Гениальность и помешательство

Чезаре Ломброзо, 1863

Чезаре Ломброзо – крупнейший итальянский философ-позитивист, психиатр и профессор судебной медицины. Центральной темой его главного труда «Гениальность и помешательство» стала идея о прирожденном преступнике. Ломброзо считал, что преступления совершают люди с набором определенных внешних данных и психологических характеристик. Будучи родоначальником оригинальной концепции творчества как сочетания патологических состояний, Ламброзо объяснял вдохновение как неразумное использование психической энергии, которое порождает оригинальные результаты и способствует прогрессу культуры. Его идеи и научные исследования оказали заметное влияние на развитие таких наук как криминология, психопатология творчества и позитивистская антропология. Все тексты снабжены подробными комментариями и разъяснениями профессора РГГУ А.В. Маркова. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Гениальность и помешательство

Предисловие автора к четвертому изданию

Когда много лет тому назад, находясь как бы под влиянием экстаза (raptus), во время которого мне точно в зеркале с полной очевидностью представлялись соотношения между гениальностью и помешательством, я в 12 дней написал первые главы этой книги^[1]. Признаюсь, даже мне самому не было ясно, к каким серьезным практическим выводам может привести созданная мною теория. Я не ожидал, что она даст ключ к уразумению таинственной сущности гения и к объяснению тех странных религиозных маний, которые являлись иногда ядром великих исторических событий, что она поможет установить новую точку зрения для оценки художественного творчества гениев путем сравнения произведений их в области искусства и литературы с такими же произведениями помешанных и, наконец, что она окажет громадные услуги судебной медицине.

Экстаз (raptus) — буквально это латинское слово означает «восхищение», прорыв к неведомому. Образ этот восходит к апостолу Павлу, который видел преимущество своих богословских достижений в том, что он был «восхищен до третьего неба» (2 Кор. 12, 2).

Ядром великих исторических событий Ломброзо рассматривает роль в истории харизматиков, таких как Лютер и Наполеон, и считает, что, анализируя психопатологию таких деятелей, можно будет предугадывать развитие исторических событий.

В таком важном практическом значении новой теории убедили меня мало-помалу как документальные работы Адриани, Паоли, Фриджерио, Максима Дюкана, Рива и Верга относительно развития артистических дарований у помешанных, так и громкие процессы последнего времени — Манжионе, Пассананте, Лазаретти, Гито, доказавшие всем, что мания писательства не есть только своего рода психиатрический курьез, но прямо особая форма душевной болезни и что одержимые ею субъекты, по-видимому, совершенно нормальные, являются тем более опасными членами общества, что сразу в них трудно заметить психическое расстройство, а между тем они бывают способны на крайний фанатизм и, подобно религиозным маньякам, могут вызывать даже исторические перевороты в жизни народов. Вот почему заняться вновь рассмотрением прежней темы на основании новейших данных и в более широком объеме показалось мне делом чрезвычайно полезным. Не скрою, что я считаю его даже и смелым ввиду того ожесточения, с каким риторы науки и политики, с легкостью газетных борзописцев и в интересах той или другой партии, стараются осмеять людей, доказывающих вопреки бредням метафизиков, но с научными данными в руках полную невменяемость вследствие душевной болезни некоторых из так называемых «преступников» и психическое расстройство многих лиц, считавшихся до сих пор, по общепринятому мнению, совершенно здравомыслящими.

Мания писательства — графомания, которую Ломброзо понимает широко, не просто как готовность писать тексты, но как готовность агитировать других, давать свои объяснения всем явлениям, рассуждать о политической и общественной жизни, ни в чем себя не сдерживая. В такой мании он подозревает демагогию и опасность больших перемен. Далее в последних главах он рассматривает в том числе графоманию в узком смысле, научную и художественную, а манию писательства видит в религиозных сектантах и политических авантюристах.

На язвительные насмешки и мелочные придирки наших противников мы, по примеру того оригинала, который для убеждения людей, отрицавших движение, двигался в их присутствии, ответим лишь тем, что будем собирать новые факты и новые доказательства в пользу нашей теории. Что может быть убедительнее фактов и кто станет отрицать их? Разве одни только невежды, но торжеству их скоро наступит конец.

Профессор Ч. Ломброзо

Турин, 1 января 1882 г.

I

Введение в исторический обзор

В высшей степени печальна наша обязанность — с помощью неумолимого анализа разрушать и уничтожать одну за другой те светлые, радужные иллюзии, которыми обманывает и возвеличивает себя человек в своем высокомерном ничтожестве; тем более печально, что взамен этих приятных заблуждений, этих кумиров, так долго служивших предметом обожания, мы ничего не можем предложить ему, кроме холодной улыбки сострадания. Но служитель истины должен неизбежным образом подчиняться ее законам. Так, в силу роковой необходимости он приходит к убеждению, что любовь есть, в сущности, не что иное, как взаимное влечение тычинок и пестиков… а мысли — простое движение молекул. Даже гениальность — эта единственная державная власть, принадлежащая человеку, пред которой не краснея можно преклонить колена, — даже ее многие психиатры поставили на одном уровне с наклонностью к преступлениям, даже в ней они видят только одну из тератологических (уродливых) форм человеческого ума, одну из разновидностей сумасшествия. И заметьте, что подобную профанацию, подобное кощунство позволяют себе не одни лишь врачи и не исключительно только в наше скептическое время.

Холодной улыбки сострадания — Ломброзо придерживается классической античной этики, в которой сострадание рассматривалось как аффект, страсть, мало чем способная помочь тому, кому сострадают, а разве что тешащая эгоизм сострадающего. В античной героической этике сострадание считалось признаком трусости, ставилось в один ряд со снисходительностью, готовностью идти на компромиссы и противопоставлялось «великодушию», как называли бескомпромиссное мужество.

Еще Аристотель, этот великий родоначальник и учитель всех философов, заметил, что под влиянием приливов крови к голове «многие индивидуумы делаются поэтами, пророками или прорицателями и что Марк Сиракузский писал довольно хорошие стихи, пока был маньяком, но, выздоровев, совершенно утратил эту способность». Он же говорит в другом месте:

«Замечено, что знаменитые поэты, политики и художники были частью меланхолики и помешанные, частью — мизантропы, как Беллерофонт. Даже и в настоящее время мы видим то же самое в Сократе, Эмпедокле, Платоне и других, и всего сильнее в поэтах. Люди с холодной, изобильной кровью (букв. желчь) бывают робки и ограниченны, а люди с горячей кровью — подвижны, остроумны и болтливы».

Платон утверждает, что бред совсем не есть болезнь, а, напротив, величайшее из благ, даруемых нам богами; под влиянием бреда дельфийские и додонские прорицательницы оказали тысячи услуг гражданам Греции, тогда как в обыкновенном состоянии они приносили мало пользы или же совсем оказывались бесполезными. Много раз случалось, что когда боги посылали народам эпидемии, то кто-нибудь из смертных впадал в священный бред и, делаясь под влиянием его пророком, указывал лекарство против этих болезней. Особый род бреда, возбуждаемого музами, вызывает в простой и непорочной душе человека способность выражать в прекрасной поэтической форме подвиги героев, что содействует просвещению будущих поколений.

Демокрит даже прямо говорил, что не считает истинным поэтом человека, находящегося в здравом уме. Excludit sanos Helicone poetas.

Excludit sanos Helicone poetas — изгоняет с Геликона здравых поэтов. Античное учение, сближающее поэзию с безумием, было необходимо при становлении античного рационализма, который противостоял прежнему «жреческому», «шаманскому» использованию поэзии как языка богов. Платон и Аристотель не раз указывали, что поэзия дает противоречивое представление о богах, например, они в поэзии и совершенны, и нуждаются в жертвах людей, — тогда как философия свободна от этого недостатка.

Вследствие подобных взглядов на безумие древние народы относились к помешанным с большим почтением, считая их вдохновленными свыше, что подтверждается, кроме исторических фактов, еще и тем, что слова mania — по-гречески, navi и mesugan — по-еврейски, аnigrata — по-санскритски означают и сумасшествие, и пророчество.

От греческого слова «мания» произошло понятие «мантика», искусство гадания и пророчества. Связь пророчества и безумия есть и в русских словах вроде «блажить», которые подразумевают и безумную речь, и какие-то изначально благие и божественные намерения.

Феликс Платер утверждает, что знал многих людей, которые, отличаясь замечательным талантом в разных искусствах, в то же время были помешанными. Помешательство их выражалось нелепой страстью к похвалам, а также странными и неприличными поступками. Между прочим, Платер встретил при дворе пользовавшихся большой славой архитектора, скульптора и музыканта, несомненно сумасшедших. Еще более выдающиеся факты собраны Ф. Газони в Италии, в «Больнице для неизлечимых душевнобольных». Сочинение его переведено (на итальянский язык) Лонгоалем в 1620 году. Из более близких к нам писателей Паскаль постоянно говорил, что величайшая гениальность граничит с полнейшим сумасшествием, и впоследствии доказал это на собственном примере. То же самое подтвердил и Гекарт (Hecart) относительно своих товарищей, ученых и в то же время помешанных, подобно ему самому. Наблюдения свои он издал в 1823 году под названием «Стултициана, или Краткая библиография сумасшедших, находящихся в Валенсьене, составленная помешанным». Тем же предметом занимались Дельньер, страстный библиограф, в своей интересной «Histoire littéraire des fous» [Литературная история глупцов], 1860 года, Форг — в прекрасном очерке, помещенном в Revue de Paris, 1826 года, и неизвестный автор в «Очерках Бедлама» (Sketches in Bedlam. Лондон, 1873).

Феликс Платер (1536–1614) — швейцарский медик, создатель судебной медицины. Открыл обсессивно-компульсивное расстройство.

Бедлам (искаженное: Вифлеем, госпиталь Марии Вифлеемской) — лондонская психиатрическая больница, работающая с 1547 года.

За последнее время Лелю — в Démon de Socrate [Демон Сократа], 1856 года, и в Amulet de Pascal [Амулет Паскаля], 1846 года, Верга — в Lipemania del Tasso [Меланхолия Тассо], 1850 года, и Ломброзо в Pazzia di Cardano [Помешательство Кардано], 1856 года, доказали, что многие гениальные люди, например Свифт, Лютер, Кардано, Бругам и другие, страдали умопомешательством, галлюцинациями или были мономанами в продолжение долгого времени. Моро, с особенной любовью останавливающийся на фактах наименее правдоподобных, в своем последнем сочинении Psychologia morbide [Психология болезненных состояний] и Шиллинг в своих Psychiatrische Briefe [Психиатрические этюды], 1863 года, пытались доказать при помощи тщательных, хотя и не всегда строго научных исследований, что гений есть, во всяком случае, нечто вроде нервной ненормальности, нередко переходящей в настоящее сумасшествие. Подобные же выводы приблизительно сделаны Гагеном в его статье «О сродстве между гениальностью и безумием» (Veber die Verwandtschaft Génies und Irresein, Berlin. 1877) и отчасти также Юргеном Мейером (Jurgen Meyer) в его прекрасной монографии «Гений и талант». Оба эти ученые, пытавшиеся более точно установить физиологию гения, пришли путем самого тщательного анализа фактов к тем же заключениям, какие высказал более ста лет тому назад, скорее на основании опыта, чем строгих наблюдений, один итальянский иезуит, Беттинелли, в своей, теперь уже совершенно забытой, книге Dell’ entusiasmo nelle belle arti [Об одержимости в изящных искусствах]. Милан, 1769.

II

Сходство гениальных людей с помешанными в физиологическом отношении

Как ни жесток и печален такого рода парадокс, но, рассматривая его с научной точки зрения, мы найдем, что в некоторых отношениях он вполне основателен, хотя с первого взгляда и кажется нелепым.

Многие из великих мыслителей подвержены, подобно помешанным, судорожным сокращениям мускулов и отличаются резкими, так называемыми «хореическими», телодвижениями. Так, о Ленау и Монтескье рассказывают, что на полу у столов, где они занимались, можно было заметить углубления от постоянного подергивания их ног. Бюффон, погруженный в свои размышления, забрался однажды на колокольню и спустился оттуда по веревке совершенно бессознательно, как будто в припадке сомнамбулизма. Сантейль, Кребильон, Ломбардини имели странную мимику, похожую на гримасы. Наполеон страдал постоянным подергиванием правого плеча и губ, а во время припадков гнева — также и икр. «Я, вероятно, был очень рассержен, — сознавался он сам однажды после горячего спора с Лоу, — потому что чувствовал дрожание моих икр, чего со мной давно уже не случалось». Петр Великий был подвержен подергиваниям лицевых мускулов, ужасно искажавших его лицо.

Хореический — не от слова хорей (стихотворный размер), но от однокоренного слова хорея, пляска (ср. русское «хореография»). Имеется в виду как бы постоянная готовность сорваться с места и пуститься в пляс.

По веревке — часто веревка колокола достигала земли, чтобы можно было звонить в колокол, не поднимаясь наверх.

«Лицо Кардуччи, — говорит Мантегацца, — по временам напоминает собою ураган: из глаз его сыплются молнии, а дрожание мускулов походит на землетрясение».

Ампер не мог иначе говорить, как ходя и шевеля всеми членами. Известно, что обычный состав мочи и в особенности содержание в ней мочевины заметно изменяются после маниакальных приступов. То же самое замечается и после усиленных умственных занятий. Уже много лет тому назад Гольдинг Берд сделал наблюдение, что у одного английского проповедника, всю неделю проводившего в праздности и только в воскресенье с большим жаром произносившего проповеди, именно в этот день значительно увеличивалось в моче содержание фосфорнокислых солей, тогда как в другие дни оно было крайне ничтожно. Впоследствии Смит многими наблюдениями подтвердил тот факт, что при всяком умственном напряжении увеличивается количество мочевины в моче, и в этом отношении аналогия между гениальностью и сумасшествием представляется несомненной.

Состав мочи — повышение содержания солей в моче человека, занятого умственной работой, вполне объяснимо и физиологически: частичное обезвоживание при обильном поте. Поэтому сейчас докладчикам рекомендуется пить воду; хотя классическое выступление оратора строилось как бенефис актера, который должен постоянно жестикулировать и не имеет права есть и пить на сцене.

На основании такого ненормального изобилия мочевины или, скорее, на основании этого нового подтверждения закона о равновесии между силой и материей, управляющего всем миром живых существ, можно вывести еще и другие, более изумительные аналогии: например, седина и облысение, худоба тела, а также плохая мускульная и половая деятельность, свойственные всем помешанным, очень часто встречаются и у великих мыслителей. Цезарь боялся бледных и худых Кассиев. Д’Аламбер, Фенелон, Наполеон были в молодости худы, как скелеты. О Вольтере Сегюр пишет: «Худоба доказывает, как много он работает; изможденное и согбенное тело его служит только легкой, почти прозрачной оболочкой, сквозь которую как будто видишь душу и гений этого человека».

Худоба интеллектуала, в противоположность корпулентности человека физического труда, стала общим местом еще в античности наравне с рассеянностью — интеллектуалу не принадлежит его хозяйство, он работает при университете или библиотеке, и поэтому не может хозяйски распоряжаться даже своим телом. До сих пор образ человека, который за книгами забывает пообедать, востребован в культуре. При этом для некоторых интеллектуалов, например Фомы Аквинского, корпулентность подчеркивалась.

Бледность всегда считалась принадлежностью и даже украшением великих людей. Кроме того, мыслителям наравне с помешанными свойственны: постоянное переполнение мозга кровью (гиперемия), сильный жар в голове и охлаждение конечностей, склонность к острым болезням мозга и слабая чувствительность к голоду и холоду.

О гениальных людях, точно так же как и о сумасшедших, можно сказать, что они всю жизнь остаются одинокими, холодными, равнодушными к обязанностям семьянина и члена общества. Микеланджело постоянно твердил, что его искусство заменяет ему жену. Гёте, Гейне, Байрон, Челлини, Наполеон, Ньютон хотя и не говорили этого, но своими поступками доказывали еще нечто худшее.

Нечто худшее — готовность манипулировать женщинами, легко с ними расставаться. Из этого ряда выбивается Ньютон, строго соблюдавший целибат; вероятно, он включен в этот ряд как человек, столь же не склонный к нормальной семейной жизни, как и предшествующие.

Нередки случаи, когда вследствие тех же причин, которые так часто вызывают сумасшествие, т. е. вследствие болезней и повреждений головы самые обыкновенные люди превращаются в гениальных. Вико в детстве упал с высочайшей лестницы и раздробил себе правую теменную кость. Гратри, вначале плохой певец, сделался знаменитым артистом после сильного ушиба головы бревном. Мабильон, смолоду совершенно слабоумный, достиг известности своими талантами, которые развились в нем вследствие полученной им раны в голову. Галль, сообщивший этот факт, знал одного датчанина-полуидиота, умственные способности которого сделались блестящими после того, как он, 13 лет, свалился с лестницы головою вниз^[2]. Несколько лет тому назад один кретин из Савойи, укушенный бешеной собакой, сделался совершенно разумным человеком в последние дни своей жизни. Доктор Галле знал ограниченных людей, умственные способности которых необыкновенно развились вследствие болезней мозга (midollo).

«Очень может быть, что моя болезнь (болезнь спинного мозга) придала моим последним произведениям какой-то ненормальный оттенок», — говорит с удивительной прозорливостью Гейне в одном из своих писем. Нужно, впрочем, добавить, что болезнь отразилась таким образом не только на его последних произведениях, и он сам сознавал это. Еще за несколько месяцев до усиления своей болезни Гейне писал о себе (Correspondance inédite [Неизданная переписка]. Paris, 1877):

Мое умственное возбуждение есть скорее результат болезни, чем гениальности, — чтоб хотя немного утишить мои страдания, я сочинял стихи. В эти ужасные ночи, обезумев от боли, бедная голова моя мечется из стороны в сторону и заставляет звенеть с жестокой веселостью бубенчики изношенного дурацкого колпака.

Тяжелой мигренью страдал не только Гейне, но и Ницше. Обычно мигрень сопряжена у интеллектуалов с депрессивными состояниями.

Биша и фон дер Кольк заметили, что у людей с искривленной шеей ум бывает живее, чем у людей обыкновенных. У Конолли был один больной, умственные способности которого возбуждались во время операций над ним, и несколько таких больных, которые проявляли особенную даровитость в первые периоды чахотки и подагры. Всем известно, каким остроумием и хитростью отличаются горбатые; Рокитанский пытался даже объяснить это тем, что у них аорта, давя на сосуды, идущие к голове, делает изгиб, следствием чего является расширение объема сердца и увеличение артериального давления в черепе.

Горбатые — хитрость обычно связывалась в культуре с карликами, низкорослыми и коренастыми людьми (вспомним Локи в скандинавской мифологии), тогда как горбуны скорее выступали как шуты, так как своим телом противопоставлялись наследственной стройности короля.

Этой зависимостью гения от патологических изменений отчасти можно объяснить любопытную особенность гениальности по сравнению с талантом в том отношении, что она является чем-то бессознательным и проявляется совершенно неожиданно.

Юрген Мейер говорит, что талантливый человек действует строго обдуманно; он знает, как и почему он пришел к известной теории, тогда как гению это совершенно неизвестно: всякая творческая деятельность бессознательна.

Гайдн приписывал таинственному дару, ниспосланному свыше, создание своей знаменитой оратории «Сотворение мира». «Когда работа моя плохо подвигалась вперед, — говорил он, — я, с четками в руках, удалялся в молельню, прочитывал Богородицу — и вдохновение снова возвращалось ко мне».

Богородицу — молитвы розария, читавшиеся по четкам и требовавшие медитативной концентрации.

Итальянская поэтесса Милли во время создания, почти невольного, своих чудных стихотворений волнуется, кричит, поет, бегает взад и вперед и как будто находится в припадке эпилепсии.

Те из гениальных людей, которые наблюдали за собою, говорят, что под влиянием вдохновения они испытывают какое-то невыразимо-приятное лихорадочное состояние, во время которого мысли невольно родятся в их уме и брызжут сами собою, точно искры из горящей головни.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Гениальность и помешательство. Введение к курсу психиатрической клиники, прочитанному в Павианском университете. Милан, 1863. (Здесь и далее примечания принадлежат переводчице, за исключением примечаний автора, специально так отмеченных, переводы иноязычных текстов в квадратных скобках, выполнены научным редактором, также в квадратных скобках даны уточнения научного редактора. Текст перевода публикуется без изменений, написание известных имен приведено к современной норме, отдельные случаи неточностей и ошибок в переводе оговариваются в комментариях.)

2

Покойный митрополит Московский Макарий [Булгаков (1816–1882), церковный ученый, автор «Истории Русской Церкви» и базового учебника по догматическому богословию], отличавшийся замечательно светлым умом, был до того болезненным и тупым ребенком, что совершенно не мог учиться. Но в семинарии кто-то из товарищей во время игры прошиб ему голову камнем, и после того способности Макария сделались блестящими, а здоровье совершенно поправилось.