Взгляни на меня

Чармили Энн Белл (2022)

Девушка из неблагополучного района, перечеркнувшая мечту и потерявшая чёткую цель в жизни. Известный актер, которому никакие гонорары и слава не могут помочь справиться с ошибками прошлого. Их случайная встреча на улицах Лондона дала то, чего им так не хватало в попытках исцелить душевные раны — друг друга. Теперь им нужно преодолеть ужасы прошлых лет, научиться говорить откровенно, доверять и прощать. Это жизнеутверждающая история о важности прощения себя, примирения со своим прошлым, каким бы мрачным оно ни казалось. История о том, что человеку всегда нужен человек — не важно, борется он с зависимостью, тяготится муками совести или боится сделать шаг к осуществлению мечты.

Обрывок 5

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого. Так и не смогла уехать из Лондона, сколько бы ни порывалась начать новую стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, вспыхнуть вслед за звуком пристёгнутого ремня безопасности. Когда-то я была уверена — стоит убраться подальше от этого города страхов и ошибок, и тут же проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом. Но я подозревала, что произошло бы совершенно иное: пустое место в чемодане незаметно заполнилось бы всем, от чего надеялась спрятаться. И я с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим бы отличалась от чемодана, набитого бесполезной рухлядью перекошенных лет. Недостаточно просто смыть грязь Лондона и затеряться где-нибудь в другом месте. Боль и ужас нерасказанной истории крепко вцепились в сердце. Я всюду таскала за собой тяжесть тошнотворных воспоминаний. Но больше не искала облегчение в диких запоях.

Я неплохо готовила. Хоть друзья и считали, что я скромничала и напрашивалась на комплименты, это было не так. В сравнении с маминым талантом я действительно справлялась всего лишь неплохо. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и над чем-нибудь неторопливо колдовала в ожидании умиротворения, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой. Выбрала небольшое, пропитанное дешёвыми сигаретами и пивом кафе вблизи Энфилда, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и глянец вылизанного, напудренного Лондона проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в другой комнате завешать зеркалами стены. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Кто-то ждал, пока волна регенераций, задуманных мэром, докатится и до Хакни. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла, и сторонилась всего, что в итоге причиняло невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток друзей, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…

В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую Холли Берри. Младше меня на четыре года. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их маленького дома под звуки любимой песни, которую Лайла с тех пор ненавидела. Деньги, оставшиеся после похорон, она тратила на дорогой шоколад и сжигала в ослепительном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Жизнь разбилась бы вдребезги, если бы ей не повстречался Уэс. Именно тогда сердце Лайлы родилось заново.

Она с самого начала обращалась ко мне звонким, хлёстким «Эй, Ви». Её небрежная развязность, болтливость и неугомонность обезоружили. Первое время я сторонилась такого буйного напора и стремления непременно растормошить меня, вытащить на вечеринку, заманить в гости. Лайлу не смущал и не интриговал отказ заценить парочку крышесносных шотов. Она сразу уловила напряжённость и неловкость, запомнила, что я не пью. И не донимала вопросами. Уверена, Лайла уговорила бы даже бронзовых Рузвельта и Черчилля заглянуть на очередной праздник, пропитанный жаждой жизни. Дружба неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива в кафе “Субмарина Джуд”. Я нашла лучшую подругу там, где бессмертные песни “битлов” смешивались с морем шума безмозглых мешков. Лайла многих посетителей называла мешками с подгорелым картофелем. Для неё, как и для тех медсестёр, обсуждавших Джейми, эти бедолаги перестали быть людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную бесконечность наглых трепачей. Они срывали галстуки, растирали лица, склонившись над тарелкой, измазанной соусом. И, с утра задавленные работой в вычищенных офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили кружкой по столу, жаловались на осточертевшее начальство. Подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об измучившей рутине. Клялись завтра же уволиться и выбить зубы ненавистному боссу. А я не сомневалась, что клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться обратно в рокот разбуженной толпы. И гневные обещания разгорались только с сумерками под треск стекла и возмущённое бурчание. Я подносила гремящим неудачникам горячие закуски, натянуто улыбаясь, и пыталась понять, отличалась ли от этих бессильных заложников унылых будней. От тех, кто перестал бороться. Мне же самой не хватало сил перевернуть собственную жизнь, впустить перемены.

Конечно, и без настырного вмешательства Лайлы я умела отвлекаться от наплыва мрачных мыслей. Я не запиралась после работы дома, чтобы молча смотреть в зеркала и считать минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума. Кенни, наш разносчик, сказал — по-настоящему веселиться мог лишь тот, кто балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного. А стоило сделать шаг навстречу непредсказуемости — и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я никуда и не двигалась. Читала книги, бродила по утренним улицам, смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась к привычному отсутствию движения.

Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.

— Эй, Ви, — протирая залитый пивом столик, услышала я приглушённый, слегка встревоженный голос Лайлы. Она шепнула на ухо: — Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.

Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я научилась терпеть настойчивые взгляды, не реагировала и не беспокоилась. И если бы Лайла не заострила моё внимание, я бы продолжила возиться с тряпкой, принимала заказы, закончила бы смену без тревог и не попалась в ловушку Лондона.

Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена высыхала на стенках прозрачной кружки. Мужчина в каком-то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и посматривал с настораживающим интересом. Не подзывал, не улыбался. Сидел сгорбившись. Не похоже, что собирался приставать с нелепым заигрыванием или жаловаться на обслуживание. Но я чувствовала горячую жажду действия, нарастающую нервозность: он словно никак не мог решиться что-то сделать, медлил и выжидал. Весь какой-то измождённый, диковатый, а во взгляде угадывалось нечто напряжённое, почти звериное. Смотрел только на меня. Кто он такой? Давно ли приходит сюда? Должна ли я его узнать? Или вспомнить? В грубых чертах пугающего красного лица, будто сшитого из обрывков разных лиц, я не видела ни единой подсказки. Равнодушно отмахнулась, не заметив, как затряслись руки:

— Пустяки.

Лайла пожала плечами и понесла меню клиенту. А я, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила жгучий укол подозрения: здесь что-то не так. Перед глазами поплыли блики ламп, задвоились чёрно-белые фотографии “битлов” на стене. Я отошла к барной стойке, повернулась спиной к человеку, чей искажённый образ расползался в мыслях тревожной рябью. Мне не хватало воздуха. В висках заныло и закипело. Кем был этот нервный незнакомец? Всего лишь странный посетитель, не связанный ни с Горманом, ни с кем-либо ещё из удушливой мглы отвратительного прошлого?

Больше не могла оставаться в кафе. Я сгорала заживо с каждой секундой, пока он сидел всё там же. Угрожающе неподвижно.

На поводу у чутья отпросилась уйти пораньше. Сбросила фартук с потемневшими от масла краями. Не оглядываясь, скользнула к чёрному ходу и спрыгнула с заснеженных ступенек маленького крыльца. Выскочила под мутный свет мерцающих фонарей и побежала к остановке с чуть перекошенной крышей. Она ближе станции метро. По расписанию я успевала на автобус. Нужно скорее убраться отсюда. Не останавливаться. Не оборачиваться. Дышать и бежать. Забившийся в ноздри запах пива и прогорклого соуса наконец исчез. Казалось, снаружи не существовало никаких запахов. Только колючая метель, разрезанные светом жуткие тени на грязных стенах из серого камня и красного кирпича.

Уже давно наступила зима, январь медленно полз по городу затяжными снегопадами, гудел промозглыми ветрами, а я постоянно забывала дома перчатки. Вдыхая обжигающий мороз, я почти не сомневалась, что лёгкие скоро заледенеют и раскрошатся. Сжимала немеющие пальцы, прятала в растянутые рукава куртки с искусственным мехом.

В тот вечер я особенно спешила домой. Домой, где всё понятно, тихо и предсказуемо. Меня гнало и выворачивало едкое ощущение неотвратимой опасности, чего-то чудовищного, зловещего. Я рухнула на сидение автобуса, сжимала разодранное холодом горло и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Облепленные крошевом лиц, собранных в подобие живого лица. Спокойнее не стало. Я увязла в ожидании зла, преследовавшего так долго. С момента первого вдоха.

Вскоре автобус заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус и вагоны метро становились временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я хоть чем-то лучше них? Я, ребёнок ужасной, нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы. Трагично одинаковы.

Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувства безопасности и защищённости. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через несколько минут автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднялся шум, нарастал волнами, множил тревогу, сырым песком забивался в уши. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Я растерянно оглядывалась, чувствовала себя пойманной и обречённой. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.

Страх заскрёб под рёбрами. Я вскочила, начала толкаться, пробираться к двери и истошным криком требовала выпустить меня. Вывалилась на дорогу, подобрала расстёгнутую сумку, сунула обратно выпавший кошелёк и кинулась бежать, глотая морозные порывы хищного ветра. Хотела добраться до другой остановки или метро. Мимо извергающей выхлопы змеи из автомобилей с непрерывно скользящими дворниками. Теперь мерещилось, будто незримые преследователи уже слишком близко, и я не успею спастись.

Лязг паники оглушал. Я плутала между громадинами зданий с мигающими огоньками, перебегала с улицы на улицу и уже не разбирала, где толпились люди, а где в белой мути вьюги мелькали машины. Всё слилось в одну бесконечную путаницу.

Вдруг я соскочила с тротуара и угодила на мокрый, холодный капот. Такси затормозило под красным сигналом светофора, я не заметила его в ледяном тумане растерянности и ревущего ужаса. Ударилась подбородком и локтем. Острая боль вспыхнула горячими искрами. Гудение в голове сменилось монотонным шипением улицы. Меня вдруг закружило, и я со сдавленным стоном упала в мешанину свежего снега и липкой грязи под колёсами. По разбитой губе скользнула кровь.

В уши хлынул резкий звук распахнувшейся дверцы.

— Боже, вы целы?! — прозвучал надо мной испуганный голос. Именно его я до безумия боялась однажды никогда не вспомнить.

Сквозь щёлочку приоткрытых век я с трудом рассмотрела тонкие очертания обеспокоенного лица, гладкие линии скул и подбородка. Светлые завитки растрёпанных волос, подсвеченных жёлтым, слепящим светом высокого фонаря.

Пыталась собрать высохшие на ветру губы в подобие улыбки и пошевелить ушибленной рукой. По крайней мере, кость была не сломана.

— Наверно, да. Теперь цела.

Пролистав множество снимков с премьер, интервью и записи рекламы можно подумать, что Том улыбался почти всегда. Искренне, с задором, скромностью или же вымученно, пытаясь погасить раздражение. Тогда он смотрел на меня с выражением какого-то странного любопытства и болезненного сожаления. И не улыбался даже уголком напряжённого рта. Возможно, Том так же торопился добраться до дома, стряхнуть тяжесть и пыль прожитого дня, остаться наедине с тишиной и покоем. А бросившаяся на машину сумасшедшая только задерживала его. Нагло вмешивалась в тот бесценный отрезок времени, который он называл свободным.

Том не мог узнать меня. Не мог же, правда? С момента нелепого преследования прошло больше двух месяцев, и незнакомка с чемоданом на трёх колёсиках непременно выветрилась из памяти. Её смыло искрящей бурей новых встреч. Вряд ли Том считал, будто упустил нечто важное, когда я не ответила на вопрос и сбежала. Подумаешь, обычная фанатка увязалась на поводу у интереса или одержимости, а потом струсила. Должно быть, Том решил: и у поклонниц, которые с пугающим рвением выискивали его следы, и у ошалевших папарацци было одинаковое лицо. Общие неделимые черты, единая для всех мысль. Наверно, так легче жить в клетке пылающей славы, если обезличить воющую толпу. Том не знал, сколько людей в нетерпении поджидали, готовились урвать эксклюзив и набрасывались или снимали издалека. А он выходил из ресторана под выстрелы десятка фотокамер, град вспышек, распаляющих злость. Восход популярности и каждый новый всплеск интереса публики неотделим от вторжений в личное пространство, и пресса гналась за любым материалом. Даже обычный ужин быстро превращают в сенсацию, если знаменитость поймана в компании потенциальной второй половинкой.

— Так вы в порядке?

Том нахмурился. Я видела, что он страшно устал и не горел желанием разбираться в подброшенных под колёса загадках. Разве можно винить человека в том, что он, отдавая всего себя, вскрывая душу перед камерой, попросту вымотался, перенервничал и потому сердился на весь мир? Разумеется, невозможно было высмотреть мрачные наброски его жизни, лёжа на асфальте возле бурчащего такси… И нельзя влезть в сердце Тома, грея заледеневшие пальцы в его мягких кожаных перчатках. Но мне выпало достаточно времени, чтобы собрать удивительную мозаику души из резкости жестов, внимательных, озорных или хмурых взглядов, неповторимых улыбок и фраз.

— Как вас зовут? — спросил он, а я в смущении жалась к дверце, боялась соприкасаться с Томом. Так удивительно быстро испарилась тревога. Внезапность встречи вышибла меня из оцепенения, заглушила вой угрозы. Затихло, притупилось и потом схлынуло что-то гадкое, лихорадочное. Я сидела рядом с ним, с парнем из толпы, и не думала про разнолицего монстра за столиком у окна.

— Вивьен.

— И часто вы, Вивьен, кидаетесь под машины?

— Подсказать, на каком перекрёстке можно зацепить меня капотом ещё раз?

— Только если это единственный способ встретиться с вами.

Я услышала его негромкий, безобидный смех и вздохнула с облегчением, сердце понемногу успокаивалось. Стучало без надрыва. Конечно, он шутил, как же иначе. Мы с разных сторон жизни. Том, безусловно, это прочувствовал. И мне поначалу казалось, что сделал он такой вывод, оценив мою старую куртку, тонкие серые джинсы и забрызганные чёрные кроссовки. Всё не дырявое, не изношенное, не заросшее заплатками, а обычное, не кричащее о бедности. Да, дешёвое, простое, купленное давно. Но и знаменитости не всегда выходили из дома безупречными и замотанными в дорогущее тряпьё.

Значит, Том как-то иначе понял, что для нас реальность разворачивалась с противоположных ракурсов. Это читалось в его настороженном лице. Он без труда догадался — я его узнала. Мы смотрели друг на друга с опаской, недоверием и жалящим, жадным интересом, которого обычно люди стесняются. Но такие короткие нечаянные встречи смывают грани дозволенного. Ты осознаёшь: этот человек всего лишь случайный гость твоего вечера, временный попутчик в перепутанном русле жизни. И потому можно не казаться лучше, не пытаться понравиться. Всё забудется, сотрётся. Мы просто незнакомцы с глухой болью в груди, по-разному угасающие, но одинаково потерянные.

Я забывать не хотела, пусть и вела себя поначалу недружелюбно, отталкивала его любопытство, с усилием делала вид, что мне неуютно. Понимала — это мгновение вовсе не исток чего-то нового, а смешное совпадение, глупая шутка, и ни к чему тратить утекающие минуты на грубое притворство. Но почему-то мне казалось, что настоящая я гораздо хуже и омерзительней, чем в страхе вылепленный образ хмурой девушки. Чудовищный парадокс — среди возвращавшихся с работы бедолаг, зажатых в автобусе, я всё-таки чувствовала себя другой, не похожей на них ни духом, ни сердцем. А рядом с Томом хотелось превратиться в кого угодно, но не в обычную Вивьен Энри со всеми недостатками и ураганом сожалений.

Сработала странная защитная реакция в ответ на внезапную сдержанную пытливость Тома. Он раскусил мою игру, прекратил расспросы и больше не пытался подбирать правильные слова. Это утомляло его и раздражало, Том явно хотел продолжить разговор. Но всё, что он не решался произнести, звучало в тяжёлом, неловком молчании, отражалось в усталых глазах.

Я отказывалась ехать в больницу, отмахивалась от любых проявлений заботы и просила отвезти домой, не заморачиваться, не жалеть.

Такси остановилось возле цепи трёхэтажных домов. Вот и оборвалась неудачная шутка. Том не дал мне заплатить, я что-то пролепетала небрежно из благодарности, туго затянула шарф и выскочила на тротуар. Сделала глубокий вдох ледяного, пустого воздуха без запаха. Без надежды. Без жизни.

— Перчатки, Вивьен, — едва улыбаясь, напомнил Том, высунулся из такси. В печальном взгляде сквозило неясное сомнение.

— Ах да, — я резко стянула их, подала Тому и проговорила с подчёркнутым равнодушием, которое уже растрескивалось, звучало неестественно: — Прощайте, мистер Эдвардс.

Отвернулась, вцепилась в сумку и зашагала по сияющему мокрому снегу. Дверца захлопнулась, такси двинулось дальше, вверх по опустевшей улице. К берегу другой реальности. В душе всё заледенело и сжалось. Так мечтала встретить этого человека и с поразительной лёгкостью от него отделалась! Феноменально. В четвёртый раз Лондон вряд ли будет настолько щедр, чтобы подарить ещё одну неожиданную встречу. Не в его духе вообще баловать такими сюрпризами.

Вытащила ключи из наружного кармана сумки, поднялась к двери. Брелок в виде хохочущей тряпичной куклы, почти такой же, что была в машине Джейми, упал на ступеньку заснеженного крыльца. Я хотела наклониться, но в следующую же секунду застыла, испуганно задержав дыхание. Боялась обернуться.

— Бывает странно, правда, когда кто-то идёт за вами? Кажется, однажды мы уже встречались, — чуть насмешливый, какой-то потухший голос невесело прозвучал среди тихого гула улиц.

Не может быть. Неужели запомнил?

— И почему вы идёте за мной? — не сдержала нервной улыбки, повторила вопрос, заданный Томом пару месяцев назад. Вопрос, загнавший меня в угол, на дно бушующих страхов.

Том смял в кулаке перчатки, замер у самого края крыльца. Под распахнутым пальто виднелась белая рубашка и синий пиджак из плотной гладкой ткани. Лицо выражало замешательство и тоску. Том — образ моего воскресшего желания жить. Его привела сюда маленькая искра померкшего воспоминания.

Но Том будто и не слышал меня. В его душе плавилось страдание, сердце раздирали злость и печаль.

— Я расстался с Джейн… — сказал он, прикусил губу, глянул куда-то ввысь, в чёрную пустоту нависшего над городом вязкого неба. Он догадывался, что я ни черта не подозревала о его девушке и никому не стала бы раскрывать тайну этой кровоточащей раны. — Ушёл, пока можно было уйти безболезненно, тихо, не дойдя до предела… Но не выдержал, безнадёжно испортил то, что давно прогнило.

— Том…

Не смогла в ответ на порыв его горькой грусти произнести наигранное, безжизненное «мистер Эдвардс».

— И теперь передумал оставаться один в этот вечер, — Том подобрал промокшую куклу с порванной петлёй. В его голосе зазвенел надлом. — Ты впустишь, Вивьен?

Том не сомневался, что мы стояли на пороге дома, в котором меня никто не ждал.

И я сдалась, шумно выдохнув.

— Если съешь вчерашнюю запечённую курицу.