людей ты вызвал по телефону? — спросил он.

— Да, — ответил я, — другого выхода освободиться от старухи не было, и мне пришлось обмануть их.

— Но как старухе удалось затащить в квартиру такого здорового человека, как вы?

— Я не ожидал ничего такого, товарищ генерал, да и старуха оказалась очень цепкая и, как всякие высохшие люди, довольно сильная. Не успел я опомниться, уже стоял в комнате, а там она позвала собаку, так что я при всём желании не мог покинуть квартиру.

Немного помолчав, генерал обратился к капитану:

— Все ли люди утверждали, что он залез к ним насильно?

— Нет, товарищ генерал, только сын профессора утверждал это. Одна юная особа, видимо, внучка профессора, которая находилась в квартире, всё время молчала и ни во что не вмешивалась, а старуха, кажется, вообще не понимала, что происходит. Когда мы стали уводить его из квартиры, она кинулась на нас и возопила, мол, куда вы забираете его, кто же будет собирать ей мебель. Так что сыну профессора пришлось удерживать ее, чтобы она не напала на нас.

— А разобранную мебель ты видел?

— Да, это была новая покупка. Точно не разобрал что, так как она была обёрнута в бумагу, но стояла она под окном.

— Вы умеете собирать мебель? — спросил меня генерал.

— Нет, — усмехнулся я, — никогда не приходилось.

— Я тоже, — признался он. — Вилковы, у которых вы гостите, живут в таком же доме?

— Да, точно в таком же доме, на том же этаже.

— Это не муж и жена, которые оба народные артисты СССР?

— Да, они.

— Откуда вы их знаете?

— Я их не знаю. С ними знаком мой товарищ, с которым я приехал в Москву и который, по всей вероятности, сейчас находится у них.

Генерал поднял трубку.

— Нелли, соедините меня с квартирой объекта номер одиннадцать. Нет-нет, обычным телефонным звонком.

Положив трубку, он как бы для себя отметил:

— Непонятно однако, почему сын профессора, вполне приличный человек, решил наговаривать на тебя да и нас ввёл в заблуждение?

— Он говорил со мной, как с бандитом, — ответил я. — Ну и я реагировал адекватно, а это ему не понравилось.

— Да, — глубокомысленно сказал генерал, — эти господа не привыкли получать сдачи.

Зазвонил телефон.

— Алло, это квартира Вилковых? Здравствуйте. Вас беспокоят из милиции. Скажите, пожалуйста, гостит ли у вас аспирант из Азербайджана Алиев? Что? Нет-нет, ничего особенного, никаких поводов, говорю. Просто заблудился человек и обратился к нашему сотруднику за помощью. Да нет же, говорю, ничего особенного. Я просто уточняю. Что? Нет, не нужно, не беспокойтесь, наш человек доставит его к вам. Да-да, через десять-пятнадцать минут он будет у вас целым и невредимым. Да-да, прощайте! Уф, — положив трубку, добавил он, — ну и эти народные!

Тем временем капитан, вытащив из кармана визитку, протянул ее генералу:

— Что это? — взяв бумагу, спросил генерал.

— Визитка сына профессора. Грозился, что если мы не накажем этого, то он обратится выше.

Генерал посмотрел на визитку со всех сторон и бросил далеко на пол.

— Пусть обращается куда хочет. Баловали мы этих…

Затем он сказал капитану:

— Лично сам доставишь его к Вилковым. Как говорится, передашь из рук в руки, понятно?

— Понятно, товарищ генерал.

— Надеюсь, ты-то знаешь, где они живут?

— Так точно, товарищ генерал.

Генерал обратился ко мне:

— Вы слышали, что я сказал?

— Да, — ответил я.

— Так вот, — продолжал он, — никаких Кейсерман и прочих. Ты подошёл к милиционеру на улице, и тебя привезли. Усёк?

— Да, товарищ генерал.

— Всё, прощайте, — сказал он нам и, подняв трубку, произнёс: — Нелли, соедините телефоны.

Мы ещё не успели выйти из помещения, как поднялся такой бедлам, что я чуть не упал, споткнувшись об порог у входной двери.

— Кошмар, а не работа, — вырвалось у меня.

— Что? — повернув голову ко мне, спросил капитан.

— Ничего, — ответил я.

Примерно через год с небольшим я ещё раз попал в этот подвал, но на этот раз не один, а с Сабиром. Причиной тому послужила почти такая же нелепая история, как и в первый раз. Проходя мимо ресторана «Останкино», мы захотели поужинать в нём, прежде чем отправиться в комнату, которую снимали в трёхкомнатной квартире в Черемушкинском районе Москвы. Сняли мы эту комнату на месяц, чтобы собрать материал для литературного обзора диссертации и чтобы не ездить каждый день в Подольск и обратно.

Мы и раньше несколько раз ужинали в этом ресторане. Здесь было попроще, кормили сытно и сравнительно дёшево. Мы не придали значения тому, что вместо старого, всего седого швейцара обслуживал людей молодой и высокий бугай, а официанты, все как один, стали на десять-пятнадцать лет моложе и значительно привлекательнее. Такой уж город Москва. Здесь ничему нельзя удивляться. Всё меняется в считаные минуты, и нежданно-негаданно могут произойти самые невероятные вещи.

Однажды, проходя мимо ГУМа, я видел, как один пьяный мужик справляет свою маленькую нужду прямо на Красной площади и при этом громко орёт похабную песню про Хрущёва. Совсем недалеко стоял милиционер и управлял движением автомобилей. Я подошёл к нему и укоризненно заметил:

— Разве вы не видите это безобразие?

Он посмотрел на пьяного, потом на меня и сказал:

— Вижу. Разве он мешает кому-нибудь?

Вот такой город Москва. Один китаец, который учился со мной на курсе английского языка в Тимирязевской академии, как-то заметил, что Москва — единственный в мире город, где совершенно незнакомый человек может подойти к тебе прямо на улице и на виду у всех дать тебе по морде. Здесь всё смешано и меняется со скоростью света. На моих глазах сосисочная на площади имени Кирова за считаные часы превратилась в комнату смеха, а будка на площади Курского вокзала, где торговали горячими пончиками, — в общественный туалет. Такой вот город Москва, и посему мы не обратили внимания на замену обслуживающего персонала и кое-какие интерьерные превращения ресторана «Останкино», а зря.

Оказывается, в этот вечер в ресторане была организована встреча аспирантов из капиталистических государств Европы, и мы попали в самую гущу событий. Позже, когда нас допрашивали, почему мы зашли именно в этот ресторан, я ответил:

— Мы-то как раз не знали об этой встрече, а почему вы нас впустили в ресторан?».

— Мы приняли вас за венгра, — был ответ.

— Но Венгрия вовсе не капиталистическая страна.

— Ну за турка, какая разница?

В России часто можно услышать подобные безрассудные высказывания даже на самом высоком уровне.

Главный корпус нашего института и наше аспирантское общежитие находились в посёлке Дубровицы Подольского района, а наша лаборатория, где я вёл исследовательскую работу, — в посёлке Быково. Маленький институтский автобус каждое утро возил аспирантов и других работников нашей лаборатории в Быково, а вечером — обратно, проезжая каждый раз через весь город Подольск. В один из первых дней моего пребывания в Дубровицах заместитель директора, профессор Баршов, попросил меня, чтобы я по пути обратно заехал в кинотеатр «Родина» и забрал там пригласительные билеты, выделенные сотрудникам нашего института для участия в юбилейном вечере М. Ю. Лермонтова. Водитель автобуса был в курсе, и мы заехали в кинотеатр. Я представился кассирше, женщине бальзаковского возраста, и объяснил ей цель своего приезда. Она весьма рассеянно взглянула на меня и сказала:

— На вечер встречи с Гоголем, что ли?

— Во-первых, не встречи — эти люди давно покойники — а юбилейный вечер, — ответил я, — а во-вторых, не Гоголя, а Лермонтова.

Когда я это говорил, она уже рылась в ящиках своего стола. Раздражённо сказав: «да какая разница?», она нашла лист с названиями организаций, поставила галочку напротив нашего института, посчитала нужное количество пригласительных билетов и отдала мне. Я пересчитал билеты, сложил аккуратно в кучку и положил во внутренний карман пиджака.

— Спасибо, сударыня, — раздельно отчеканил я, — работники колбасного цеха нашего мясокомбината, где я имею честь работать, будут очень благодарны вам за то, что вы нашли возможность и выделили нам несколько пригласительных билетов на вечер встречи с Квазимодой, или, если вам так угодно, с Держикраем.

Сказал и отошёл от кассы.

— Эй, ну-ка, вернись! Я тебе говорю, а ну-ка, стой! — доносился до меня её крик.

Но я уже вышел из кинотеатра. Не успел я дойти до автобуса, она догнала меня и вцепилась в левую руку.

— А ну, покажи документы, а потом уж будешь держать, хоть с края, а хошь и из середины — как знаешь, а пока документы, да побыстрее.

— Какие документы, сударыня? А Держикраев — фамилия известного русского князя…

— Как же, как же, будет тебе князь! Да с такой фамилией и собаки не бывает! — усилила она хватку. — Ты мне зубы не заговаривай, а покажи документы, иначе я заору так, что все милиционеры города сбегутся сюда, колбасник несчастный.

Пришлось отдать удостоверение. Не выпуская руки, она изучила моё удостоверение и отдала обратно.

— Тоже мне шутник, а говорил: колбасный цех!

— Да вам-то какая разница: что институт, что мясокомбинат, коли вы не знаете разницу между Гоголем и Лермонтовым? — сказал я и улыбнулся.

Наконец-то до нее дошёл смысл шутки:

— Ах, ты вот о чём! — громко смеясь, ответила она. — Да разве всех запомнишь, все-то пишут и пишут, тьфу! — И так же громко смеясь, убежала к своей кассе.

Так что такие штучки в России бывают, и мы давно привыкли к этому.

Свободных столов было всего два — в дальнем углу зала. Остальные столы были сдвинуты в несколько групп, за каждым сидела компания из десяти-пятнадцати молодых людей, в основном женщин. Только мы сели за один из свободных столов, тут же к нам прибежала очень миловидная и раньше нами здесь не замеченная девушка с подносом и стала выкладывать на наш стол всякого рода закуски и напитки. Закончив с этим, она на английском языке пожелала нам приятного аппетита и, сказав, что горячее будет минут через двадцать, ушла. Я по-английски знал довольно сносно и мог бы общаться с ней на этом языке. Но, не владея ситуацией, считал это лишним, да и часто принимали нас за иностранцев и обращались к нам по-английски. Поэтому я подозвал её и сказал по-русски, что, видимо, она перепутала и принесла нам чужой заказ. Несколько секунд она рассматривала нас, а потом, удивлённо уронив: «разве вы…», ушла, оставив на столе целую гору закусок, большинство из которых мы не только никогда не пробовали, но даже названий не знали. Тем временем нас уже пригласили на танец. Две девушки из сидящей рядом с нами группы, как потом выяснилось, аспирантки из Федеративной республики Германии, на своём немецком языке просили нас танцевать с ними. Плотная, спортивного телосложения немка, узнав, что мы из СССР, очень удивилась и начала задавать уточняющие вопросы. Название «Азербайджан» ей ничего не говорило, но город Баку был знаком.

— О, Баку?! Нефть?! Африка! — воскликнула она на не совсем правильном английском языке.

Я сказал, что насчёт Африки она малость загнула, но в Баку действительно добывают нефть. Вообще, я давно стал замечать, что иностранные учёные при хорошем знании своего предмета, которым они непосредственно занимаются, очень плохо знают общеобразовательные дисциплины, такие как литература, история, география и прочее, не говоря уже о таких областях, как поэзия, музыка и философия. Уровень интеллектуальности этих людей намного ниже уровня обычного школьника в Советском Союзе. Профессор Калифорнийского университета Джон Бернард, за которым я был закреплён как переводчик, никак не мог поверить, что в Советском Союзе есть места, где выращивают чай, а союзные республики он считал местами сборищ дикарей, над которыми властвует Россия, как ей вздумается. Я приводил примеры, противоречащие его убеждению по этому вопросу, перечислял фамилии множества учёных нерусской национальности, которые добились значительных успехов в его же области науки, то есть в биологии. В конце концов, я говорил ему о себе, как живом примере:

— Вот я, например, азербайджанец, из обычной семьи, учился за счёт государства нашего, окончил институт, скоро заканчиваю аспирантуру, объездил весь Советский Союз да и кое-какие зарубежные государства. Разве такое возможно в США или в каких-то других капиталистических странах?

Разговор шёл в небольшом ресторане «Баку» на улице Горького, куда мы часто ходили обедать из-за высокого качества азербайджанской кухни. Он немного помялся и ответил, что и ему и большинству американцев известно, что евреи в Советском Союзе принимают различные национальности (по этническому сходству), чтобы их не притесняли. То есть по его словам выходило, что я еврей и, чтобы меня не дёргали по национальным причинам, принял подданство Азербайджана. На что я громко рассмеялся, но спорить не стал. Бесполезно, не переубедишь. Таких примеров можно привести множество.

Я, да и Сабир тоже, уже понимали, что, говоря попроще, попали не туда, но как выйти из этого положения, не знали. К тому же бесконечные приглашения на танцы не оставляли нам времени на обдумывание и поиск какого-нибудь выхода из этого положения.

Немки и англичанки, опережая друг друга, приглашали нас танцевать, спрашивали всякую всячину, но ни одного вопроса секретного характера не задавали, да и мы ничего секретного не знали. Ко мне подошла высокая и хорошо сложенная девушка и пригласила на танец. Собственно говоря, это нельзя было назвать приглашением. Она просто схватила меня за подмышку и подняла на ноги. Дальше уже было дело техники, и, когда мы оказались в гуще танцующих, она на хорошем английском языке, но с явным воронежским акцентом повествовала мне, что имеет где-то в Ирландии большой и очень красивый замок, оставшийся от какого-то прадеда по наследству. Она как можно красочней описывала этот самый замок с его приусадебным хозяйством, розами и цветами.

— Но вот незадача, — сказала она, — мне нужно ещё как минимум год находиться в Москве, а близких родственников, кто бы мог как следует присмотреть за всем этим, нет.

Далее она заметила, что, несмотря на множество предложений, она пока ещё не вышла замуж, так как такого, примерно как я, молодого и симпатичного парня, среди её ухажёров нет. Она хорошо понимает, что в Советском Союзе такие браки не приветствуются, но у неё очень обширные связи, и все трудности она уладит самым лучшим образом. Она намекала на то, что ей также по наследству остался кругленький капитал, и всё это вместе с красивым замком перейдёт на моё имя, как полноценного хозяина. От меня же требуется всего ничего — моё согласие. Конечно, она понимает, что такие вопросы быстро не решаются, поэтому согласна дать мне свой адрес и номер телефона и ждать моего ответа.

Слушая её, я вспомнил, как однажды один наш бывший разведчик разоткровенничался и сказал, что самая хитрая разведка у англичан, а самая грубая и кровавая — у нас и у китайцев. Действительно, неужели найдётся хоть один кретин, который поверит во всю эту дребедень? Увидев, что она ждёт ответа, я на русском языке, разумеется тоже с акцентом, но уже с кавказским, сказал ей, что мы сюда пришли поужинать совершенно случайно и уже сами понимаем, что лучше бы этого не делали. Но встать и уйти просто так, без причины, вроде бы неудобно, а самое главное, что у нас нет столько денег, чтобы заплатить за всё то, что нам принесли без нашего желания.

— Впрочем, мы все это не трогали, — подытожил я.

Она без всякого смущения ответила, что охотно верит мне, и если трудности в этом, то мы можем не волноваться — она нам поможет. Договорившись, мы, танцуя, подошли к нашему столу, и я предупредил Сабира, чтобы он подошёл к выходу. Также танцуя, мы приблизились к выходу и здесь попали в руки здоровых ребят, которые притащили нас в маленькую комнатушку напротив раздевалки, на двери которой под красной бархатной занавеской обозначалось, что она является комнатой дружинников.

После долгих бестолковых допросов, смысл которых сводился к тому, что будет лучше, если мы сами признаемся, на кого работаем, какие конкретно задания выполняем и прочей белиберды, они решили отправить нас боссу (так они и выразились), так как он найдёт средства, чтобы мы оба во всём признались.

Я второй раз оказался в кабинете уже знакомого нам генерала. Он не только узнал меня, но даже назвал по фамилии, удивив тем самым Сабира и наших сопроводителей. Он махнул рукой верзиле, пытавшемуся объяснить ситуацию с нашим задержанием, и, сказав им: «вы свободны», обратился ко мне:

— Как живут Кейсерманы, товарищ Алиев?

— Кейсерманы? — переспросил я. — Наверное, хорошо.

— Я вполне серьёзно спрашиваю, — сказал генерал.

Я посмотрел на него. Сомнений не было: он знает всё, но каким образом?

— Неужели и за мной следят, товарищ генерал? — спросил я, указывая на неумолкающие телефонные аппараты.

— За вами — нет, — конкретно ответил он.

— Значит… — произнёс я и умолк.

— Значит, что? — спросил он.

— Товарищ генерал, — решился я, — можно вас спросить об одной вещи, которой я не нахожу объяснения.

— Валяй, — чуть улыбнулся он.

На этот раз у него было более доброе настроение, чем в прошлый.

— Когда я был в квартире у глухой старухи, Кейсерман младший набрал в телефоне номер ноль-два. Я это видел своими глазами, а на вызов приехали ваши люди. Как это понять? Ведь не скажете же вы, что управление милиции этого района находится здесь, в подвале, да и вы не похожи на работника милиции.

— Почему ты так решил? — спросил генерал.

Я замялся.

— Мне трудно объяснить это, но по всему видно, что у вас другая организация.

Он долго молчал, смотря в одну точку, и наконец чуть слышным сквозь телефонные звонки голосом произнёс:

— Видите ли, для некоторых семей, в том числе для большинства жителей сталинских домов, существует несколько иная система обеспечения безопасности. Вас удовлетворяет такое объяснение?

Теперь мне понятно, откуда генералу была известна моя связь с семейством Кейсерман.

— А теперь, — не дожидаясь ответа, продолжал он, — зайдите в комнату напротив. Там есть человек, который покажет вам, где скоротать оставшуюся часть ночи, а утром я вас отпущу.

В комнате напротив ходил из угла в угол целый шкаф. Именно это слово больше всего годилось для характеристики этого человека. На голову у него была надета какая-то диковинка, и он, похоже, внимательно слушал её. Увидев нас, он снял с головы аппаратуру, показал нам на дореволюционный стёртый кожаный диван, на кран, туалетную комнату, на чайный прибор на полке и, не уронив ни одного слова, исчез.

Был третий час ночи. Оставшуюся часть ночи мы провели за крепко заваренным чаем. Под утро немного подремали сидя. Сабир выдвинул мысль о том, что неплохо бы угостить генерала крепким чаем, но я отговорил его от этого, сказав, что выйдет сверхнахально, если «гость» будет угощать хозяина его же добром. Утром в половине девятого нас повели к генералу. Он по-прежнему игнорировал Сабира и обращался только ко мне.

— Кто такой Баршов, товарищ Алиев?

— Баршов — заместитель директора нашего института, — ответил я.

— Он всегда так рано приходит на работу?

— Да. Он отвечает за организационную работу в институте, поэтому приходит пораньше, чтобы к началу работы знать положение дел в лабораториях: кто в чём нуждается и прочее.

— А куда вы собираетесь отправиться отсюда? В институт?

— Нет, нам нужно еще несколько дней побыть в Москве, поработать с литературой.

— Ну что же, с богом, как говорится.

Мы встали, но не успели дойти до двери, как генерал позвал меня.

— Товарищ Алиев.

Я повернулся к нему лицом. Остановился и Сабир.

— Товарищ Алиев, — повторил генерал, — в первый раз вы, выходя в огромный незнакомый город, не сочли нужным взять с собой адрес дома или хотя бы номер телефона квартиры, где вы остановились. При встрече со мной вы даже не могли назвать имя хозяина квартиры. Я правильно говорю?

— Да.

— Так как же это называется, товарищ Алиев?

Я молчал.

— Во второй раз, зайдя в ресторан, где вам приходилось бывать неоднократно, вы не смогли заметить и правильно оценить произошедшие там изменения, вплоть до обслуживающего персонала. Вас даже не насторожило то, что в ресторане нет ни одного советского человека и все, с кем вы общались, являются иностранцами и разговаривают на чужом языке. Я правильно говорю?

— Да.

— Ну а как это называется, товарищ Алиев?

Я продолжал молчать.

— Это называется безалаберность, наивность, простота. Вот как все это называется. Так я говорю?

Я молчал.

— А слышал ты такую поговорку, что простота хуже воровства, а? Я тебя спрашиваю, товарищ Алиев, слыхал такое? Молчишь? Ну что же, воля ваша. Но знай: если ты ещё раз попадёшь сюда, я тебя накажу, даже если ты ни в чём не виноват. Независимо от этого накажу. За простоту твою накажу. Вы хорошо поняли меня?

— Да, хорошо.

— Ну тогда ни пуха ни пера, товарищ Алиев.

— К чёрту! — крикнул я в ответ и вылетел из комнаты.

Догнав меня на улице, Сабир сказал:

— Вот где ты, оказывается, был в тот раз, когда мы все искали тебя. А говорил, что к милиционеру какому-то подошёл на улице. Ничего себе милиционер в генеральском звании.

— А кто искал-то? Ты да Вера?

— Ну допустим. А что ты хотел, чтобы народный артист СССР тоже забегала по улицам в поисках твоей персоны?

Я ничего не ответил.

— А что за жидовская фамилия, которую генерал спрашивал у тебя?

— Кейсерман, что ли?

— Да.

— Разве ты никогда не слышал такую фамилию?

— Конечно, нет, — удивлённо ответил Сабир.

— Ты давно окончил институт? — спросил я у него.

— Давно, а что?

— Видимо, когда ты учился, его не было, но огневую подготовку в институте нам преподавал подполковник Кейсерман. Ребята между собой называли его Кей Сулейманом, приравнивая его к пророку Сулейману из Курана, прототипа Соломона из Библии. Он был очень толковым и требовательным преподавателем, впрочем знал и азербайджанский язык.

— Хорошо знал?

— Во всяком случае, два слова он повторял постоянно: «азбар» и «яддаш», что в его исполнении означало «запомнить наизусть».

— А откуда этот генерал знает его?

— Генерал знает не его, а его отца и младшего брата, которые, оказывается, являются большими людьми и живут в Москве.

— И ты успел с ними познакомиться, так, что ли? А то я ничего не понимаю.

— Видишь ли, примерно лет пять тому назад я выходил из Главпочтамта города Кировабада, где мы учились, а напротив входной двери прямо на тротуаре стоял подполковник Кейсерман. Он поздоровался со мной за руку и ни с того ни с сего пригласил меня к себе домой. Вообще-то преподаватели уважали меня за моё старание учиться хорошо, но, согласись, чтобы преподаватель пригласил в гости студента — случай неслыханный, и я обалдело смотрел на него, не зная, что ему ответить. Видимо, чтобы внести ясность своему действию, он спросил: «Ты ведь любишь эту очкастую девчонку?» Я совсем растерялся, хотя ничего удивительного в этом не было, так как почти весь коллектив института знал о наших дурацких отношениях с Риммой. Видя мою растерянность, он громко рассмеялся и, постучав мне по плечу, сказал: «Да ты не смущайся, просто я хочу сказать, что ко мне приехали гости из Москвы, и, если ты зайдёшь к нам, увидишь у нас нечто похожее с этой очкастой». С этими словами он вытащил из кармана визитную карточку и отдал мне: «Приходи, будем рады, — сказал он и ушёл вверх по улице „28 апреля“». Говорили, что он живёт где-то там. Так вот, тогда я ничего не понимал из всего этого и, постояв немного с карточкой в руке, решил, что, наверное, я не так понял его — сам знаешь, какой уровень знания у нас был по русскому языку, — и как можно спокойнее пошёл к себе. Но визитную карточку его не выбросил, а положил вместе с другими документами. Кстати, она и сейчас хранится у меня.

— Но всё это не объясняет, откуда ты знаешь этих московских родственников своего преподавателя.

— А это я не собирался объяснять, мой дорогой, это секрет.

— Ба, подумаешь, нужны мне твои Кей… Кей… тьфу. Как ты только выговариваешь эту псальму? Куда пошёл-то?

— Домой.

— А библиотека?

— Ты что, заболел, что ли? После такой ночи какая может быть библиотека? Пошли домой, отоспимся, а потом видно будет.

Проходя все неровности суетной жизни, я часто вспоминаю этого гиганта генерала. Работая в основном в министерствах, общаясь со всякими организациями, я убедился, что на каждом предприятии есть свои «генералы». Эти люди не кричат, не высовываются, не лезут в начальники, пламенные речи не произносят, они просто тащат весь груз, тихой сапой тащат и ничего взамен этого не требуют: никаких поблажек, никаких дополнительных льгот. За считаные минуты они решают такие проблемы, которых хватило бы всему коллективу на целую неделю. Они являются фундаментом любого коллектива, и от них зависит социальная значимость той или иной организации. Всемирный авторитет Советского Союза был результатом их труда, на их плечах стояла огромная мощь социалистического строя. Породить их и дать возможность им заниматься любимым делом не простой вопрос. На это уходило много сил и средств, что вполне оправдывало себя. Десятки томов выходят с предложениями восстановить былую мощь России. Все они имеют место быть использованными, но результаты от них мизерные, если этими и другими проблемами не будут заниматься такие вот «генералы». Восстановите их, породите новых таких «генералов», тогда и только тогда появится мощь и авторитет государства. Другого пути нет, спекулянтами авторитет не наживёшь, как бы они бойко ни торговали.